Проруха
Рафаиловна — старица благочестивая, но и чересчур шустрая. При храме она смотрительницей состоит и в каждую щель свой востренький носик норовит воткнуть. Зайдет с улицы в храм какая-нибудь накрашенная дамочка свечку поставить, не успеет еще с робостью лоб перекрестить и оглядеться, как Рафаиловна коршуном на нее наскочит:
— А че ты в брюках забежала, как басурманка? А че без платка? А че намазюканная, как Буратино?
Пришибленная таким натиском «захожанка» забывает зачем сюда и пришла, дай Бог ноги унести! Зайдет ли когда еще?..
Рафаиловна и с постоянными прихожанами строга: следит неотступно, чтобы кто-нибудь из них со «своего» места не передвинулся на «чужое», чуть что — зашипит недовольно.
Сколько раз священнослужители делали Рафаиловне за это «усердие не по разуму» внушение: так и прихожан всех можно от храма отвадить, но... опустит смиренно глазки долу Рафаиловна и опять за свое.
Хотя в экстренных случаях без нее не обойтись...
Заболели разом оба пономаря, Алексей и Жорж, пришлось настоятелю доверить «пономарку» с кадилом Рафаиловне: все-таки старица благочестивая. И не ошибся настоятель: начищенное кадило яро блестит, в алтаре пылинке сесть некуда.
Рано ли поздно вернулись, одолев свои болячки, Алексей с Жоржем, Рафаиловну можно бы и отставить от пономарства, да не тут-то было! Старички-алтарники не особо «аккуратисты», наведенная чистота стала при них помаленьку блекнуть. Этого Рафаиловна не могла спокойно пережить. Заглянув в алтарь через щель приоткрытой диаконской двери, возмутилась, сжала негодующе кулачишки и возопила на лодырей «гласом велиим»... Старики, как угорелые, заметались по алтарю, и прежний порядок был благополучно восстановлен.
Но и на старуху бывает проруха...
Как-то раз с улицы забежал в пустынный храм (дело было днем) бомж. Маленького росточка, особо неприметный, в меру вонючий и грязный — в оставленные прихожанами на паперти шмотки бродяги иногда обряжаются не хуже обычных людей. Незамеченным он прошмыгнул в алтарь и через пару секунд выбежал обратно, сжимая в одной руке подсвечник, а в другой посеребренный крестильный ящичек.
Рафаиловна отважно бросилась на вора, но приемами самбо или джиу-джитсу старица не владела, грабитель просто оттолкнул ее в сторону и бывал таков. Как в омут канул; вызванный по тревоге наряд милиции не сумел его изловить.
— Ой, это я, ворона старая, во всем виновата! — сокрушалась Рафаиловна. И решила, искупая грех, просить у настоятеля благословения уйти в монастырь...
Кто-то видел ее потом в соседней епархии, принес весточку, что трудилась Рафаиловна на скотном дворе в монастырском хозяйстве.
Кто-то из наших прихожан вздохнул:
— У нее, небось, там и коровы в бахилах ходят...
Про лампочку и архиерея
В кафедральном соборе города поздравляют с юбилеем архиерея. Роскошная куча из букетов цветов, всяких подарков; льются напыщенные льстивые речи.
Вы, владыка, как лампада многоценная, сияете нам, сирым и убогим!.. — восклицает велеречиво, с придыханиями, соборный протоиерей...
На другой день старичок архиерей, просматривая свежую городскую газету, вызывает своего секретаря:
— Смотри-ка, отец секретарь, что пишет журналист... — и читает вслух строки из репортажа: «И вы, владыка, как... лампочка многоценная, сияете нам...»
Архиерей грустно улыбается:
— Это как понять? Лампочка-то может и перегореть, а то и вывернуть её запросто могут.
Чехова вспомнили
Правили в храме службу.
Пожилой пономарь Алексей, телом сух и духом крепок, поспешил по какой-то надобности через «горнее место» в алтаре и, вот тебе, попала ему в ноздрю пылинка. Чихнул он громко и от души.
— О, несчастный! — воскликнул стоящий перед престолом батюшка — службы без году неделя, но сразу метивший в «младостарцы». — Молиться тебе, убогому, надо, поклоны бить и каяться, каяться!
Старый игумен рядом, видавший виды, вздохнул удрученно:
— Давайте не будем уподобляться чеховским персонажам!
Что лучше?
Отец Сергий, старенький священник, на полиелее произнеся в алтаре ектению, выходит в проем Царских Врат на солею и с торжественно-подчеркнутой неторопливостью кланяется настоятелю, помазующему елеем чела прихожанам на середине храма.
— Отец Сергий, зачем же вы так делаете? Ведь настоятель — не архиерей!
— Лучше перекланяться, чем недокланяться! — ответствует мудрый священник.
И всего-то делов!
В верхнее окно алтаря нашего храма виден флаг, развевающийся над зданием городского суда.
— Посмотрите! Вон как полотнище повылиняло, истрепалось ветром! Заменили бы хоть! — посетовал однажды настоятель.
И — как-то смотрим — полотнище флага новехонькое, реет гордо.
— Вот дело другое! — доволен настоятель.
В это время к престолу, держа кадило, осторожно приближается наш пономарь Алексей — божий человек, колеблемый после поста даже сквозняком и смиренный душою и сердцем.
— Каюсь, батюшка, это я... — лепечет он еле слышно. — Благословения у вас забыл испросить. Стекло в верхнем окне перед службой протер. И вот...
— Да, накадили мы, братие!
Свой срок
Отец Аввакумий страдал от одной своей особенности — ляпнет что-нибудь второпях, ни к селу ни к городу, не подумавши толком, а потом испуганно охватывается.
Однажды вылетели напрочь у него из головы слова заготовленной накануне проповеди о пользе труда. Бывает же такое — рот открыл сказать, а мысль куда-то внезапно ускочила.
Но батюшка не растерялся:
— Некоторые несознательные прихожанки спрашивают меня: можно ли в воскресенье стирать белье? Не грех ли это? Отвечаю: Бог труд любит! Стирайте на здоровье, но после обеда! Аминь!.. Что стоите и ждете?
За праздничным застольем опять казус, снова батюшке хотелось сказать как лучше, а получилось как всегда. С торжественностью разгладил он бороду, вознес бокал с вином и, поблескивая капельками пота на лысине, с чувством пожелал присутствующим:
— Скорейшего вам Царствия Небесного!
И не мог понять: почему это у всех дружно, как по команде, вытянулись лица.
Что ни говори, а всякому — свой срок, и подготовиться к этому — время нужно, и каждому желалось бы подольше.
Супостаточки
Пенсионерка, преподаватель педагогического вуза, то ли из солидарности с кем-то, то ли из простого любопытства зашла однажды в храм.
Поозиралась по сторонам и вдруг видит: напротив иконы стоит давняя однокурсница и крестится.
В студенческой молодости дамы, без сомнения, соперничали меж собой, а может, и черная кошка когда-нибудь между ними прошмыгнула.
Первая, не успев еще толком поздороваться, тут же поспешила уколоть другую:
— Крестишься, молишься вот... А помнишь, что у тебя в институте была твердая пятерка по научному атеизму?
— Так я покаялась... — был ответ.
Как я стал дедом
Всему свой срок. И мне пришло времечко дедушкой становиться...
Дочь в роддоме мучится; брожу потерянно по улице. Зашел «на огонек» в старинный особнячок в центре города, где контора местного отделения Союза писателей России квартируется. Братья-писатели посочувствовали, кручину мою по-своему истолковали: достали из ухоронки добрый остатчик — на, успокой нервишки! И ушли в соседнюю комнату какое-то совещание проводить.
Сижу-посиживаю: «мобильник» в ожидании на столе, возле посудины закинутые салфеткой пустые рюмашки.
Из коридора в дверь прошмыгнул невеликого ростика, плотный, прилично одетый старикан со старомодным «дипломатом» в руке, стрельнул испытующе в мою сторону колючими глазками и уселся за соседним, донельзя заваленным рукописями, секретарским столом, приняв выжидательно-скучающую позу.
Немало тут старикашек всяких-разных шастает с толстенными тетрадками мемуаров лишь для того, чтобы кто-то хотя бы вид сделал, что их творения прочитать собирается.
Старичок не мешает мне, сижу дальше.
Трель «мобильника»: зять звонит! Все — ты дед!
Шумно общаемся с зятем по телефону и не скоро умолкаем.
Глядь: старичок уже сидит напротив меня и с нарочито-деланной улыбочкой мне руку через стол тянет:
— Уважаемый товарищ, поздравляю вас со знаменательным в вашей жизни событием!
От предложенной рюмки он воротит нос, морщится, но потом, с явно притворным тягостным вздохом, опрокидывает залпом ее содержимое в себя: ну, только если ради вас...
— А вы — тоже писатель?! — занюхав хлебной коркой, деловито вопрошает он меня.
Получив утвердительный кивок, спрашивает у меня фамилию.
Вижу: особого впечатления мой ответ на него не производит. Интересуется старичок только: не родственником ли мне приходится такой-то председатель колхоза?
— Нет. А что?
Старикан приосанивается, в голосе его даже металл бряцает:
— Я работал в том районе первым секретарем райкома КПСС!
Я с места не подпрыгнул, под козырек не взял, подобострастную мину себе на лицо не нацепил. Сижу себе, хлеб жую.
«Партайгеноссе», видя к себе такое почтение, немного скуксился и вдруг воткнул мне в грудь палец:
— А вы где работаете, товарищ?
— В церкви служу.
Старичка мой ответ явно огорошил, бедный даже поперхнулся, но со стула прытко вскочил.
— Бывайте... — процедил он сквозь фальшивые зубы и сам бывал таков! Впрямь черт от ладана рванул — видал, может, кто?
Вот так, в компании за рюмкой с «партайгеноссе» и стал я дедом. Никогда бы не подумал...
День ангела
Староста Вонифатьич имел обыкновение приглашать в храмовый праздник за трапезу нужных людей. Необязательно спонсоров, то бишь благодетелей, но и тех, через кого можно что-то для прихода «пробить» или достать. Староста был еще тот проныра.
И в этот раз на Николу заявились три «именитых» именинника. Стоящими на службе их никогда не видывали. За праздничным столом, когда они обсели настоятеля и старосту, прочая братия храма смогла их хорошо разглядеть.
Тем более Вонифатьич представил всех:
— Этот раб Божий Николай — председатель фракции коммунистов в городской думе.
Плотный пожилой здоровячок с поросячьими глазками учтиво кивнул.
— А этот Николай, — продолжал староста, — бывший сотрудник КГБ, в свое время уполномоченный по делам религий. А ныне — депутат законодательного собрания.
Вонифатьич в почтительном поклоне согнулся над столом, почти касаясь бородой тарелки, на что краснощекий толстяк протестующе замахал пухлыми руками:
— Что вы, что вы? Не надо, я человек скромный!
Третий Николай — глаза спрятаны за непроницаемой завесой дымчатых стекол очков, тонкие губы поджаты в строгую ниточку — оказался замом председателя торгово-промышленной палаты.
Староста возглашал в честь гостей цветистые тосты, но потом как-то поиссякли у него хвалебные слова, тоже есть им конец и край. Над столом вдруг зависла долгая выжидательная пауза.
Но нашелся и тут Вонифатьич. Закатил глаза и с чувством выдохнул:
— А хорошая школа был комсомол! Всех в люди вывел!
И один глаз хитро приоткрыл.
— Да, да! — зашумели радостно гости и зазвякали бокалами.
Молчал только и не потянулся за стаканом старый диакон. В комсомоле он никогда не состоял, с мальчишек ходил на праздники в храм, уворачиваясь от комсомольцев-дружинников с красными повязками на рукавах. За столом сейчас вроде б как те знакомые лица ему померещились.
О том, что у диакона тоже сегодня — день ангела и не вспомнили. Не в тему...
Тост
Отец Федот из прапорщиков, низкий, коренастый, даже какой-то квадратный, всегда то ли под хмельком, то ли просто так в узкие щелочки плутоватые глазки свои щурит.
Из армии его вытурили, не дали дослужить всего пару лет положенного срока. По особой, он бахвалится, причине: тогда еще, в конце восьмидесятых, замполит-дурак на построении сорвал нательный крестик с шеи солдата, а Федот заступился за беднягу. Может, это и было последней каплей в его служебных прегрешениях: проговаривался Федот по пьяной лавочке, что, мол, и тушенку в жестяных банках у него на складе мыши успешно и много кушали, и спирт из опечатанных канистр чудесным образом улетучивался.
Короче, оказался Федот в доме у стареньких родителей в деревеньке возле стен монастыря. Тихую обитель, бывшую полузаброшенным музеем под открытым небом, стали восстанавливать, потребовались трудники. Федот тут и оказался кстати. Плотничать его еще в детстве тятька научил.
Потом забрали Федота в алтарь храма прислуживать, кадило подавать.
— Веруешь? — спросил игумен у перепачканного сажей Федота.
— Верую! — ответствовал тот.
— И слава Богу!
Самоучкой — где подскажут, а где и подопнут — продвигался Федот в попы. В самом начале девяностых востребованной стала эта «профессия», позарез кадры понадобились. А где их сразу «накуешь» средь напичканных советским мусором головушек? У кого-то хоть чуть-чуть просветление в мозгах образовалось, как у Федота, тому и рады…
В церкви, как в армии, единоначалие, и Федоту к тому не привыкать. Тут он — в своей тарелке.
Нет-нет да и выскакивало из него прежнее, «прапорщицкое», командирское. Бывало, служит панихиду. А какая старушонка глухая, не расслышит, как прочитали с поданной бумажки родные ей имена — с соседкой ли заболтается или еще что, затеребит настойчиво отца Федота за край фелони: уж не поленился ли, батюшко, моих помянуть?
— Так! — сгребет за «ошерок» старую глухню Федот. И отработанным «командным» голосом огласит ей на ухо весь список. — Слышала?!
— Ой, батюшко, чай, не глухая я! — еле отпыхается со страху старушонка.
Отец Федот развернется к остальным и с угрозливыми нотками в голосе вопросит:
— Кто еще не слышал?!
Все попятятся…
В определенные моменты на литургии все молящиеся в храме должны становиться на колени. Но бывает так, что кроме богомольцев, просто находящихся и случайно сюда забежавших людей куда как больше. Стоят, глазеют, а то и болтают.
Отец Федот строг, тут вам не музей: выглянет, топорщась бородищей, из алтаря и рявкнет, как на солдат на плацу, для пущей убедительности сжимая кулак:
— А ну-ка все на колени!
И бухались дружно. Даже доски деревянного пола вздрагивали.
На солдафонские повадки отца Федота никто особо не обижался: что взять, испортила хорошего человека армия…
Как раз в праздник Победы пригласили отца Федота освятить офис одной преуспевающей фирмы. Хозяева и сотрудники охотно подставляли раскормленные холеные хари под кропило батюшке, а потом, сунув ему «на лапу», и за банкетный стол бы, чего доброго, «позабыли» пригласить. Но отец Федот — человек не гордый, сам пристроился.
Только наскучило ему все скоро: был он, пока кропилом размахивал, главным героем момента, а теперь и в упор никто его не видел — пустое место. Вели «фирмачи» какие-то свои, непонятные ему разговоры, лениво потягивали из бокалов заморские вина, нюхали черную икорку.
Ощутил себя отец Федот тут инородным телом. И зацепило его еще: о празднике никто из присутствующих и не вспомнил даже. Решил он тогда встряхнуть всех старым армейским тостом. В большущий фужер из-под мороженого налил мартини, плеснул виски, сухого, пива, водочки…
Кое-кто с недоумением косился на отца Федота. А он встал из-за стола, под умолкающий шум вознес свою «братину», в почти полной уже тишине опрокинул ее в себя и, зычно крякнув, выдохнул:
— Смерть Гитлеру! И всем буржуям!
Подросток
Старый заслуженный протоиерей, бородища с проседью — вразлет, был нрава сурового, жесткого: слово молвит — в храме все трепещут. А у его сына Алика пухлые щеки надуты, будто у ангелочка, румяненькие, глаза добрые, бесхитростные. Увалень увальнем.
Батька не церемонился долго: повзрослевшему сынку предопределил семейную стезю продолжать. Замолвил, где надо, веское свое словечко, и готово: Алик — поп. Не стал парень отцу перечить — молодец, но только рановато ему было крест иерейский надевать.
Служил отец Алик в храме исправно — с младых ногтей все впитано. Да вот только приключилась беда или недоразумение вышло: обнаружились у молодого батюшки две, вроде бы взаимоисключающие друг друга страсти — велосипеды и компьютеры. В свободные часы Алик до изнеможения по дорогам за городом гоняет, вечерами за компьютером «зависает».
Утречком мчится он на службу на своем «велике», влетает в ворота церковной ограды, весело кричит:
— Смотри, отец диакон, как я без рук могу ездить!
И выписывает кривули по двору, только крест между раскрылившихся пол курточки на его груди поблескивает. Бабки-богомолки озираются, испуганно сторонятся и торопливо крестятся.
Юная матушка у Алика — не тихоня, не прочь молодого мужа на увеселения какие-нибудь затащить, хоть на дискотеку.
Рвал, рвал себя Алик пополам да и однажды не выдержал: пошел в епархиальное управление и прошение «за штат» на стол положил.
— Не дорос я… Подрасту, вернусь!
Проявился-таки полученный по наследству отцовский непримиримый характерок!
Старого протоиерея спрашивали, бывало, потом про сына.
— Компьютерную фирму открыл, соревнования в Москве выиграл. — чуть заметно смущаясь и будто бы оправдываясь, говорил протоиерей. — Но… вернется ведь еще, даст Бог!
Фанатка
У казначеи осторожно интересуются насчет премиальных накануне праздника Пасхи.
— Вот посмотрите сами, сколько у нас при храме работников! — с укоризною трясет дородная старушенция листом ведомости на зарплату со списком фамилий перед удрученно повесившими носы просителями. — И всем подай! А прихожане много ли приносят…
Через полчаса за обедом в трапезной казначея заводит разговор о юбилейном концерте Аллы Пугачевой:
— Это же моя любимая певица! Жаль, что концерт по телику полностью посмотреть не удалось, в двенадцать ночи надо было молитвы вычитывать. А как там Филя выступал…
Суровая старушенция умильно закатывает глазки…
Вот когда надо было бы о премии выспрашивать!
Ни пуха ни пера
Молодой батюшка собирается на сессию в семинарию.
Литургия отслужена, проповедь кратка.
— Простите, дорогие прихожане, спешу на поезд, буду на сессии экзамены сдавать.
— Ни пуха ни пера вам! — звонко, на весь храм, восклицает какой-то малолетний шкет.
Батюшка смущен: ну, в самом деле, не посылать же пожелавшего ему успехов пацана туда, куда православному ни в коем случае не надо…
Но отдадим должное: два десятка экзаменов и зачетов сдал священник почти на одни пятерки.
Про старца Федора
Духовное училище открылось в нашем городе в начале «лихих девяностых». Своего помещения у него не было, занятия проходили в классе обычной школы, и за парту для первоклашки не мог взгромоздиться иной верзила студент.
Студенты — народ разношерстный: кто Богу готов служить, а кто просто любопытствует. Преподаватели — только-только вырвавшиеся из советских цепких лап уполномоченных отделов по делам религий немногочисленные местные батюшки.
Историю Ветхого Завета вел у нас отец Аввакумий, добродушный лысоватый толстячок средних лет. «База» — учебников нет и в помине, а семинарские конспекты у батюшки, видать, не сохранились или в свое время он не особо усердствовал, их составляя.
Нацепит на нос очочки отец Аввакумий и монотонно читает текст из Ветхого Завета. Или кого из учеников это делать благословит.
Потом прервет резко:
— А давайте я вам расскажу про старца Фёдора!
И вдохновенно повествует о молитвенных подвигах местночтимого святого.
В конце года батюшка экзамен принимал просто:
— Кому какую оценку надо поставить?
Школяры во все времена скромностью не отличались: ясно — «отлично»!
Вот только отец ректор училища усомнился в таких успехах и устроил переэкзаменовку.
Вызывал по одному.
Сидит перед ним студент, ерзает беспокойно, что-то невнятное мямлит, а потом вдруг заявит решительно, точно отрубит:
— Давайте я вам расскажу про старца Фёдора?!
И так — второй и третий...
Что ж, первый блин комом, а второгодники они и в Африке — второгодники.
Накануне референдума
Наш алтарник Вася, про таких говорят — взрослый паренек, прибрёл на воскресную службу заспанный, вялый, тетеря тетерей. То ли за ночь не выспался, то ли кто-то ему в том помешал. Только за что ни возьмется Вася, все из рук у него валится. На службе кадило не вовремя батюшке подаст; все в алтаре в требуемый уставом момент делают земной поклон перед Святыми Дарами, а Вася, задумавшись о чем-то своем, стоит столбом, ушами только не хлопая. К концу службы вдобавок и горящие угли из кадила по полу рассыпал.
— Все, Василий, хватит! — укоряет его настоятель. — Иди-ка и отбей сто земных поклонов посреди храма перед аналоем! Может, проснешься... Через руки-ноги и спину быстрей получится!
Вася честно и истово бьёт перед аналоем поклоны. Тут как тут сердобольные бабульки-прихожанки, его окружают, жалеючи вопрошают:
— Что ж ты так, Васенька?!
Вася, отбив последний поклон, кряхтя и обливаясь потом, находчиво-бодро ответствует:
— Я за Крым молюсь! Чтоб там всё хорошо было!
Патриот.
Почти святочная история
Дядюшка мой Паля был не дурак выпить. Служил он на местной пекарне возчиком воды и, поскольку о водопроводах в нашем крохотном городишке в ту пору и не мечтали даже, исправно ездил на своем Карюхе на реку с огромной деревянной бочкой в дровнях или на телеге, смотря какое время года стояло на дворе. Хлебопечение дело такое, тут без водицы хоть караул кричи.
Под Рождественский праздник в семье нашей запарка приключилась. У мамы суточное дежурство в детском санатории, а у папы какой-то аврал на работе. Как назло. Они ж со мной, годовалым наследником, по очереди тетешкались. Сунулись за подмогой к тете Мане, жене дяди Пали; она, случалось, выручала, да запропастилась опять-таки куда-то, к родне уехала.
Дома лишь дядя Паля, малость «поддавши», сенцом своего Карюху во дворе кормит.
— Какой разговор! — охотно согласился он, когда родители мои пообещали ему по окончании трудов премию в виде чекушки. — Малец спокойный, не намаесси!
На том и расстались…
Соседи потом рассказывали, что, понянчившись некоторое время, дядя Паля забродил обеспокоено по двору, потом запряг в дровни Карюху, вынес сверток с младенцем.
— Это ты куда, Палон?! — окликнул кто-то из соседей.
— Раззадорили вот чекушкой-то… И праздник опять же, — скороговоркой ответил дядя Паля, залезая на передок дровней с младенцем на руках и в надвигающихся сумерках чинно трогаясь в путь.
Родители пришли за мной поздно вечером, и каков, вероятно, был их ужас, когда они увидели, как из дровней соседи за руки и за ноги выгружают бесчувственное, покрытое куржаком инея тело дяди Пали и влекут в дом.
— А где ребенок?
— Что за ребенок?
Карюха дорогу домой знает, дядю Палю сам привез: что человек тебе, только не говорит. А дядя Паля молчит, как партизан на допросе, только мычит невнятно да глаза бессмысленные таращит.
Эх, как все забегали, заметались!..
В это самое время, ближе к полуночи, на пекарне бабы готовили замес. Пошли в кладовку за мукой и вдруг услышали плач ребенка. Те, что постарше, суеверно закрестились: «Свят, свят, свят…», а помоложе — полюбопытнее прислушались и обнаружили младенца в ларе с мукой.
Тетешкали и долго недоумевали: откуда же чудо-то явилось — хорошенькое, розовенькое, пока не вспомнил кто-то про дядю Палю, видали, дескать, его в качестве няньки. А дальше бабье следствие двинулось полным ходом: с мужиками-грузчиками дядя Паля тут, возле кладовки, свой законный выходной и заодно праздник отмечал. Стал раскручиваться клубочек…
Родным находка такая в радость, рождественский подарок! Об истории этой до сих пор в городке вспоминают, узнают все — много ли я в жизни мучаюсь, маюсь, раз в муке нашли. Только об одном хроники умалчивают: как и чем был премирован мой бедный нянька дядя Паля, это осталось семейной тайной.
