Пуля для вашего ангела, фрау
Семнадцать часов десять минут. До встречи с приятелем почти целый час. Из глубины арки старого семиэтажного дома на Сумской улице пахнуло черемухой и безмятежностью.
Что-то внутри шепнуло: зайди в этот двор. Ты ведь обожаешь часами рассматривать целлюлит старых штукатурок, шрамы каменных спин, цвет глаз оконных занавесок. А запахи! У каждого дворика они особенные. Как их большие и маленькие тайны.
— Огонёк найдётся? — хриплый мужской голос за плечом вывел меня из состояния созерцательного блаженства.
Я оглянулся. Глубокий седовласый старик теребил пальцами незажженную сигарету. Кулак левой руки дергал поводок ошейника черного пуделя, обнюхивающего мои ботинки.
— Тихо у вас, — я щелкнул зажигалкой перед кончиком размятой сигареты. — Маленькая Швейцария. Кажется, здесь никогда и ничего не происходит, а время не спешит просыпаться. Разве что собачка не по уставу облегчится.
— Тихо? — задумчиво переспросил старик и с шумом выдохнул дым в сторону дома. — Пожалуй, вы правы. Но так не всегда бывает. В войну это здание занимала городская комендатура гестапо, а там, — мужчина махнул рукой в сторону кирпичной подвальной лестницы, — пытали людей. Их крики до сих пор у меня в ушах. Мальчишкой я жил неподалеку...
Я вздрогнул. Какой-то незримый кулак с размаха вонзился в грудь. Память пришпорила сонные нейроны: Сумская улица, гестапо, стальной крюк под лопаткой бабушки Жоры. Вспомнил! С одной из узниц этого страшного подвала я делил несколько недель одну крышу...
А началось все в купе крымского поезда полвека назад.
— Ура! Евпатория! — мой новый друг Жора запрыгал у окна вагона, читая пыльные буквы на щите платформы. Смешно оттопыренные уши придавали мальчишке сходство с мультяшным Гурвинеком. — Бабушка, а мы с Сашей и тетей Марией квартиру вместе искать будем?
— Вместе, — бабушка Жоры с добрыми улыбчивыми глазами усадила внука на чемодан возле купейного зеркала.
За двенадцать часов пути я и Жорик успели подружиться, а моя мама и Полина Андреевна, бабушка друга, решили снимать жилье вместе. Вскоре мы распаковывали чемоданы в комнате частного дома у моря.
Из сумки Жорик извлек очки для ныряния, дорожные шахматы, модель истребителя и несколько потрепанных журналов «Крылья родины». Оказалось, что мой сверстник одержим мечтой стать военным летчиком, как его погибший дед. Теплыми крымскими вечерами Жора взахлеб рассказывал об авиации, фигурах высшего пилотажа, чертя пространство окутанного виноградом двора моделью реактивного истребителя.
На море мы ходили вместе. Однажды в тени пляжного грибка я и услышал рассказ Полины Андреевны о небесной посылке, спасшей жизнь ее семье.
— Мусенька, я все не осмеливаюсь спросить: откуда у вас этот круглый шрам под правой лопаткой? — Полина Андреевна только что окончила смазывать кремом покрасневшую на солнце спину моей матери. — След от ожога?
— В войну из-за недоедания я долго болела золотухой, — мама привстала с коврика и укрыла накидкой плечи. — Один из ее рубцов так и остался на память о том времени.
— А я свой шрам, тоже круглый и тоже под правой лопаткой, прячу от людей в закрытом купальнике. И это тоже моя память о войне, о муже и... и пытках.
— Пытках? — понизила голос мать и укрыла мою голову панамкой. — Вас пытали? За что?
— Это длинная и печальная история, Мусенька. Но без этого события я бы с вами сейчас не разговаривала. Если хотите, могу рассказать. Мальчишки набегались и, кажется, задремали. Пусть поспят немного.
Я мерно задышал, притворяясь спящим. Полина Андреевна говорила тихо, чтобы не нарушить наш сон. Но я слышал все.
Полина и Георгий учились в одном классе и жили на одной улице. Она — первая отличница школы, дочь уважаемых в районе родителей, а он — первый хулиган улицы, ушастый полусирота, мечтавший стать летчиком. Но законы любви таинственны и непостижимы.
Все началось с того, что в выпускном классе учительница предложила Полине «взять на буксир», как тогда говорили, отстающего по математике Жору. Домашние занятия после уроков закончились первым в их жизни поцелуем, а потом вечерние встречи на пустыре за домом, записки в карманах пальто с часами очередных свиданий.
— Жора парень неплохой, но он тебе не пара, — рассерженный отец махнул перед лицом дочери смятой запиской. Ее нашла в кармане мать.
Завтра же поговорю с директором школы. Вас разведут по разным классам.
Но стены — не преграда, когда юные сердца клокочут в бульоне любви.
Влюбленные встречались украдкой, договорившись о пароле: желтая тетрадь в окне Полины — родители вечером на работе, приходи на наше место; голубая — сегодня нам остается только думать друг о друге.
Любовь всегда возьмет свое, не спрашивая разрешения даже у родителей. В один из предвоенных годов сотрудница загса задала курсанту летного училища и студентке пединститута сакральный вопрос: согласны ли они стать мужем и женой? Пара ответила утвердительно.
В начале лета сорок первого Полина приехала с дочерью из летного городка погостить у матери в Харькове. Год назад умер отец. В дороге застудилась и тяжело заболела дочь. А тут война. Эвакуация с больным ребенком невозможна.
Последнее письмо от мужа Полина получила в сентябре: жив-здоров, воюет с немецкими асами, ее письма носит на груди летного комбинезона.
С каждым месяцем оккупации ремень голода все туже стягивал животы харьковчан.
Пожилой терапевт, приятель покойного отца, с опущенными глазами рекомендовал больному ребенку Полины усиленное питание. После двухстороннего воспаления легких девочка ослабла, ее организму нужны животные жиры и витамины.
Жиры. Где их взять, когда в доме осталось три сухаря?
До сих пор выручали мать и ее подруга. Знакомый плотник сколотил деревянные сани. Одна из женщин впрягалась в оглобли, а вторая подталкивала повозку сзади. Бродили по селам, меняли одежду на кочаны кукурузы, рожь, пшеницу, иногда макуху. Полицаи на дорогах часто забирали у измученных женщин продукты и вещи. Полина с дочерью сидели в холодном доме у чуть теплящейся печи и с тревогой ожидали кормилиц. Топили кочанами кукурузы и дровами от разобранного сарая.
С последней менки подруга вместо продуктов привезла на санях заболевшую мать.
Наступило страшное время. Еда кончилась, а маме становилось хуже. Как быть дальше? Идти на менку самой? Но на кого оставить ребенка?
Пришел день, когда Полина поставила перед дочерью кружку с последней пригоршней запаренной муки. Чтобы не слышать манящий запах пищи, женщина вышла во двор.
Небо над домом заполнил мощный гул самолетов. Это с бомбежки возвращалась группа советских бомбардировщиков и истребителей. Облегченные от бомб, самолеты гудели совсем по-другому. Каждый раз Полина с трепетом провожала взглядом краснозвездные самолеты: а вдруг в одном из них ее Жора!
Завыли сирены, загавкали зенитки. Неожиданно стекла домов задрожали от рева низко пролетевшего самолета.
— Неужели нашего сбили? А может, бомбу хочет скинуть? — Полина пригнулась, ожидая взрыва.
Но краснозвездный самолет набрал высоту и скрылся в облачной дымке.
Что-то глухое ударилось о забор. Женщина оглянулась и замерла в удивлении. Большой холщовый мешок покачивался на ограде со стороны пустыря, зацепившись за сломанную штакетину перевязанной крест-накрест бечевкой.
Откуда он здесь? Неужели из самолета выпал?
Полина осторожно перетащила находку через забор. Пахнуло сеном и бензином. В соседнем доме скрипнули ставни, зашуршал снег под подошвами чьих-то сапог. Наверное, фельджандарм Ганс от Светки-крашенки ушел. Вечером он заходил к ней с большим свертком под мышкой.
Светке при оккупации неплохо живется. Немецкая речь в доме уже как родная. Даже патефон какой-то фриц притащил. Молодые женщины на улице в тряпье одеваются, лицо золой пачкают, лишь бы немцы, а особенно мадьяры, не обращали внимания. А остановят — выбор небольшой: или в комендатуру отведут и заставят работать в публичном доме, или офицера придется ублажать за глоток шнапса и плитку шоколада, как Светка.
Дома Полина разрезала бечевку и вытряхнула содержимое мешка. Из вороха сена выпал большой, обернутый в газету «Красная звезда», пакет. Три пары рук нетерпеливо развернули газету.
Две буханки свежего хлеба, полотняный мешочек с мукой, банка тушенки, шмат завернутого в обрывок летной карты сала, соль, спички, большой кусок хозяйственного мыла, перевязанная красной ниткой пачка советских денег. Вот она — манна небесная! Полина не могла поверить в свалившееся с неба счастье. Мы будем жить! Все кончится хорошо. Из газеты выпала записка. Глаза впились в знакомый почерк:
«Любимые Полечка, Ирочка и дорогая Анна Матвеевна!
Если вы сейчас читаете мою записку, то я самый счастливый человек на свете.
Не было часа, чтобы я не думал о вас. Как хочется всех обнять и больше не выпускать из своих рук.
Сегодня 15 января 1943 года. Если комэск даст добро, то через день ожидайте новую посылку. Ребята уже скинулись, кто чем может.
Синоптики обещают снег. Поля, завтра развесь у забора мою любимую “арифметику”. Я буду знать, что вы живы и постараюсь сбросить груз во двор. Скоро мы освободим Харьков.
Целую и крепко обнимаю всех.
Ваш Георгий».
— Жора жив! — радостно вскрикнула Полина.
«Как замечательно, что “арифметика” (так по-домашнему муж называл ее желтое платье в крупную черную клетку) уцелела! — ликовала Полина. — Сколько раз мама хотела забрать ее на менку, но я не соглашалась. Жора его так любил!»
От страшного удара дверь распахнулась. В комнату ворвались солдаты в касках и заломили руки женщинам. У ног зловеще зарычала овчарка.
Офицер в новом кожаном пальто брезгливо схватил Полю за косу и что-то закричал в лицо. В клацании слов немецкой речи Полина отчетливо расслышала свою фамилию и страшное «эршибен» — расстрел.
— Слушай меня, дрянь! — перевел слова фашиста немолодой переводчик в черной форме полицая, перекрашенной из красноармейской шинели. — В городской полиции герр офицер советует сразу назвать имена подпольщиков и предателей. За это тебя расстреляют без пыток.
Полину втолкнули в крытое авто.
В здании городской полиции на Сумской улице следователь вежливо попросил Полину присесть на привинченный к полу табурет и долго не начинал беседу, скрупулезно рассматривая в лупу каждую купюру Жориной посылки. Гестаповец молча курил, стряхивая пепел в пустую банку тушенки, брезгливо перебирал пальцами разложенные на газете куски нарезанного хлеба, сала и даже мыла.
Полина не знала, что гестапо уже проинформировало Берлин о захвате предполагаемой опасной подпольщицы, о результатах обыска ее дома, о допросах ее одноклассников, соседей и бывших коллег по работе. Они подтвердили, что Георгий, муж Полины, — летчик и воюет в Красной Армии.
Следователь поднялся из-за стола, подошел к Полине и пнул женщину сапогом в живот.
Полина согнулась, дико заныло под ложечкой. Следователь размахивал у лица Жориной запиской: «Что означает “арифметика”? Говори. Явки, адреса, пароли. А еще шифры, график сброса посылок. Рация. Оружие. Взрывчатка. Кто возглавляет вашу организацию? Даю два часа на обдумывание. После них любое дознание покажется тебе удовольствием».
В подвале небритый детина в клеенчатом фартуке и выпученными глазами усадил связанную Полину на табурет. С потолка на блоке помощник палача опустил ржавый железный крюк. Детина вдавил его острие глубоко под правую лопатку узницы, напарник веревкой поднял дергающееся тело под потолок. Верзила небрежно подвинул ногой щербатый эмалированный таз под ноги жертвы.
Вечером следователь доложил начальнику гестапо о результатах допроса.
К подполью арестованная отношения не имеет. Ее муж, летчик Красной Армии, сбросил посылку с деньгами и продуктами в ее двор, чтобы помочь семье. «Арифметика» — семейное название голубого в белую клетку платья. Прошу разрешение на устройство засады из двух зенитных пулеметов и снайпера во дворе арестованной.
— Доктор обработает твою рану, и этой ночью уже будешь дома, — следователь заполнил несколько строк и подписал бланк пропуска. — Деньги и записка останутся у нас, а продукты можешь забрать. Я нарушаю инструкцию по личной причине. Моя сестра замужем за летчиком Люфтваффе. Она так же, как и ты, ждет от Вальтера писем и больше всего боится получить извещение о его гибели. Возможно, твой Георгий и Вальтер когда-нибудь встретятся в бою. Мой долг не допустить этого. Завтра утром ты развесишь платье у забора. Твой Георгий прекрасный муж и отец, но работа есть работа. Пуля для вашего ангела, фрау, уже в затворе нашего снайпера. Хайль Гитлер!
Утром следующего дня фельджандарм Ганс встряхнул припорошенное снегом развешенное на веревках голубое платье. Жандарм вальяжно вошел в темную кухню, сверкая огоньками люминофорных пуговиц в углах полукруглой бляхи на груди.
На чердаке Светкиного дома снайпер с неподвижным гипсовым лицом согревал ладонь правой руки в меховой рукавице. Два зенитных пулеметных расчета в маскировочных халатах по очереди грелись у натопленной печи рядом с Гансом и радистом переносной радиостанции.
— Ахтунг! — вскочил из-за стола радист. Солдаты рванулись во двор к пулемету. Снайпер приложил согретый палец к курку винтовки.
Со стороны пустыря быстро нарастал гул авиационного мотора.
Жора летел один на бреющем полете. Вот и родной пустырь, дорогой дом и... голубое пятно платья. Голубое? Здесь что-то не так. Поля приставляла голубую тетрадь к стеклу окна, когда кто-то мешал нашему свиданию. Пилот резко вывернул штурвал. Пулевая дробь брызнула по обшивке киля, фонарь кабины прошила пролетевшая в сантиметре от шлема пуля.
Георгий погибнет год спустя в пылающем небе Польши. Он так и не узнает, что любимая жена на допросе вспомнила о голубом в белую клеточку платье маминой подруги еще не обмененное в последнюю ходку. Главный урок спасительной арифметики учительница математики провела на «отлично».
Снайпер заметил, как от улетающего самолета отделилась черная точка. Видимо новая посылка. Но немцы ее так и не нашли. В тот холодный январский день радостно потирала руки не только Полина.
Последним из кухни ушел Ганс. Жандарм деловито завернул в холщовую тряпицу несколько кусков сала и хлеба. Но Полина жестами и скудным запасом немецких слов объяснила жандарму, что будет жаловаться самому начальнику гестапо. Ганс нахмурился, но продукты вернул. Фельджандарм злился, его сигнал об обнаружении канала снабжения советского подполья не подтвердился.
Через три недели Красная Армия во второй раз освободила Харьков. А еще через месяц в город снова вошли немцы. Но измученные харьковчане знали, что победа не за горами. Нужно еще немного подождать. Окончательно Харьков освободили 23 августа 1943 года.
После войны в гости к Полине приехал командир эскадрильи, в которой воевал Жора. Они были товарищами. Комэск сильно рисковал, закрывая глаза на опасные рейды друга. Семью командира в оккупированном Смоленске немцы расстреляли за связь с партизанами. Комэмк вернул Поле личные вещи товарища: пилотку, перочинный нож и письмо Полины, с нарисованной Жорой трофейными карандашами фигуркой женщины в желтом платье в темную клеточку. Его нашли в нагрудном кармане летчика.
— Вы, наверное, до сих пор храните это платье, Полина Андреевна? — всхлипнула растроганная мама.
— Конечно, Мусенька! Оно висит у меня в шкафу отдельно. Я надеваю его трижды в году: в дни рождения и гибели Георгия, и день нашей свадьбы.
Через три недели я прощался с Жориком на железнодорожном вокзале Евпатории. Мой друг и его бабушка остались у гостеприимных хозяев еще на какое-то время. Больше мы никогда не встречались.
Хотя. Однажды по телевизору мелькнул репортаж с авиационной базы советских войск в Афганистане. Военный журналист обращался к командиру эскадрильи по имени Георгий. Смешно оттопыренными ушами бравый летчик напоминал Гурвинека — героя детских комиксов. Где-то я их уже видел...
Фотография судьбы
Бывает, что судьбу человека, его жизнь и даже смерть, определяет невзрачная с виду вещица. Иногда клочок бумаги без печати и подписи. Обыкновенная фотография, сделанная на память…
За городом водитель остановил автобус у обочины возле голосующей пожилой женщины. Дама с подкрашенными губами осмотрела любопытным взглядом полупустой салон и плюхнулась на сидение возле меня. Старушка неожиданно нагнулась и что-то подняла с гофрированного пола маршрутки: «Ваша фотография?»
Пальцы с короткими наманикюренными ногтями сжимали старое, видимо, довоенное фото с оборванным уголком. Степенного отца семейства в потертых, но начищенных сапогах, и смешно заломленной на затылок фуражке окружали дородная женщина в платке и длинном оборчатом платье и четверо детей в легких одеждах.
Я покачал головой и невольно отклонился назад: «Нет, не моя».
— Кто-то потерял, — сочувственно кивнула женщина. — Вряд ли такие фотокарточки в маршрутках выбрасывают. Пойду отнесу водителю, может, ее искать будут?..
Через минуту дама снова уселась возле меня.
— Иногда так захочется погулять, на людей посмотреть, пообщаться, разглядеть их одежды, увидеть, что народ из города везет. Дед мне говорит: «Загорится погулять — пройдись по огороду. Без тяпки». Я вам не слишком надоедаю?
— Нет, нет! Наоборот. С хорошим попутчиком дорога в два раза короче.
— Знаете, что скажу: если бы не такая вот карточка, меня и на свете не было бы. И отец мой с войны никогда не пришел. Я ведь ребенок любви, так называли детей, которые родились в сорок шестом году.
Отец мой из села Яковлево Белгородской области. Это недалеко от Прохоровки — там такие бои шли! Работал, растил шестерых детей и за старенькими родителями присматривал. В Красной Армии с самого начала войны.
В сорок третьем под Курском немцы отрезали танками часть фронта, и отец попал в плен.
Ведут их колонну мимо Белгородского села, батя в середине плетется и придерживает раненого товарища. С родным краем мысленно прощается. Вот бы увидеть жену и детей, село родное. Хотя бы попрощаться в последний раз. У плетня крайней хаты брился немецкий офицер, а денщик ему зеркало придерживал. Вдруг офицер резко приподнялся с табурета и что-то приказал солдату. Тот подошел к колонне, выхватил за руку отца и подвел его к начальнику.
— Ти ест Григорий? ЯковлевО? Твой фрау Катъя? Зегс киндер? — спрашивает немец и рисует рукой воображаемую длинную косу на шее и плече женщины. Потом показал шесть пальцев и повторил: «Ти ест зегс киндер?»
Отец онемел от удивления и мотнул головой. Откуда он знает его имя, имя жены, ее толстую косу, количество детей, родное село?
Офицер расстегнул нагрудный карман, достал фотографию в картонной рамочке и показал ее Григорию. Обыкновенное семейное фото. Молодой немец — тот самый офицер, фрау — его жена, и шестеро детей на фоне какого-то большого дома с крестом, наверное, их церкви.
Денщик Йохан гораздо лучше говорил по-русски. Он и перевел слова офицера: «У меня, Григорий, дома тоже жена с толстой косой и шестеро детей. Я их очень люблю и скучаю. У тебя, ведь, тоже шестеро киндеров. В плену ты сгинешь, кто их кормить будет? Я сохраню тебе жизнь. В этом селе у колонны привал. Через час вас поведут дальше. Ты стань в конце строя и шагай медленно, старайся отстать от остальных. Конвойный тебя не заметит. А дальше сам знаешь. Иди только ночью и на восток. Попадешь в свое Яковлево».
Еще больше отец удивился и говорит офицеру: «Без товарища я не пойду. Два года мы в окопах. Или вместе спасемся, или вместе умрем».
— Гут, — офицер кивнул Григорию и что-то приказал денщику. Тот выхватил их рук отца вещмешок, вбежал в хату, вскоре вернулся и протянул мешок отцу: «Тержи!»
Все случилось так, как пообещал немец. Отец с товарищем отстали от колонны и залегли в кустах оврага. В вещмешке они нашли две буханки завернутого в бумажную упаковку хлеба и флягу воды. Шли ночью, все чаще отец узнавал знакомые места, наконец, они пришли в Яковлево.
При свете луны отец постучал в родное окно.
— Немцы в деревне есть? — спросил он у бледной от изумления жены.
Немцев не было, они ушли неделю назад, а наши еще не пришли.
Выпил отец самогонки и рассказал жене о чуде своего спасения. А та и спрашивает: «Офицер высокий, подтянутый и волосы рыжие? А денщик, наоборот, низкого роста и его Йоханом зовут?»
— Да, — в который раз удивился отец.
— Он с Йоханом два месяца у нас жил. В первый же день подошел к фотографии у покутя и улыбнулся: «Манн — мууж? Зегс киндер!?»
Я кивнула. Он и мне свою фотокарточку с женой и детьми показывал; любовно на них смотрел, мечтал вернуться в Германию. Хлебом несколько раз угощал, вкусный такой, в бумагу завернутый. Детям по конфетке подарил.
Йохан говорил, что у его начальника фотографическая память: он помнит лица всех людей, которых видел даже мельком.
До войны отец мельником работал. По тем временам должность почетная и денежная. Как-то мама предложила ему сфотографироваться всей семьей. Отец долго отказывался, в район ехать не хотелось. Но, в конце концов, согласился. Фотография шикарная получилась. По тем временам — шедевр. Батя у меня мужик видный. Усы пышные, глаза большие, взгляд орлиный. Да и мамка хоть куда. Фото в рамочку поместили и повесили на гвоздь возле Красного угла всем на загляденье. Почетно и модно.
Через день в Яковлево вошли наши. Отца и товарища допросили и снова призвали в армию. С другом он дошел до Берлина. Вернулся домой героем, весь в медалях. Даже раненым не был. Сразу после войны родилась я. Ох, и любил меня отец!
Хорошо все сложилось. Одного мы не знали — что случилось с тем офицером?
Моя бабка до смерти молилась перед образами за две мужских души: ее сына и того самого немца.
Удивительно, но после моего рождения в хате случился небольшой пожар. Сгорели рушники на стене и та самая фотография. До пепла. Видимо, свое предназначение она выполнила…
Вот и Циркуны. Конечная, — дама посмотрела в окно. — Спасибо за компанию.
— Спасибо и вам, почаще выходите в люди.
На ступенях автобуса боковым зрением я увидел, как моя попутчица протянула водителю деньги и сказала: «Выходить я не буду. Высадите меня, пожалуйста, на том месте, на котором подобрали…»
Генераль
— Приехали! — Костя открыл дверцу «ниссана». — Вы можете в салоне посидеть, пока я ворота отворю, привяжу собаку и загоню в вольер Генераля.
— Генераля? — кличка какая-то волкодавья, у тебя две собаки? — в любопытстве приподнял брови я.
— Да нет, обыкновенный гусь, но сторож тот еще, — уже возле ворот ответил Костя. — Новеньких щипает без разбору. Хоть и птица, но по натуре — собака в перьях.
После ремонта телевизора (с этой целью хозяин дома привез меня к себе) мы пили с ним кофе, и я с интересом наблюдал через стекла веранды за гуляющими во дворе овчаркой и здоровенным белым гусем.
Время от времени гусь по бугорки на переносице запускал клюв в шерсть собаки и слегка пощипывал кожу приятеля. В такие секунды овчарка замирала от удовольствия и в ответ покусывала перья на груди и шее товарища. Порой тихие и спокойные ухаживания перерастали в азартные игры: гусь расправлял крылья и имитировал атаку на кобеля, а тот в свою очередь оживленно уклонялся от натиска птицы и вполсилы прыгал на закадычного противника. Затем парочка резвилась в догонялки и шутливо пощипывала и покусывала друг друга за хвосты. Оба светились удовольствием и счастьем.
— Прям «твикс» какой-то, сладкая парочка — не удержался я от комплимента домашним животным Кости.
— Да, Генераль и Тайсон — не разлей вода, — Костя струсил сигаретный пепел в выпитую чашку. — Я дальнобойщик, и этого гуся несколько месяцев в машине возил.
Еду я как-то пару лет назад по трассе. Вижу — гусь прямо посреди дороги плетется. Хромает, перья грязные и торчат пучками. Но вид гордый — шею высоко держит. Притормозил я немного, и тут обгонявшая меня легковая машина едва не сбила бедолагу. Легковушка завиляла и чуть в кювет не укатилась. Гусь растопырил крылья и замер прямо посреди дороги.
А навстречу автобус мчится. Воздушная волна накрыла ошарашенную птицу. Перья на асфальт так и посыпались. Гусь захромал на обочину; стоит, переваливается с лапы на лапу и дрожит от нервного перенапряжения.
Ударил я по тормозам, поднял гуся и посадил в кабину. Еду и думаю: «Чужое себе присвоил. Но оставь птицу в таком состоянии на дороге — больше пяти минут ей не выжить».
Смотрю — невдалеке дед в брыле дорогу с козой переходит. Видимо, местный.
Спрашиваю: «Чей это гусь, диду? — и открываю дверь кабины. — Еще чуть-чуть и машины его бы задавили».
Дед посмотрел на трясущегося пассажира и говорит: «У нас в деревне три бабки только живут да я среди них. Гусей никто не держит, курчат разве несколько штук… Не наш он».
С того случая я стал возить гусака в машине. Подружился с ним: песни ему пою, травлю анекдоты, о своей жизни рассказываю. Живая душа, как-никак. Он мне тоже что-то гогочет. Генералем назвал за широкую грудь и гордую осанку, ну и еще по одному соображению. Геня мне и товарищ, и талисман.
Кабину он, конечно, гадит исправно, но в остальном — интеллигент. С земли ничего не ел, только из моих рук. У шоферов плюшевые талисманы и силиконовые куклы на зеркальцах телепаются, а мой живой — рядом сидит и в окно смотрит.
Ездил бы и дальше, но за кордон меня в рейс отправили. Пришлось Геню во дворе оставить. Думал не уживется гусь с Тайсоном, но с первой же минуты знакомства они обнюхали друг друга и включились в игру. Сначала осторожно, а потом на всю катушку разыгрались.
— А почему ты называешь его Генералем, а не Генералом? — уже в машине на пути домой поинтересовался я.
— Понимаете, — задумчиво усмехнулся водитель. — Все, что с нами случается, или уже с кем-то было, или обязательно будет. Генераль, я так думаю, не просто мне на дороге встретился.
Дом мой построен на том месте, где до войны стояла мазанка моей родни: деда, прадеда и их семей. Старой хаты давно уже нет, а воспоминания родни остались. Эту историю много раз мне, еще пацану, рассказывала бабка.
В нашей деревне стояли немцы. Офицеры квартировали в лучших хатах — с коровами и птицей. У нас поселились два их начальника. С виду приятели. Одного из них, высокого и интеллигентного на вид, звали Вальтером, а имени второго — рыжего и улыбчивого, бабка уже не помнила.
Родня держала корову и одного гуся. Вальтер любил кормить гусака хлебом и остатками пищи. Гусь привязался к неожиданному кормильцу и оказывал ему знаки птичьего внимания. И Вальтер каждую свободную минуту спешил покормить или погладить спину отзывчивой птицы. Друзья-офицеры по-доброму посмеивались над коллегой и часто подкалывали и передразнивали сослуживца. Особенно усердствовал его рыжий приятель: он артистично копировал движения и жесты гуся и Вальтера, когда они любезничали друг с другом на зимнем дворе.
Немцы часто играли на губных гармошках наши песни. Особенно «Катюшу», а гусак внимательно слушал и гоготал.
Гусь частенько выходил со двора на улицу и гоголем прохаживался по деревенской дороге. Однажды зимой мимо родительской хаты скакал немецкий всадник. Стоявшего у тына Вальтера гусь неожиданно схватил клювом за полу шинели и потянул офицера во двор. Удивленный Вальтер поддался напору птицы и отступил на несколько шагов. В это время лошадь поскользнулась на льду и упала с всадником на то место, на котором пару секунд назад курил Вальтер. Офицер и подоспевшие солдаты с трудом вытянули из-под лошади незадачливого ездока. На подводе со сломленной ногой его отвезли в госпиталь.
С тех пор Вальтер еще сильнее привязался к своему спасителю и с улыбкой называл гуся талисманом. Даже имя ему дал — Генераль, генерал по-нашему. Наверное, он ему своего начальника напоминал — такого же важного, длинношеего и гоготущего. Тот как-то приехал в село и даже переночевал в штабе. Шороху у подчиненных наделал славно.
Ближе к новому году селяне заметили — с немцами что-то происходит. Все чаще они ходили с унылыми и встревоженными лицами. Встретятся на улице два солдата и быстро-быстро что-то лопочут по-своему, часто повторяя слово «сталинград». Даже рыжий, приятель Вальтера, все меньше и меньше улыбался. Но что такое «сталинград», в деревне никто не знал.
Пошли слухи о скором отъезде воинской части на фронт.
Солдаты красили огромные машины в маскировочные цвета, а офицеры все чаще по вечерам играли в карты на деньги и попивали шнапс, ну и вонючий деревенский самогон, конечно.
Однажды Вальтер на смеси немецкого и русско-украинского предложил моей бабке выбор: «Матка, подари мне гуся или продай. Пока он со мной — мне во всем везет».
Бабка выменяла гуся на какую-то важную в те времена вещь: может, соль или чай. Моим родным она сказала тогда: «Все равно заберет, а так хоть что-то в хату».
В один день старший офицер построил всех солдат на краю села, немцы взобрались в кузова машин и уехали. Рядом на скамейке сидели начищенные и ухоженные Вальтер и рыжий офицер. А между ними Генераль — важный и белоснежный.
Долго еще по селу потоками шли на восток колонны немецких войск.
Вскоре поползли слухи: наши сильно дали по шапке немцам где-то на Волге под городом Сталинградом.
В конце зимы в селе появились итальянцы. Голодные, укутанные поверх грязных шинелей всяким рваньем. Они изнывали от голода и холода и просили у селян хлеба и картошки. Мои родные приняли на обогрев троих итальянцев. Те сказали, что Италия вышла из войны. Гитлер в ярости отказался от продовольственного обеспечения бывших союзников: добирайтесь домой как знаете. В отличие от румын и мадьяр, которые отбирали харчи у селян, итальянцы грабежом не занимались, лишь тихо просили поесть и переночевать. Бабка угостила итальянцев вареными яйцами с хлебом, так они их чуть со скорлупками не съели.
А еще через неделю по сельской улице шли бесконечные колонны машин с военной техникой и солдатами, но уже на запад.
Однажды во двор соседской хаты въехал немецкий мотоцикл. Из коляски выпрыгнул офицер и громко окликнул хозяев. Выбежавшая из хаты бабка с трудом узнала в немце со свежим шрамом на лбу и усталыми глазами того самого рыжего офицера — приятеля Вальтера. Рыжий вынул из кармана плаща небольшой сверток и вручил его хозяйке: «Матка — шоколяде. Твой».
В малопонятном разговоре с жестами и минимумом немецких и русско-украинских слов выяснилось, что приятель Вальтера сделал небольшой крюк, чтобы поблагодарить бабку за… спасенную жизнь.
Из рассказов бабки и моих последующих предположений я понял, что Вальтер и его приятель-офицер служили во вспомогательных войсках. В начале сорок третьего Гитлер бросил несколько дивизий на прорыв блокады армий Паулюса.
Именно там под утро часть Вальтера атаковал советский ночной бомбардировщик.
Под разрывы бомб рыжий выскочил из землянки, прижав к груди мечущегося Генераля, и побежал к укрытию. За собой он слышал топот сапог Вальтера. Бомба разорвалась перед окопом. Рыжий очнулся, сгреб с себя красные комья земли и снега. Кружилась голова, лицо заливала кровь из раны на лбу. Неморгающими стеклянными глазами Вальтер смотрел в сумеречное небо, а безжизненный Генераль лежал с рассеченной осколком грудью, свесив шею на плечо друга.
Генераля похоронили рядом с Вальтером в отдельной неглубокой яме. Кто-то из солдат бросил в могилу офицера два гусиных пера.
— Возьми мои часы, матка! — рыжий вложил в ладонь женщины наручные часы. — Это тебе за Генераля! Твой гусь спас мне жизнь. Если доживу до старости, брошу все и буду кормить гусей в деревенском доме.
Благодарная бабка сбегала в хату и, вынув из-под передника бутылку самогона, сунула ее в люльку мотоцикла.
Зимой сорок седьмого года бабка на толкучке выменяла за часы ведро пшеницы и стакан соли. Если бы не это зерно, разговаривал бы я сейчас с вами — неизвестно.
