1
Вот вам семья автора книги накануне 22 июня 1941 года.
Отец - Гирш Абелевич Рольник (по-литовски Рольникас). Родился 22 мая 1898 года в городе Плунге (Литва). Окончил Рижскую русскую гимназию, затем учился в Германии, в Лейпциге, где защитил диссертацию на тему «Балтийские государства – Литва, Латвия и Эстония – и их конституционное право», изданную в 1927 году[1]. Работал директором еврейской гимназии в Расейняй. Чтобы получить право на работу в Литве, экстерном окончил и Каунасский университет. Всю жизнь работал адвокатом. Во время войны на фронте, воевал в 16-й Литовской дивизии. Выжил. Умер 22 ноября 1973 года в Вильнюсе.
Мама - Тайба Ароновна Рольник (по-литовски Рольникене). Родилась в 1897 году в литовском городе Тришкляй. Домохозяйка. Погибла, предположительно в Аушвице, в конце сентября 1943 года.
Старшая сестра - Мириама (Мира) Гиршовна Лисаускене (урожденная Рольникайте). Родилась 12 сентября 1924 года в Риге. Была в гетто, затем в укрытии. Окончила юридический факультет Вильнюсского университета и до выхода на пенсию работала адвокатом в Клайпеде.
Младшая сестра – Рая Рольник, 1933 года рождения. Погибла вместе с мамой. (Это она спросила у мамы: «А когда расстреливают - больно?»)
Младший брат – Рувим Рольник, 1935 года рождения. Погиб вместе с мамой.
Итак, половина семьи – мать и двое младших – уничтожена; половина – отец и две старшие дочери – уцелела. На общелитовском фоне, – а в Литве погибло 96% проживавших в ней до войны евреев, – «блестящая арифметика», но в человеческом масштабе одной любящей еврейской семьи – катастрофа!
Книга Маши Рольникайте – это рассказ именно о такой катастрофе.
2
На первый взгляд – это точно такая же история гетто глазами ребенка, как и книга Тамары и Виктора Лазерсонов о Каунасском гетто.
Две книги как бы рифмуются, аукаются друг с другом. Казалось бы – параллельные, зеркальные судьбы двух ровесниц. Но все-таки – и какие разные!
Прежде всего – проступает разница самих гетто. Сколь же многое их при этом объединяет: и намеренное, лукавое расчленение на две зоны – Большое и Малое гетто, и страшные «акции», иной раз проводившиеся практически одновременно, и страшные даже для произнесения расстрельные места – «Девятый форт» или «Понары»!
Но каким, в сущности, адом, по сравнению с Каунасским гетто, было Вильнюсское[2]! Оккупационный режим, установившийся в Вильно, при всех своих внешне «симпатичных» атрибутах, таких как театр, хоры, библиотека и спортплощадка, был ощутимо жестче и брутальнее. Связано это, возможно, с тем, что в гораздо большей степени он был переложен немцами в литовские[3] и еврейские руки[4].
Разными были и их индивидуальные судьбы: Тамаре, подобно Машиной старшей сестре Мире, удалось найти себе укрытие и, переложившись в литовку, переждать в нем все остававшиеся до освобождения бури. Риски, которым она подвергалась в своем имении в дальней сельской местности, - ничто по сравнению с теми рисками, что ждали обителей обоих гетто. Останься Тамара в гетто, и ее ждала бы такая же, кроме деталей, судьба, как и Машу: котировки выживания опустились бы до естественного минимума. Хрупкая, избалованная Анна Франк, история которой немного напоминает историю Миры Рольник в своей первой фазе и историю Маши Рольникайте во второй, – увы, не пережила режимных ужасов «элитного» Берген-Бельзена, не то что Штутгофа, где Тамара и Маша запросто могли бы и встретиться. На короткое, разумеется, время.
3
Этот простодушный детский дневник ставит самые что ни на есть трудные взрослые вопросы. Самый главный из них – отношение евреев к своей судьбе, к экзистенциальной задаче выживания в навязанном им аду.
Желание каждого выжить совершенно понятно, а вот «выживание народа как задача»?! Какая внутренняя политика эффективнее для этой цели – политика большинства юденратов, готовых откупаться все новыми и новыми евреями, или политика партизан-сопротивленцев, предпочитающих позорной «смерти на коленях» – геройскую «гибель стоя» – или, по крайней мере, вне гетто?
Мария Рольникайте
С высоты сегодняшнего знания ревизии подвергается центральный вопрос еврейской политики выживания в людоедских условиях немецкой оккупации – он же и центральный вопрос историографии еврейского сопротивления: играть или не играть в шахматы с дьяволом? Или: что стратегически правильнее, – боясь смерти, терпеть, унижаться и выторговывать каждую еврейскую жизнь за счет еврейской смерти – или, не боясь смерти, бороться за каждую жизнь с риском погибнуть в бою?
Владимир Порудоминский, автор предисловия к книге Григория Шура, поляризирует и противопоставляет эти две линии друг другу, кристаллизируя их в следующих категориях – «прагматики» и «герои»[5]. При этом он фокусирует внимание на человеческих психологии и обременениях совести – и тех, и других. Ведь не только «прагматики» имеют на совести бессчетно катакомб из стариков и детей, отданных как отступное за жизни стариков и детей из своей мишпухи, а также молодых и трудоспособных. Но и за каждый партизанский подвиг жизнями своими рассчитывались заложники в тюрьмах и собратья-невольники в гетто. Лучшим из них по плечу такой шаг, как подвиг Ицика Виттенберга, уподобившегося Иисусу Христу и принесшего себя на заклание как искупительную жертву во спасение всего гетто (Маша Рольникайте даже благодарит его за это в своем дневнике!).
В действительности этих полярных крайностей-типов не существует, они перемешаны друг с другом, а точнее, сосуществуют внутри каждого еврея, и решающим становится то, какую пластичность и какую пропорцию того и другого и в какое именно время он находит для себя допустимыми.
«Героям» без «прагматиков» трудно с чисто прагматической точки зрения: для успеха их деятельность всегда полезно иметь прикрытие в виде удостоверения полицейского или иной хорошей ксивы. Но и «прагматикам» позарез нужны «герои»: все они признают и сопротивление тоже, но как последнюю возможность, как крайнее средство, к которому прибегают тогда и только тогда, когда все остальные себя исчерпали, не оправдав надежд.
И когда «прагматика» - представителя (де факто фюрера) гетто – Якоба Генса ликвидировали вне очереди, то даже такой его недоброжелатель как Григорий Шур увидел в его смерти неожиданное – утрату Вильнюсским гетто своего последнего шанса на восстание. Отныне «…в гетто не было никакой организаторской силы, никакого авторитетного человека, вокруг которого могли бы собраться остатки молодых сил, уцелевшие еще в гетто, частью сгруппированные в кружки». И далее - приговор: «…Обнаружилась ошибочность тактики Генса, который все время шел по линии уступок немцам и выдавал по их требованию новые и новые тысячи людей, которых под разными предлогами вывозили из гетто. Он не только не организовал евреев в гетто для борьбы с врагом, а наоборот, ослабил их, довел до того плачевного состояния, в котором они оказались в последний день»[6].
Шур при этом забывает, что «партизанам» в концепции «прагматиков» места нет, отчего Генс не кооперировался с Виттенбергом и Ковнером, а боролся с ними. Зато наличие такой промежуточной фигуры как Глазман, – долго сидевшего на обоих стульях[7], – как бы намек на действительно упущенную возможность сосредоточения всех еврейских рычагов – юденрата, полиции и партизанского штаба – в одних могущественных руках.
Сегодня мы уже твердо знаем, что все большие гетто – все до единого! – были ликвидированы: последним из них было гетто в Литцманнштадте-Лодзи, окончательно проглоченное только в августе 1944 года. Те гетто, что уцелели в Черновцах и вообще в румынской оккупационной зоне, - не в счет: их «защитили» румынские неисполнительность и не-кровожадность, а также интуитивная смекалка, инстинктивно готовившая себе аргументы для будущей защиты на неизбежном, как казалось, румынском «Нюрнберге» (так и не состоявшемся из-за покровительства Советов, не дававшего в обиду ни собственных палачей – например, катынских, ни «усыновленных»).
Тем самым мы понимаем, что надеяться было не на что и что вся борьба «прагматиков» сводилась, в сущности, к установлению очередности смерти и управлению этой «очередью». Блатной закон «Умри ты сегодня, а я завтра», в сущности, ничем от этого не отличается. Что ж, и это, в глазах прагматиков, имело смысл, - ибо как знать: вдруг завтра, а может, послезавтра произойдет нечто такое, что спасет?! В то же время слабое место в рассуждениях «прагматиков» – необъяснимая уверенность в «добропорядочности» СС, и еще в том, что кто-кто, а они умрут последними - «послезавтра».
Но у «прагматического» подхода есть и другая слабость – его этическая сторона. Порудоминский пишет о «… нравственном пределе, переступив который, человек обрекает себя на жизнь, утратившую главные человеческие ценности, самый смысл бытия…».
Существование этого предела признает и Генс, мало того - он сам обозначает его и даже признается в том, что его переступил: «Господа, я просил вас собраться сегодня, чтобы рассказать вам об одном из самых страшных моментов в трагической еврейской жизни - когда евреи ведут на смерть евреев. <…> Мой долг - пачкать свои руки, потому что для еврейского народа настали страшные времена. Если уже погибло 5 миллионов человек, наш долг - спасти сильных и молодых, молодых не только годами, но и духом, и не поддаваться сентиментальности. <…> Мы будем думать обо всем этом потом, после гетто»[8].
Но Генс не понимает, вернее, не признает того (и даже приводит в свое оправдание аргументы!), что переступил его гораздо раньше – задолго до ошмянских стариков и соучастия в их расстреле. Каждая «акция» в гетто, каждый компромисс и даже каждый торг с мурерами и вайсами – это пролог к селекции в Аушвице.
Сопротивленцы и партизаны, в глазах Генса, - опасные сумасшедшие и провокаторы, играющие с огнем. Их бессмысленные героизм и жажда подвига во имя еврейского народа вызывают у него отторжение и протест, ибо мешают ему, Генсу, проводить свою столь мудрую политику малых уступок и полезности своим палачам. Он как бы спрашивает у оппонентов-«героев»: ну что - много ли евреев спаслось после Варшавского восстания?..
Но и «герои» - останься они в живых – могли бы его чуть позже спросить: а много ли спаслось в Вильнюсском или в Лодзинском гетто?
И хотя на самом деле никто еще не посчитал распределение выживших евреев по способам их спасения, – сколько в лесу и укрытиях и сколько на пепелищах гетто и концлагерей? – но уже самый факт сопротивления возвращал всем и каждому достоинство и надежду, веселил и возвышал их истерзанные души.
4
Особенностью дневника Маши Рольникайте, сближающей его с воспоминаниями, является физическое отсутствие части оригинала: по большей части это реконструкция по памяти, пусть и сделанная по свежим следам. Отсюда и отсутствие датировок отдельных записей, и вообще малое число дат в самих записях.
Тем не менее, случай Рольникайте – это яркое проявление своеобразного «синдрома Пимена», столь нередкого у евреев. «Я должна рассказать…» - название не сразу найденное, но очень точное.
Сам дневник со временем стал для нее своего рода наркотиком. Она не прикладывалась к нему разве что в самые последние недели своей узнической жизни, когда сил уже не было вообще ни на что.
Но, оказавшись на свободе и по возвращении витальных сил, она вдруг осознала, что уже «…давно ничего не записывала! Ведь все эти четыре года - я только теперь так ясно поняла, что в гетто и обоих лагерях была целых четыре года! И все эти годы старательно все записывала. Заучивала наизусть, повторяла. Но не дописала того, что тогда, в последние три недели записать не смогла - как нас увели из лагеря, как три недели гнали пешком. В первые дни еще что-то про себя отмечала, старалась запомнить, а потом перестала, главным было переставлять ноги.
Но теперь я должна, обязательно должна все это записать…»
И, заполучив «трофейную» тетрадь, она первым делом записала в нее свои стихи, а затем продолжила и свои «главные записи».
В историческом плане книга Марии Рольникайте – сущее золото. Причем не только благодаря своей первой части, содержащей бесценный материал к исторической хронике Вильнюсского гетто и тех лагерей, через которые автор, перестрадав, прошла.
Детская память цепкая, но именно детский возраст автора ставил ее вне многих событий, связанных с гетто: сведения о них лучше черпать из других источников. Историческое значение дневников М. Рольникайте – как раз в их индивидуальном звучании внутри той общееврейской и семейной трагедии, которую они с удивительной доподлинностью и силой передают.
Вот лишь одна цитата:
«Раечка не спит. Она уже совсем замучила маму вопросами: погонят ли в Понары? А как — пешком или повезут на машинах? Может, все-таки повезут в лагерь? Куда мама хотела бы лучше — в Шяуляй или в Эстонию? А когда расстреливают — больно? Мама что-то отвечает сквозь слезы. Раечка гладит ее, успокаивает и, подумав, снова о чем-то спрашивает...»
5
Но не менее интересен и ценен рассказ повзрослевшей Маши Рольникайте о случившихся с ней послевоенных событиях, зафиксированный в «Это было потом». Здесь все та же цепкая память ребенка, сохранившая многочисленные доподлинные подробности, но пропущенные на этот раз уже не через наивное детское восприятие, а через взрослое осознание происходящего.
Например, репатриация. Автор и не подозревает, что осуществленная ею разновидность репатриации – так сказать, самотеком, минуя сборные и транзитные пункты за рубежом, - хуже всего задокументирована в научной литературе и документах. Тем ценнее ее подробный и обстоятельный рассказ обо всех перипетиях этой эпопеи.
И снова проступает то, что ни в каких казенных документах не обнаружится – это особая подозрительность и недоверие властей к репатриантам, прошедшим через концлагеря, а если еще и евреям, – то тем более: «Им это показалось странным. Оторопело слушали, что пребывание в гетто, возможно, будет считаться только проживанием на временно оккупированной территории, а заточение в лагерь - это уже плен»! (Интересно, что еще по дороге в СССР ей представилась и другая альтернатива – нелегальная эмиграция через Румынию и Италию в Палестину).
Или реплика Гиты, с которой Маша когда-то вместе работали в одной геттовской команде. Она возмущалась тем, что «…евреи опять рожают детей?! Чтобы какому-нибудь новому Гитлеру было кого убивать?!»
М.Рольникайте глубоко чувствительна к антисемитизму, на возрождение которого после того, что проделали с евреями фашисты, она никак «не рассчитывала». Когда гонениям – в виде изгнания с работы – подвергся ее отец, ей пришлось нанести визит его травителю по фамилии Огурцов. Ее цепкая память сберегла и сохранила, казалось бы, совершенно непередаваемую интонацию победительной издевки в его словах: «– Все равно твоего батю никуда на работу не примут. – И уже совсем издевательски добавил: – Придется тебе взять его на буксир»
Горькими и обидными стали для нее и обвинения евреев в стадной покорности палачам, и «рекомендация» Центрального телевидения в своем рассказе о гетто не упоминать евреев больше одного раза, и возрождение традиции кровавых наветов на евреев (причем всесоюзное – от Дагестана до Литвы!), и оголтелость новых антисемитов-ведунов типа Романенко, не забывающих переводить и издавать «Майн Кампф», тогда как на издание крошечного антифашистского журнала денег и спонсоров не находится.
Так был ли толк в том, чему она посвятила всю без остатка подаренную ей жизнь – правде о еврейском этноциде? Неужели все напрасно? Для себя одной - стала бы она заводить такой дневник?..
Для себя одной – не стала бы.
Но толк – был, и она была – не одна.
Миллионы погибших и уцелевших жертв Шоа, историки, собирающие и издающие их свидетельства и другие документы, а также политики, отвечающие за то, чтобы это никогда и нигде не повторилось, - составляют единую цепь.
И книга Маши Рольникайте – неповторимое и важное звено в этой цепи.
Примечания[1] Die baltische Staaten Litauen, Lettland und Estland und ihr Verfassungsrecht // Abhandlungen des Institus für politische Auslandskunde an der Universität Leipzig. Leipzig, 1927.
[2] Как писала мне сама Тамара Лазерсон: «Против этих изощренных издевательств мое пребывание в [Каунасском] гетто выглядит как санаторий».
[3] Напомним, что Вильно и Виленский край, до советской аннексии в сентябре 1939 г. принадлежавшие Польше, были «подарены» Советским Союзом 10 октября Литве.
[4] Участие еврейской полиции вильнюсского гетто в «акциях» в Ошмянах, вплоть до соучастия в расстреле евреев, - кажется, беспримерно.
[5] Порудоминский В. Знакомство полвека спустя // Шур. С.6-24.
[6] Шур. Запись за 23.9.1943.
[7] Заместитель начальника геттовской полиции и активист ФПО одновременно.
[8] См. Хронику за 27 октября 1942 г.
