— Вот видишь, где нам снова приходится встречаться, — и картинным, рваным жестом немого кино, поднесла платочек к покрасневшим глазам с припухшими веками. Не играла — всё было искренно и оттого ещё фальшивее. Какого ответа она ожидала? Может, мне следовало с надрывом всхлипнуть:
— Ах, милая Эля, как бы я хотел встретиться с тобой в другом месте, как когда-то двадцать лет тому назад?
Тфу! Я и тогда-то ходил на эти свиданки только ради твоего ещё упругого и жадного тела, с трудом пропуская мимо ушей чушь, которую ты несла. А сейчас, когда ты разжирела и поглупела ещё больше, — где нам видеться, кроме как на похоронах бывших друзей и общих родственников? Учитывая наше отдалённое родство, их у нас достаточно, чтобы регулярно встречаться особенно теперь, когда из поколения, которое отгораживало нас от кладбища, остаётся всё меньше и меньше. А вот и муженёк твой подгребает — Зюня. Лысый, пузатый, с ветвистыми рогами. Нет, Зиновий, это не я тебе их подвесил. Я был задолго до тебя. Ты на других дальних родственников так подозрительно смотри. Там твои молочные братья.
О! А вот и Фая… Фаюша со своим новым мужем. Ничего такой, молоденький, годков так на пять помладше её и на десять Толика — её первого мужа и моего друга. И полутора лет не прошло, как на этом же кладбище мы его и закопали, после второго инфаркта в неполные пятьдесят. Как она убивалась… Никто, Никогда, Не заменит… Заменила — и очень быстро. Вон там — через два участка его могила и памятник скромный, серенький. Могла бы, дрянь, на камень побогаче раскошелиться, учитывая состояние, которое он ей оставил. Уж я-то знаю — вместе дела вели, и тайн у него от меня не было. Крутился, вкалывал всю жизнь без передышек, даже на курорты Фаечку свою любимую одну отправлял — от бизнеса не оторваться ему было. Ну, вот и заработал, скопил. А теперь на эти бабки, за которые он жизнь положил, Фаюша со своим альфонсом гуляют. Там много — им не на одну жизнь хватит. Вот и получается, что Толик на следующего мужа своей жены, на этого молодого кобеля, всю жизнь и пахал.
— Да, Фаина. Печально-печально. Да, совсем молодая ещё была наша троюродная тётушка — всего восемьдесят два. Да, жить ещё да жить. Да, конечно, как-нибудь заеду в гости… да, по старой памяти… обязательно… как-нибудь…
Похороны — не то, что спланируешь заранее. Не поставишь в ежедневник на следующий месяц: среда, шестнадцатое, похороны Х. Происходит всё неожиданно, рушит все планы, вносит сумятицу и перестановки в календаре, и даже как-то начинаешь сердиться на покойника — эк ты, брат, не вовремя помер — а я как раз в отпуск собрался. А ведь милейшая тётушка была, если вдуматься. Правда, половина из скорбящих здесь родственников её терпеть не могли, всё какие-то обиды полувековой давности вспоминали. Тётушка в молодости, видать, была та ещё стерва — многим насолила. А вот и её детишки — хорошие ребята, кстати, выросли. Хотя, о чём я — это же внуки. А дети вон они, с другой стороны стоят — седые уже все, облезлые какие-то.
Да-да. Помним. Лопату из рук в руки не передаём. Выполнил свой долг, кинул ком земли на крышку гроба — воткни инструмент обратно в кучу. Сложен ритуал еврейских похорон, но как любой ритуал продуман до мелочей, и каждому, внешне бессмысленному действию, придумано своё объяснение. Сложен, но в тоже время и гибок. Ошибся — ничего страшного, Он милостив, Он простит, а уж покойнику и вовсе без разницы с правой руки ты бросил песок или с левой. От частого повторения ритуал вызубрен наизусть — скоро можно будет и без раввина обходиться. Так сами, потихоньку горсть за горстью друг друга и засыплем.
— На поминки? В ресторан? Поеду, конечно. Почему же не выпить и не поесть вкусно за упокой души любимой тётушки, тем более что на халяву. Приеду, вот только с Моисейкой поговорю и поеду вслед за вами. Я вас догоню, дорога долгая.
Моисейка уже подошёл, стоял у края редкой толпы родственников и друзей покойной, склонив на бок свою цыплячью голову, и прислушивался. Он не пропускал ни одних похорон — жил неподалёку и проводил на кладбище все дни с утра и до закрытия. Его не гоняли работники — ни суровые мексиканцы, копающие могилы и ухаживающие за газонами, ни религиозные евреи, заправляющие этим погостом. Звали его Шломо, а я окрестил его Моисейкой, по бабелевскому герою. Он даже немножко шепелявил, как тот. Разговорился я с ним года три назад во время очередных похорон, пытаясь выяснить, какое отношение он имеет к усопшему. И он, как выяснилось, имел — он был родственником, другом и летописцем всех тысяч душ, лежащих на этом огромном, от горизонта до горизонта, тихом еврейском кладбище в Лонг-Айленде, похожем на поле проигранного сражения. Мы сдружились. Я частенько бываю тут — такая уж компания здесь собралась, что посоветоваться и подумать спокойно в тишине, вдали от непрерывного, непрекращающегося ни на секунду городского шума, я могу только здесь. Иногда я прихватываю выпить, и он никогда не отказывается, а закуску, после первой ошибки, привожу только в упаковке, и Моисейка каждый раз придирчиво её рассматривает, выискивая знак кошерности. Он водит меня по кладбищу, он знает тут всё и всех. Этот экскурсовод, проводник, этот плешивый и шепелявый Вергилий, может рассказать историю каждого, придавленного здесь тяжёлым камнем и смирно дожидающимся Суда. Он ведёт экскурсию, гордясь своим знанием и важностью, упиваясь моим вниманием и восторгом. Рассказывая, он увлекается, блеклые глаза под выцветшими кустистыми бровями вспыхивают, а голова, обычно склонённая на бок, выпрямляется на тощей морщинистой шее. Знание даёт ему могущество. Он правитель и летописец в этом царстве мёртвых, и, должно быть, представляет, что в день Суда он, именно он будет стоять у весов и зачитывать истории судимых.
Ах, какой он был рассказчик. Он носился по огромному кладбищу на своих тощих циркульных ногах, и я едва поспевал за ним, стараясь не упустить ничего из его поразительных историй. Он был поэт, этот странный, нескладный и не имеющий возраста щуплый еврей, в засаленной кипе. Он мог бы написать роман, десяток романов. Каждая из рассказанных и разыгранных им предо мной историй была готовой пьесой, античной трагедией, живой, человеческой драмой. То повышая голос почти до тонкого крика то, переходя на басовитый шёпот, он поведал мне историю взлёта и падения семьи Каценэленбогенов — феерию безумств, бешеных страстей, обманов, подлогов и самоубийств; трагедию Бейзохеров — смешавших во всём, что бы они ни делали, гениальность и сумасшествие; жестокую, как все трагедии дележа наследства, — и чем оно ничтожнее, тем страшней делёж — историю братьев Бутманов. Показал роскошные, красномраморные мавзолеи Зальцманов и Арье — потомков Менделя Крика, перебравшихся из растерзанной большевиками Одессы в Новый Свет со своими «молдаванскими» привычками и жёстко конкурировавших с «крёстными отцами» за право не соблюдать никакие законы. Он сочинял так вдохновенно, что я не вздрагивал и не протестовал, когда рассказывая историю семьи Мазиных, где дочь полюбила сына враждующего клана Кацев, он сбился и назвал Ребекку Джульеттой — не важно! Какая разница, как её звали!
Он любил их. Каждый камень, каждую выбитую букву на сером без позолоты граните он знал и любовно протирал своим огромным замусоленным платком.
— Вы хотите знать, как это было? — начинал он свою очередную историю, внезапно резко прервав свой бег у вросшей в землю невзрачной плиты. — Эту историю не знает никто. Из этой семьи не осталось никого, кто бы мог рассказать. Вот под этим камнем лежит последний из клана. У них записывалась и передавалась из поколения в поколение вся история их семьи, их почти двухтысячелетних скитаний чуть ли не со времён разрушения Храма. Он попросил, чтобы эти записки положили с ним в могилу — собирается предъявить их, когда придёт время. Я выполнил его просьбу, хотя это и глупо — Судья и так всё знает.
— Так, значит, вы хотите узнать… — снова начинал он.
— Да не хочу я, Моисей — не хочу я знать — кому нужно знание, немые факты? Я хочу почувствовать, попробовать на вкус, унюхать запах той эпохи, того времени, той жизни и понять — а мы-то те же? И если да, то почему? Почему мы такие же? Почему за прошедшие тысячи лет ничему не научились? Почему соблюдаем те же бессмысленные ритуалы и обрекаем себя вновь и вновь на повторение, на ту же «дурную бесконечность» бессознательного бытия. Как так случилось, что столько пережив и, казалось бы, поняв, мы не приняли, отпихнули от себя очевидные выводы и снова вернулись к тому, с чего начали тысячи лет назад?
— Вы так ничего и не поняли, — грустно сказал он.
— Нет, — честно признался я.
Поминки справляли в небольшом уютном кафе. Повар был бакинец, кормили вкусно, а спиртное экономные тётушкины наследники принесли с собой. Родственники, поначалу насильственно объединённые общей скорбью и кое-как сдерживающиеся на кладбище, выпив расслабились и завели свои привычные застольные свары. Из ресторана вышли почти врагами, но, прощаясь, вновь выказали печаль и взаимную любовь, пообещали «не забывать и чаще встречаться», и лишь рассевшись по машинам, дали волю своим чувствам, и всю дорогу до дома, перебивая друг друга, взахлёб сплетничали, жаловались и негодовали на родню.
А я к вечеру напился и чуть не подрался с новым Фаининым мужем. Внуки покойной тётушки растащили.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer5-6-vreznik/
