— Николай Петрович, Вашим изначальным импульсом было нежелание служить какой-либо идеологии, поиски «свободного дыханья». Можно ли считать, что в Вашей философской концепции есть элементы идеологической системы?
— Ирина Владимировна, давно замечено, что устойчивый интерес к философии развивается из какой-то одной основной мысли или, даже точнее, из одного основного переживания. По крайней мере, со мною произошло нечто подобное. Примерно в 13–14 лет, когда я жил на даче и бродил в лесу, у меня вдруг возникла мысль, что свое исчезновение я не могу представить. При этом я вовсе не думал о философии или религии, я просто почувствовал: невозможно, что я исчезну, а мир будет по-прежнему существовать.
Книги по философии я начал читать заметно позже, в классе 9–10-м, но это было уже продолжением, а не началом. И до сих пор я считаю, что настоящий интерес к философии развивается из первичного убеждения, которое имеет по существу «чисто философский» характер.
Начав изучать философию (не «советскую», не вызвавшую у меня интереса по причинам, о которых надо говорить особо), я в течение нескольких лет сделал два «судьбоносных» (для меня) открытия. Сначала мне открылся Декарт с его «я мыслю, следовательно, существую», и Декарт так и остался для меня «философом № 1». А потом дошла очередь до русской философии, и здесь я сделал второе открытие: по-настоящему интересной для меня оказалась не «русская религиозная философия», произведения которой ходили по рукам среди моих знакомых, а плеяда русских мыслителей, создавших свои основные произведения, главным образом, в последнюю четверть XIX века — в период, который я называю сегодня золотым веком русской философии. Здесь для меня сосредоточились самые значимые имена: Николай Страхов, Лев Лопатин, Петр Астафьев, Николай Дебольский и еще три-четыре имени.
Что касается идеологии в смысле общественно-политической доктрины, то «советскую идеологию» я не принимал ни под каким соусом (конечно, не без влияния родителей), а потому у меня не было и мысли поступать на философский факультет. Даже тогда, когда я еще толком не представлял весь масштаб ленинско-сталинского террора, меня уже отталкивал «советский образ жизни» — как царство серости, фарисейства и скуки.
Конечно, в моей собственной философской концепции есть определенные идеологические элементы, но мои личные планы (с учетом возраста) связаны не с разработкой идеологии, а с доработкой моего философского мировоззрения.
— Николай Петрович, давайте остановимся на мгновение, ведь это очень важный момент: почему человек (не каждый, допустим, но тем не менее) ощущает потребность в наличии стройной системы философских взглядов? Влияет ли, на Ваш взгляд, обладание устойчивым философским мировоззрением напрямую на качество жизни?
— В Вашем вопросе под мировоззрением фактически понимается высшая ступень философии или нечто подобное. Спорить с таким пониманием я не хочу: в конце концов, это вопрос определения. Добавлю, что примерно так понимал мировоззрение один из самых симпатичных мне русских мыслителей, Петр Евгеньевич Астафьев. Увы, моя точка зрения — другая и потому нуждается в разъяснении.
Кратко я могу сказать так: идеология существует для большинства, философия рассчитана на немногих, мировоззрение — у каждого свое. Конечно, различные мировоззрения могут быть близкими, даже очень близкими, но по своей сути мировоззрение — это совокупность взглядов индивида на жизненно важные для него проблемы.
Поскольку речь идет об индивиде, необходимо рассматривать человека в конкретности его индивидуального существования. Возьмем для определенности футболиста. В его мировоззрении будут почти наверняка доминировать игра, состязание, победы и поражения. Это для него жизненно важные идеи; известно, как тяжело и даже трагически складывалась жизнь без игры у ряда выдающихся футболистов.
Конечно, сегодня, как никогда раньше, в мировоззрении футболистов (и не только их) важнейшую роль стала играть идея материального благополучия. Но, эффективно работая на Западе, она постоянно дает сбои в России — результаты в международных соревнованиях наших футболистов, как правило, плачевны. Пока эта идея остается в центре их мировоззрений — не жди в футболе успехов. Да и только ли в футболе?
Нельзя не отметить, что футболист часто суеверен, а то и по-настоящему религиозен. Так или иначе, креститься после забитого мяча или просто выходя на поле — обычная практика. И это тоже — мировоззренческий штрих.
Или вот уже бесспорный мировоззренческий элемент: чувство родины. Наши сильные футболисты, во-первых, рвутся за рубеж, а во-вторых, ничего там не достигают (за редчайшими исключениями). Здесь налицо мировоззренческая коллизия, которую разные индивиды решают по-разному.
Можно говорить еще о многом, тем более что футболист никогда не бывает только футболистом. В целом для каждого индивида мы будем получать индивидуальное мировоззрение с различной группировкой (или иерархией) многочисленных элементов.
А где тут философия? Философии в виде интереса к фундаментальным проблемам бытия и знания в мировоззрении огромного числа людей нет. Но мировоззрение каждого из них не лишено потенциального философского содержания. Здесь тоже бывает по-разному. У немногих становление мировоззрения практически изначально сопровождается философской рефлексией. Есть и те, у кого успевает сложиться относительно цельное мировоззрение, и лишь потом проснется потребность в его философском осмыслении. Но большинство, повторяю, обходится без философии в сколько-нибудь серьезном смысле слова.
На первый взгляд, это совсем не страшно, если речь идет о здоровом, жизнеспособном мировоззрении, которое стихийно сложилось у индивида. Но сильно сомневаюсь, что такого мировоззрения достаточно, чтобы сознательно (то есть критически) воспринимать, например, любую идеологическую пропаганду, исходит ли она от государства или от тех или иных общественных групп. Здесь, на мой взгляд, может помочь только философски продуманное мировоззрение.
— В Ваших философских статьях, в частности о В.А. Снегирёве, П.Е. Астафьеве, в других работах, Вы особенное место отводите душе. Можно ли чётко определить это невесомое понятие (впрочем, говорят, её уже взвесили)? Почему именно «неуловимое» становится метафизическим основанием философии?
— Сначала уточню: если составить частотный словарь моих работ, то первое место безоговорочно займет слово сознание, которое выражает собственно философское понятие. Душа же — предфилософская идея, возникшая в глубине многих тысячелетий, когда человек осознал, что жизнь — это не только и даже не столько то, что мы видим, а нечто невидимое. То есть душа и жизнь — синонимы (например, у древних греков), и это правильно: ведь неодушевленное — безжизненно.
Поэтому можно сказать, что душа человека — это вся полнота его внутренней жизни, это его интеллект, воля и чувство в их единстве, это и «я» как субъект душевной деятельности, это и сознание как форма всего содержания души. А совсем кратко можно сказать: душа — это внутренний человек. И Петр Евгеньевич Астафьев был, на мой взгляд, глубоко прав, сформулировав принцип «Душа всего дороже» как подлинную русскую идею.
— Спасибо за исчерпывающую реплику о душе — мне показалось, что определением «внутренний человек» Вы всё поставили на свои места и душа обрела вполне явственный философский статус «мироизмерения». И ещё один вопрос метафизического свойства: согласно мнению Н.Н. Страхова, «наука… не объемлет жизни», выдавая механистическое толкование мира. Исходя из этого, философия, по Вашему мнению, опирается именно на метафизику. Есть ли предел субъективизма в метафизике и можно ли окончательно устранить научный подход из философии?
— Сначала о слове «наука». В широком смысле наука — это доказательное, аргументированное знание, которое необходимо везде, в том числе и в философии. Но есть и «наука» в узком смысле (Павел Бакунин называл ее «научностью»), которая сделала попытку объяснить весь мир объективно, исключив фактор субъекта, хотя именно субъект и познаёт мир. Эта попытка достигла своего апогея в конце XIX века, и именно тогда классики русской философии (так я называю главных представителей «золотого века») решительно указали на несостоятельность бессубъектного, чисто механического объяснения.
И они оказались правы, хотя в полной мере их правота обнаруживается только сейчас, когда сама «научность» стала открыто и даже подчеркнуто признавать, что объяснить мир без учета познающего субъекта — невозможно. Однако по невежеству «научность» выдает это за свое великое открытие. Хуже того, не владея философским понятием субъекта, «научность» (особенно в лице современной физики) превратила свою «картину мира» в фантасмагорию, сообщая, например, что существует энное количество «параллельных миров», причем каждый из нас живет во всех этих мирах сразу, сам того не подозревая. Короче, за науку выдается вздор, причем на страницах сугубо «научных» изданий.
На мой взгляд, современная «научность» обанкротилась в качестве теоретического знания и должна уступить место знанию технологическому, решающему прикладные, технические проблемы, без смехотворных претензий на создание «теории всего». Что касается философии, то ей полезно знать и понимать печальные уроки «научности».
— А претендует ли в этом случае метафизика на полноценное существование в системе философского знания? Где бы Вы нашли для неё место?
— Боюсь, Ирина Владимировна, что дать краткий и притом доходчивый ответ на этот вопрос я не смогу. Придется «растечься мыслью по древу».
У слова «метафизика» долгая история, говорить о которой я не буду; любознательный читатель найдет ее, на худой конец, в «Википедии». Попытаюсь ответить по существу — о «месте метафизики» в философии.
В общем и целом, под метафизикой чаще всего понимают наиболее фундаментальную часть философии, «основную философскую науку» и т.п. Метафизика предстает при этом как нечто монументально-статичное, как неподвижное основание для различных философских построек. Постройки меняются, основание остается. Пользуясь таким представлением, Гегель, а впоследствии Маркс и марксисты пытались дискредитировать метафизику, противопоставив ей диалектику как метод развития философии по схеме «тезис-антитезис-синтез».
На мой же взгляд, именно метафизика — не часть философии, а способ ее существования, ее жизни и, соответственно, развития. Это метафизическое развитие философии тоже можно представить в виде схемы; но о схеме я скажу позже, а начну с двух примеров, достаточно важных и с точки зрения истории философии, и в связи с ее современным состоянием.
Прежде всего, вспомним знаменитое «ленинское определение материи»: «Материя — это объективная реальность, которая дана нам в ощущениях и существует независимо от них». Но извините. Ощущения (цветовые, звуковые и т.д.) — это не объективная, а субъективная реальность, это не материальные, а психические (душевные) состояния. Сей факт, кстати, признаёт и «диалектический материализм», а стремление выдать ощущения за нечто материальное он называет вульгарным материализмом и всячески открещивается от него.
Но тогда получается, что материальное известно нам только в виде нематериального, объективное — только в виде субъективного. Никакого способа познания материального как материального у нас нет. Но тогда у нас нет никаких оснований утверждать, что объективно-материальное существует независимо от субъективно-психического. Более того, у нас есть все основания утверждать, что материя как таковая просто не существует.
Сразу уточню: в том упорстве, с которым человеческая мысль возвращается к идее материи, как говорится, «что-то есть». Но это совсем не то, что утверждает материализм как метафизическая гипотеза. Ибо материализм — это, несомненно, разновидность метафизики, но метафизики ложной.
Здесь пора дать определение метафизики. С опорой на русских мыслителей (особенно важен здесь Л.М. Лопатин) я определяю ее как переход от данных сознания к тому, что в сознании непосредственно не дано (на техническом языке — переход от имманентного к трансцендентному). Ниже я расширю это определение, но пока нам хватит и его. Материализм совершает именно такой переход, но совершает без достаточных оснований, без убедительного обоснования, — и потому приходит к понятию, лишенному собственного содержания, собственной сущности. По меткому замечанию П.А. Бакунина, «материя — это дом, хозяина которого никто не видел».
Теперь — пример иного рода. В работах Декарта мы находим, как уже отмечалось, положение «я мыслю, следовательно, существую». При этом французский мыслитель уточняет, что под мышлением он имеет в виду все, что дано в сознании: не только мысли, но и чувства (в смысле эмоций), и желания (или хотения) и т.д. Все эти слова выражают что-то нам понятное, то есть не просто знакомое, но и поддающееся определению через другие однородные понятия. Например, определяя желание, мы перейдем к стремлению, от него — к воле, а в конце концов — к усилию, которое уже можно без всяких натяжек считать простейшим первичным переживанием; требовать его определения будет только упрямый педант.
Но есть в тезисе Декарта короткое слово, с которым связаны очень большие проблемы. Это слово — «я». Можно ли сказать, что мое «я» мне дано, то есть сознаётся так же, как сознаются мысли, чувства и т.д.? Очевидно, что нет. Выразить «я» через данные сознания невозможно, если не удовлетворяться утверждением позитивистов, что «я» — только «комплекс данных сознания», то есть не существует как нечто самостоятельное. Но такому утверждению противоречит весь душевный опыт. Поэтому, чтобы получить содержательный ответ на вопрос «что такое “я”?», необходимо совершить метафизический переход за пределы данных сознания. И совершить его обоснованно, сохраняя связь с этими данными.
На мой взгляд, история подлинной метафизики или, по крайней мере, основная линия этой истории — это именно поиск такого перехода, поиск понятий, выражающих суть человеческого «я». Попытаюсь кратко обрисовать некоторые моменты этого перехода, не претендуя на точный хронологический порядок.
Начну с того, что понятие «я» тесно связано (если вообще не совпадает) с понятием субъекта. Кто же это такой? Субъект — это тот, кто не просто существует, но и знает о своем существовании. Но ведь именно такое знание и является самым характерным свойством человеческого «я». Тем не менее новое слово «субъект» вполне уместно. Например, о другом человеке я могу сказать, что он — тоже «я», но звучит это неуклюже и даже двусмысленно. А если я скажу, что он тоже субъект, то такое утверждение вряд ли вызовет недоумение.
А как же связь с сознанием, которая необходима для правильно совершаемого метафизического перехода? Оплотом субъекта в сознании является самосознание. Думаю, излишне говорить о том, какую огромную роль играла и продолжает играть идея национального самосознания. Но в основе лежит, конечно, личное самосознание. Понятие личности поясню «на пальцах». Выше я задавал вопрос «что такое “я”?». Но уже тогда Вы могли меня поправить: «я» — это не что, а кто. Иначе говоря, не вещь, а личность. Замечу, что противопоставление «человека-вещи» и «человека-личности» играет принципиальную роль у В.И. Несмелова в книге «Наука о человеке», написанной существенно раньше, чем знаменитый труд «Личность и вещь» немецкого философа и психолога В. Штерна. Ну а там, где личность, там и проблема свободы, и целый узел метафизических проблем жизни, смерти и бессмертия.
В заключение я обещал уточнить понятие метафизики, и конечно, снова с опорой на русскую философию. Павел Бакунин отмечал, что коренная черта жизни вообще, особенно ярко выраженная в личностной жизни, это внимание от себя к другому и от другого к себе. Опять не удержусь и замечу: русская философия осознала значение другого никак не позже, чем западная. Но суть не в этом. Метафизика включает, на мой взгляд, не только выход за пределы данных сознания, но и возвращение к этим исходным данным с целью их более глубокого понимания. Так, обретя идею личности, мы несравненно глубже поймем чувство любви, «самое эгоистическое и самое самоотверженное из всех чувств», как отмечал П.Е. Астафьев.
— Николай Петрович, поворот к человеку, не к человечеству — один из существенных моментов в Вашем философском подходе к отечественной мысли. Национализм, персонализм, индивидуализм и гуманизм в этом ключе обретают уже иные, отличные от затверженных, определения. Можно ли немного прояснить истинные дефиниции? Что здесь является самым важным? И как сегодня можно обозначить Ваше философское мировоззрение?
— Вы совершенно точно перечисли те основные понятия, которыми я пользуюсь для характеристики человека как такового. Но мои ответы будут по необходимости краткими и в определенной степени упрощенными.
По-русски: человек сочетает в себе человечность, личность и народность. То же самое на языке «измов»: это гуманизм, персонализм и национализм. Итак, мы имеем три основные параметра: выбросив любой из них, мы потеряем человека.
Теперь — краткие определения этих параметров.
Человечность, или гуманность (лат. humanitas) — это собственно человеческое в человеке. Таким образом, это не «человеколюбие» и уж ни в коем случае не «общечеловеческое». Например, все люди являются в той или иной степени животными — но человечность, то есть собственно человеческое, здесь ни при чем. Сегодня же, особенно на Западе, идет ускоренный процесс производства людей, в которых остается все меньше собственно человеческого, людей, которые в некоторых отношениях даже ниже высших животных. Это и есть настоящая дегуманизация, если не сказать гомицид (лат. homicidium — человекоубийство).
Второй параметр: личность, или персональность.
Необходимо понять: вопреки рассуждениям Бердяева и некоторых других, персонализм не является отрицанием индивидуализма; напротив, личность формируется на почве индивидуальности. Индивидуальностью обладает все конкретное, даже неодушевленные вещи, а тем более живые существа. Личность же — это индивидуальность в сочетание с самосознанием и свободной волей. Личностью может быть только человек — но может и не быть, если утрачивает ясное самосознание и отрекается от свободной воли.
И наконец — самое важное, против чего шла, идет и будет идти самая яростная борьба.
Народность, или национальность — это человеческий аналог породы в животном мире. Но народность отличается от породы огромным перевесом творческих качеств, благодаря чему она раскрывается в многообразии типов культурно-государственного созидания. С чисто философской точки зрения народность — это субстанция, так что человека можно понять только как единство субъекта и субстанции.
Для человека как субъекта важнее всего свобода, для человека как субстанции — творчество. Для цельного человека — творческая свобода, корни которой уходят, однако, не в пустоту, но в национальное самосознание личности.
В силу сказанного я определяю свое философское мировоззрение как национал-персонализм. Точнее было бы говорить: гуманистический национал-персонализм, но понятие гуманизма по-прежнему сохраняет фальшивую «альтруистическую» окраску и может искажать идею моего мировоззрения.
— В Ваших работах, в том числе в масштабном исследовании «Трагедия русской философии», неоднократно прочитывается низвержение «кумиров» конца XIX — начала XX века, таких, например, как В.С. Соловьёв и Н.А. Бердяев. Как Вы считаете, почему, появившись в самиздате во второй половине XX века, эти фигуры пережили ещё один всплеск интереса к своему творчеству в интеллигентской среде? Почему эта коварная «ловушка» сработала? То же самое можно отнести и к П.Я. Чаадаеву, фигуру которого сегодня также «измеряют» по-новому, «оптимистически» переосмысливая его сочинения.
— Еще в советское время наша «инакомыслящая» интеллигенция так и не разобралась, что ей нужно: религия или философия. И решила получить сразу и ту, и другую «в одном флаконе». А в результате получила эрзацы, даже правильнее сказать — фальшивки, подделки, если не сказать — отраву.
Типична в этом отношении уже фигура первого «религиозного философа» — П.Я. Чаадаева. Принято думать, что он просто «уклонился в католичество». Но почитайте его восьмое (последнее) «философическое письмо», в котором он особенно разоткровенничался. Здесь он прямо заявляет, что Св. Писание «задерживает религиозную мысль», что «древнее слово» утратило свою силу и должен прозвучать «новый голос, связанный с ходом истории». Это даже не масонство, а что-то похуже.
И нечто подобное — у всех представителей «религиозной философии», даже если они носили рясу, как Флоренский, а после февральского переворота — С.Н. Булгаков.
А что дают они как философы? Философское учение — в отличие от вероучения — только тогда имеет ценность, когда оно заключает в себе потенциал развития, открывает поле для самостоятельного творческого мышления. А теперь попробуйте найти современную книгу, где автор именно развивает взгляды того или иного «религиозного философа». Таких книг я не встречал; везде — только пересказ, изложение, «сравнительный анализ», иногда — критика, но без всякого движения вперед хотя бы на полшага. Это я и на себе испытал — чувство, что в «религиозной философии» все уже продумано за меня. Но едва я взялся за книги подлинных классиков русской философии, как сразу открыл в них постоянный стимул для работы моей собственной мысли. В итоге у меня сложилась концепция человека, которую я не нашел в тех или иных книгах, но к которой пришел сам, отправляясь от работ Аполлона Григорьева, Вениамина Снегирева, Виктора Несмелова и других.
— Философия — «наука самосознания» и, по Н.Н. Страхову, «самая высокая и самая трудная наука»… Основа философии ⸺ реальность внутреннего мира каждого человека, деятельность души. Как Вы считаете, можно ли перенести этот принцип и на другие области: в область искусства, в том числе литературы, в область физики, математики и т.п.? В область нашего бытия, наконец?
— Ваш вопрос можно понять двояко. Если философия делает своим предметом искусство или науку, разрабатывает «философию искусства» или «философию науки», то она, конечно, исходит из реальности внутреннего мира, так как познание этого мира, как Вы сами отметили — основа философии. Например, Лев Лопатин показал связь математики с деятельным, активным характером нашего мышления и тем самым внес серьезный вклад в «философию математики».
Но у Вашего вопроса есть и другая сторона: имеет ли смысл использование философии как «науки самосознания» в других областях человеческого творчества? В этом случае не все так очевидно. Трудно представить писателя, который бы игнорировал внутренний мир своих героев, но у литературы — собственные формы изображения этого мира. Различия с философией можно перечислять долго, но главных, с моей точки зрения, два. Во-первых, писателю куда важнее, чтобы читатель сопереживал его героям, чем бесстрастно познавал их. Во-вторых, многообразие и своеобразие различных внутренних миров для писателя несравненно важнее, чем их универсальные свойства. Поэтому мы можем перечитать всего Достоевского — и все равно не сможем сказать, например, что такое сознание. На этот и ряд аналогичных вопросов ответит философия — но ее картина будет достаточно сухой и даже, можно сказать, скупой.
В связи с этим мне вспоминается острота кого-то из героев Пастернака, что, мол, заниматься одной философией — то же самое, что питаться одним хреном. Острота, на мой взгляд, неудачная. Я бы сказал, что заниматься одной философией — значит жить на хлебе и воде. От голода и жажды не умрешь, но рацион будет однообразным.
Что касается науки, то до поры до времени она может быть плодотворной и без понимания природы внутреннего мира. Но рано или поздно, дойдя до самых фундаментальных вопросов (например, вопроса «что такое время?»), ученым придется или обратиться к «науке самосознания», или попасть в тупик (например, в тупик под названием «теория относительности»).
— Николай Петрович, рассуждая об этике и метафизике в трудах Н.Г. Дебольского, Вы упоминаете о пластичности, которой обладает наша народность. Как, на Ваш взгляд, соотносятся такая пластичность и «всемирная отзывчивость», о которой писал Ф.М. Достоевский применительно к творчеству А.С. Пушкина?
— Почему-то не обращают внимания на то, что тему «всемирной отзывчивости» задолго до Достоевского поднял И.В. Киреевский (ошибочно причисленный к славянофилам типа А.С. Хомякова) в своей самой большой работе «Обозрение современного состояния литературы» (1845). Поднял, чтобы решительно указать на то, что сочувствовать всему чужому так же, как своему — значит оторваться от народных убеждений, от определенного (национального) образа мыслей. В той же статье он ввел великолепный термин национальная крепость. Ее должен иметь каждый народ как свой оплот при общении с другими народами; только тогда это общение будет равноправным.
А уже после смерти Достоевского Петр Астафьев дал чеканную формулировку: «Понимание чужого возможно только на основе самопонимания». Что касается самого Федора Михайловича, то к концу жизни его публицистика стала настолько «всечеловеческой», что порой выглядела космополитической. Таково, к сожалению, мое мнение.
— «Писатель должен быть мужествен», — писал Юрий Казаков в своём эссе «О мужестве писателя». Когда-то Иван Киреевский также сравнивал жребий философа со жребием воина. В чём философ должен проявлять воинственность? Почему сегодняшняя философия требует мужества и каждодневных сражений?
— Мне кажется, что сегодня мы нередко называем мужеством простое чувство собственного достоинства. В 90-е годы минувшего века один чиновник, сколачивая очередную «патриотическую» организацию, заявил мне: «Интеллигент всегда ищет, к чему прислониться; вот мы и предлагаем: прислоняйтесь к нам». На этом наши переговоры и закончились.
Так что, на мой взгляд, мужество мыслящего человека — это его самостоянье, способность прочно стоять на почве своих убеждений, ни к чему не прислоняясь. А сражения? Своей книгой «Трагедия русской философии» я, сам о том не думая, фактически объявил войну «официальной философии», да и немалой части «любителей», воспитанных на эмигрантской историографии. Надежных союзников, как показал опыт, у меня раз-два и обчелся. Но я, как мог, усвоил рыцарский девиз, который часто вспоминал П.Е. Астафьев: делай, что должно, и будь, что будет.
— А есть ли такой философ, творчество которого наиболее полно, по Вашему мнению, отражает наше национальное мировоззрение?
— На разных этапах моих занятий эталоном русского философа для меня становились разные представители «золотого века»; дольше других — Н.Н. Страхов. Но сегодня я думаю, что нам нужен не новый кумир, а нечто совсем другое. Немного перефразируя В.В. Розанова, скажу: «Замутился источник вкуса к философии». За философию выдается (и принимается), в лучшем случае, публицистика, а в худшем — оккультные бредни (именуемые «метафизикой»), «постмодернистское» словоблудие, а то и просто злобное зубоскальство (вроде опуса «Бесконечный тупик» Д.Е. Галковского). В этих условиях необходим очень непростой труд по формированию элементарной философской культуры в русском национальном духе. Как решать эту задачу — разговор особый. Но уверен, что при этом не обойтись без бескорыстия и энтузиазма тех, кто способен следовать максиме: docendo discimus — уча, учимся.
— Николай Петрович, что Вы могли бы пожелать начинающим исследователям, студентам-философам, филологам, культурологам, увлекающимся философской мыслью, а также читателям журнала «Парус»?
— Пожелания два. Во-первых, помнить, что в современных условиях изучение философии — это постоянное самообразование. Во-вторых, понимать, что русская философия не может существовать как оазис среди общества, которое лишено русского самосознания. Сознавать себя русскими и принимать на себя связанную с этим ответственность необходимо в любой области культуры.
— Николай Петрович, спасибо за интересную беседу. Журнал «Парус» желает Вам сил и творческого вдохновения!
Беседовала Ирина КАЛУС
