(см. начало и продолжение в 63 и 64-м номерах «Паруса»)
Сны Сени Карлова
Март 2018. Примечание № 2 публикатора (МВН). В Сениной тетрадке есть ещё несколько текстов, действие которых происходит в вымышленной стране середины ХХ века, где говорят на русском языке, и она как бы Россия, но совершенно очевидно, что там нет советской власти, зато сохранились многие дореволюционные атрибуты и символы. Хотя сами эти тексты аполитичны. Видимо, была у Сени некая мечтательная отдушина, где волновавшая его тайна бытия вдохновляла на придумывание некоей альтернативной жизни-утопии. Я знаю, что он имел такое желание — представить себе Россию, если бы в ней не случилось революции, вернее, если бы в ней победили не красные, а белые. Помещаемые далее мозаичные отрывки — из этого неосуществленного замысла. Я озаглавил их снами, поскольку они, подобно снам, весьма прихотливы в своей странной бессюжетности.
О ракушечном городе С.
Все строения в южном губернском городе С. были сложены столетия назад из местного камня-ракушечника. Этот очень послушный в обработке материал лежит буквально под ногами, легко добывается и пилится. Из него сделаны заборы, придорожные канавы, афишные тумбы, художественно выпилены оконные наличники, арки ворот с шарами или пирамидками.
В верхней части города расположена крепость с периметром стен в виде зубчатой звезды, удлиненной одним концом почти до формы клинка, если смотреть сверху. На Крепостной улице, спускающейся вниз, пристроенные друг к другу двух-трехэтажные дома имеют кованые ажурные козырьки над входами, и под такими же навесами ступеньки ведут в прохладные подвальные помещения, многие из них соединены ходами с обширным городским подземельем из того же ракушечника. Теперь в уличных подвалах располагаются пивные бары, художественные салоны и многочисленные антикварные лавки. Губернатор любит старину и бережно сохраняет старинный городской облик, не позволяя строительство из современных материалов. В сущности, сам город стал огромным антикварным экспонатом, награжденным грамотой Европейской туристической гильдии.
Чем так привлекательны антикварные лавки с их особым запахом? В них собран ароматный летописный сгусток времени. Ведь каждая старая вещь хранит в себе память той частицы людской истории, участником которой были ее обладатели. А может быть, впитывает в себя и дух самой личности владельца. И что бы он потом не говорил потомкам в своих воспоминаниях, неподкупные, потертые временем вещи всё знают точнее и честнее. Если научиться читать их память, то, возможно, какой-нибудь письменный стол из важного кабинета, часы из корабельной кают-компании, подзорная труба или фарфоровый посудный набор могли бы добавить много нового и даже иного к истории, энциклопедически узаконенной в нынешнем причесанном виде. Во всяком случае, вещи свидетельствуют о том, что прошлое до нас действительно существовало, что время имеет обширную протяженность вглубь веков, а не одно лишь настоящее, которое только и существует для большинства людей. Потому стоимость антикварных свидетелей утраченного времени столь высока. Впрочем, они нужны далеко не всем людям, а тоже особенным, имеющим вкус и чутье к ауре старых предметов и не жалеющим для этого денег.
Предки губернатора и он сам имели такое чутье, оно передалось и малолетнему губернаторскому наследнику. Он любил и антикварные лавки, и семейный музей, под который была отведена большая комната в жилом крыле губернаторского дома. Музей содержал документы, рукописные карты и строительные эскизы, картины, награды, оружие, парадные мундиры, а также множество других семейных реликвий, указывающих на то, что это был старый дворянский род, нередко упоминаемый в учебниках истории.
Да что там вещи, сам губернаторский дом был такой реликвией. Он был первым каменным административным строением в городе, возведенным одновременно с постройкой крепости. Ракушечник и сам представляет собой антикварное вещество, спрессованное временем из раковин мелких морских моллюсков. Миллиарды их рождались и жили в древнем море только для того, чтобы вложиться своими крошечными панцирями в конечный, замысленный Природой, результат — материал для постройки важного крепостного города на юге великого государства. Таким образом, стены его зданий содержали в себе наглядную протяженность всего предшествовавшего земного миростроительства.
Каждый, приложив морскую раковину к уху, может проверить и поверить, что в ней сохранился шум моря. Вот так же, оказывается, если приложить ухо к пористой ракушечной стене губернаторского дома, то при желании можно услышать отголоски всех прошедших времен, — уверял губернаторский сынишка. И если так, то, возможно, стены здания могли бы рассказать об истории города больше, чем галерея портретов важных людей на этих стенах.
Однако никому из взрослых не приходило в голову вслушиваться в, казалось бы, мертвый камень. Никому, кроме любознательного мальчика, пытавшегося уловить ракушечный голос с помощью стетоскопа, принадлежавшего бывшему домашнему доктору и заимствуемого из кожаного чемоданчика (который тоже был одним из экспонатов в семейном музее; тот доктор, обрусевший немец, лечил три поколения данной семьи и погиб в Великой войне на территории нынешней Царьградской губернии при ее освобождении от многовековой оккупации).
Из стен в основном слышался фоновый шум древнего моря, но мальчик уверял, что в отдельные дни ему удавалось различить покрывающие его звуки артиллерийской канонады и даже голоса воинов — отзвуки русско-турецких и прочих сражений. Он догадался сверить эти удачные дни с городским историческим календарем, висящим в вестибюле, и понял, что важнейшие события календаря какими-то микроскопическими колебаниями хронологически запечатлелись в пористом камне, в миллионах его крохотных пещерок, ставших хранилищами звуковых кусочков времени. Поэтому достаточно было в нужную дату истории города приложить ухо к стене и извлечь оттуда из нужного слоя запечатленные отзвуки происходившего события.
Никто мальчику не верил, считая его рассказы детской игрой воображения. К сожалению, никому не приходило в голову проверить этот феномен научными приборами, но, вероятно, они ничего бы и не установили, поскольку главный чуткий прибор находился в голове самого мальчика.
Ближе к нашему времени стены сохранили бальную музыку в исполнении оркестра, молитвы обитателей дома, хоровое пение «Боже, царя храни». А потом началось хоровое пение с угрожающим пьяным рёвом: «весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...».
Разумеется, губернаторский сын в свои семь лет уже знал, что означал этот рёв. Недалеко от губернаторского дома, с правой стороны парка, располагалась скромная усадьба знаменитого освободителя города от ревущего Интернационала. Отец мальчика был с генералом хорошо знаком и нередко брал с собой сына к нему в гости, а генерал любил рассказывать о том, как в боях за город его полк, исчерпав все боеприпасы, по его приказу перешел в штыковую атаку и прорвал оборону латышей и китайцев, завладев военными трофеями, которые обеспечили всей армии дальнейшее наступление на север.
В течение года, предшествовавшего освобождению, стены в подземелье дома запечатлели также множество хлопков и стонов — то есть выстрелов из наганов и звуков смертной агонии узников Интернационала. Там теперь устроена ниша с иконой и постоянно горит лампада. Еще в жилом восточном крыле изначально устроена маленькая домовая церковь, но службы в ней происходят редко.
Огромный кабинет действующего губернатора мало изменился со времени его предшественников. В воображении нашего мальчика высокие напольные часы сохранили в своей памяти некий регистратор длительности губернаторских приемов, память письменного прибора с промокашкой могла бы послужить летописью губернаторских реформ; кожаный диван в приемной сохранил статистику о численности городской знати. [...]
Еще там, в отдельном витражном шкафчике, есть кипарисовая шкатулка якобы с рукописью местного прозорливца, ее никому не удавалось открыть, не зная секрета, но жалко было ломать столь изящную вещицу, да и страшновато, — что там в рукописи? — поэтому все губернаторы предпочитали смиренно хранить ее в кабинете как излучатель важной таинственности.
Задняя сторона дома, увитая плющом, обращена к парку, к которому нужно было спуститься по длинной широкой лестнице. Перед домом парк тщательно ухожен: как и положено, в нем обретаются античные скульптуры, клумбы и большие каменные вазы с цветами, кипарисы, фонтан посреди прямоугольного пруда с лебедями, а протекающий через него ручей облагорожен гранитными берегами и украшен ажурными мостиками. Но вдали парк без всякого ограждения переходит в большой Архиерейский лес, названный так в виду близости к епископской резиденции и Андреевскому собору.
Несведущего посетителя на заднем дворе дома может удивить лужа, наполняющаяся от дождя, постепенно высыхающая и с каждым новым дождем вновь возникающая из временного небытия. Дождевая вода собирается в середине осевшей со временем площадки, красиво вымощенной разноцветным гранитом в виде причудливого, хаотичного орнамента. Губернатор как почитатель старины распорядился его сохранять, ничего не обновлять, тем более что именно с этого места, через задний ход здания в начале прошлого века сбежала одна из губернаторских дочерей, вопреки воле родителей влюбившаяся в простого улана и отсюда ускакавшая с ним на коне. Больше о них никаких известий не появилось, единственным свидетелем события оставался этот задний выход с инкрустированной тогда же каменной площадкой. Губернатору с его демократическими склонностями этот побег нравился, он любил о нем рассказывать, и было уместно сохранить старинный, слегка запущенный, облик этой части двора так, «как было тогда». Губернаторский сын пытался изобразить его на холсте под разными ракурсами, в том числе сверху, с балкона — лужу, через которую просвечивало ее загадочное узорчатое дно...
Впрочем, кажется, и в самом городе малолетний губернаторский наследник каким-то «просвечивающим» зрением видел его скрытую сущность, отражая ее в своих этюдах, похожих и не похожих на «наивную» живопись. В признанных альбомах и выставках современного «наивного» искусства часто заметна надуманная примитивность и вычурность, чего не было в этих детских «рентгеновских» рисунках: они были естественны в сюжетах и таинственны в исполнении: сквозь каменные стены домов слегка просвечивают силуэты их обитателей, а снизу, из подземелья, проступают силовые линии гравитации, которые обычно мало кто замечает и даже не думает о них, но которые не позволяют этим домам вместе с людьми оторваться от Земли и улететь в пространство.
Город С., заботливо удерживаемый на Земле силою ее притяжения и благодарный ей за подаренный камень, действительно имел необычные свойства, учитывая огромный лабиринт катакомбных туннелей под ним. С катакомбами было связано много легенд, которые уже трудно проверить. Говорят, именно там спряталась от погони сбежавшая с уланом губернаторская дочка, но они заблудились и остались в подземельях навеки, иногда всё еще можно слышать их блуждающие голоса... Возможно, схема тогдашнего начального участка катакомб и была отражена мастером в гранитном узоре заднего двора губернаторского дома?
Экскурсии даже по доступным верхним катакомбам не всегда оканчиваются благополучно: отделяясь от группы, туристы исчезают и появляются в неожиданных местах города, но не помнят, как туда попали... Всё-таки подземный мир, кажется, имеет свои законы, к которым следует относиться с осторожностью.
Катакомбный город был ровно таким же по объему, как и вынутый из него камень для наземных сооружений, и по мере строительства города до такого же размера ширилось и его подземное полое отражение. И если бы когда-нибудь городу С. понадобилось перенестись в иное место, спасаясь от природного катаклизма, например от возвращения моря к своему ракушечнику, — то благодаря этой, уже подготовленной снизу пустоте отделиться от Земли и взлететь было бы, конечно, легче. Но, скорее всего, до этого никогда не дойдет, и ракушечный город всегда будет жить своей вечной жизнью, которую наука вот-вот добудет из вечности и подарит его жителям, надеется губернатор.
Чтение у пруда
Едва начинает светлеть небо, как в густых ветвях деревьев парка слышится пение множества птиц, хотя их и не видно, и кажется, что дерево само поет. Затем освещаются вершины кленов, каштанов, буков, лучи спускаются по корявым стволам, чтобы сушить мокрую от росы траву и греть воду главного Зеленого пруда, небольшого, но глубокого, как колодец, — раньше это был вход в карьер, где добывали ракушечник. Говорят, под землёю пруд соединён с другими водоёмами и нижней частью пригородных катакомб, которые мало кто теперь решается исследовать. А затопление произошло полвека назад взрывом склада боеприпасов во время последней войны. Вода собирается снизу из вскрывшейся подземной водной жилы, и лишняя вытекает из пруда Холодным ручьем неподалеку от губернаторского дома на краю парка.
Летом солнце встает рано — и вскоре оно уже над кронами деревьев. Елена Д. сидит на обычном месте на скамье и с наслаждением читает вслух. Если приближаться издалека, то сначала ничего не слышно и только видно, как над прудом поднимается пар, будто в чане для чего-то греют воду, сопровождая этот ритуал смутно доносящимися заклинаниями. По мере приближения к этому месту начинаешь прислушиваться к голосу, уже похожему на молитву богомольца, нашедшего приют в парке и готовящегося с утра пораньше снова тронуться в путь. Это мог бы быть и ослабевший за ночь голос забытого в кустах радиоаппарата, на антенне которого успели распуститься кольца паутины. Но нет: это медсестра Елена на своей ежедневной утренней работе, которая ей нравится.
Прохладный ветерок как легкое дыхание невидимки скользит снизу вдоль ее ног, шевелит юбку, прижимает к телу тонкую жасминовую блузку, трогает ее рыжеватые волосы и ее слушателя, белые. Но шелковая поверхность пруда не колеблется, над ней пляшут стеклянные стрекозы, любуясь своим отражением. Неумело подражая им, малокрылые мушки неосторожно падают в пруд, где рыбы, водяные жуки и черепахи уносят их навсегда в темную глубину.
Елена видит всё это, не прекращая чтения. Иногда она все же отвлекается от смысла текста и, не теряя выражения, думает о чем-то другом, но старик сразу чувствует это и касанием руки просит ее передохнуть, они молча улыбаются друг другу. Он просыпается так рано, потому что рано ложится спать, а рано ложится — от быстрой усталости к концу дня. Читает она по его желанию разное: он любит и напряженность Достоевского, и чувственные рассказы о любви — Бунина, который недавно скончался в своем родовом имении, иногда просит читать по-французски авторов по совету его дочери — Пруста и других. Но наиболее приятен ему собственный военный дневник: как чудом на несколько лет удалось отстоять Крым от красных и затем оттуда чудом дойти до Москвы. В памяти восстанавливаются забытые картины того смутного времени, и генерал удивляется сам себе: как он тогда был полон сил, ничего не боялся, всё умел и всё ему удавалось.
Общение с очень старым человеком не может не побуждать к мыслям о смерти. Елена украдкой смотрит на дремлющее лицо генерала и пытается понять, о чем думают люди в конце жизни. Она знает, что и сама когда-то состарится, но каким бы неизбежным это не казалось, ей становится странно от того, что когда-то в твоем теле поселится будущее продолжение твоего «я», состоящее уже из других, обновившихся молекул, которое будет хорошо знакомо с тобой нынешней, но отсюда ты с ним не можешь познакомиться, словно оно — в конце длинного стеклянного коридора, заложенного ватой, глушащей звуки. А когда придет время и узнаешь его, окажется, что того, кому свое же знание из будущего нужно сейчас, уже нет, лишь общая память объединит нас, уверяя, что мы — это мы.
Из глубины пруда, покачиваясь, поднялось несколько больших пузырей — возможно там, в подводных катакомбах что-то тоже телепатически произошло в связи с воспоминаниями о той войне. Елена продолжила чтение, и он слушал красивый звук ее голоса, не звонкий, но и не грубовато низкий, какой бывает у армейских женщин, а ровно такой классический и вкусный, какой должен быть у женского идеала. При этом он сквозь полузакрытые веки рассматривал ее колени, пальцы, шею, проколотые мочки ушей без сережек, бледноватое лицо без малейших следов косметики. Оно своим овалом могло бы послужить образцом женщинам на портретах Модильяни, но в отличие от них глаза Елены были не слепо-голубыми, а внимательными зелеными, впрочем, менявшими окраску в зависимости от эмоционального состояния: от цвета крыжовника до темно-малахитового.
Генералу была приятна ее опрятная чистота и ее забота. Приятно было думать о предстоящем обеде с вином, о том, что почтальон принес письма и газеты с новыми известиями из стихийного человеческого мира, которые до окончательного своего исполнения, хотя их уже не изменить, лежат на столе в библиотеке, ожидая генеральского мнения о себе; что завтра к обеду на ежегодный полковой праздник приедут старые друзья и губернатор, — и всем этим постоянная мысль о смерти отодвигалась вдаль так же, как и у Елены.
Потом она возила его коляску по парку к ротонде, где завтра вечером будет играть гарнизонный духовой оркестр. Вернулись в дом к завтраку. «Сегодня суббота, благодарю», — сказала его дочь, тоже седая, и, как обычно, протянула конверт. — «Передайте от нас поклон Вашему папеньке, ждем Вас завтра у нас при полном параде с орденами, ему-то еще грешно на возраст жаловаться. Давненько он нас не радовал своим присутствием». Отец Елены был сослуживцем генерала еще с Великой войны, но чином намного ниже и со времени последних боёв за Москву — инвалидом. Война, продолжавшаяся для них с четырнадцатого года почти семь лет, обоим была дорога риском смерти, близкой тогда, но счастливо миновавшей их и даровавшей возможность взглянуть на самый край жизни, своей и всей страны, чтобы лучше познать, для чего она должна продолжаться. Вероятно, именно для этого войны и происходят в мире? И когда вымрет поколение комбатантов последней войны, может случиться новая.
Попрощавшись, Елена привычным усилием справилась с тугой калиткой чугунной ограды и на своем стареньком кабриолете отправилась за покупками на Крепостную улицу, начинавшуюся у губернаторского дома и доходившую до гимназии благородных девиц, которую Елена окончила в свое время, — это был ее привычный маршрут по субботам, когда магазины работают до обеда. Близилась осень, и расклейщики афиш поверх классических концертов, отзвучавших летом в филармонии, лепили пестрые цирковые и ярмарочные плакаты. Помимо еды, Елена купила европейские газеты для отца, две бутылки «Бордо», кое-что интимное женское, стиральный порошок и для следующей своей картины — большую раму, которую несла через плечо.
Высокая и стройная, она шла с отвлеченным, но светящимся зелёным взглядом и радовалась чему-то предстоящему. Некоторые мужчины оглядывались на странную молодую женщину — всё ли с ней в порядке? — и смотрели ей вслед. А она думала о том, что завтра после литургии будет полковой праздник с боевыми воспоминаниями соратников отца, и затем, вечером, она, наконец, снова увидит Сеню К., едущего сейчас в поезде из Москвы.
Прогулочный трамвай
В городе С. близилась ежегодная осенняя пора свадеб. По улицам, вымощенным старым, отшлифованным веками булыжником (жители отстояли его от потуг асфальтировщиков), время от времени уже проезжали специальные свадебные кареты, запряженные лошадьми под старину. При выходе из Андреевской церкви молодоженов осыпали зерном и монетами, чтобы в семье был достаток. Тут же нарядные дети держали иконы и с любопытством взирали на сложную церемонию, воспринимавшуюся как необходимо предписанную в жизни каждому человеку, до которой и у них дойдет черед. Тимоша тоже держал икону и размышлял, зачем молодые, не стыдясь, подолгу целуются при всех по требованию гостей.
«Уже маленькие дети видят, что мир людской состоит из двух разных половин, с разными телами, одеждой, голосом, прической. Но когда начинают спрашивать об этом — почему есть папы и мамы и откуда у пап и мам берутся дети? — взрослые им это объясняют стыдливо-уклончиво, поскольку дети еще не могут физически понять и вместить правду, так что в различии полов остается тайна до повзросления человека, на своем личном опыте вступающего, наконец, в число посвященных в эту тайну. Познается и кульминация природного притяжения двух половин человечества друг к другу невидимой силой, наподобие закона земного притяжения сохраняющего планету от распада; эта внутричеловеческая сила движет миром и обеспечивает коллективное бессмертие жизни вопреки всем ее смертным опасностям. Впрочем, даже с взрослением эта сила познается лишь как данность, а ее таинственная причина остается непознанной: почему мир устроен именно так? И почему даже у взрослых людей это жизненно необходимое притяжение не принято обнажать публично?
Во взрослом человеческом обществе при всем его понимании, для чего существуют мужчины и женщины, у каждого отдельного человека остается индивидуальный интимный секрет мужского или женского, и все они это знают друг о друге, но на публике якобы равнодушны к этой «маленькой разнице». То есть этот интимный секрет каждого — вовсе не секретный, однако его принято открывать только доверительно, определенному лицу в определенных условиях и от других втайне, когда скрывающие его одежды сбрасываются и происходит освобождающее от стыда соединение двух разнополюсных секретов в электрический разряд взаимного счастья. Однако такому счастливому соединению должно предшествовать осознанное душевное притяжение личностей, тогда как случайное или легкомысленное соединение ради мимолетного физического удовольствия осуждается обществом. И только оформленное в определенном ритуале соединение уже не делается стыдным и скрываемым от других, оно даже специально демонстрируется кольцами на руках как знак законной победы над стыдом. Вот, наверное, почему от молодоженов для подчеркивания происшедшей с ними контрастной победной метаморфозы требуют прилюдно целоваться на свадьбах.
Для чего всё это так сложно устроено, бесполый посторонний наблюдатель человеческого общества, размножающийся почкованием, не понял бы. Но сами люди как-то чувствуют, что такие условности необходимы именно для преодоления стыда, который тоже возникает одновременно с тайной полового влечения как другая сторона медали, возможно потому, что столь мощная глобальная стихия нуждается в сдерживании как огонь, который хозяева держат в печи, чтобы он, разбушевавшись, не сжёг жилище. Наверное, вот для чего нужен тормоз стыда и побеждающий его супружеский ритуал верности. И опять-таки во всем этом остается непостижимая нами тайна...» — так размышлял студент философии Сеня, в жизни стыдливый и застенчивый, поскольку на днях жениться на любимой женщине предстояло и ему, чего он ждал с нетерпением как важного онтологического открытия.
И вот в самом конце лета Сеня К. и Елена Д. перестали скрывать свой счастливый общий секрет, священнослужитель сопряг их в одно тело и надел им на руки кольца для всеобщего свидетельства об этом. Под венцом Елена была немного выше Сени, она была и чуточку старше, но это его не смущало, он шутливо повторял вычитанное где-то: если его при таком росте выбрала столь совершенная женщина, значит в нём она нашла что-то достойное её, чего нет у других мужчин. Сам он в себе особых достоинств не находил и пребывал в постоянном изумлении от того, что стал избранником красавицы, но, возможно, в этом и было его главное достоинство: скромность в сочетании с упорной пытливостью и неприятием любой лжи, которую он ощущал как насильственное разрушение бытия.
Елена поняла, что на него можно уверенно положиться во всем и вместе служить одному общему предназначению. Свадьбу решили устроить скромно: из родственников у них были только Сенина мать и отец Елены, гостей позвали немного, друзья в церковь пришли сами, присутствовал и более чем настоящий свадебный генерал в коляске. Но своей отдельной крыши для счастья и детей пока еще не имелось. [...]
Поздно ночью Сеня возвращался от Елены домой к маме, немного беспокоясь о ней (за ужином она почувствовала себя уставшей и вызвала такси). На пустой улице тихо шелестели над головой старые тополя, добавляя зеленой краски в яркий свет полной луны, очень низко спустившейся к губернскому городу в эту примечательную ночь. Вся улица была окрашена зеленоватым светом, как если на нее смотреть сквозь бутылочное стекло. Проникая сквозь шевелящуюся листву, свет ложился на тротуаре ночным узором зеленых зайчиков. Узор постоянно менялся, как в калейдоскопе: если остановиться и понаблюдать за ним, можно рассмотреть сменяющие друг друга картины моря, гор, небесных туч, существующие краткий миг и остающиеся никому не известными. К этой лунной живописи добавлялся из палисадников аромат цветов, дождавшихся времени своей ночной службы городу.
Разве можно уснуть в такую ночь, одну из прощальных теплых в этом году, когда сердце своими ударами прерывает дыхание, когда руки ещё пахнут Еленой, когда тело полно неисчерпаемой силы, а от радости щемит в груди.
Сеня уже дошел до маминого дома, где в темноте остывал натрудившийся за день, выложенный камнем двор, — там была пекарня, и на ближайшую округу чувствовался ее вкусный запах после вечерней раздачи жильцам бесплатных остатков хлеба, — но заторопился назад. На углу уже стоит маленький прогулочный трамвай с открытыми окнами, притушенными огнями и дремлющим водителем. Можно в него запрыгнуть, водитель включит мотор и помчит этот электрический возок по пустым гулким улицам, быстрее, еще быстрее!
Прогулочный трамвай ходил только в ночное время и был независим от обычных рельсовых маршрутов, на нем при опытном водителе можно было объехать весь город по любым направлениям. У дома Елены Сеня попросил остановиться и скоро вернулся вместе с ней, она тоже не могла уснуть и быстро собралась, накинув легкое платье. Вагон помчался дальше, звонко рассыпая искры на поворотах. От его крепкого железного скрежета в домах, сложенных из древнего ракушечника, кому-то, возможно, снился свой счастливый трамвай с молодоженами, а кому-то — мрачный бродячий точильщик с педальным приводом искрящегося абразивного круга. А они стояли, обнявшись у открытого окна, и им хотелось разделить свою законную радость со спящим городом.
Несколько раз они проезжали мимо полицейских будок, в них было видно, как городовые пьют чай с колотым сахаром на одинаковых клетчатых платках. Видимо, такие платки, и сахар, и стаканы с гербовыми подстаканниками входили в оснащение будок по линии полицмейстерского интендантства. В центральной части города сверкала огнями ночная жизнь неоновых витрин, танцевальных клубов и ресторанов, где пели цыгане, откупоривалось шампанское и крутилась рулетка. Несмотря на то, что теория вероятности изначально определяла выигрыш в пользу казино и все это знали, стремившиеся туда люди отчаянно надеялись, что они-то станут счастливым исключением из математической закономерности и она именно за эту горячую надежду выборочно из прочей массы вознаградит их.
Сеня кивнул туда и вопросительно посмотрел на Елену, мол, сегодня и проиграть будет не жалко. Она не очень хотела, однако Сеню увлекла эйфория счастья, казалось, оно теперь должно проявляться во всем, что бы ни происходило вокруг. Сеня все еще был в свадебном костюме, поэтому, хотя Елена не вполне соответствовала должному внешнему виду, добрый швейцар, опознав в них молодоженов, впустил их в небольшой игровой зал, впрочем, это было нечопорное гостиничное казино, под утро уже опустевшее.
У Сени был с собой конверт с двадцатью рублями, кем-то подаренными на свадьбе. Купив на них фишки, половину он сразу опрометчиво поставил на сегодняшнее число и проиграл. Вторую половину на свой день рождения — и тоже проиграл. Но у Елены в туфельке нашлась запавшая туда монета, о которой она с утра подозревала, но та спряталась за подкладку, — старенький крупье засмеялся, но снисходительно разрешил ее поставить, она и принесла им удачу на четных цифрах. Выпадавшие выигрыши Елена оставляла на том же месте много раз подряд — столь нелогичное женское постоянство, видимо, обескуражило теорию вероятности и потому принесло успех: цифры подряд выпадали только четные, и скоро первоначальная Сенина потеря вернулась более чем втрое. Было заметно удивление бывалого крупье, который молниеносно считал в уме, лопаткой жонглерски оперировал разноцветными фишками, легким поклоном благодарил за опускаемые в прорезь благодарные чаевые и был уверен в своей конечной победе над молодоженами при таком продолжении состязания.
Елена упросила Сеню не продолжать, образовался ее месячный заработок — как раз кстати для намеченного ими свадебного путешествия к святым местам Палестинской губернии, вот тебе еще одно маленькое счастье — зачем рисковать? Он согласился, но на ту спасительную монету с орлом они выпили у стойки бара шампанского, из одного общего бокала, празднуя уже и маленькую победу над теорией вероятности. Посрамленная теория, впрочем, намеревалась отомстить в другом.
Неделю спустя скончался генерал, любивший утреннее чтение Елены. Теория вероятности настояла на том, что жизнь даже знаменитого и успешного человека не вечна. В городе был объявлен траур, на административных зданиях приспустили бело-сине-красные флаги, под которыми полвека назад совершилась генеральская боевая эпопея. Однако в отношении Елены теория все же просчиталась, так как генерал заботливо отблагодарил свою крестницу в давно заготовленном завещании. Оно решило многие проблемы, в том числе с жильем. Елена теперь могла даже оставить службу в своем Императорском ветеранском госпитале и полностью отдаться живописи, а Сеня, пока еще великовозрастный студент и будущий философ, — готовить их будущего сына к совместным путешествиям по дальним странам для познания большого открытого мира.
Театр лилипутов
Подрастающий Тимоша весьма успешно брал у Елены Д. уроки импрессионистской живописи. Казалось, в ней художник сначала понарошку уступает внешней силе хаоса, разрушающего классические линии, однако мастер обуздывает и обессиливает этот хаос своим вышестоящим объединяющим зрением. В этой борьбе Тимоша находил удовольствие. Кисть и краски слушались его так, будто сами заранее знали свое нужное идеальное расположение на холсте. Но чем больше он взрослел, тем печальнее становились его родители...
Осень, свежая и яркая, — прекрасное время года — неизбежно должна была возвратиться в город С., и она вернулась, следуя закономерному круговороту времени; времени, непостижимая и вечная субстанция которого кружит над Землей, как невидимая птица в бесконечном полете, и на каждом круге осеняет город красными и желтыми восковыми листьями кленов и платанов. Их плотные резные листья, похожие на визитные карточки близких родственников, слетают с раскинувшихся над головой лоскутных шатров, падают на тихие улочки, мощеные гладким и синим, как сливы, булыжником, и открывают среди ветвей, откуда выпали, кусочки чистого неба.
Возвращаясь в город, осень приводит с собой ярмарки, зверинцы, смелых мотогонщиц по вертикальной стене, различные аттракционы, бродячие цирки, кукольные театры, дающие представления в балаганах на продуваемых ветром пустырях окраин и привлекающие тысячи детей в сопровождении нянек и бабушек своей громкой праздничной суматохой, шутихами, ларёчками с разнообразными хлопушками, вертушками, мраморными шариками, длинными хрупкими конфетами в разноцветных глянцевых обертках, колесами с палочками для катания и прочим товаром, который неизвестно откуда берется и нигде больше и ни в какое другое время года не встречается.
На серебряный гривенник, полученный от папы, Тимоша мог там вдоволь развлекаться целый день, ни в чем себе не отказывая. Однако в этом году всё чудесное осеннее время Тимоша пролежал в больнице на обследовании, и когда родители взяли его оттуда, оказалось, что и цирк и аттракционы уже уехали; на пустыре остались лишь дружно вытоптанные в траве дорожки к уже несуществующим целям и сырые опилочные круги от шатров, а в поскучневшем городе ветер трепал на круглых тумбах из ракушечника старые выбеленные дождем афиши прошедшего праздника. В небе быстро неслись облака, и солнце то освещало каменные дома своими холодными яркими лучами, отчего все предметы и линии становились четкими, контрастными, лужи — зеркальными, причем особый контраст возникал между освещенными частями зданий и отбрасываемыми тенями, почти черными, как на картинах Кирико; то вдруг набежавшее облако заслоняло солнечный диск, и все становилось серым, скучным.
Тимоша любил ветер, в нем воздушное вещество напоминало о своем важном существовании, необходимом для жизни людей, иначе бы люди, дыша им, об этом редко задумывались. В такие ветреные дни время тянется удивительно медленно, особенно во второй половине дня в воскресенье. Тимошиному папе, сегодня без мундира, в штатском костюме, курившему у окна и глядевшему во двор, было жалко сына в суконном пальтишке, неподвижно сидевшего на корточках у лужи, в которой веерами распускалась перистая рябь, и что-то рисовавшего в ней палкой, не оставлявшей на воде следов. При этом Тимоше казалось, что послушные сухие листики сами плыли по дворовому морю туда, куда он посылал их взглядом, даже против ветра.
Папа надел длинное серое пальто, повязал красный шарф, и они пошли с Тимошей в парк, к Зеленым прудам, уже засыпанным листьями. На дорожках было много каштанов с их бутафорскими наружными якобы колючками и выпадающими из них гладкими приятными плодами лета, которыми Тимоша набил карманы. В прудах водилась рыба, и иногда на берегу можно было видеть неподвижных удильщиков, вооруженных снастями с хитроумными приспособлениями и пахучими приманками и опускавших невидимые лески в стеклянное тело пруда.
И в этот день, несмотря на сырую погоду, кто-то из удильщиков в голубой вельветовой курточке сидел на берегу с двумя длинными бамбуковыми удочками. Сначала Тимоше показалось, что это был маленький мальчик. Когда они подходили, он не оборачиваясь поднял руку, делая им знак остановиться. И почти в ту же секунду вытащил из воды довольно большую трепыхавшуюся рыбину. Но когда повернулся, они увидели, что это был седой карлик. Его глаза радостно смеялись, и он, довольный собой, потряс перед Тимошей этой рыбиной. У карлика вскоре обнаружилась слабость: он был хвастлив. Почувствовав расположение к себе, он достал одну за другой из ведёрка и показал всех выловленных рыб, расправляя веером их розовато-красные, будто пластмассовые плавнички. Затем он продемонстрировал свои удилища, каленые крючки с зацепками, предложил проверить необыкновенную крепость лески и неожиданно закончил тем, что великодушно предложил Тимоше и рыбу и удочки в подарок. Удивленный Тимошин папа стал вежливо отказываться, но карлик настаивал и так сердито затопал ногами, что пришлось согласиться не только на принятие подарка, но и на совместную прогулку по отдаленным аллеям парка, куда их повел этот странный маленький упрямец.
Как оказалось, он отлично знал парк, названия всех растений, деревьев и ручьев, через которые им приходилось переходить. При этом сам парк каким-то образом удлинялся. Скоро они уже шли по таким отдаленным местам, где ни Тимоше, ни его папе никогда не доводилось бывать. Они переходили ручьи по крутым дугам ажурных чугунных мостиков, пересекали широкие поляны, пахнувшие мокрым несобранным сеном. Тимошин папа уже начал беспокоиться, как вдруг они оказались перед большим автофургоном, окрашенным в яркий оранжевый цвет. На кузове крупными буквами было написано «LIKAT».
Припустил дождь, и последние метры пришлось почти бежать; ведерко с рыбой осталось у порога, удочки были брошены поперек тропинки. Карлик не мешкая пригласил их спастись от дождя внутри фургона, и, когда они неловко уселись за маленьким, почти игрушечным столиком, объяснил, что Ликат — его имя и что он владелец этого театра лилипутов, который по непредвиденным причинам задержался после представлений в их городе.
Из-за перегородки стали появляться маленькие актеры: мужчины и женщины, одетые в цветные штанишки и платьица, оживленные, наверное, уставшие от сумрачного осеннего дня и обрадовавшиеся неожиданным гостям. Все они были разного возраста и сложения, но почти у всех имелось что-то общее в чертах лица, как у братьев и сестер. «Они вам, вероятно, кажутся на одно лицо, но это оттого, что за нехваткой денег нам пришлось изготовить всем одинаковые платья и костюмы, — сказал Ликат, он чуточку умел читать мысли, во всяком случае так думал. — В последнее время многие театры лилипутов разоряются, потому что все меньше людей приходят на наши представления: людям нас жалко, и они не хотят себе портить настроение нашим уродством. Но они не понимают, что театр — это для нас образ жизни. В Москве Общество защиты нравов нас даже пыталось запретить за неэстетичность, но Театральный союз не позволил. Мы такие же люди, как все, но нам почему-то выпала судьба — быть изгоями, и это побуждает нас еще больше ценить жизнь, задумываться о ее цели — и, образуя коллективы себе подобных, мы не чувствуем своей ущербности. У нас даже есть преимущество — наблюдать ваше нормальное человеческое общество со стороны, вы для нас — тоже своего рода огромный экспонат, часто не понимающий своей сущности в вашей громоздкой суете. Мы лучше вас сознаем, что всё в мире относительно, и мы помогаем наиболее чутким из вас уяснить ваше счастье — не быть такими, как мы, а довольствоваться своей нормальностью и не так уж страдать от ваших бытовых невзгод и мировых проблем. Возможно, для этого с нами и случилась такая беда, это наша миссия в вашем мире...».
Надо сказать, что Тимошин папа впервые услышал такое объяснение жизни лилипутов и мысленно поблагодарил Ликата за то, о чем ранее не догадывался или не решался высказаться. «Сейчас у нас осталось денег только, чтобы добраться до Италии, где мы, как всегда, надеемся провести зиму в Неаполе, там много русских и будет достаточно работы», — продолжал Ликат. При слове «Италия» актеры и актрисы радостно оживились, запрыгали, захлопали в ладоши; особенно радовалась девочка в коротком лиловом платьице. Мало-помалу все умолкли, но она никак не могла остановиться, так что по строгому указанию Ликата двум актерам пришлось увести ее за маленькую дверцу, которая служила входом в общий платяной шкаф, но и после того, как ее там заперли, еще долго слышались похлопывания друг о друга ее слабеньких ладошек и радостные всхлипывания.
«Она — итальянка и еще почти ребенок, родители поручили ее нам на воспитание, у нас есть на это лицензия, — пояснил Ликат извиняющимся тоном, — только вы не думайте, что в шкафу ей плохо: там чудесно пахнет свежим бельем, душистыми травами и сушеными лепестками роз, и одна стенка оклеена сказочными картинками, которые интересно рассматривать. Я сам иногда туда залезаю, когда ищу уединения, и каждый раз в этих картинках выявляю то, чего раньше не замечал. Там еще у нас живет ручная мышка, она умеет крутить беличье колесо в одном из номеров вместе с карликовым котом Базилио, на котором она вдобавок ездит верхом».
У папы Тимоши нарастало странное ощущение, будто они очутились в одной из сказок Гофмана, и все это знают, кроме самого папы. Тимоша тоже уверенно чувствовал себя частью этой сказки, он хорошо знал немецкий и любил Гофмана, к которому его с детства приучили гувернантка и мама — для неё этот язык был родным.
Между тем артисты раздвинули перегородки, за которыми обнаружилась маленькая сцена в виде полубочонка, и на ней в изящных позах симметрично обращенные в разные стороны стояли в ожидании знака две миниатюрные девочки-женщины в пышных платьицах из той же бедной материи, но осыпанной блестками. Ликат дал знак, и они двинулись, грациозно ступая крошечными розовыми туфельками на белые и черные квадраты, обозначенные краской на полу сцены, вызывая каждым своим шагом новый звук, так как под квадратными пластинами, очевидно, располагались деревянные молоточки, бившие по натянутым внизу струнам. Звуки сливались в мелодию, которую все хором запели — по утверждению Ликата, это была известная песенка, которой открывались представления во всем мире в театрах лилипутов и которую знали все дети. Судя по корявости фраз, это был перевод с неизвестного языка:
Наш театр всем дарит радость,
Забываем про невзгоды,
Грусть мы превращаем в благость,
Жизнь прекрасна во все годы...
Песенка, как видим, была весьма примитивная, но все ее пели торжественно, как гимн, что тоже добавляло нереальности происходящему.
К удивлению папы, который этой песенки никогда не слышал, Тимоша ее откуда-то знал и увлеченно пел вместе со всеми. Когда допели до конца, артистки всё еще продолжали свои движения, ступая то вбок, то назад, то, следуя ходу мелодии, они перепрыгивали сразу через несколько квадратов; их руки с оттопыренными пальчиками, касаясь друг друга, образовывали вверху сложные фигуры и объемные сплетения в виде арок, геометрических узоров или изящных вензелей, в которых при внимательном рассмотрении, возможно, удалось бы узнать какое-то буквенное значение. Наверное, в этом была задумка Ликата, но с первого просмотра не слишком очевидная, рассчитанная на самых внимательных.
Дирижером мелодия постепенно ускорялась, и танцовщицам приходилось двигаться быстрее, почти скакать, чтобы нажимать нужные клавиши. Лица их перестали улыбаться, стали напряженными, движения — лихорадочными, казалось, вот-вот собьются. Так оно и случилось: вдруг вместо музыкальных звуков послышалось глухое деревянное постукивание пластин — это Ликат, усмотревший какую-то неточность, нажал на расположенный рядом с его креслом рычаг и заглушил звучание подпольных струн.
Рассерженный, он принялся выговаривать артисткам, поворачиваясь в то же время к Тимоше и папе, извиняясь за то, что не удержался похвастаться еще не готовым номером. Тем временем обе худенькие прыгуньи-музыкантши тихо плакали в углу сцены. Тимоша и папа принялись горячо уверять их, что номер удивителен, ни в одном театре они ничего подобного не видели, но Ликат с трудом скрывал досаду; в конце концов, он тоже заплакал и, взбежав на сцену, обнял своих расстроенных артисток, утер им слезы большим клетчатым платком и представил их Тимоше.
Следующий номер начался с выноса на сцену корзины с цветами, из которой появилась девочка-акробатка в тонком белом трико, обтягивающем уже заметные формы крохотной женской груди. Она принялась делать невозможные трюки со своим гуттаперчевым телом, перекидываясь в мостик и доставая губами цветы, которые бросала Тимоше; сворачиваясь в спираль, складывалась пополам в лягушку-царевну с короной из цветов; и наконец, перегнувшись назад, нашла ртом нужный металлический лепесток, спрятанный в букете, в опоре на который одним ртом подняла свое тельце в воздух и затрепетала, словно пьющая нектар ночная бабочка.
Тимоша аплодировал, и все — вместе с ним. Ликат тоже был доволен, хотя конечно, видел этот номер уже много раз; он подвел артистку к гостям, представил ее, назвав Алиной Мальвенси, она говорила по-русски с акцентом, и усадил между Тимошей и папой.
Алина и Тимоша оказались одного роста, и их ноги доставали под столом до одной и той же перекладины, которых было сделано несколько на разной высоте, чтобы каждый из артистов мог себя чувствовать за столом удобно. Принесли подогретое красное вино, что, судя по наступившему ликованию, случалось нечасто (хотя на эмоции лилипутский мир был весьма щедр по любому поводу: они действительно умели создавать себе атмосферу счастья вопреки реальному большому миру, делавшему их изгоями, которыми они быть не хотели).
Разговор зашел о разных странах, где труппа давала представление. Сравнивали отношение зрителей, и выходило, что чем беднее страна, тем теплее их принимали. Маленькие актеры радовались уже недалекой Италии (весьма бедной в сравнении с городом С.) и, грея руки о стаканы с пахучим глинтвейном, по-детски мечтали о том, на что они и театр потратят заработанные там деньги. Ликат разговаривал с папой, показывая, как продуманно весь театр умещается в вагончике, плотно складываясь в багажной части кузова, и разворачивается в шатер на месте прибытия, эту конструкцию итальянский «Фиат» разработал специально по заказу Ликата. А ближняя к водительской кабине часть фургона в поездке превращается в мини-гостиницу со всеми удобствами.
Тимоша беседовал с Алиной, ей было шестнадцать лет, то есть она была на четыре года старше Тимоши, и покидать ее ему ужасно не хотелось. У Тимоши уже давно не было друзей, все они выросли и, хотя он был родовитый дворянин, сторонились его как существа непонятного: таковым могла бы себя почувствовать кошка с внезапно пробудившимся в ней человеческим разумом, который стал бы ей тяжким наказанием. ...
Папа согласился отпустить Тимошу с театром Ликата — особых документов и виз для Италии не требовалось — и месяц спустя получил от него оттуда подробное письмо о том, что дела у них идут хорошо, он уже участвует в номере с велосипедистами и зарабатывает наравне со всеми. Кроме того, Ликат заметил способность Тимоши двигать предметы взглядом и заставил его развивать эту силу. Теперь они с Алиной готовят номер, в котором Тимоша усилием мысли поднимает ее в воздух в горизонтальном положении и в доказательство парения проводит через кольцо, но для этого еще и она, хотя и легкая, тоже должна сама постараться ответным усилием: уяснить, как у нее легко получается парить бабочкой в номере с букетом и как удается летать во сне, причем именно в горизонтальном положении спиной к земле.
Ликат, происходивший из обрусевшей итальянской семьи, такой номер уже видел ранее в России, где он мальчиком во времена часто сменявшейся власти путешествовал в театральной труппе — ее не трогали ни красные, ни белые. Этим редчайшим номером как-то интересовался и не нашел мошенничества белый генерал, чьи памятники сейчас стоят во всех русских городах и который вот уже на полвека не допустил новой войны в Европе. Во время войн театры лилипутов, разумеется, никому не нужны, и, к счастью, — эти времена давно прошли.
Воздушный парад
Целая армада самых причудливых воздухоплавательных аппаратов заполнила в этот день половину неба: многие были в виде парусных судов, некоторые изображали гребные ладьи с веслами, мерно черпавшими воздух, они тянули за собой имитацию знаменитого космического корабля «Русь» с двуглавым орлом. Затем в воздушной реке плыл полупрозрачный шар Луны, где этот корабль основал первое русское поселение, и далее — совсем уж вычурные ажурные конструкции: летящее огромное колесо обозрения с кабинками для людей, колесный трактор, паровоз, аппараты наподобие стрекоз, драконов-птеродактилей и трехголовый красный Змей Горыныч, на которого замахивался мечом белый былинный богатырь в кольчуге и шлеме. Последними летела стайка хулиганствующих участников парада в ступах и на метлах.
И всё это воздушное шествие, освещенное яркими солнечными лучами, медленно проплывало в полной тишине, как будто на киноэкране с выключенным звуком. Для человека непосвященного, впервые видевшего такое зрелище, оно выглядело как абсурдный фантасмагорический сон. Традиция проводить эти парады появилась вместе с возникновением мыслелётного движения. Сначала власти его запрещали, потому что было много несчастных случаев с теми, кто переоценивал свои способности, а церковные отцы сочли это вообще неуместной дерзостью, близкой к чертовщине.
Однако запретить нараставшее движение оказалось невозможно, число мыслелётчиков в стране достигло почти тысячи. Они апеллировали к тому, что и полеты на самолете нередко кончаются катастрофами, но их из-за этого не запрещают. А чем мыслелётчики отличаются от самолётчиков? Только отсутствием искусственных двигателей. Постепенно власти и церковь смирились с мыслелётным увлечением, приравняв его к спорту наподобие альпинизма, где смельчаки тоже ведь рискуют и нередко гибнут. И именно для безопасности мыслелётчиков и их очищения от «чертовщины» им разрешили проводить ежегодный парад в рамках православных гуляний, добавляя в воздушное шествие церковные фигуры в виде колоколов, хоругвей, а однажды целый церковный собор парил над городом.
В последнем добавочном томе Большой Имперской Энциклопедии пишут, что зародилось это движение в одном из русско-итальянских бродячих цирков. Двое артистов-карликов прославились номером с левитацией — упорными тренировками достигли возможности парения в воздухе силою мысли, и это был не фокус. Ученые решили исследовать их способность и выявили в затылочной части мозга атавистический орган волевого преодоления гравитационного воздействия на тело. Причем оказалось, что он имеется у всех людей, только в разной степени активности, но у отдельных его удается пробудить и развивать. Наиболее успешно это удается тем, кто уже умеет летать во сне напряжением силы воли — это генетическая память сохраняет прежнюю утраченную способность. Так что средневековые легенды о полетах ведьм на метле или сказка про Бабу-ягу в ступе, наверное, были вовсе не наветами, а вполне реальными фактами.
Скорее всего, и холоп Никита, мечтавший летать, «аки птица свободная», и прыгнувший с колокольни на самодельных крыльях, был первым русским мыслелётчиком. Иначе как бы он мог перелететь за крепостную стену Александровской слободы? Летучие декорации для парада готовят из легких каркасов, обозначающих лишь ажурные контуры объекта — кто во что горазд соответственно своей подъемной силе.
При объединении мыслелётчиков в группы удается поднимать и достаточно размашистые пространственные изображения. Но к пролету допускаются только квалифицированные мастера после обязательного предварительного медосмотра. В прошлом году во время парада что-то произошло с одним летуном, который потерял способность управления собой и едва удержался руками за коллективную воздухоплавательную конструкцию коровы, сразу ее отяжелив своим весом и принудив к спешной посадке. К счастью, все отделались испугом. Дежурные кареты скорой помощи никому не понадобились.
Настоятель Андреевского собора, духовник Елены Д., сказал, что это было вразумление свыше против человеческой гордости, каковую церковь изначально видела в дерзком мыслелётстве, то есть в физическом покорении неба вместо духовного возрастания туда. Правда, его дьякон считал, что грех тут, скорее, во фривольном оформлении воздушного парада. В сущности, такой парад ничем не отличается от обычного уличного карнавала, когда люди почему-то находят удовольствие в том, чтобы нарядиться страшилищами со звериными головами, напялить на себя шкуры, рога и шутовские одеяния с перьями, увешаться кастрюлями и шумно колотить в них, демонстративно кривляться, раз в году выпуская наружу из недр своей общественной жизни стихийную энтропию бытия, сдерживаемую общественными нормами и законами.
Наверное, от своей угнетающей рациональности люди как-то устают и им хочется раз в году чуточку сойти с ума, абсурдно подурачиться, выпустив накопившийся энтропийный пар, в том числе под масками анонимности. Выросший скромным провинциалом, Сеня К. поначалу воспринял европейские карнавалы-маскарады с любопытством. Однако попав в карнавальное шествие в Европе, для чего тамошние знакомые студенты нарядили его в костюм одноглазого пирата с кривым носом, Сеня почувствовал себя в общей толпе глупо, не в своей тарелке, и даже философски подумал, что, наверное, русские люди как-то культурно иначе устроены — они не находят удовольствия в таком публичном кривлянии. Возможно, потому что в России меньше рациональности и русские меньше ощущают от нее угнетение, у нас приняты не вызывающе абсурдные карнавалы, а скорее сказочные гуляния, хотя и не без скоморошества, с которым долго боролась церковь, видя в этом бесовщину. Скоморошество тоже имеет явно карнавальную природу, но все же у нас шут-скоморох — это профессия избранных актеров, а не удовольствие от всеобщего кривляния народа в специальных процессиях.
Когда стали устраивать воздухоплавательные парады, Сеня в них участия не принимал именно из-за глупого выпендрежа многих декораций: например, в них регулярно летит огромный женский бюстгальтер с торчащими сосками, ведомый по краям двумя мыслелётчицами-феминистками. Однако летун-одиночка из Сени получился уверенный, благодаря советам Тимоши, который, при содействии своего отца-губернатора, основал мыслелётную школу в родном городе. Сеня летал в свое удовольствие, замышляя с друзьями даже многодневные перелеты из города С. в другие страны, хотя Елена этого не одобряла и очень тревожилась... А ему нравилось ощущение крепости своей воли и свободы, в чем он не находил никакой гордости собой, а чувствовал обретение утраченного людьми предназначения — возможно, от еще не согрешившего Адама в раю, если он существовал?..
М.В.П.
Москва, 1972–1975 гг.
+ + +
Июнь 2018. Послесловие публикатора (МВН). Это была последняя запись в тетрадке моего тогдашнего Сени Карлова. Как видим, главному своему герою в этих текстах Сеня дал свое имя с таким же инициалом К., и это вносит некоторую путаницу для невнимательного читателя, но внимательному должно быть очевидно, что писал он не вполне о себе. Ведь Елены Д. в городе С. у моего Сени не было. Жители города могут вообще придраться к тому, что показан он с произвольно искаженной местностью и с нереальными придумками, начиная с губернаторского дома. Но просто дело в том, что Сеня пытался создать свою другую правду, и не только о своем городе. Однако он любил его и именно туда поместил свою фантазию, заставив частично преобразоваться реальную городскую географию.
Он, видимо, мечтал хотя бы таким образом стать счастливым жителем в своей вымышленной свободной русской жизни без построения коммунизма. И сюрреалистическим символом этой свободы у него, как у холопа Никиты, стала открывшаяся в людях способность летать «аки птицы» поверх государственных границ. Что он и сам попытался осуществить тогда с дельтапланом. Однако из этой его инореальности я привел выше лишь несколько отрывков. Прочие зарисовки мне показались навеянными советскими фильмами о разгульной жизни белого офицерства в ресторанах и дореволюционной классикой с описаниями светской жизни дворянства (балы, гадания на блюдце, дуэли, супружеские проблемы некоей советницы Ш. — похоже, из толстовской прозы; катакомбы и дотошное описание губернаторского дома в узнаваемом, хотя и благородно русифицированном, абсурдном стиле Кафки). В целом всё это для моего Сени было «типичными» картинками жизни в создаваемой им «свободной России», где «всё нормально и благополучно» и увлекательно таинственно.
Он не сознавал, что именно эта беззаботная жизнь богатых верхов и привела к утрате ими России в начале ХХ века. И, полагаю, точно так же эта беззаботность должна была привести к крушению его «спасенной белогвардейцами России» несколько позже, хотя стихийных бедствий и войн в стране, где существовал его город С., уже давно не случалось, и вообще никаких врагов в мире якобы не было. Однако именно они устроили Великую войну и революцию, и никуда из земного мира не делись, революция и была нам попущена как последнее средство для того, чтобы распознать и этих врагов, и наши грехи, которыми они воспользовались. В Сениной утопии «а-ля-рюс» с двуглавыми орлами и памятниками белым генералам было непонятно, кто вообще правит государством, жизнь которого мало чем отличается от единой с ним Европы, куда его герои постоянно ездят без границ и виз.
Если в первой и второй части данной публикации есть мысли о Боге хотя бы как художественном образе, вольнодумные, происходящие из абсурда, то в третьей части — утопии России без коммунизма — без четкого осознания Божия замысла о России тогдашнему автору не могла удаться его литературная задумка, несмотря на то, что он постоянно что-то исправлял и добавлял на клочках к уже переписанным начисто отрывкам (свести эти клочки воедино полвека спустя — кропотливая и уже ненужная работа). Потому, полагаю, его замысел и остался неоконченным из-за интуитивного осознания своей неготовности.
Россия без коммунизма у него получилась как-то пустовата и бесцельна. Эта часть записей для меня особенно сомнительна и приводится лишь в отрывках как иллюстрация тогдашнего художественного духовного «самостроя» автора без должных строительных знаний и учебников. Как видим, мой Сеня мечтал стать писателем, но для этого требовалось что-то важное, чего у него еще не было, и он это отчасти сознавал по отсутствию законченного результата. Порою на него что-то находило, и он в некоем трансе записывал, как ему казалось, проникновенные «экзистенциальные» художественные зарисовки (образцы их я привел во второй части), но затем приходил в себя и выбрасывал их, потому что чувствовал: не то.
Тому Сене я бы сейчас, на старости лет, запоздало посоветовал, обращаясь к нему из будущего через упоминавшийся им «стеклянный коридор, заложенный ватой»: писать нужно о самом главном, для чего мы созданы и живем. Не придумывать увлекательные сюжеты, населять их выдуманными героями и мечтать о писательском признании. Ради этого не стоит умножать потоки покрытой печатными знаками бумаги, извергающиеся на человечество из печатных машин и рекламируемые на многочисленных книжных ярмарках тщеславия. Они затопляют собою то немногое настоящее, что во всех веках, еще с древнейших клинописей и пергаментных рукописей, открывается чутким и усердно ищущим, но ныне все больше остается под спудом.
Полагаю, что в наше время, когда уже всё существенное давным-давно и многократно сказано, настоящий писатель должен не крутить беличье колесо так называемого литературного процесса, «искусства для искусства», а вместо этого достаточно создать, быть может, одну единственную художественную книгу — честный синтез своей собственной жизни, которая у каждого уникальна — и потому не повторять уже известное, а поведать на своем примере о таинственных глубинах бесконечно сложного мироустройства, по новому осмысляемых на собственном опыте.
Иное писательство — это просто ремесло, как если серийно чеканить декоративные кастрюли и лепить расписные горшки, в которых нельзя варить еду, вырезать декоративные прялки или художественно плести лапти, которые предназначены не для работы и ношения, а — висеть как украшение на стенке в ресторане... Впрочем, любое ремесло достойно уважения, если оно не считает себя горделиво абсолютным мерилом всех ценностей в мире, а стремится само служить тому Абсолютному Истоку, от которого ремесленник получает свой дар.
М.В. Назаров
Июнь 2018 г.
