Роза
«Зачем учиться делать что-то хорошо, а потом никогда не делать этого снова?»
«Алиса в стране чудес».
Ко мне прикрепили девочку из соседнего класса. Крупная, хорошо откормленная, эта девочка отличалась полным отсутствием интереса ко всему на свете, ее ничем нельзя было увлечь или занять, и оживлялась она только в одном случае — когда разговор заходил о еде. В школе мальчики смеялись над ее походкой: «Вот, ножницы пошли». Учительница по географии, Бася Зейликовна, защищала Розу: «Некрасиво смеяться, у девочки плоскостопие».В ответ мальчишки только присвистывали.
После школы я шла к Розе домой. Чужой мир открылся сразу и без подготовки. В этом мире не было книг, а в углу большого двора находилась конюшня неродного деда Розы. Бывший биндюжник, Фридл подрабатывал, сдавая лошадей внаём. Явно не веря в успехи приемной внучки, он каждый день встречал меня одной и той же фразой: «Учительница, сначала пусть прочтут мои лошади, а потом Роза». Его это смешило, меня нет. В конце концов, в один прекрасный день я соорудила из двух картонок подобие книжки, внутрь положила пучок сухой травы, а на обложку приклеила картинку с лошадью. В тот день я не сразу зашла в дом, а пересекла двор и прямиком направилась в сторону конюшни. Фридл сидел под брезентовым навесом: «Алло, учительница, ты куда?» — Крикнул он. Я не ответила, а когда он подошел, объяснила, что как раз сегодня записала его лошадей в библиотеку и протянула одной из них книгу.
— О-о-о! — протянул Фридл, — и рассмеялся.
Больше учительницей он меня не называл.
Ехидный и самодовольный, неродной дед Розы менялся в лице, когда во дворе появлялся биндюжник по прозвищу Мотька Окс[1], и усаживался играть с ним в карты. Моти, о котором в городе рассказывали легенды, бессовестно передергивал и, не моргая, врал. Фридл терпеливо молчал и только, когда получив свой «честный выигрыш», Окс удалялся, он, вытирая испарину со лба, с шумом выдыхал воздух и говорил: «Когда Мотька выходит из себя, он способен ударом быка убить лошадь». Но скажите мне, какое количество зверей, по-вашему, может уместиться в одном, хоть и неимоверно сильном человеке, который, если надо, заменял своих усталых лошадей, и сам тащил биндюгу, как бурлаки на Волге? И все же. Мать Мотьки говорила, что «разозлившись, он ревет как тигр». Тигр, бык, лошадь. Согласитесь, сложно ужиться. Только когда придет Машиах, всё это станет возможным[2].
Как только мы раскладывали учебники, Розу начинал одолевать сон. Напрасно я толкала ее в бок, кричала в ухо, она мерно посапывала, и только запах жареных котлет заставлял её открыть глаза: «Бабушка сейчас принесет обед, котлеты…» — мечтательно говорила она и протирала глаза. Бабушка приносила обед, умиленно глядя на заваленный тетрадями и учебниками стол. Русский язык, прямо скажем, бабушка Ита знала слабо, но иногда считала нужным задавать «интелегентные» вопросы, и однажды спросила меня: «Зуг мир, Пушкинд ыз гивейн а ид?»[3].
Поковырявшись, я отдавала Розе свою порцию. «Вот непонятная, — удивлялась она, уплетая за обе щеки,— кушать не любит, а заниматься всем этим, — она показывала на учебники, — любит». Пока она пережевывала котлеты, я рассказывала ей о Толстом, о Тургеневе, о Лермонтове. Снова заходила бабушка и спрашивала: «Роза, твоя подружка покушал?» А ко мне обращалась: «Закрой уже рот, и кушай». И всякий раз я пыталась понять, как это можно сначала закрыть рот, а затем уже кушать.
«Роза похожа на свою маму, учиться она не хочет». — Жаловалась бабушка Ита соседкам, и те успокаивали ее: «Ну, что ты так расстраиваешься, не всем же профессорами быть, в крайнем случае, восемь часов на конвейере посидит». На что бабушка Розы испуганно восклицала: «Ну, да, только этого нам нехватало»…
«Что это за таинственный конвейер такой, которым всех пугают. — Думала я. — Напоминает еврейскую фамилию, училась же со мной в пятом классе Лиля Вертэймер, папа ее был военный врач, они потом уехали в другой город. Но на фамилии не сидят, да и на веере тоже не посидишь». И решила я, что, скорее всего, это такое специальное приспособление типа деревянной лошадки, на которой восемь часов сидят не двигаясь. Конечно, это тяжело, да и скучно, наверное, жутко. Нет уж, лучше хорошо учиться, потому что это и интересно и на конвейере сидеть не придется.
Время от времени я пыталась выяснить, что же все-таки интересно Розе, ведь не может быть, что совсем-совсем ничего. Книги читать она не любит, это однозначно.
— Ты что-нибудь коллекционируешь?
— Мама коллекционирует.
— А кататься на велосипеде ты любишь?
— Нет.
— А музыку слушать любишь?
— Не люблю.
— А в поход ходить любишь?
— Мне это неинтересно. И вообще, что ты ко мне привязалась, вроде умная, а задаешь глупые вопросы.
Скоро меня начало тяготить положение «подружки», и я размышляла, как бы избавиться от пионерского поручения, но ничего путного в голову не приходило. Недели пробегали быстро. Я чувствовала, что больше не выдерживаю, как однажды на одном из наших «занятий» Роза принесла инкрустированную шкатулку: «Это мамина коллекция. Хочешь, я дам тебе немного?» — Спросила она. В шкатулке лежали ассигнации, кольца и другие ценности.
Назавтра мама объяснила моей классной руководительнице, что такой чувствительный ребенок, как её дочь не может находиться в такой обстановке. Меня освободили, и я облегченно вздохнула.
Когда Розе исполнилось восемнадцать лет, ей привезли жениха из Одессы. Может и впрямь была она права, беспросветно скучая, и может она вообще жила из любопытства, как Лермонтовский Печорин из «Героя нашего времени», а вовсе не из интереса, как все мы?!
Телевизор
В один из летних дней сестра по секрету сказала мне: «Тетя Оля привозит сегодня что-то о-о-чень интересное, тебе обязательно понравится».
— А ты знаешь, как оно называется?
— Те-ле-ви-зор. — Произнесла сестра шёпотом и по слогам.
С этой минуты ничто не могло скрасить часы ожидания, и самый обычный день превратился в тянучку. Наконец раздался резкий звук тормозов. Водитель такси вытаскивал большую квадратную коробку, а тетя Оля крепко держала еще одну, плоскую, и оба они торжественно направились в дом.
Я первая забежала в гостиную.
— Не крутись под ногами, — сказала тетя Оля незнакомым голосом.
— А я не кручусь, — обиженно ответила я и прижалась спиной к стене.
Водитель, тетя звала его Мишей, поставил на столик в гостиной приемник, похожий на наш ВЭФ, только с экраном, а тетя Оля осторожно вытащила из коробки аквариум и поставила его перед ВЭФом.
Потом она вытащила из сумки бутыль и вылила ее содержимое в аквариум. Водитель Миша подергал провода, проверил столик на устойчивость, сказал басом: «В добрый час», и уехал. После его отъезда тетя Оля долго вытирала маленький экран и голубоватое стекло, как потом оказалось, линзу.
Когда она попросила меня принести стакан воды, я, воспользовавшись перерывом, спросила: «А этот телевизор, — аквариум?» Перелистывая странички «Инструкции», она рассеянно ответила: «Да».
— А вода, она для рыбок? — Не отставала я.
— Для рыбок. — Ответила тетя Оля.
— А где рыбки? — Не успокаивалась я.
— Какие рыбки, это же телевизор! — опомнилась тетя.
Наконец наступила долгожданная минута, и внутри телевизора замелькали маленькие человечки. Человечки на экране передвигались и разговаривали, совсем как настоящие. Я смотрела на тетю, маму, папу и сестер. Такое удивительное событие, а они — ничего, правда, спины у всех необычно прямые и напряженные.
Вскоре программа закончилась и все пили чай с печеньем, обсуждая удивительные успехи нынешней технологии, на что тетя Оля, округлив глаза, заметила: «Это еще что, когда я покупала телевизор, мне рассказывали, что скоро будут такие, с помощью которых люди смогут друг с другом разговаривать».
Дождавшись, когда все в доме уснут, я обошла телевизор, пытаясь выяснить, каким образом человечки попадают в свое жилище, но выяснить мне это не удалось.
Через несколько дней мама разрешила мне пригласить соседского мальчика Осю к нам «на телевизор». Круглый отличник, старше меня на два года, Ося сказал: «Человечество движется вперед гигантскими шагами». На что я подхватила: «Это еще что, скоро изобретут такие телевизоры, что даже если ты будешь в Америке, а я здесь, мы с тобой сможем разговаривать»[4].
Однажды утром тетя Оля приехала чем-то встревоженная и, точно продолжая начатый раньше разговор, сказала маме: «Я всё узнала, можно будет и стирать, и готовить ему. Боже мой, сколько лет я его не видела…» Речь шла о единственном сыне тети, который, как говорил папа, «сел за длинный язык». Сейчас Гену освобождали на вольное поселение, и тетя уезжала к нему. Перед уходом она обняла меня и сказала: «Я забираю телевизор, мы теперь с Геночкой вместе будем коротать долгие вечера».
Тетю Олю я больше никогда не видела. Столик осиротел, и мама поставила на него вазу с цветами. Прошло немного времени, как однажды, вернувшись из школы, я обнаружила, что на столике в гостиной стоит …телевизор. Он был без линзы и отличался другой особенностью — время от времени на экране появлялись черные полосы, превращая телевизор в настольную зебру. Папа ударял по нему кулаком, полосы исчезали, и папа говорил виноватым голосом: «Он по-другому не понимает».
Скоро телевизор потерял для меня свою былую таинственность и превратился в обычный домашний предмет — примерно такой же, как лампа на стене с коротким, как приказ, названием — бра. И только стопка волшебных книг на широком подоконнике, к концу недели постепенно уменьшающаяся, по-прежнему безудержно влекла, став неотъемлемой частью моей жизни.
Жизнь это сон
«Где взять свою порцию радости,
если всё вокруг сон?»
Хуан Хельмон
Раннее утро, тишину нарушает речитатив дятла. Белые островки облаков расположились над крышей веранды, где я читаю. Стукнула дверь, послышались негромкие голоса. Я смотрю на часы, да, это её время.
— А лейбн ыз а хулэм[5]. — Говорит тетя Рая и тяжко вздыхает. Так она всегда начинает разговор с мамой.
— Эс[6]. — Мама ставит перед ней тарелку.
— Их выл нышт[7]. — Тетя Рая осторожно пробует первый кусочек, дрожащей рукой набирая прозрачный холодец.
Она приходила каждый выходной, принося с собой едкий запах уксуса. Тетя Рая работала на фабрике, выпускающей концентраты киселей, халву и уксус. Сама она никакие запахи не ощущала. Близко к ней я не приближалась, но отказать себе в удовольствии слушать её особые, странные и страшные истории, не могла. Иногда мне казалось, что она их специально выдумывает для того, чтобы раз в неделю рассказывать маме. Я с завистью думала, вот бы мне так придумывать. Мама на мой вопрос укоризненно покачала головой: «Как ты можешь, она рассказывает свою жизнь, полную несчастья и трагедий».
Тетя Рая любила маму. Бабушка Чака говорила: «Твою маму невозможно не любить. Ее все любят». С первой половиной я сразу соглашалась, а вторая вызывала у меня легкое раздражение. Делить маму я не собиралась ни с кем, глубоко уверенная, что сильнее меня никто на свете маму не любит и, может быть (страшно было подумать), даже больше папы, хотя все знали, что больше папы маму любить уже просто невозможно. Время от времени, оторвавшись от игрушек или книжек, я подбегала к маме и обнимала ее изо всех сил. Папа в таких случаях говорил: «Ну, вот мы и заправились».
В такие минуты мне необходимо было не только видеть маму, но еще и почувствовать ее тепло, ее ответную любовь. Мамы у меня на всю жизнь не осталось, а вот привычка к «заправке» осталась на всю жизнь, и теперь еще мне необходимо в самые, казалось бы, непримечательные минуты прикоснуться к человеку, которого я люблю.
Перед тем, как тетя Рая уходила, начинался знакомый ритуал, при котором она отказывалась брать пакет с вещами и едой, и только после недолгих упрашиваний, в конце концов, брала и, не утерпев, уже по дороге, заглядывала в сумку и на лице её появлялась блуждающая, по-детски жалкая улыбка. «Не смей смотреть человеку вслед», — возмущалась мама, стаскивая меня с подоконника.
Их было две сестры, Фаня и Рая. Дочери одной из богатых семей в округе, отец которых состоял в родстве с семьей «сахарозаводчиков» Высоцких. При сестрах жила бонна, детей учили французскому языку. Отец девочек поддерживал еврейскую общину, постоянно жертвуя деньги на местную синагогу. Он считался одним из почетных «парнасим»[8] города. В доме время от времени устраивались благотворительные вечера.
Так продолжалась их жизнь до той поры, пока все это благополучие не лопнуло в одночасье, как мыльный пузырь. Накануне войны, в одну из холодных ночей, в дом, предварительно убив сторожа, ворвались пьяные погромщики. Растерзав на куски мать на глазах у отца, они подвесили его самого к люстре — не раньше, чем отобрали ключи от двойного сейфа с деньгами и драгоценностями, а затем подожгли дом. Фаня и Рая в это время находились в детской. Бонна, услышав душераздирающие крики и грубые мужские голоса, сразу поняла, что происходит в гостиной и, вытащив девочек из постелей, закрылась с ними в потайной комнате, за книжным шкафом. Такие тайные комнаты были на каждом из двух этажей на случай, если придется прятаться. Это был такой случай.
Когда Рая пришла в себя после недельной горячки, она обнаружила, что находится в доме младшей сестры отца. Тетя Клара сказала ей, что Фаня со вчерашнего дня пропала.
— Как это пропала?!
— Вышла посмотреть, осталось ли что от прежней жизни, хоть платок носовой. Я не смогла её удержать, она не вернулась, и я не знаю, где её искать.
Только в шестидесятые годы тетя Рая узнает, что ее сестра Фаня с семьей живет в Израиле и что в тот день ее спешно, в чем была, отправили с группой других сирот в Эрец Исраэль.
Между тем началась война, и Раю с тетей эвакуировали из города. В эвакуации тетя Клара умерла. Рая осталась одна. Уже после войны ее, голодную и забитую, приютила бывшая экономка родителей. Она же и выдала Раю замуж. У нее родилось трое детей, и после смерти мужа до последнего своего дня жила она в семье младшего сына. Приехав в Израиль, Сема разыскал меня.
Он рассказывал: «После перестройки в Молдавии начался голод. Большинство предприятий закрылись, а на остальных вместо зарплаты выдавали бумажные метры продуктовых талонов. Мама каждое утро надевала на спину специально сшитый мешок и шла добывать еду. Переходя от одного мусорного бака к другому, она выгребала и перебирала кульки с отбросами в поисках пищи, способной заглушить на время постоянное чувство голода. Иногда ей везло, а иногда еды было так мало, что она, сев на землю рядом с мусорным баком, на месте её и съедала. Маму знали все, и никто ее не трогал. Часто, не выдержав дикого, голодного мяуканья своры кошек, она делилась с ними колбасной кожурой и другими объедками. Сколько мы ни упрашивали её оставить это унизительное занятие, она упрямо отказывалась, и твердила, что мы не прошли войну и не знаем, как это страшно — умереть голодной смертью. В тот злополучный день мама не вернулась домой. Сердце остановилось сразу, в смерти она не мучилась, только в жизни, хотя кто знает… Она лежала, поджав под себя ноги, а вокруг нее и на ней сидели штук двенадцать кошек и жалобно мяукали. Они и были теми, кто первый оплакал ее смерть».
Адиши Ямэш
Автобиографические моменты я
предпочёл бы свести к необходимому минимуму.
Юлиус Эвола
Всю дорогу из Иерусалима дедушка молчал, глядя на пролетающие с двух сторон шоссе дома и деревья. В воздухе висел легкий туман, остро пахло луизой, а когда прояснилось — давленым виноградом. Было тихо, так тихо, что хотелось тронуть тишину внешней стороной ладони, примерно так, как учили притрагиваться к утюгу, чтобы не обжечься.
— Дед, мечта твоя сбылась, ты молился у Стены Плача, почему ты молчишь?
Дедушка опустил голову на руки и разрыдался.
Дед Мордехай знал несколько языков, самостоятельно выучил русский. С молодости была у него привычка повязывать шею шарфом, их у него было много, на любой случай жизни. Брат говорил, что «шарфы — это дедушкин стиль». В особо торжественных случаях дед Мордехай надевал черную фетровую шляпу. В стареньком портфеле хранились его «драгоценности» — пожелтевшие от времени фотографии, документы, вырезки из газет, рисунки внуков, письма, вышедшие из употребления ассигнации, монеты и значки. На улице с ним здоровалась масса людей, с некоторыми он останавливался поболтать. Казалось, его знает весь город. Дед держался прямо и был горд этим. «Осанка, она тут», — показывал он на голову. Жил дедушка один, утром, по дороге в школу я заворачивала к нему, и мы пили чай с сушками. До утренних благословений дедушка даже к воде не прикасался. Особенно волнуясь, он приговаривал: «Адиши Ямэш!» Никто не знал, что это означает, и на каком языке.
По соседству с дедом снимала комнату молодая женщина. Что-то в Лизе пробуждало у дедушки воспоминания, и однажды, после её ухода, он рассказал мне такую историю:
«В итальянской деревеньке, на крутом склоне холма стоял потемневший от времени каменный дом. Из-за кипарисов, окружавших дом, окон видно не было. Перед домом сохранился высохший фонтан. От шоссе к дому вела широкая дорожка. Анна любила N. Каждый вечер они встречались на высоком холме, далеко от людских глаз. Анна жила в доме у барона Ровацци. Стояла осень, начался сбор винограда, и в подсобных помещениях работало несколько сезонных рабочих. В тот вечер N. не дождался ее. Рабочие изрядно выпили и решили поразвлечься. Анна пыталась убежать. Ее поймали и забросали гроздьями винограда и яблоками».
Подробности дед не рассказывал, и я так никогда и не узнала, кто же был этот таинственный N.
— А можно я об этом когда-нибудь напишу?
— Можно, мейделэ[9].
— И ещё, дедушка, откуда у нас такая фамилия?
— Твой прадед иногда рассказывал о братьях Гропелли. Их потомкам пришлось бежать из Италии. Уже находясь в Румынии, они немного изменили фамилию.
Дедушка Мордко часто вспоминал своего ребе. «Ребе рассказывал много хасидских историй». — Говорил он, и глаза его увлажнялись — он скучал по своему ребе.
По вечерам дедушку часто навещал его друг Шимон. Они пили чай с маминым домашним печеньем и неторопливо беседовали. Иногда беседы затягивались далеко за полночь, дружили они с юности, и потому было что вспомнить. Однажды Шимон спросил деда:
[10]» **? ביסט איר דערשראָקן פון טויט»
И дедушка Мордехай рассказал ему притчу:
«Спросил я человека: «А смерти ты боишься?» И ответил он: «Смерти боятся те, в ком много сожалений. — И рассказал мне человек притчу. — «Жил-был сапожник и шил он обувь одному знатному богачу, но заболел богач и слег. И обувь, которую сшил для него сапожник, богачу не понадобилась. Сожалел богач о богатстве, впустую накопленном, ведь здоровье ни за какие деньги не купишь. И сожалел сапожник о времени, потраченном зря, ведь за это время мог сшить обувь богачам другим, ходячим. По-разному сожалели богач и бедняк, а горечь одинаково сокращает дорогу в ад».
— Скоро, с Божьей помощью, мы поднимемся в Эрец Исраэль. — Мечтал дедушка в полный голос, прикрыв глаза и чуть раскачиваясь. Самого маленького правнука Цви назовём.
— Дедушка, а где я в твоих мечтах?
— Так это же я о тебе и говорю. — Адиши Ямэш! — Взволнованно добавил дед. — Ты моих правнуков и назовешь — Авраам, Аарон, Давид, Иосиф, Ицхак, Шломо, Иуда, Яков, Янвеу Моше, Элиягу, Шарон, Шмуэль, Шнеур Залман! Адиши Ямэш![11]
— …Я слышала, что вы в Израиль уезжаете?
— Поднимаемся, Лиза, в Эрец Исраэль.
Лиза протянула дедушке Мордехаю коробку. Там, рядом с псалмами Давида, лежал аккуратно сложенный, яркий шелковый шарф.
Примечания:
[1] Бык. Пер. с идиш
[2] הנביא ישעיהו Пророк Ишайягу
[3] «Пушкинд» (кинд на идиш — ребенок) — «Скажи мне, Пушкинд был еврей?» Пер. с идиш
[4] Никогда не узнаю, мои ли слова повлияли тогда, но только вначале 70-х годов Ося Горовец с родителями уехал в Америку.
[5] «Жизнь — это сон». Пер. с идиш
[6] «Ешь». Пер. с идиш
[7] «Я не хочу». Пер. с идиш
[8] Человек, щедро содержащий общину. Пер. с идиш
[9] Девочка. Пер. с идиш
[10] «Ты боишься смерти?» Пер. с идиш
[11] Аббревиатура начальных букв перечисленных имен
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer5-6-espasternak/
