…И взыграло ретивое, и прыгнула авторучка в руку, поднатужилась и брызнула чернильными каплями от избытка готовности: «Пиши, мол, а я вот она — пособлю!» А ведь мучает, а ведь требует: «Пиши!» А кто? Кто мучает ?! Кто требует?! Неужто сам себе покою не даёшь? Мыслям своим, в голове мелькающим, вслух произносимым — не веришь. Неубедительны и воздушны они, а вот на бумаге — другое дело — зримыми становятся, солидными. Бумага — это…! Да что там говорить — надежная вещь бумага!
Плачет мальчик. Обидно ему, страшно — вокруг пространство сжимается и цвета какие-то грозные, клубы тумана в них раскрашены. А что там, в тумане — не разберешь, только вот обида осталась — тяжёлая, недетская. Искривляется пространство, вытягивается в две красные линии. Губы! Шевелятся, изламываются. Лицо полустёрто, угадывается смутно, а губы — вот они —яркие, шипящие, смеющиеся и голос…. Голос из них густой, тяжелый, противный. А как же быть ему не противным, когда гнет он тебя, ломает, к парте придавливает — дышать трудно. Убежать бы…. Да куда там! Не убежишь — ещё четыре года осталось. Правда солнце пригревает всё сильнее, лето всё ближе — и вот они, уже совсем рядом, три месяца, когда губы эти разве лишь во сне и увидишь. Проснёшься — и вспомнишь, что завтра свобода, а школа… когда она ещё будет, школа эта!
Не повезло! Ну что тут поделаешь… Да и как не засмеяться?! Как удержишься?! Шлагбойм Михаил Срулевич… А?! Ну, по отчеству, положим, только она его и зовет — Галына Сэмэнивна, остальные-то всё больше Миша. А она весело так глянет, усмехнется — и выталкивают красные до ужаса гибкие губы по слогам Ми-ха-ил и нараспев Ср-у-у-у-левич.
Смешно. Класс захлёбывается, да и сам мальчик хихикает — шутка —понимать надо.
Перемена поскорей бы — а там —шмыг в угол около окна в уборной, а за радиатором — сигареты. «Огонек» — 45 копеек по-старому. Штуки три подряд выкуришь, и… спокойно так на душе становится. Голова клубами дыма окутана, как облаками и лёгкая, как облака, только «ватная» какая-то и думать не хочется. А зачем думать? Вот и Валька Иванов в уборной появился. Смеётся, пальцем у виска крутит, губы в трубочку вытянул — видно дразнится. Да Бог с ним, с Валькой, хорошо сейчас Мишке, а ответить чего-нибудь — лень, да и не получится. Здоровый он, Валька. Да и что ответишь?! Ведь и вправду Срулевич. Вот и всё тут.
Класс какой-то узкий, тёмный. Парты — чёрные с белым, как переход на мостовой. Тёмный класс, ничего цветного в нём нет. Раньше было ничего. Раньше одна Нонна Евгеньевна была. Та всё бывало — Мишенька да Мишенька…. И маме говорила, что способный он и даже талантливый. А как в пятый перешел… Ну, тут и началось. Учителей много. Все чужие, большие какие-то. А Галына Сэмэнивна…
Как дошла в журнале до его фамилии хмыкнула, мол, Шлагбаум, она надеется, не помешает классному паровозу двигаться вперёд к знаниям. А как услышала от Мишки, что Шлагбойм он, — удивилась. Ошиблась, думала, это который на железной дороге. Ну, ничего. Она его впредь только по имени и отчеству звать будет. Ми-ха-ил Ср-у-у-у-левич. Ведь верно? Или может опять неточность какая случилась? Может и не Михаил он вовсе, а Мойша, скажем? А? Нет. Ну, нет — значит нет. А то ведь для неё главное — не обидеть ученика неправильным к нему обращением.
А время тянется и тянется и хрестоматия русской литературы, лежащая на коленях под партой, ох, не сокращает его.
« У творах Марко Вовчок мы бачимо…». Зудит голос и зудит. Опасно. «Чого цэ уси дывляться увэрх, а Ми-ха-ил Срууулевич —уныз? Голова болит? Так как же она может болеть, ежели в ней ничего нет?!»
Весело классу — «во даёт» украинка! Это тебе Мишка не «пятёрики» по математике и английскому. Знай, не выпендривайся!
Высоко над мальчиком губы — рослая она, Галына Сэмэнивна. Волосы русые, пиджак и юбка темно синие. Валька говорит: «Ох, и здоровая же!»
В трамвае как-то прижали его к Галыне, он как раз под её сиськой и оказался. Говорит: «Как гирю на голову поставили».
Протягивает мальчик хрестоматию, голову понурил, рука вялая. Сейчас дневник попросит и… «нарушал», нет «злостно нарушал дисциплину», а может и «систематически злостно нарушает дисциплину». А дома кто спросит?! У отца разговор короткий — пятернёй в ухо раз-з-з! Голова гудит, перед глазами пятна разноцветные…
Хорошо, если бабушка вмешается, тогда, может, второго «раз-з-за» и не будет, а так — получи сполна и за «систематически», и за «злостно» и тем более за
«нарушает».
«Дразнит она меня», — стонет мальчик, слезами давится. Получи ещё и за ложь! Будешь знать как учителей оговаривать! Ну что тут поделаешь! Не повезло. Не хочет отец верить, что из-за него всё это. Срулевич! Не повезло.
Вот и дневник уже на парте. Быстро у неё всё это. А бабушку ему приводить в школу больше не нужно, потому что она, Галына Сэмэнивна, идиш не учила. Пусть родители придут. Может они хоть по-русски или, ха-ха, по-украински понимают. Так что пусть Михаил Срулевич передаст отцу своему Срулю э-э-э «Мовшевичу» — обреченно бормочет мальчик. «Вот, вот ему!» — радостно подтверждает украинка. Она лично счастлива (а губы «цокают», букву «т» выделяют) счас-т-лива будет побеседовать с ним.
Стоит мальчик на месте, ногами перебирает, а улицы вдоль него движутся и дом приближается. Портфель тяжёлый — дневник в нём камнем. Потерять бы… Да, ведь она всё равно ничего не забудет, всё помнит. Правильная она очень.
— Мы, — говорит, — должны всех уважать вне зависимости от национальности, имени и отчества. И нечего, — говорит, — Флора, смеяться. Неважно Срулевич там или Сралевич, главное — это человек и дела его.
Ну, тут уж Флорка за живот схватилась, стонет, из класса выйти просится. Гадюка эта Флорка!
— Терпеть, — говорит, — не могу их, всяких Абрамовичей и Шлёмовичей!
А красивая — ужасно! Все в классе ей в рот смотрят, а Валька тот вообще…
— Убью, — говорит, — если кто к ней подойдёт!
Поворачивают ноги сами и совсем не к дому. Есть место на земле! Хорошее место!
Первый раз страшно было, а потом — ничего, привык. Только вот Нина Степановна удивляется — отчего это он, такой «начитанный мальчик» книги на дом не берет, а всё в читальном зале сидит. На дом! А паспорт родителей?! А там на выбор: Сруль Мовшевич или Соня Нухимовна. А?! Смех, да и только.
И заходит в читальный зал Михаил Сергеевич Щёлоков. Плечи развернул, грудь выпятил. С библиотекаршей здоровается, фамилию громко называет. Подают ему «книжку читателя», расписывается Мишка за журнал «Костёр», а сам на главную строчку смотрит. А там — национальность: русский. Хорошо!
Читает Мишка ох и интересную вещь. «Мексиканец». И не про боксёра вовсе, который у Джека Лондона. Куда там! Про пацана одного, семиклассника. Предали его друзья, посмеялись над ним. А он возьми и выдай себя за мексиканца. Ну, тут все перед ним сразу на «задних лапках» и забегали. Эх, жаль вот только, что в конце он всё и раскрыл, — как разыграл их. Нет уж, он, Мишка, так мексиканцем бы и остался. И так обидно ему. Ну почему на свете столько разных национальностей, имён, отчеств, а у него..?!
Ну надо же! Не повезло. Дразнят. Так и он на их месте дразнил бы. Хотя нет, не дразнил бы, сочувствовал бы. Вот как друг его, Подыграев Виталик — тот так и говорит: «Не повезло тебе, Мишка!» Единственный друг. Только что он один может сделать? Не будет же он с целым классом из-за Мишки ссориться. Он всё по-честному.
— Я, — говорит, — если тебя вместе с Валькой дразню, так это я понарошку. Это чтобы среди них быть и знать, что они там против тебя замышляют. Я всё по дружбе. А математику или английский — так я и у Флорки списать могу… Гадюка эта Флорка! И что с ней поделаешь?! Не побьёшь ведь. Девчонка!
Стоит мальчик перед воротами школы. Чёрные ворота, а на них вывеска оранжевая:
Гор. школа № 26
Вечер уж. Грязно-серый снег подморозило, прохожих мало. Держит мальчик в руках кусок штукатурки и пишет:
«Флора — еврейка».
Отбросил штукатурку в сугроб, посмотрел на надпись — здорово! Жаль, что добавить что-нибудь ещё более ругательное не получается. Вообще-то можно было бы, но не любит Мишка матерных слов, не нравятся, вот и всё. А добавить хочется. Отломил от стены кусок штукатурки, точку после «еврейка» стёр, тире поставил и большими буквами добавил: проститутка.
Хорошее слово, сильное, что-то очень ругательное это уж точно, а что именно — какая разница! Пусть помучается! Хорошо бы и про Галыну Сэмэнивну вот так же, да где там! Сразу догадаются кто писал. Нет, про Галыну Сэмэнивну — нельзя.
Как ни медли, как ни оттягивай, а вот он двор и окна в квартире светятся. Бабушка дверь открывает, на Мишку смотрит — глаза большие делает, кулачок сухонький ко рту подносит и выдыхает в него несколько раз. Всё ясно — отец в подпитии. Тут уж вообще ему под руку не попадайся.
— Хоть бы дневник не попросил, — молится про себя мальчик.
Да, нет, сегодня видно не попросит. Не до Мишки ему. Надо с едой быстро покончить и успеть лечь спать до прихода жены, иначе — скандала не миновать. Боится отец матери, а выпить любит.
Утро. Или может ещё не утро? Темно в окне, только фонарь уличный раскачивается. Одеяло на уши натянуто. Холодно в квартире, а под одеялом хорошо, тепло. А всё-таки уже утро — бабушка будит. Любит Мишка бабушку больше всего на свете, а голос этот «утренний» терпеть не может. Ничего не поделаешь — встаёт. Одеяло отбрасывает — и не холодно вовсе. Умылся, оделся, а голос всё бубнит: «Вставай да вставай». Э-эх, приснилось всё. Вот он под одеялом и всё сначала, только теперь уж взаправду.
На улице мокрый снег, противный, с дождём. Идёт мальчик в школу, медленно идёт, будто против ветра ураганного. А что тут непонятного! Сегодня с утра «украинский» и сразу два урока. Страшно Мишке. И зачем только писал вчера на воротах?! Тоскливо, аж сердце ёкает. Зашёл в класс и сразу звонок. А в классе — ж-ж-ж. Все говорят, руками размахивают, около Флорки столпились. Девчонки её обнимают, а Валька глаза выкатил, пальцем во все стороны тычет и кулаком грозится кому-то. Тут «украинка» и заходит. Мишка в первый раз в жизни ей обрадовался. Хорошо, что никто его ни о чём спросить не успел.
Положила на стол портфель Галына Сэмэнивна, губы сжаты, в ровную полоску вытянуты, а глаза весёлые, блестят.
— Возмутительный случай, — говорит, — произошёл в нашей школе.
Она, Галына Сэмэнивна, вообще не понимает, как это пионер, имеющий сведения о том, что пионерка из его дружины или даже отряда занимается недостойными делами, не пришел ни к классному руководителю, ни к пионервожатому, а написал что-то там на воротах. А от Флоры она лично не ожидала, что та свою национальность скрывает. Вот даже Михаил Срулевич этого не делает. А с мальчиками нужно поосторожней, а то в одной из школ города девочка-семиклассница — так та вообще забеременела. Мишка голову наклонил, не дышит, класс замер, все на Флорку смотрят. А та как мел вся белая сделалась, вскочила, потом на скамью рухнула, согнулась вся как-то, руками за плечи себя обхватила и как завоет. Никогда Мишка такого страшного, пронзительного крика не слышал.
«Украинка» вся вытянулась, застыла. Губы, всегда такие красные, посерели, обвисли. Как ни тошно было Мишке в эту минуту, а всё ж приятно стало —испугалась Галына Сэмэнивна. А Флорка раскачивается, головой о парту бьётся и визжит тонко так: «Не хочу быть еврейкой! Не буду еврейкой!».
Класс молчит, «украинка» к Флорке подскочила, по плечу гладит осторожно так, будто Флорка стеклянная.
— Мы, — говорит, — Даманская в эту клевету, которая на воротах написана, не верим. Мы непременно найдём и изобличим этого «писателя». Мы ему метрику твою покажем, чтоб знал, как врать! Ну тут Флорка Галыну Сэмэнивну оттолкнула и как сумасшедшая из класса выбежала.
Бредет Мишка домой. На душе муторно, даже во рту привкус какой-то противный. «Так ей и надо, Флорке!» — распаляет себя, а злости нет и всё тут. Жалко ему её, а о себе как подумает — так аж тошно становится. А сзади
«Миша» да «Миша» — тихо так зовёт кто-то, неуверенно.
И впрямь зовёт. Обернулся — Даманская! «Миша!» — говорит. Не верит Мишка ни ушам, ни глазам. А всё же вот она — «самая-самая» девочка в классе. Стоит, в руках варежку комкает, то на него глянет, то вниз уставится. Ей с ним по дороге, оказывается, может вместе веселее будет? Ничего понять Мишка не может. В груди всё сжалось, жарко стало, в висках стучит.
Ох, и красивая же девчонка! Красивее, наверное, во всём мире нет. Идут они, идут… Молчит мальчик, лишь время от времени назад оглядывается. Может понарошку всё это, может сейчас Валька с пацанами выскочит и… такой «цирк» начнётся! Да, нет спокойно всё, нет никого, а Флора — вот она рядом, дотронуться можно. Да что там дотронуться, она сама его то за руку, то за плечо трогает, рассказывает, жалуется. Плохо понимает Мишка, слова с трудом доходят до него. Только и уловил, что Валька предал её, да и все остальные, кроме него, Мишки, предатели. Они с Валькой завтра в кино собирались, а сегодня билеты у него возьми да и «потеряйся». Какое там! После уроков Верка Шелкова этими самыми билетами у Флорки перед носом вертела и хихикала. Семь лет училась в одном классе с гадами! А уж как она жалеет, что Мишку обзывала. Да она-то вообще и не при чём — это всё Валька.
Он такое про евреев говорил, что даже стыдно повторить. «У них», — говорит, — «ну, вот этот самый орган наполовину обрезан, поэтому дети у них рождаются либо хитрые и хилые, либо дегенераты». А это враньё, конечно, потому что у неё у самой отец еврей. Только вот какая сволочь об этом узнала, да ещё и на воротах написала?! Это скорей всего Валька, а всё потому, что целоваться с ним она целовалась, а чего другого — кукиш! Разозлился, видно, ну и отомстил.
А вот и парк Горького. Аллеи снегом засыпаны и снег белый, пушистый, не то что на улицах. Снял Мишка шапку и давай снег со скамейки смахивать, а она стоит, смотрит и молчит. Сел, а рядом совсем близко щека её, розовая такая и пушок белесый на ней. Хоть и искоса смотрит на девочку Мишка, а всё видно ему до капельки. И родинку маленькую над верхней губой и сами губы пухлые, чуть приоткрытые и прядь русую, из-под шапочки выбившуюся и на щеку упавшую. Не понимает мальчик — как же такую девочку можно осмелиться поцеловать?! Да и зачем? Он, Мишка, так всю жизнь сидел бы и смотрел на неё, вот как сейчас. Косится мальчик, косится, а посмотреть прямо боится. Ну вот не знает почему, а боится. А когда почувствовал на своих губах её губы, мягкие и влажные, испугался вовсе. Оцепенел, зубы сжал, руками в скамейку вцепился. А она его за голову держит, губами прижалась крепко-крепко, не отпускает. Мычит Мишка, ужом изворачивается — вырвался всё-таки. На край скамейки отодвинулся, молчит — стыдно ему. Сколько раз мечтал хоть дотронуться до неё, а тут сама поцеловала! А он… Смеётся Флорка, заливается. То, что целоваться не умеет, так это ничего, она его научит, а завтра к нему за парту пересядет. Пусть Валька увидит! Небось не раз пожалеет о своём предательстве.
Распирает Мишку от радости. Ежели бы ещё и поверил до конца, то уж точно не сдержался бы — подпрыгнул и закричал чего-нибудь. Неужто всё-таки правда!? Неужто повезло!?
А она ему — и умный он, и способный, и все девочки говорят, что симпатичный, а то, что еврей, так все знают, что евреи мужья хорошие, не пьют и много зарабатывают.
Опьянел Мишка от счастья, голову совсем потерял. Взял Флорку за руку и давай ей рассказывать как с первого класса только о ней и думал, как плакал, когда она с Валькой за одну парту села, как пытался разозлиться на неё и как никогда это у него не получалось.
Говорит Мишка, захлёбывается, а она сидит боком к нему, куда-то вдаль смотрит и не поймёшь — то ли слушает, то ли всё мимо ушей пропускает. Ну тут он и брякнул и про надпись на воротах, и про автора. Она как вскочит, руками в его плечи вцепилась, наклонилась близко-близко, глаза сузила —откуда, дескать, узнал? Кто рассказал? Про Вальку ей наплевать, а вот про отца очень интересно. Как услыхала, что ничего Мишке неизвестно, что всё это он наобум со злости написал, варежку зубами закусила, отвернулась, задумалась. Застыл Мишка, не дышит. Вот всё и кончилось. Сейчас повернётся и с усмешкой так: «Эх, ты Сралевич..!» Глядит — улыбается Флорка. Она на него не сердится, понимает, от ревности всё это и по глупости. Но завтра пусть он всю правду скажет, ну вот как ей сейчас. Мол, выдумал всё, мол, отомстить хотел, а так всё-всё — неправда. Мишка головой кивает, на всё соглашается, не может поверить, что всё обошлось. На душе легко так стало. И признался во всём, и вот она здесь, Флора Даманская, не ушла, простила. Нет, видно и ему счастье улыбнулось. Правда «холодок» в животе ощущается, страшновато. Ежели директриса или, не дай Бог, Галына Сэмэнивна узнают, тогда уж держись… И представить себе трудно, что его ожидает в школе, а уж дома — и говорить не приходится! А она прямо, как мысли читает. Пусть Мишка не боится, она с ребятами договорится, чтоб никто из учителей не узнал. Всё между ними и останется. Слава Богу, семиклассники, не какая-нибудь «мелочь пузатая».
Эх, Мишка, Мишка! Что оно счастье-то? Как в одной книге красиво сказано — «сладкий дым».
А ежели кому не положено счастья, — так и не видать ему его как своих ушей, потому что, как бабушка говорит, счастья на свете мало и на всех никак не хватит. Один день всего-то Мишка был счастлив, да какой там день — и того меньше. А назавтра всё и закончилось.
Сколько уж лет прошло, а всё помнится до мельчайших подробностей. День был не по-зимнему солнечным. С утра уже начало таять, а ветер с моря был таким свежим и тёплым, что каникулы казались совсем близкими. Музыка в душе у мальчика. А как вспомнит про вчерашнее, как представит себе, что сейчас в класс войдёт, а там за его партой она сидит и… «Здравствуй, Миша!» И голос серебристый нараспев так выводит: «Ми-и-иша». Какой там Валька! Да никто ему не страшен теперь, хоть бы и Галына Сэмэнивна!
А когда в класс вошёл и увидел, что Флорка с Валькой за одной партой сидят и вокруг них весь класс столпился, вот тут сердце у него куда-то вниз провалилось, в лицо жаром пыхнуло, а ноги одеревенели. Шума обычного в классе не было, все говорили как-то тихо, а увидев Мишку — вовсе замолчали и на него уставились. Голос Валькин он слышит, а вот понять что тот говорит — не может. Не доходит до него — в ушах звон какой-то, всё качается. Только и виде как Валька размахнулся и…
Лежит Мишка на полу, голова гудит, Валька его ногами пинает, а не больно ему вовсе. Ничего не болит у Мишки, весь он как в ком ваты обёрнут, безразлично всё ему как-то, только слёзы текут и текут по щекам, и вставать не хочется.
А вверху над ним лица какие-то — узнать невозможно. Рты раскрыты, зубы оскалены, глаза выпучены. А вот узнал — друг его единственный, Подыграев Виталик. Тоже недоволен, брови нахмурены, смотрит строго — осуждает. Вдруг в один миг все исчезли, тихо стало. Потолок белый в трещинах. Смотрит на него мальчик, а там в самом центре, прямо над ним две красные линии появились. Задёргались, закривлялись и духами запахло. Галына Сэмэнивна… И непонятно почему, а успокоился Мишка. Звон в ушах исчез, голова не болит.
Уж было и встать хотел, а как услышал, что симуляция ему не поможет, и что сколько он бы ни лежал на полу, ему всё равно не уйти от ответственности, — передумал. Интересно ему стало. Вроде как во сне, вроде как не с ним всё это. Страшно, конечно, да ведь в любой момент проснуться можно. «Если мистер Шлагбойм думает, что он, как некоторые отщепенцы, скроется от возмездия в США или в Израиле, так напрасно он на это надеется. Его здесь будут судить за клевету». А она, Галына Сэмэнивна, на урок опоздала специально, чтобы дать возможность коллективу выразить своё отношение к сионистской выходке этого лжепионера, теперь, как она уверена, уже бывшего. Вчера вечером она беседовала с родителями Даманской и лично выяснила, что отец Флоры, кстати, директор завода и член партии с двадцатилетним стажем, никакого отношения к национальности Михаила Срулевича не имеет. И вообще, она собирается обратиться в соответствующие органы, дабы те выяснили, кто его инструктировал по сионистской пропаганде.
И встал мистер Мишка с пола, неторопливо встал. Отряхнул брюки, осмотрелся вокруг и увидел, что одноклассники его какие-то одинаковые, друг на друга непохожие, а вот одинаковые — как парты в классе. А как понял в чём тут дело, рассмеялся, да так громко, что Галына Сэмэнивна поперхнулась. Все они, эти Валентины, Виталии, Веры и даже Флора были «одно лицо» с «украинкой». Смешно стало Мишке, понимает, что пропадает, а смеётся.
Класс молчит. Галына Сэмэнивна пиджак на себе одёрнула, воздух в грудь набрала, как перед оглашением приговора. Шагнул к ней Мишка, близко подошёл — рукой дотронуться можно. И, видно, что-то такое в его лице было, что рослая и статная дама, ничего не сказав, выдохнула и вся съёжилась, как спущенный резиновый мяч. Посмотрел на неё Мишка и сказал. Нараспев сказал, точно так же, как и она, растягивая губы и удлиняя звучание гласных:
«С-у-у-у-ка, Вы, Гал-ы-ы-ы-на Сэм-э-э-э-нивна!»
Поднял Мишка свой портфель с пола и, не спеша, в полной тишине пошёл к двери, туда, где на табличке слово «Выход» красными буквами написано.
Идёт мальчик между рядами парт, идёт и знает, что и ругать будут и бить будут, знает, а не боится. И не потому, что смелым стал, а потому что бояться надоело, и потому что вот он «Выход», а здесь он чужой.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer5-6-trostjanecky/
