С Анастасией Ивановной Цветаевой я познакомилась в 1967 году. Вскоре после того, как открыла для себя Марину Цветаеву и была оглушена ею, переполнена её стихами, весь водопад восторга обрушила на её младшую сестру.
Жила Анастасия Ивановна тогда в коммуналке на улице Максима Горького, бывшей и нынешней Тверской. В узкой комнате, половину которой занимал рояль. На нём – книги. На стенах – фотографии, портреты, фотографии, фотографии, фотографии… Мебели не было никакой. По крайней мере, я её не помню ни на Тверской, ни в однокомнатной квартире на Спасской, куда переехало всё с Тверской.
А фотографии, мне кажется, постоянно менялись, кроме немногих вечных. Однажды все стены были заняты рисунками правнучки Анастасии Ивановны Оленьки Мещерской.
Какое-то время на стене висел портрет Горбачёва. Перехватив мой взгляд, Анастасия Ивановна коротко сказала: «При нём впервые напечатали Мандельштама».
Фотографии участвовали в её жизни. Ничего случайного. Всё, что по душе, что душе на ту пору нужно.
В нашу первую встречу без умолку говорила я. Анастасия Ивановна активно слушала. Она умела слушать и слышать собеседника, редкое качество!
Я читала любимые стихи. Рассказывала про свою поездку в Елабугу, про кладбищенского сторожа, который проводил меня до креста, поставленного на могиле сестры Анастасией Ивановной: «В этой стороне кладбища похоронена Марина Цветаева». А потом привычно присел на соседний холмик, как в первый ряд партера – слушать стихи…
В Казани, на выставке цветов, я купила десять гвоздик. Две положила к подножию памятника Мусе Джалилю, одну потеряла дорогой. И на могилу Цветаевой положила семь гвоздик.
Я пришла к сестре Марины Цветаевой, за Мариной Цветаевой – и она мне её щедро дарила.
Повела в Трёхпрудный переулок показывать место их снесённого родового дома. Шаг её был стремителен, она размахивала палочкой, на которую не опиралась! Я едва за ней поспевала. Палочка была волшебной – одним взмахом переносила меня в Москву их детства.
Теперь уже Анастасия Ивановна читала мне Маринины стихи.
Ты, чьи сны ещё непробудны,
Чьи движенья ещё тихи,
В переулок сходи Трёхпрудный,
Если любишь мои стихи.
– Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь ещё не срублен,
И не продан ещё наш дом.
Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.
Я представила себе уютный одноэтажный дом в Трёхпрудном, «превратившийся теперь в стихи», погребённый под этим шестиэтажным доминой из красного кирпича, возле которого мы стояли. Девочку Мусю, во всём всегда первую, умеющую складывать язык трубочкой, шевелить ушами и разводить веером пальцы на ногах. И девочку Асю, младшую, признавшую раз и навсегда Мусино превосходство.
Анастасия Ивановна читала мне те ранние юношеские стихи сестры, которые они когда-то исполняли на поэтических вечерах вдвоём, «в унисон».
«Наши голоса так сливались, так были похожи, что старшая сестра Валерия из другой комнаты не различала их, – рассказывала Анастасия Ивановна.– А надо сказать, что две вещи – шаг и голос – сохранила мне судьба от тех лет».
В следующий приезд в Москву я записала на магнитофон Анастасию Ивановну. Стихи Марины Цветаевой, которые они читали вдвоём. Эта запись впервые прозвучала в 1992 году, в год столетия Марины Цветаевой, по Карельскому и по Всесоюзному радио.
Анастасия Ивановна Цветаева никогда не рассказывала о себе, может быть, потому, что я не спрашивала её об этом. Она с самого начала знала, что мне интересна Марина Цветаева – и вокруг Марины были наши разговоры.
Я долгие годы не знала, что Анастасия без малого два десятка лет провела в лагерях и ссылках. Она никогда не жаловалась на свою судьбу. А однажды сказала: «В моей несчастливой жизни я была счастлива».
Не знала, что всё, написанное ею до 1937 года, было уничтожено.
Мне никогда не казалось, как многим, что Анастасия Цветаева завидует сверходарённости своей сестры. Наоборот.
В один из моих к ней визитов пришли англичане. За стихами, написанными ею на английском языке. Я и рта не раскрыла, как она парировала воображаемый удар: «Знаю, вы хотите сказать, что мне нельзя писать стихов, имея такую сестру. Но сами собой сочинились, что поделаешь!».
Потом в предисловии к маленькому сборнику своих стихов, вышедших в серии «Узники Гулага» тиражом всего в 300 экземпляров, Анастасия Ивановна напишет:
«Как и когда я начала писать стихи, будучи прочно прозаиком? На этот вопрос я отвечу так: начала – и кончила. Так не бывает, но так со мною было.
На 41-м году жизни я, погрузившись в английский язык (преподавая его и глубоко изучая), – стала писать английские стихи: первое – нерифмованное, один ритм, его похвалили англичане. Затем рифмы полетели ко мне в изобилии, и так возникли уже рифмованные стихи, числом, должно быть, около двенадцати. И тогда, незаметно и радостно, я перешла на русский язык. И писала я стихи до 1943 года, до того, как в заключении на Дальнем Востоке узнала – два года от меня скрывали – о гибели Марины. Сам собою иссяк источник стихов.
В своих стихах – никакого сходства с Мариной. Марина – гений. Я – просто талантливый человек, каких много».
Надменность в Анастасии Ивановне была. Тут спорить не стану. Точнее было бы сказать – родовое достоинство.
Так, проходя мимо стоящих за книгой Марины Цветаевой в очереди (а очередь была бесконечной в 1965 году!), Анастасия Ивановна говорила: «Я иду без очереди, потому что я Цветаева!».
Представляю её горделивую осанку при этом!
Такой она пришла и в редакцию журнала «Москва» со своей рукописью: «Я пришла к вам, потому что моя повесть называется “Московский звонарь”, а ваш журнал называется “Москва”.
Я журналы не читаю, у меня нет времени на беллетристику. Не понравится – сразу верните. Понравится – сразу напечатайте. Мне 82 года, я не могу ждать». Об этом она мне рассказывала, когда я читала рукопись её удивительнейшей повести о московском звонаре.
В 1984 году перед 90-летием Анастасии Ивановны я получила от неё открытку с приглашением приехать за книгой её воспоминаний.
К юбилейному дню отправила телеграмму: «Да здравствует Ми шестнадцать диезов! Мажор». Так московский звонарь определил когда-то тональность Анастасии Цветаевой.
А сама приехала позже и привезла все журнальные публикации Анастасии Ивановны, переплетённые в один объёмистый том. Пошутила: «Вот полное собрание ваших сочинений». Она мне ответила: «Почему вы думаете, что я ничего больше не напишу?! Я продолжаю работать».
Это так и было! Она продолжала писать до последних дней. Дар трудолюбия обеих сестёр был равноценен.
Если бы мне надо было назвать самую яркую черту Анастасии Ивановны Цветаевой, я бы сказала – щедрость. Во всём.
При мне она посылала телеграммы с рецептами каким-то мало знакомым людям, обратившимся к ней. И когда тот, кому было поручено отправить телеграмму, робко заметил: очень уж длинная… Анастасия Ивановна возразила: «Короче будет бестолковее».
К ней отправляли на рецензию переводы стихов Марины Цветаевой – и она, зная несколько европейских языков, давала переводчикам профессиональные советы.
Анастасия Ивановна раздавала деньги, которые получала за свои книги, родным, близким, друзьям и просто нуждающимся. А потом в разговоре со своей подругой, Евгенией Филипповной Куниной, мимоходом говорила: «Ну, помнишь, это было тогда, когда у меня ещё были деньги…».
Какой это был дивный дуэт – Анастасия Ивановна и Евгения Филипповна! Первая – резкая, вспыльчивая, но сменявшая гнев на милость, и тогда вся – кротость и доброта. Вторая – мягкая, ровная, ироничная, она то и дело подтрунивала над Анастасией Ивановной, вполне безобидно, та и внимания не обращала.
Однажды застала Анастасию Ивановну и Евгению Филипповну за работой, которая им явно доставляла удовольствие: они делали ёлочные игрушки из бумаги, фольги и Бог знает из чего ещё.
Было уютно, разговор кружился вокруг рождественских ёлок.
Я тоже вспомнила раннее-раннее детство, когда мы с мамой вот так же что-то изобретали из спичечных коробков. Ёлки (т.e. христианские праздники) тогда были запрещены. И отец, помню, принес ёлочку, спрятанную в мешке. Это было тайной. Предощущением чуда…
Я им рассказывала, рассказывала, рассказывала, потому что они расспрашивали, расспрашивали, расспрашивали…
– А кто из современных поэтов вам интересен? – спросила Анастасия Ивановна.
– Вознесенский.
– Вознесенский хороший поэт?
– По-моему, да.
– Докажите!
И, открыв дверь в коридор, позвала кого-то: «Идите, послушайте, Наташа будет стихи Вознесенского читать!».
Евгения Филипповна смягчила ситуацию:
– Нет, нет, Асенька! Антракт. Сейчас будет чай.
И мы пили чай. И я всё-таки читала Вознесенского, тогда он мне действительно нравился. И разговор о поэзии длился и длился.
Пройдёт лет десять. И в один из моих визитов к Анастасии Ивановне (они отнюдь не были частыми) она, едва успев поздороваться, скажет:
– Вот Вы, Наташа, мне говорили о Вознесенском (?!). Вы не правы. Я на днях была на вечере Бориса (вечере памяти Бориса Пастернака. – Н. Л.), там выступал Андрей Вознесенский. Я ничего не поняла. Пришла домой и почитала его сборник стихов. Нет! Вы всё-таки не правы!
Какой она была спорщицей и как часто сердилась!
Однажды мы договорились вместе (она, Евгения Филипповна и я) пойти на «Федру» в кинотеатр «Зенит». Я взяла билеты и зашла за Куниной.
– Ася, конечно, опоздает! – волновалась Евгения Филипповна.
Телефонный звонок.
– Взяли билет? Спасибо. А какой ряд? 17-й?! Я не пойду!
– Как хотите. Мы с Евгенией Филипповной выходим.
Она всё-таки пришла. Но села от нас отдельно, на 3-й ряд.
– Мне надо опробовать слуховой аппарат!
После сеанса Анастасия Ивановна распекала «Федру».
– За качество итальянского кино мы с Наташей ответственности не несём! – пошутила Евгения Филипповна.
Почему-то вспомнили Татьяну Самойлову в «Анне Карениной».
– Вам нравится Самойлова?! А вы помните этот жест?
И Анастасия Ивановна хлопнула обеими руками себя по бедрам.
– Это Анна-то Каренина, дворянка!
…Актерам вообще часто от неё доставалось. Особенно тем, кто читал стихи Марины Цветаевой со сцены.
На протяжении многих лет мы переписывались. Анастасия Ивановна обычно писала почтовые открытки, они были всегда лаконичны и по делу. А письма Евгении Филипповны Куниной были лирические, и писала она их как бы от лица обеих. «Наша дорогая Наташа», – так они начинались.
Для Анастасии Ивановны и Евгении Филипповны я так навсегда и осталась «Наташей из Петрозаводска».
Я могла не появляться 5–7 лет. Но когда звонила, всегда слышала в ответ: «Наташа? A-а, из Петрозаводска…».
И мне назначалось время свидания.
Незадолго до выхода книги «Где отступается Любовь» я приехала в Москву прочитать Анастасии Ивановне свою статью в журнале «Север» (к истории рождения книги).
– Наташа? Проходите в комнату. Я вас жду. Я совсем ничего не вижу!
Всё та же Анастасия Ивановна, в халате, который ей очень широк, худенькая. С лицом одухотворённым и прекрасным.
Она меня повела на кухню пить чай. Всё из того же старенького, видавшего виды чайника.
– Моя внучка Рита любит всё дорогое (она говорит – красивое), а я – всё дешёвое.
Достала блюдце для фиников, которые я принесла с собой, торжественно сказав: «Очень свежие финики! В них самое ценное – косточки. Из каждой может вырасти финиковая пальма. Будем косточки складывать на это блюдце!». Как будто она собиралась вырастить финиковую рощу под окном!
Потом мы перебрались в комнату. Анастасия Ивановна, устроившись в кресле и приладив слуховой аппарат, вся превратилась в слух. Она не отвечала на телефонные звонки. Пришедших к назначенному часу иностранцев попросила подождать.
Была очень взволнована и захотела чем-то меня отблагодарить за моею статью о её сестре Марине. Достала из пачки четыре номера журнала «Москва» с только что опубликованным её романом «Amor». Долго писала автограф:
«Дорогой Марине – простите, это мной написано сразу после прочтения вашей великолепной статьи о моей сестре Марине! Дорогой Наташе Ларцевой мой полвека молчавший роман. С любовью! 4 декабря 90 г. Праздник Введения во храм Богородицы».
А потом, как мне говорили, она часто повторяла: «Никто не догадался издать сборник, и я, дура старая, тоже! А вот Наташа из Петрозаводска…».
Актёр петрозаводского театра «Творческая мастерская» Геннадий Залогин однажды подошёл в Москве к Анастасии Ивановне с книгой «Где отступается Любовь» за автографом, и она написала:
«Геннадию Залогину, жителю города, где Н.В. Ларцева, 1-я из всех, издала книгу стихов, отобранных самой сестрой моей Мариной и отвергнутых неким Зелинским через год после возвращения Марины на родину… Анастасия Цветаева 30.Х.91».
Письмо в редакцию газеты «Северный курьер» было ещё горячее:
«Удивительно, что никто из москвичей не сделал того, что сделала в Петрозаводске живущая Наталья Ларцева: напечатала ту книгу моей сестры Марины Цветаевой, которую она незадолго до своей смерти собрала и которую “зарезал” Зелинский (автор внутренней рецензии на сборник М. Цветаевой. – Ред.), назвав “формализмом”. Это величайшая заслуга Натальи Ларцевой.
И вторая её заслуга, ставящая её выше всех цветаеведов, – это ею составленная книжечка афоризмов моей сестры Марины – выбранные мысли и утверждения.
Честь ей и слава!
Анастасия Цветаева, на 99-м году жизни
Москва».
Ко мне сразу примчались за комментарием. Ну, что тут скажешь? Разумеется, оценка чрезмерная. Но таков уж характер Анастасии Ивановны – сполна и через край!
___
Наталья Васильевна Ларцева (1930-2017) журналист, писатель; цветаевед-популяризатор, так она сама себя скромно называла. Отец её был репрессирован. В 1953 году Наталья Ларцева окончила филологический факультет Ленинградского государственного университета. «Я 27 лет проработала в штате радиокомитета, делая в основном очерковые материалы о людях. Мне было там интересно, надеюсь, что и моим слушателям тоже», – говорила она. Первая её книга – «Театр расстрелянный» о трагической судьбе репрессированных питерских актёров. Издала составленную Мариной Цветаевой в 1940 книгу стихов для публикации в Гослитиздате, но книга эта не вышла при жизни после обвинения критиком К. Зелинским сборника в формализме. Ларцева издала её в Петрозаводске со своей вступ. статьей – в кн.: М. Цветаева «Где отступается любовь…» – Сборник 1940-го года, последние стихи и письма, воспоминания современников. – Петрозаводск, Карелия, 1991. Составила и книжку афоризмов М. Цветаевой – «Выбранные мысли и утверждения», которая показала лирико-философские основы наследия М. Цветаевой. Была знакома с А.И. Цветаевой, бывала у неё в Москве, переписывалась с нею. Н.В. Ларцева – лауреат премии Союза журналистов Карелии – «За мастерство и достоинство».
