Стихотворение в прозе
И.В. Калус (Гречаник)
За Вороновкой, черной речушкой, я вышел из ложбинки, заросшей крушиной и ольшанником, и остановился в радостном изумлении: на бугре высоко надо мной в веселом, ясном, как детские глаза, небе — стояла одинокая береза. Она была необычная, раздвоенная, два плавных ствола словно росли не из земли, а вершинами из этого веселого, детского неба, и плавностью своей они словно переговаривались друг с другом, заполняя всю синеву с молочной пенкой облачков стволистостью ветвей, серебром зеленым переливающейся листвы...
Но еще больше обрадовали меня, когда я стал медленно, все так же удивленно радуясь, подниматься к ней по крутому скату — багровые огоньки тоже одинокого цветка — купаленки, загадочно горевшие, как лампадка, в корнях перед белой развилкой. Родилось странное чувство, что я живу давно: двести, триста лет — такое что-то древнее и такое родное, знакомое было в этом обличье: и бугор, и береза, и купаленка стучались в память, радуясь встрече; вспоминалось, но никак не могло до конца вспомниться; но и этого достаточно, чтобы запомниться на всю жизнь! И будешь ожидать, что когда-то всё повторится и откроется тайна милой родины: вехи, знаки из радостно глаголющего неба — и этой березы, похожей на белый двусвечник. А за ней в траве желтела мелкими цветками полянка зверобоя, и ветер гулял, развеивал чувство встречи и тайны… уносил далеко-далеко… как навсегда…
А сегодня в Вознесение, когда все цветы расцветают, Христа-батюшку в рай провожают, мне вспомнилась эта береза… и вечерний туман, слоящийся с черной речушки Вороновки, когда я там разводил костер, устраиваясь с ночёвкой на рыбалку…
Вспоминаю и думаю, где всё это было?.. В России или в царстве фантазии и поэзии? Ведь это уже не только моё… А чье же? Фантазии, мечты? Но что значат эти слова, когда глядишь, а то, что видишь внутри — пусть зыбкое, но таинственное — оно ведет еще дальше во глубины своего нарастающего, всеохватного…
Вот я выхожу из ложбинки: какая мертвая тишина у затихшей осоки, сырость холодком прохватывает сквозь рубаху. Такой туман, чувствующий, ощупывающий слепо береговые сосны и осоковые островки — что-то знающий о нас, мыслящий нас, сосны, бугор с березой, и такая тишина бывает перед появлением чего-то живого…
И точно в ответ этому ожиданию — дно озарилось темное, там вспыхнули голубые светляки, а за спиной в ложбинке, заросшей ольхой и осинником, как их эхо — всё громче звон, тихий звон, словно светляки эти, зовущие на дно, отражение сказочных колокольчиков, что расцветают и звенят здесь раз в году на Купальскую ночь… Так мне странно, как в тёмной комнате — часто в молодые годы так ступалось, ощупывалось где-то в том мире, где рождаются образы сновидений… Все громче звон, всё глубже, бездоннее озаряется темнота дна; там, где-нибудь в илу, затоплен колокол разрушенной поляками церкви или, может, храм целый скрылся в глубине? Или то души, расстрелянных большевиками в овраге, за Вороновкой, заложников?..
Иду по берегу в туманной, ночной сырости и вижу: отражаясь, сливаясь, тот чудесный звон колеблет в глубине женский образ в тёмно-синем платье, своим мерцанием словно творящий непонятные заклятья. Может, это милый образ моей родины, распавшейся, рассыпавшейся до звона, до лепестков, до этого мерцания темного на дне?
Все темнее — образ исчез; и я поворачиваю к ложбинке, в росистые кусты, хватаю, ловлю блудящие огоньки, звенящие, убегающие… точно пресмехающиеся надо мной… А когда разжимаю ладонь, то вижу, что это — волчец колючий русских пустырей, серая головка чертополоха, татарника… И звон истаял, и огоньки погасли…
И вновь я странно осматриваюсь по сторонам, где-то в том мире, где рождаются образы… В жиденьком казенном свете я сижу на фанерных рядах в клубе. Клуб советский — поруганный собор… Но опять сквозь хлам забвения, под длинным красным плакатом на сцене, что настлана на месте алтаря — образ знакомый; в этом образе что-то общее с той березой на бугре за черной речкой Вороновкой, и с той, в темно-синем платье, придонной, творившей непонятные заклятья и растаявшей в ряби синих подводных огоньков…
Она в синей юбке и красной кофте: начинает петь со сцены, но слова под закрашенным белилами сводом вздергиваются какой-то пронзительной, косноязычной трелью, темной струей пронзающей полукружие алтаря. Слова не получаются и опадают бессильно на сцену, как лепестки, в беспорядочные звуки… Женщина, она похожа на ту, которую я когда-то любил…
В зале на рядах почти нет людей. Жена, сидящая рядом, хватает меня за рукав: «Ты записывай!..». Я открываю блокнот… И вижу — с другого бока сидит давно умерший учитель русского языка и литературы, родившийся еще в конце девятнадцатого века — внахмурку, потупив глаза, опустив голову в выгоревшей кепчонке. Он — в застиранной рубашке под старым пиджаком, печален, недоволен концертом и трелью, напоминающей о купальских колокольчиках, точно передразнивающей их звон. Это он мне и рассказывал когда-то в молодости:
— Бабушка говорила мне, что есть такие колокольчики синие… Они, когда расцветают, звенят на купальскую ночь… Звенят тихо-тихо в лесу…
Может, так снится, манит сама живая вечность, могущественная, всезнающая — мыслящая нашими березами, речками, облаками и человечьими душами?.. Почему он так печален, почему недоволен?.. Потому что знает теперь о вечности больше нас, живых?
17 мая 2018 года
