На службу ратную
Второго февраля 1940 года, вечером, председатель колхоза собрал всех членов правления вместе с бригадирами на незапланированное заседание. Оно длилось долго и закончилось за полночь. Я сидел на грубке (Грубка — печь с лежанкой. — Ред.), которая отапливала контору. Печку топили днём, но она ещё была тёплой. На повестке дня стоял один вопрос: «Подработка и утверждение приходно-расходной сметы колхоза на 1940 год». От накопившейся за день усталости и монотонного гула голосов я незаметно уснул и проснулся только рано утром, когда пришла уборщица, тётка Шапочиха. Дверь, открываясь, заскрипела — и я проснулся. Сначала не мог сообразить, где нахожусь. На дворе уже почти рассвело, а в конторе, еле мерцая, горела лампа. Я осмотрелся и вспомнил, что нахожусь в конторе. Заседание затянулось почти до утра, и меня не стали будить, потому что идти домой мне далеко и я, не успев отдохнуть, должен буду возвращаться сюда, на планёрку.
Я вышел во двор и увидел, что на другой стороне улицы возле магазина полно народа и какая-то женщина, причитая, голосит: «Да как же я его отправлю?!». Я пошёл к магазину и увидел, что это плакала мать Стефана Довталенко, моего товарища. Спросил её: «Кто вас обидел?». А она мне ответила: «Стефана в армию забирают».
И тут я услышал, как кто-то меня окликнул: «Василёк, иди сюда». Обернувшись, увидел председателя сельского совета, Артёмова Якова Александровича, мужа моей тёти Натальи. Я подошёл к нему, и он подал мне повестку из райвоенкомата. В ней было написано: «Явиться 4-го февраля в Успенский райвоенкомат для отправки в воинскую часть для прохождения срочной службы следующим призывникам…» — и в списке первой стоит моя фамилия, затем Алейниковы Семён и Алексей, Егоров Дмитрий и Довталенко Стефан. Я тут же пошёл домой и сказал отцу с мачехой, что завтра ухожу служить в армию.
Позавтракав, отправился на бригадный двор, где дал последний наряд на работу. Все колхозники уже знали, что меня призывают на службу. В какой-то момент односельчане обступили со всех сторон и засыпали пожеланиями. Кто-то сожалел о том, что я ухожу: «Лучше б кого-то другого забрали, а тебя дома оставили», кто-то поздравлял: «Иди служи, бригадирство тебя подождёт, а в армии побыть — не мешает». Те, кто уже отслужил, говорили, что мне будет легко, потому что я с детства приучен к труду и не боюсь трудностей.
Люди разъехались кто куда, каждый — выполнять свою работу, а я пошёл в контору колхоза. В бухгалтерии мне приготовили расчётные, и председатель колхоза сказал: «Ну что ж, получи, Василий Кондратьевич, расчёт». Я получил деньги, что-то около трёхсот рублей, и подумал, что нужно бы купить вина на свои проводы. В то время в магазинах ни вина, ни водки не было. Советский Союз помогал Польше, которая воевала с Германией, а в конце 1939-го Финляндия объявила нам войну — так что я мог попасть прямо на фронт.
У всех на слуху только и было: «Всё для фронта, всё для победы!». Я пошёл на конюшню и взял лошадей, что получше. Мы со Стефаном договорились поехать в станицу Попутную за вином. Там в одном из магазинов работал старший брат Стефана, Григорий. На лошадях, запряжённых в сани, я подъехал ко двору Довталенковых. Из хаты вышли Стефан с матерью и сели ко мне, а ещё подбежала Наташа Сердюкова и попросила взять её в Попутную.
Наташе было уже 15 лет. В Попутной жила её старшая сестра, Анна Стешенко. Взяли, но предупредили, что ждать там не будем, потому что мы — туда и обратно. Она согласилась, сказав нам, что за то время, пока мы будем делать покупки, справится со своими делами. И мы поехали.
Прибыв в Попутную, сначала завезли Наташу к сестре, а потом направились искать Стефанова брата. Нашли его быстро, рассказали, зачем приехали, на что он ответил, что здесь сами пьют тройной одеколон, а вина и водки в магазинах уже давно нету. С тем мы и поехали домой. По пути забрали Наташу. Она уже ждала нас у моста на выезде из станицы. По дороге мы разговорились с ней, и я, как бы невзначай, спросил её, будет ли она писать мне письма. Она сказала, что если я буду писать, то она может отвечать, на том и порешили.
Наташа училась в шестом классе. Тоже пропускала школу по той причине, что после раскулачивания и коллективизации надевать зимой было нечего: не было тёплой одежды и обуви. Да их семья, к тому же, перенесла много несчастий: сначала во время коллективизации бандиты застрелили её сестру, а потом у них случился пожар и почти все вещи сгорели. Дело было зимой, и оба родителя в результате стресса и сильной простуды тяжело заболели. Наташе пришлось на время оставить учёбу и ухаживать за родителями. Сейчас жизнь стала лучше, и она продолжила учёбу в школе.
Так за разговорами мы и не заметили, как добрались до Гусаровки. Там тоже заехали в магазин, но также — безрезультатно. Спиртного нигде не было. Мы вернулись в село. Стефан повёл лошадей на конюшню, а я пошёл в контору. Председатель сказал мне, чтобы я передал ключи от бригадной конторы и амбара Александру Попову: «Передавать бригаду у тебя уже нет времени, да и мы верим в твою честность». Я отдал ключи и пошёл домой.
Вечерело. Дома было уже полно народу, играл чей-то патефон (своего у нас не было). Люди сидели за столами и пили узвар из сухофруктов. Отец встретил меня на пороге и спросил: «Ну что, сынок, ничего не достал?». Я отрицательно покачал головой. Тогда мать достала из сундука четверть с двумя литрами вина, и отец стал обносить присутствующих гостей небольшим стаканом, чтоб всем хватило и никто не обиделся. Кто-то принёс самогона из дома.
Гуляли почти всю ночь. Танцевали под патефон, потом под балалайку. Разошлись под утро. Я тоже лёг хоть немного поспать. Утром снова у нас собралось много народу, чтобы меня проводить. Мачеха обнесла всех узваром, и мы пошли к конторе. По пути нам встретилась Наташа с подругами. Они шли в Ливоновскую школу. Я со всеми попрощался, и мы пошли дальше. Возле конторы меня ждала бригада в полном составе: обступили, да и мне хотелось со всеми попрощаться. Время было тревожное и никто не знал, что может случиться завтра.
В заключение слово взял Филипп Ильич. Он сказал напутственную речь, пожелал мне счастливой службы, потом от правления колхоза вручил мне конверт с деньгами — 120 рублей. Ко мне стали подходить члены моей бригады, и каждый тоже одаривал — кто рублём, кто трояком. Когда собрались все призывники, нас усадили в сани и провожали до самой горы, а там мы остановились и снова со всеми попрощались.
Село перед нами было как на ладони. Я стоял и смотрел на него, — оно уже стало мне родным, — и представить себе не мог, что уезжаю очень далеко на долгих четыре года. За эти четыре года мне придётся перенести столько невзгод, что хватило бы на троих… Филипп Ильич сказал: «Эх, Вася, лучше бы вместо тебя двоих Юдаковых взяли, Алексея и Кирилла». Эти ребята работать никак не хотели, только целыми днями на Урупе пропадали, ловили рыбу.
Мы поехали дальше, а провожающие махали нам вслед. Многие плакали. Почти всю дорогу провели молча, на душе было тяжело и тревожно. Мы не знали, вернёмся ли мы домой живыми. Когда прибыли в военкомат, там уже все были в сборе, ждали только нас. Всех призывников построили в колонну по четыре человека. Я едва успел попрощаться с дядей Ваней Пухальским, двоюродным отцовым братом, который привёз нас в Успенку, где мы были поставлены в строй и отведены на станцию в село Коноково. Там нас посадили в товарный вагон, прицепленный к пассажирскому поезду, и мы отправились в неизвестность.
Кое-кто уезжал навсегда. Ночью на станции Батайск наш вагон отцепили. Нас выгрузили, разместили на ночёвку в какой-то железнодорожный сарай, а утром повели в баню. Здесь работала медицинская комиссия, все врачи — в военной форме. После бани мы пошли в столовую на завтрак, а после завтрака нас снова погрузили в товарные вагоны, где наскоро были сделаны нары. Доски на нарах были в снегу и с наледью. Посреди вагона стояла чугунная «буржуйка», а рядом стояли ящик с углём да штук пять толстых поленьев.
Эшелон был воинский, все вагоны товарные, наскоро переоборудованные для перевозки призывников. В нашем вагоне ехали ребята из Леоновки — Адам Хмелёв и Александр Киви да ещё несколько эстонцев, но они с нами общаться не хотели, а между собой разговаривали только на эстонском. В вагоне было очень холодно, а мы никак не могли разжечь «буржуйку». Поленья были толстые, а поколоть их было нечем, и мы начали строгать их перочинными ножами. Только когда сострогали два полена, удалось разжечь печь. В вагоне потеплело и стало веселей. Я обрёл новых друзей. Это были Дмитрий Миргородский из Коноково, Николай Никулин из Успенки, Николай Швайко из 33-го совхоза. Впоследствии мы стали неразлучны.
Из Батайска мы выехали в обед. Нас повезли не в Ростов, а по побережью Азовского моря, и мы все по очереди торчали у открытой двери вагона несмотря на холод. Нам интересно было следить за сменяющимся пейзажем. Многим впервые посчастливилось увидеть море. Потом, когда поезд пошёл по равнине, закрыли дверь и в вагоне немного потеплело. Ночью прибыли на станцию Орёл, где нас ждал ужин. Подали команду «Строиться возле своих вагонов без вещей» и повели в столовую. На ужин давали гороховый суп и сухую пшённую кашу. На выходе из столовой каждому выдали по кирпичику чёрного хлеба и предупредили, что завтрака не будет. Мы по этому поводу расстраиваться не стали, потому что из дому взяли продуктов в расчёте на четыре дня. У нас было жареное мясо, белый хлеб, пирожки, солёные огурцы. Мы снова заняли свои вагоны, наш эшелон подцепил паровоз ФД (советский магистральный грузовой паровоз «Феликс Дзержинский», выпускаемый Луганским (Ворошиловградским) паровозостроительным заводом с 1931 по 1941 г. — Ред.), и мы двинулись дальше.
Когда поезд тронулся, мы поняли, что едем назад. Куда нас везут, не знали. Теперь наш вагон стал первым и стоять возле открытой двери было невозможно, потому что из паровозной трубы летела сажа со штыбом (Штыб — мелкий или измельчённый каменный уголь. — Ред.) и забивала глаза и нос. Мы закрыли дверь и улеглись на нары. Снег на досках уже растаял, и они подсохли. Теперь поезд шёл быстрее. На рассвете были в Харькове. Здесь стояли с полчаса. Во время стоянки с поезда сняли несколько групп новобранцев, а на их место посадили новых, и мы двинулись дальше.
Когда мчали по Украине, очень хотелось посмотреть на природу и сёла, но мешал всё тот же штыб, летевший из паровозной трубы. По этой причине дверь была почти всё время закрыта. Мы проехали Украину и снова оказались на территории России. На следующий день были уже в Горьком. Выходить из вагонов нам запретили, потому что за несколько часов до прибытия нашего эшелона прошёл такой же и на станции было разграблено несколько продуктовых ларьков. Взяли в основном водку и кондитерские изделия, а ларьки перевернули. По этой причине наш эшелон загнали на самый крайний путь.
Командиры, которые нас сопровождали, из каждого вагона взяли по пять человек и куда-то увели. Примерно через час они вернулись и принесли на вагон по два ведра мармелада и по кирпичику хлеба каждому. Перед заходом солнца мы снова тронулись в путь. Теперь двигались в сторону Москвы. На каждой остановке с нашего поезда кого-то снимали и на их место подсаживали других. В Москву мы прибыли ночью. Возле каждого вагона выставили охрану — выходить из вагонов нам категорически запретили. Но наши запасы угля уже закончились, и в вагоне было холодно. А рядом с нашим эшелоном, на соседнем пути стоял грузовой состав, и на платформе, прямо напротив нашего вагона, лежал уголь. Мы уговорили часового разрешить нам наносить себе ещё.
Теперь мы раскочегарили свою «буржуйку» и могли спать в тепле. Перед рассветом наш эшелон двинулся из Москвы в сторону Белоруссии. Дверь теперь мы не открывали, потому что было очень холодно. Состав двигался быстро, и вагон, не предназначенный для перевозки людей, сильно продувало — щели были плохо заделаны. Повсюду гулял сквозняк, холод пробирал до костей, хоть печка и была раскалена до предела.
В Смоленске нам снова выдали паёк: всё те же два ведра мармелада на вагон и по кирпичику серого хлеба каждому. Домашние запасы почти у всех закончились, так что мы теперь питались только сухим пайком, который нам выдавали. Я уже не считал, сколько мы дней в пути — сбился с числа. Многие писали письма домой и на станциях бросали треугольнички в почтовые ящики. Я не писал никому.
Как-то ночью мы прибыли на большую станцию. Утром сказали, что это город Минск и здесь мы будем стоять целые сутки, а может, и больше. К нашему вагону подошли начальник эшелона и два командира, прикреплённые к нашему вагону. Мы наперебой стали спрашивать: «Куда мы едем?». Начальник сердито закричал на нас: «Молчать! Что вы орёте, как овцы?!». Но нам было наплевать на его крики, мы ещё не принимали воинской присяги и никто нас не учил дисциплине. Мы без умолку шумели и всё-таки добились того, что он сказал, куда нас везут. Он махнул рукой и засмеялся, потом сказал: «Хорошо, скажу. Едем мы на территорию Польши, которая сейчас называется Западной Белоруссией. Только я прошу вас домой об этом пока ничего не писать, потому что наш маршрут могут ещё изменить».
В Минске простояли трое суток. Несмотря на то, что было запрещено ходить в город, чтобы не отстать от эшелона, мы всё-таки ходили, хоть и не очень далеко. Город был очень красивый, и кто бы мог подумать, что через каких-то полтора года он превратится в руины. А пока мы ходили и любовались им. Люди были очень доброжелательные. Бабушки на рынках, узнав, что мы новобранцы, угощали нас пирожками и жареными семечками. Погода днём была тёплая, и везде стояли лужи. Мои ботинки насквозь промокли, я снял их и поставил на ящик с углём, чтобы немного подсушить. Всю дорогу мы не разувались, потому что было очень холодно. А когда я снял ботинки, ногам стало так легко, что я лёг на нары и сразу уснул. Проснулся от того, что замёрзли ноги. Я взял свои ботинки. Один из них пересох и стал такой грубый, что я понял: к носке он не пригоден.
На третьи сутки на соседнем с нами пути появился грузовой состав с цистернами. На одной из них было написано «Яд!». Не знаю, каким образом, но одному из новобранцев удалось узнать, что это не яд, а спирт. Чтобы удостовериться, что это действительно так, он по лестнице взобрался на цистерну, открыл люк, консервной банкой зачерпнул содержимое из бочки и выпил. Через мгновение он радостно закричал: «Братва, да это спирт! Подходи с посудой, я буду набирать». И тут из всех вагонов повалили новобранцы за спиртом: кто с кружкой, кто с консервной банкой, кто с ведрами из-под мармелада. Из нашего вагона ребята тоже побежали и принесли два ведра спирта. Мы чувствовали, что это просто так не обойдётся, и разлили его в бутылки из-под газировки, которую покупали на станциях. Потом мы высыпали уголь из ящика, уложили на дно бутылки со спиртом, после чего сверху опять засыпали углём. В некоторых вагонах в это время уже запели песни.
Вдруг откуда-то из-за вагонов появился военный патруль и отогнал от цистерны всех новобранцев, а того, с цистерны, уже изрядно пьяного, закрыли в пустом вагоне, прицепленном к нашему составу. Командир эшелона дал команду: «Строиться возле своих вагонов с вещами!». Мы построились нормально, потому что спирт не пили, а вот из других вагонов некоторых приходилось волоком тащить — до того понапивались ребята, дорвавшись до бесплатного.
Нас начали обыскивать. Вначале обыскали вагоны, а потом досмотрели и личные вещи. Весь найденный спирт отобрали, пьяных закрыли в последнем холодном вагоне. Он был забит под завязку. Перед вечером наш эшелон вышел из Минска. Отъехали от города километров десять и остановились. Паровоз отцепился и ушёл в Минск. Во многих вагонах не было угля, поэтому было очень холодно. Так мы простояли ночь и половину следующего дня. В нашем вагоне уголь ещё имелся и было сравнительно тепло.
Здесь, вдали от города, в холодную ночь и пошёл в ход наш спирт. Во многих других вагонах ребята тоже сообразили припрятать спирт так, чтобы его не нашли при обыске. Мы выпили, начали петь песни и танцевать. Командиры всё это видели, но здесь нас трогать не стали. После обеда подошёл другой паровоз, и наш состав тронулся в сторону советско-польской границы. На границе находился небольшой полустанок и маленький разъезд. Так как колея на польской территории уже другая и наши поезда идти по ней не могли, нас высадили из вагонов, а состав ушёл назад, в Минск, дав прощальный гудок.
Мы остались под открытым небом на маленьком полустанке. Поезд с польской стороны пришёл часа через четыре. Мы погрузились в вагоны и поехали теперь уже по польской территории. Вскоре вдали показался город Лида, который, впрочем, остался в стороне. Мы ехали в сторону Гродно, куда прибыли уже ночью.
Здесь был большой красивый, ярко освещённый вокзал. Нас выгрузили из вагонов, и мы стали ждать представителей воинских частей. На вокзале можно было купить что-то из продуктов. Мы все очень проголодались. В Минске нас только один раз водили в столовую пообедать и единожды выдали сухой паёк, который мы уже успели съесть. Поляки продавали булочки — все по одной цене: хоть большая, хоть маленькая — один рубль. Вскоре начали подъезжать представители воинских частей, они набирали себе команды и увозили. Подошла и наша очередь. Нас выстроили, сделали перекличку, посадили снова в поезд и повезли до станции Домброво, которая стояла в отдалении от местечка Домброво, в открытом поле, окружённая тополями.
Там мы сошли с поезда, и нас повели в местечко Ружаносток. До него нужно было идти шесть километров. Стояли сильные морозы, лежало много снега. До этого в своей жизни я такого холода ещё не испытывал. Идти нужно было только по дороге. Чуть свернул в сторону — и провалился в снег по самый пояс. Мороз был около 40 градусов. Дул пронизывающий ветер и нёс позёмку. Мой ботинок развалился. Его носовая часть полностью оторвалась от подошвы, и мне нередко приходилось останавливаться, чтобы выковырять из ботинка набившийся снег.
В свою часть мы пришли перед рассветом. Она находилась на территории бывшего монастыря. До прихода наших войск в Польшу здесь стояли монастырь и костёл. Вокруг костёла был построен целый городок из двухэтажных домов, в кельях жили монахи. Особняком стояли дома, в которых располагались священнослужители. В монастыре имелись своя электростанция и духовная семинария, где учили на ксёндзов. Здесь же готовили офицеров для Войска Польского. Ксёндзам присваивали офицерское звание, а их духовный глава имел звание полковника. После раздела территории по пакту Риббентропа-Молотова территорию монастыря поляки освободили для нашей воинской части. Нас временно, на две недели карантина, разместили в каком-то сарае, в котором когда-то был склад. Красноармейцы из хозвзвода построили нары из досок. Доски были в снегу и с наледью. Многие из нас, пока сюда дошли, обморозили себе пальцы на руках и уши; у меня, хоть и развалился пересушенный ботинок, нога все же была в порядке.
Когда нары были готовы, нам принесли тюк прессованного сена. Мы разорвали его, постелили себе на нары и легли спать. И только мы успели чуть согреться, как услышали громкое: «Подъём!». Мы стали неохотно подниматься, некоторые ещё и недовольно ворчали: «Какого чёрта орёшь? И согреться не дал. Тебя бы положить на мёрзлые доски да в холодном сарае». Пришедшим оказался лейтенант, который нас привёл сюда. Он сначала было вспылил, но его тут же слегка охладили: «Ты орать большой, а вот ночью, когда привёл нас сюда — не спросил, ели мы сегодня или нет».
Он выслушал нас и ушёл. Возвратился где-то через полчаса. С ним было четверо красноармейцев, которые принесли в больших кастрюлях гороховый суп и пшённую кашу. Здесь мы и позавтракали. После завтрака красноармейцы забрали посуду и ушли, а лейтенант остался с нами. Один из новобранцев, обращаясь к нему, сказал: «Дядя, вот у меня обувь порвалась, и мне не в чем даже в туалет выйти». Я подумал про себя, что и у меня — та же история. Мы все молчали, а этот дядя рассмеялся и сказал: «Прощаю за “дядю”, ведь вас ещё никто не учил обращаться к старшему по званию. А ближе к обеду я пришлю к вам старшину, он перепишет, кому что нужно, и после обеда выдаст». Потом он назвал свою фамилию и сказал своё звание. Почти до самого обеда он рассказывал нам о воинской дисциплине и о том, что мы теперь должны уметь делать.
Перед самым обедом лейтенант ушёл, а вместо него пришёл старшина. Оказалось, что у многих из нас разлезлась обувь. Старшина записал, кому что нужно, а после обеда принёс. Потом снова пришёл лейтенант и ознакомил нас с распорядком дня, по которому и потекла наша жизнь. Мы ежедневно изучали устав воинской службы, знаки различия, боевое оружие, учили строевые песни. Узнали, что служить будем в артиллерии. Наша дивизия называлась громко и длинно: 27-я Омская, имени итальянского пролетариата, дважды орденоносная, дважды краснознамённая дивизия. Ну а мы конкретно служили в 75-м гаубичном артиллерийском полку, который, соответственно, был в составе 27-й Омской дивизии.
Полк был оснащён 122-х и 152-х миллиметровыми пушками-гаубицами. И первая песня, которую мы выучили, была про нашу дивизию. В ней были такие слова:
В степях в приволжских, в безбрежной шири,
В горах Урала, в тайге Сибири,
Стальною грудью врагов сметая,
Шла с красным стягом двадцать седьмая.
Струил ей песни Иртыш глубокий,
Гимн пели кедры в тайге далёкой.
Стальною грудью врагов сметая,
Шла с красным стягом двадцать седьмая.
На Енисее врагов громила,
В широкой Висле коней поила.
Стальною грудью врагов сметая,
Шла с красным стягом двадцать седьмая.
Её видали мятежным мартом
На льду залива форты Кронштадта.
Стальною грудью врагов сметая,
Шла с красным стягом двадцать седьмая.
Сердитый Каспий, словно родную,
В волнах баюкал двадцать седьмую.
Стальною грудью врагов сметая,
Шла с красным стягом двадцать седьмая.
И вторая — «Артиллеристы, точней прицел». Мне нравилось здесь всё.
Всё, чему учил нас лейтенант, я впитывал, как губка. И песни мне тоже нравились. А неудобств я практически не замечал, потому что с детства был к ним приучен. Трудности мне тоже были не помеха. Я смотрел на нашего лейтенанта и в душе сам себе дал слово, что скоро тоже буду иметь такое звание и ко мне тоже будут обращаться на вы, и младшие по званию — козырять.
Так мы прожили шесть дней, а на седьмой к нам пришёл сам командир дивизии Шаповалов посмотреть, что за ребят привезли ему в артиллерию. Он поздоровался, немного поговорил с нами, пошутил, спросил, скучаем ли по дому, а под конец поинтересовался, есть ли у нас жалобы. Со всех сторон посыпалось, что здесь сыро и холодно, что мы можем заболеть воспалением лёгких. Он выслушал, пообещал этот вопрос уладить, попрощался и ушёл.
На следующий день к нам пришло много командиров, в том числе и командир полка вместе с комиссаром. Нас всех стали опрашивать, кто какую имеет специальность, и вдруг я услышал: «А кузнецы есть?». Ответил: «Есть». Спросивший подошёл ко мне и попросил показать документ на право ковки. Я показал, и он записал мою фамилию. А вечером нас повели в баню. Там всех подстригли и переодели, после чего мы никак не могли узнать друг друга.
Нас распределили по батареям — я попал в четвёртую, которая была на конной тяге. В казарме я спал на втором ярусе железной кровати. Это было очень неудобно, особенно при подъёме или сигнале «Тревога» — частенько спрыгивал на уже вставшего товарища снизу. Матрасы и подушки были набиты соломой.
На четырнадцатый день, это было воскресенье, у нас состоялась присяга, а после неё в полку проводились состязания по взятию препятствий и рубке лозы. Зрелище было захватывающим. Мы увидели настоящих лихих кавалеристов. И лошади тоже были отличные. На молодой и красивой лошади подъехал сам командир полка. Лошадь плохо слушалась и на препятствия не хотела идти. Он долго с ней мучился, а потом рассердившись, сильно пришпорил. Лошадь заржала, резко встала в свечку, затем стала на передние ноги, а задними взбрыкнула. Наш Старик не удержался и упал с лошади. Лошадь, почувствовав свободу, побежала по полосе препятствий, перепрыгивая через каждое, потом перепрыгнула через изгородь, ограждавшую территорию части, и скрылась с глаз.
Красноармейцы и командиры, принимавшие участие в состязаниях, выехали на лошадях через ворота и, рассыпавшись по полю, начали искать беглянку. А она тем временем, налегке оббежав изгородь, ворвалась в открытую калитку и прибежала к конюшне. Дежурный коневод узнал командирскую лошадь, взял её за повод и поставил в стойло. Он сообщил командиру полка, что лошадь на месте, тот успокоился, но никого не предупредил, чтобы больше её не искали. А командир конной тяги пришёл к нему с докладом, что лошадь исчезла и найти её не смогли. Комполка в свою очередь накатился на командира конной тяги: «А вы у дежурного по конюшне узнавали?». Тот растерянно отвечал: «Никак нет». «Ну и болван же ты. Она давно в конюшне стоит, — а потом спокойно добавил, — все свободны».
На следующий день я пошёл в конюшню, принял ковочные ведомости, в которых вёлся учёт ковки лошадей, и стал армейским кузнецом.
Я был занят ежедневно, с раннего утра до позднего вечера, поскольку оказался в батарее единственным ковочным кузнецом, а лошадей было около пятидесяти и каждую нужно проверить: одну — перековать, у другой — подковы подтянуть, у третей — заменить шипы. И так — каждый день. От всех занятий, кроме одного часа политподготовки, который проводился ежедневно после завтрака, я был освобождён. Случались такие дни, когда ковочных работ не было, но я всё равно был в кузнице, чтоб знали, что я занят работой.
Ковочным кузнецом я пробыл всего месяц. Однажды, как обычно, мы сели на политчас и в это время пришёл старшина из школы младших командиров. Он принёс приказ, подписанный комполка Юрьевым, о моём переводе в школу младшего командного состава, в батарею боепитания. Итак, моя ковка закончилась. Я собрал свои вещи и перешёл в казарму школы, которая находилась здесь же, на территории части. В школе курсанты спали на одноярусных кроватях, матрасы были набиты соломой, а подушки были пуховые. Моя жизнь изменилась в лучшую сторону. Занятий стало гораздо больше, но учиться я любил всегда и, хоть и был занят учёбой целый день, но это было не в тягость, а в радость.
Мне нравилось всё: и строевая подготовка, и физическая, и теория, и политзанятия. Каждый день узнавал что-то новое. Физически я окреп, возмужал и теперь чувствовал себя по-настоящему взрослым. Здесь же научился ходить на лыжах — это было частью военной подготовки. Хоть до этого и не стоял на лыжах ни разу (вернее, до этого я их никогда и не видел), но освоил быстро.
В самом конце зимы в части проводился лыжный кросс на десять километров, и нам перед строем объявили, что подразделение, которое займёт первое место, будет награждено денежной премией. По жеребьёвке наше подразделение пошло первым. Я начал с первой пятёркой. Маршрут начинался и заканчивался в одном и том же месте. Нужно было пробежать пять километров в одну сторону и столько же обратно. Там, где заканчивались пять километров, находились дежурные с телефоном, которые сообщали, в какое время и какая группа повернула назад.
Метров шестьсот в начале забега нужно было бежать по снежной целине, а следующие три с половиной километра шли по наезженной дороге. Дальше следовало свернуть с дороги и с километр снова идти по заснеженному полю. Я, вместе со своей пятёркой, начало пути — по заснеженному полю — прошёл не отставая, а когда вышли на дорогу, быстро снял с себя лыжи, положил их на плечо и побежал вперёд что есть мочи. Догнал свою группу и сказал ребятам, что я их подведу, ведь дальше нужно было становиться на лыжи и бежать на них, а я ещё толком не научился. Ребята мне и говорят: «А ты, как добежишь до того места, где нужно сворачивать с дороги на целину, поворачивайся и беги назад, а мы попросим, чтоб по телефону сообщили, что группа была в полном составе». Я так и сделал. На обратном пути мои ребята меня догнали, и к финишу мы пришли все вместе. При подведении итогов соревнования оказалось, что у нашего подразделения лучший результат, мы заняли первое место и нам выдали денежную премию.
Наша школа была разделена на взводы: огневиков, разведчиков, сапёров, боепитания и управления. Во взвод управления входили радисты и телефонисты, а во взвод боепитания — артмастера и ружейники. Я был во взводе боепитания и учился на артмастера. В боепитании все кузнечные работы возлагались на меня. Однажды мы проходили тему по ремонту пушек и для этого на практике в мастерских школы нужно было пушку приподнять и поставить на подставку, вернее, приподнять пушку и подсунуть под неё толстую деревянную балку. На занятия к нам заглянул начальник школы. Он стоял в сторонке с преподавателем и наблюдал, как мы ходим вокруг этой пушки и пытаемся её поднять. Потом он подошёл к нам и спросил, нет ли среди нас смельчака поднять её в одиночку. Я вышел вперёд и сказал, что сумею сделать это сам. Начальник школы посмотрел на меня с сомнением и покачал головой: мол, слабоват. Я подошёл к пушке, сказал ребятам, чтобы они не замешкались с подставкой, а сам ухватился за лафет и, поднатужившись, поднял пушку. Ребята подсунули подставку, а я опустил пушку. Начальник школы похлопал меня по плечу и сказал: «Молодец!».
Здесь же я экстерном сдал экзамены за среднюю школу. К Первомайским праздникам курс обучения закончился. Всем учащимся было присвоено звание младшего командира, и на петлицах у нас закрасовалось по два треугольничка. Я стал артмастером.
Примерно через неделю после окончания школы нам перед строем зачитали обращение главного командования ко всем красноармейцам — идти учиться в Краснодарскую лётную школу. Я подумал и решил для себя, что это будет для меня наилучшим вариантом: во-первых, близко от дома, а во-вторых — сбудется моя мечта и я стану офицером. И не важно, в каком роду войск это будет.
Я, не долго думая, написал рапорт на имя командира своего подразделения лейтенанта Лямина с просьбой направить меня учиться в лётную школу. Лямин положил мой рапорт в стол и забыл о нём. Тогда я написал второй и отдал его начальнику артснабжения, воентехнику второго ранга Машкову. Тот передал мой рапорт по инстанциям, но со своей резолюцией «возражаю и отказываю». Я снова не получил никакого ответа.
В середине мая нам зачитали второе обращение. Теперь уже шёл набор в военно-морское техническое училище города Архангельска. Я снова написал рапорт, теперь уже на имя командира полка Юрьева, с просьбой послать меня в это училище. Через два дня меня вызвал к себе на беседу командир полка, расспрашивал о доме, о родителях, о моей доармейской жизни. Я рассказал о своей полусиротской жизни, о родителях и о том, как мне хотелось учиться. Он выслушал меня и сказал, что он тоже наполовину сирота и тоже знает, что такое сиротская жизнь. От него я узнал, что в городе Гродно открывается филиал Ленинградской военной артиллерийской школы и что меня пошлют туда учиться. Курс был краткосрочный: шесть месяцев — и я выйду оттуда уже в офицерском звании. Я тут же сказал: «Не хочу!». Он сердито посмотрел на меня как будто видел впервые и сказал: «Какого ты чёрта лезешь, то в воздух, то в воду? Тебе, что, на земле места мало? Свободен!».
Я ушёл в неизвестности, отпустит ли он меня в военно-морскую школу или нет. И служба моя продолжалась дальше. Я стал выполнять обязанности артмастера. Красили и ремонтировали арторудия, выезжали в поле на занятия, и я уже стал думать, что мне отказано ехать на учёбу и придётся так и закончить службу в сержантском звании. А так хотелось стать офицером! Видно, не судьба.
Но вот однажды, примерно через неделю после нашего разговора, в обеденный перерыв к нам в батарею боепитания, пришёл комиссар полка и зачитал приказ о направлении «артмастера сержанта Пухальского Василия Кондратьевича в Гродненский филиал Ленинградского артучилища на шестимесячные курсы артвоентехников». Я без лишних слов собрался и с комиссаром полка уехал в город Гродно. Все документы на меня были заранее заготовлены, их вёз комиссар.
Меня зачислили без вступительных экзаменов, и я стал курсантом военного технического училища. Занятия здесь уже шли, они начались сразу после майских праздников. Я отстал на целую неделю, но упущенное быстро наверстал. Здесь, как и в школе младших командиров, учиться мне было легко, потому что матчасть артиллерии я знал хорошо и только укреплял и пополнял свои знания.
График занятий был напряжённый. В шесть утра — подъём, потом — зарядка, за ней — завтрак и занятия, днем — часовой перерыв на обед, опять занятия и строевая, потом — ужин и пара часов личного времени. Общий отбой — в 23.00. И так — ежедневно, кроме воскресенья. Нам всё время твердили, что офицер должен быть для рядовых примером во всём: и в знаниях, и в физической подготовке, и в манере поведения, и во внешнем виде.
Здесь по вечерам все курсанты занимались в спортивных секциях. Я попробовал играть в футбол, но мне не понравилось. Тренер, который вёл занятия, начал объяснять нам, как правильно нужно бить по мячу. Мне это показалось смешным, и я высказался по этому поводу: «Ну и что здесь хитрого — ударить по мячу?». На что тот предложил мне показать, как это делается. Я разбежался и только размахнулся ногой, чтобы ударить, но тренер в этот момент взял да и легонько ногой убрал мяч. А я со всей дури так махнул ногой, что она у меня захрустела в суставе. Махнул с досады рукой, повернулся и пошёл от них, прихрамывая на правую ногу. Меня звали вернуться, но я не захотел. На этом моя футбольная «карьера» и закончилась. После этого начал заниматься в секции штангистов и гиревиков. С лёгкостью поднимал пудовую гирю, выжимал штангу, занимался вольной борьбой и с такой же лёгкостью сдал все нормы ГТО, да и на соревнованиях по лёгкой атлетике тоже был в числе первых.
На сдаче норм по бегу на короткие дистанции у нас произошёл казусный случай. Меня поставили в паре с одним украинцем, и когда мы побежали, у него начали отходить газы и он застрочил, как из автомата. Я от хохота упал на землю, а напарник мой побежал дальше. На финише стоял командир моего подразделения с блокнотом и отмечал наши показатели. Я встал и, смеясь, возвратился на старт. Командир строго спросил меня: «Пухальский, что случилось? Ты чего так развеселился? Сейчас ваша пара побежит снова». Я решительно ответил ему: «Я с ним больше не побегу!» — «Это почему?». Тогда я всё рассказал командиру и тот, улыбаясь, покрутил головой и меня поставили третьим к паре с другими курсантами, а мой бывший напарник бегал один.
По воскресеньям мы ходили в город. В городском парке играл духовой оркестр, на танцплощадке танцевали пары. Мы гуляли по городу, ели мороженое, о котором я раньше и представления не имел, ходили в местный кинотеатр на просмотр кинофильмов. Городок был небольшой, зелёный и тихий. Здесь всё было не так, как у нас, на Кубани, слышалась разная речь — и русская, и польская, и украинская, и белорусская. И дома были не такие. У нас были саманные и кирпичные, а здесь в основном каменные особняки, построенные до революции, и перестроенные под многоквартирные жилые дома в основном с коммунальными квартирами.
В ноябре 1940 года, к 37-й годовщине Великого Октября, нас аттестовали и мне было присвоено звание «воентехника второго ранга». Я возвратился в свою часть. Теперь у меня на петлицах красовалось два кубика. Первым делом зашёл к командиру полка с докладом. Постучал в дверь кабинета и, услышав: «Да, войдите», вошёл, принял стойку «смирно» и доложил: «Товарищ полковник, курсант Пухальский прибыл для продолжения несения воинской службы». Командир полка, а в кабинете кроме него находились начштаба и комиссар полка, сердито посмотрел на меня и скомандовал: «Кру-гом! Шагом арш!». Я вышел, критически осмотрел себя, одёрнул новенькую гимнастёрку под портупеей и снова постучался в дверь. Получив разрешение, снова вошёл в кабинет. Вытянувшись в струнку, ещё громче доложил, что курсант Пухальский прибыл и т.д. Он снова скомандовал: «Кру-гом!». Я в недоумении развернулся, а он, вслед мне: «Чёрт возьми, да вы ж хоть на свои знаки отличия посмотрите, а потом докладывайте!». Я понял, в чём была моя ошибка, развернулся и сказал: «Товарищ полковник, извините, я ведь в этой форме первый день», — и дальше доложил по форме: «Воентехник второго ранга Пухальский явился для продолжения несения воинской службы!». — «Ну вот, это другое дело!».
Начальники поздравили меня с присвоением офицерского звания и с возвращением в часть. Служба моя продолжилась.
(продолжение следует)
