Да, именно этими словами начал своё очередное письмо Константин Дмитриевич Бальмонт Ивану Сергеевичу Шмелёву 7 августа 1936 г. А воистину «братская» дружба возникла между ними 90 лет назад, когда в ноябре 1926 г. Бальмонт с Е.А. Цветковской отправляются в местечко Оссегор на берегу Океана, где собираются снять дом и провести зиму. Именно на пути в Оссегор и происходит «магическая» встреча со Шмелёвым. Вот что об этом Бальмонт впоследствии рассказывает в своём очерке: «Дорога на Юг, в соседство Биаррица, туда, где уже начинают чаровать Пиренеи. Там, по соседству с Оссэгором, в Капбретоне, я знал, живёт И.С. Шмелёв, наш славный повествователь. К вечеру мы доехали до узловой станции Лабен. Во время пятиминутной остановки поезда магически я встретился со Шмелёвым, который уезжал из Капбретона в Париж, в Севр. “Оставайтесь лучше в Капбретоне, – стала советовать нам его супруга, – там дешевле, а так же живописно”. Шмелёв ласково и мудро молчал. Как художник-психолог он, конечно, фаталист и знал, что от Судьбы не уйдёшь. Мы действительно поселились через несколько дней в Капбретоне» [1, с.9]. С этого момента, как признавался Бальмонт позднее, и берёт начало его «братская» дружба с Иваном Шмелёвым. Эта их встреча была не первой, но со Шмелёвым – человеком и писателем, Бальмонт познакомился только в эмиграции, хотя их судьбы уже роднились по Владимирской губернии, где в г. Владимире Шмелёв некоторое время работал чиновником.
Их личное знакомство, переписка (очень часто со стихами), их статьи и отзывы друг о друге – интереснейшая часть литературной истории русского зарубежья. К сожалению, далеко не все документы уцелели, обнаружены или опубликованы на сегодняшний день. Письма Бальмонта в основном сохранились, и потеря относится, прежде всего, к письмам Шмелёва. Они не найдены, как и многое другое, после смерти Бальмонта 23 декабря 1942 г. в городе Нуази-ле-Гран (пригороде Парижа). На встрече летом 2005 г. на малой родине К.Д. Бальмонта с известным французским коллекционером, профессором, господином Ренэ Герра, он рассказал, что имеет часть архива и личной переписки Бальмонта (более 2000 писем!) с различными адресатами, в том числе и с И.С. Шмелёвым. Но его обещание ввести эти письма в научный оборот к 140-летию со дня рождения К.Д. Бальмонта, отмечавшегося 15 июня 2007 г., осталось до настоящего времени не исполнено.
Огромную работу по сбору, изучению и систематизации всех известных документов из частных, общественных и государственных архивов и учреждений, об этих двух видных русских писателях, провели известные историк литературы, переводчик, критик К.М. Азадовский и востоковед-индолог, антиковед Г.М. Бондгард-Левин (ныне покойный). В 2005 г. в Москве они подготовили издание чудесной книги «Константин Бальмонт – Ивану Шмелёву. Письма и стихотворения 1926-1936». Благодаря этой книге, опубликованным в ней письмам, мы теперь знаем многие особенности жизни русской эмиграции.
Ко времени встречи писателей на юге Франции, каждый из них уже имел определенный опыт жизни в изгнании, причём Бальмонт – намного больший, чем Шмелёв. Пребывание во Франции, начиная с 1920 г., было для поэта второй эмиграцией. Опасаясь расправы над собой за свои левые взгляды и антиправительственные выступления, Бальмонт оставил Россию на пике славы в самый разгар первой русской революции и провёл во Франции, часто совершая путешествия в другие страны, семь с лишним лет (1906–1913). Тогда он спасался от ненавистного ему царизма, теперь – от столь же ненавистных большевиков.
Совершенно иначе сложилась судьба Шмелёва, который в революции 1905 г. занимал стороннюю позицию, да и путь его в русской литературе в те годы лишь только начинался. Настоящая слава пришла к Шмелёву после повести «Человек из ресторана» (1911). Шмелёв не принял Октябрьской революции и, пытаясь укрыться от смутного времени, он уезжает в 1918 г. в Крым. Однако дальнейшие события, в особенности – «красный террор», жертвой которого стал единственный сын писателя (1920), заставили его покинуть родину (осенью 1922 г.).
Видение и понимание того, что произошло в России и с Россией, сближало русских людей после 1917 г. или, напротив, разводило их в разные стороны. Бальмонт и Шмелёв оказались единомышленниками. Неприятие большевизма, боль за поруганную страну, вера в её будущее, желание помочь ей, насколько возможно, – эти духовные устремления, общие для Бальмонта и Шмелёва, послужат основой их тесной многолетней дружбы. Подтверждение тому – стихотворение К.Д. Бальмонта «Встреча»[1, с. 377]:
Твой караван, затерянный в пустыне,
Жестоким Солнцем долго был палим,
И волей неба, в знойный полдень, ныне
Он с караваном встретился моим.
Верблюд взглянул на братского верблюда,
Мы свеяли с лица и грусть, и пыль,
И этой встречи радостное чудо
Цвело как расцветающая быль.
Дарами обменялись мы с тобою,
От взора к взору пела тишина,
Ты дал мне мех с водою ключевою,
Я полный мех багряного вина.
И вот опять, мерцая, караваны
Идут в разъединенные концы.
Палимы Богом солнечные страны,
Звенят и тонко тают бубенцы.
О своём отношении к советской России Бальмонт недвусмысленно заявил вскоре после того, как выехал из страны. «…Русский народ, – писал он в начале 1921 г. – воистину устал от своих злополучий и, главное, от бессовестной, бесконечной лжи немилосердных, злых правителей»2.
Следует сказать, что глубокое отвращение к большевизму отнюдь не делало ни Бальмонта, ни Шмелёва поклонниками западного уклада жизни. Напротив, Европа 1920-х гг. вызывала в обоих скорее горькое чувство своим рациональным прагматизмом, своей «бездуховностью». Каждый из них ощущал себя достаточно отчуждённым от европейской «деловитости» и «суеты». «Странные люди – европейские люди, странно неинтересные. Им всё нужно доказывать. Я никогда не ищу доказательств» [1, с. 17], – писал ещё в 1907 г. Бальмонт, романтик, влюблённый в Природу и всегда стремившийся из больших городов, от «цивилизации» к примитивному – «естественному»! – укладу жизни. «Европеизмом» тяготился и религиозно настроенный Шмелёв, внутренне устремлённый к «невидимой» и «народной» России. «Счастливы писатели с душой крепкой, – писал Шмелёв В.Ф. Зеелеру 10 февраля 1930 г. – А у меня она вся изранена, вся прорвана. Воздуха мне нет, я чужой здесь, в этой страшной шумом Европе. Она меня ещё больше дырявит, отбивает от моего. Хоть в пустыню беги – на Афон – ищи Бога, мира, покоя души» [1, с. 18]. Не слишком жаловали Бальмонт и Шмелёв и русскую эмиграцию в целом – их обоих как людей творческих раздражала «партийность», поверхностность, «интеллигентское», как им казалось, самомнение многих её представителей и т.п.
И всё же главным, что сближало писателей, была, разумеется, не столько «политика», сколько схожесть литературных вкусов. Несмотря на противоположность манер и жанров, в которых они творили, их объединяли довольно близкие взгляды на поэтическое слово – каким оно должно быть. В отечественной прозе они предпочитали одних и тех же авторов (Аксаков, Гоголь, Достоевский, Лесков). И, что особенно важно, – они шли в литературе навстречу друг другу. В поэтической манере Бальмонта появлялось с годами всё больше ясности, простоты, естественности. Прозе Шмелёва, с другой стороны, стала более свойственна певучесть, ритмичность, звучность. Не случайно Шмелёв столь тонко чувствовал поэзию, что мог сам писать стихи (его переписка с Бальмонтом содержит несколько таких образцов).
В эмиграции Бальмонту и Шмелёву приходится – волею обстоятельств – постоянно пробовать силы в ранее не свойственном им жанре – публицистике, причем оба проявляют себя как яростные неутомимые полемисты.
Любовь к русскому языку связывала их особенно тесно. Влюблённый в родную речь, Бальмонт посвятил русскому языку стихи и статью (1924), с любовью и упоением писал о нём в очерке «Элементарные слова о символической поэзии» (1900), в книге-трактате «Поэзия как волшебство» (1915) и других. Ему, поэту, свойственно было эмоционально переживать то или иное словосочетание, находить прелесть и звучность в самом обыкновенном, казалось бы, русском слове.
Шмелёв, в отличие от Бальмонта, не писал о родном языке трактатов и очерков, но был воистину «мастером», неизмеримо обогатившим русскую литературную речь. Бальмонт не уставал восхищаться словотворчеством своего друга, признавался, что читал его произведения, «услаждаясь отменно русским и завлекательно звучащим языком», называл его «самым русским из современных русских писателей». «Шмелёв столь русский – и только русский, – писал Бальмонт, – что как писатель и как человек он может в этом быть сближаем разве с Сергеем Тимофеевичем Аксаковым, – та же крепость, напевная чара и первородность языка и та же способность остро видеть и чётко чувствовать лишь русское, в природе ли, в душе ли человека» [1, с. 22].
Высокую оценку Шмелёва-писателя Бальмонт дал во многих своих отзывах – устных и письменных, стихотворных и прозаических. Он писал: «Более всего я люблю Ив. Серг. Шмелёва. Это – пламенное сердце и тончайший знаток русского языка. Утробного, земного, земельного и надземного языка, также и все разнообразия русской речи ему ведомы как волшебнику. Он истинно русский человек, и каждый раз, как с ним поговоришь, расстаешься с ним обогащённый – и вновь найдя самого себя, лучшее, что есть в душе. <…> Шмелёв, на мой взгляд, самый ценный писатель из всех нынешних, живущих за границей или там, в этом Чёртовом болоте. Там, впрочем, почти никого и нет. А из зарубежных он один воистину горит неугасимым огнём жертвенности и воссоздания, в образах, истинной Руси» [1, с. 22].
Долголетняя дружба Бальмонта и Шмелёва обернулась сотрудничеством. Во многих общественных и литературных кампаниях 1920-1930-х гг. Бальмонт и Шмелёв участвуют совместно; их фамилии стоят рядом под коллективными обращениями, протестами, письмами; они принимают участие в одних и тех же вечерах и собраниях. При этом и Бальмонт, и Шмелёв не стремились к участию в политических организациях, коих внутри русской эмиграции было множество. Их «позицией» неизменно оставались любовь к России, вера в её возрождение и ненависть к большевикам.
Шмелёв активно поддерживал Бальмонта и в его искреннем желании «побороться» за Литву. В своём письме литовскому поэту Людасу Гира (10 ноября 1928 г.) Бальмонт, в частности, писал: «…благодарю Вас <…> за то, что придали моему обращению к полякам размеры государственного события (открытое письмо Бальмонта Польше, призывающее передать Вильнюс Литве на литовском языке опубликовано в газетах, зачитано по радио, в изложении распространено литовским телеграфным агентством «Эльта», с ним были ознакомлены литовские представительства за рубежом и иностранные посольства в Каунасе). Ив. С. Шмелёв, ликуя, поздравляет меня и говорит, что я “одержал большую победу”. Этого я пока не думаю, но надеюсь, что моё выступление это за Литву – далеко не последнее и не самое яркое. Поборемся!»3. И борьба увенчалась успехом! Кстати, учитывая именно эту позицию Бальмонта как гражданина и поэта, 12 мая 2011 г. ему в Вильнюсе благодарными литовцами открыт первый в мире бронзовый памятник!
Нельзя не упомянуть и о той повседневной бытовой помощи, которую стремились оказывать друг другу Бальмонт и Шмелёв, об их взаимной опеке и заботе. Обосновавшись во Франции, Бальмонт и Цветковская, как и Шмелёвы, оказались в трудных условиях. Литературные гонорары приносили гроши; основная и постоянная поддержка исходила от других государств (Чехословакия, Югославия), создавших в 1920-е гг. фонды помощи русским писателям. Бальмонт и Шмелёв были в числе тех, кто пользовался этими ежемесячными субсидиями. Время от времени поступали деньги от меценатов или поклонников. Тем не менее, средств не хватало. Особенно тяжко приходилось Бальмонту, который заботился ещё о трёх женщинах – жене, дочери и родственнице, проживающих с ним.
Как писал впоследствии Ю.К. Терапиано, «не было в русском рассеянии другого поэта, который столь же остро переживал оторванность от России» [4, с. 68]. Посылая 19 августа 1925 г. своей дочери Нине Бруни несколько своих стихотворений, Бальмонт писал ей: «Ты почувствуешь, как я всегда люблю Россию и как мысль о нашей природе владеет мною. Иногда я лягу на кушетку или на постель, закрою глаза – и вмиг я там. Слышу, как пахнет наш бессмертный лес, слышу ветер, шелест, ощупь листвы и зыбь лесных вершин. Одно слово “брусника” или “донник” вызывает в моей душе такое волнение, что одного слова достаточно, чтоб из задрожавшего сердца вырвались стихи» [1, с. 21].
В апреле 1936 г. русские писатели в Париже, желая отметить 50-летие писательской деятельности Бальмонта и одновременно – помочь нуждающемуся и больному поэту, устроили вечер, ему посвящённый. В Комитет по организации юбилейного вечера под названием «Поэту – писатели» вошли известные деятели русской культуры (М. Алданов, И.А. Бунин, Б.К. Зайцев, А.Н. Бенуа, А.К. Гречанинов, П.Н. Милюков, С.В. Рахманинов и др.); среди них – Шмелёв, который принял в подготовке бальмонтовского юбилея особое участие. На вечере, состоявшемся 24 апреля, Шмелёв произнёс взволнованное «слово-приветствие», обращённое к Бальмонту. Сохранившийся письменный текст выступления Шмелёва тем более ценен, что это, в сущности, – единственное развёрнутое (характерно «шмелёвское» по своей стилистике) суждение писателя о своём друге. «Если бы мне сказали лет тридцать тому назад, что придёт день, когда я буду приветствовать Бальмонта как друга и собрата, я ни за что бы не поверил. В те времена нас, прозаиков, и их, поэтов-символистов, разделяли необозримые пространства» – такими словами начиналось приветствие. «…Десять лет тому назад, здесь, на чужой земле, в Париже, я, по земле ходящий, братски приветствовал словом бытовика-прозаика нашего славного Поэта Солнца. Я подошёл к нему душевно, взял за руку и сказал: “Пойдём… пойдём на родину, в твоё родное, во Владимирскую твою губернию, в Шуйский уезд твой… какое прозаическое “Шуйский”, “уезд”! – пойдём на речку, на бережках которой ты родился… посидим, посмотрим, как она тиха, едва струится, послушаем, как шепчут камыши и травы, как камушки на дне играют, как ходят рыбки, наши рыбки… как реют голубые коромысла… как облачка стоят над тёмным лесом”. И солнечный Поэт пошёл со мною. И поэт внял прозаика, и бытовик-прозаик внял поэта. И они признали, что Солнце, которое вело поэта в океаны, в Мексику, в Гвинею, к пирамидам, которое он пел чудесно, – одно, везде одно, что оно – наше солнце, то самое, что отражается и в речке Шуе (правильно – Тезе – М.Б.), что русская неведомая речка, как и Океаны, живёт от Неба… <…> что человеческое у всех одно, что все мы под одним – Неведомым… что тот огонь священный, огонь огнепоклонников, огонь лампады русской деревенской церкви – всё огонь… и жжёт, и греет, и сияет… что все мы в чьей-то Воле, в Божьей Воле, все – служим, и все течём, как эта речка – в Океан, в какой – не знаем… что все мы из одного Лона… и к нему вернёмся. Я находил слова и чувства, и эти чувства были общи нам. Мы поняли один другого – и обнялись по-братски. Поэт признал, что властные истоки его скитаний, его песен – родная речка, родное солнце, – родина, Россия. Мы блуждаем, ищем, познаем… – и возвращаемся домой, к родному» [1, с. 407].
_____
Примечания:
1 Азадовский К.М., Бонгард-Левин Г.М. Константин Бальмонт – Ивану Шмелёву. Письма и стихотворения 1926-1936. М. 2005.
2 Бальмонт К. Горный воздух. (Друзьям в Грузии). // Воля России. 1921. 18 марта.
3 Письма Бальмонта Людасу Гире. http:// www.russianresonrces.lt/diktant/materials/litter.html
4 Терапиано Ю. Встречи. Издательство имени Чехова. Нью-Йорк. 1953.
