…С досадой тайною обманутых надежд.
М.Ю. Лермонтов
Не помню уже в каком из своих публицистических эссе обронил Генрих Бёлль фразу, что отношения между немцами и евреями еще долго не смогут быть естественными и непринужденными. По собственному опыту общения с немцами могу подтвердить его правоту. В книгах это не то чтобы совсем не отражается, но тексты становятся понятными только после погружения в породивший их контекст. Слова меняют смысл, высвечиваются эвфемизмы, всплывают необозначенные ссылки, понятные только «своим» — все это раскрывается постепенно, только в живом общении.
Нет, я говорю сейчас не о прикрытой политкорректностью юдофобии — ее-то как раз выловить не трудно — я имею в виду некую недоговоренность… что-то растворенное в коллективном бессознательном, что не то чтобы не хочется, а… скорее не удается облечь в слова и выпустить на свет.
Причем, и с нашей, еврейской стороны в этом странном общении из подсознания выпускается далеко не все. С обеих сторон маячат какие-то взаимные претензии не за то даже, что совершили, но за то, чего ожидали, да не сбылось, а чего ожидали — и сами толком не выскажут.
Попробуем-ко разобраться в обманутых надеждах обеих сторон. Начнем с себя.
* * *
Пойди туда — не знаю куда,
Принеси то — не знаю что!
Из русской сказки
Если и были в истории еврейского рассеяния примеры удачной ассимиляции, то о них никто уже не помнит — именно потому что удачные, но наша тема относится как раз к неудачным. Исходные посылки прекрасно изложены Моисеем Мендельсоном: Будем евреями дома и немцами на улице, не будем раздражать аборигенов своей инакостью, а со временем, даст Бог, и вовсе от нее избавимся, плавно впишемся и безболезненно растворимся.
Это — обычная схема удачной ассимиляции. Так было, например, с французскими гугенотами, нашедшими некогда убежище в Берлине — одни только фамилии сегодня напоминают об иностранных предках совершенно немецких людей. Так было в России, где лишь поверхностно русифицированное имя von Wiesen с головой и ушами выдает классика, цитаты из которого давно в поговорки вошли. Так было и в Израиле, где русские сектанты-субботники были среди первопроходцев-основателей (в частности, из них была мама известного генерала и политика Рафаэля Эйтана).
Но с евреями в Европе эта схема не очень-то срабатывает. Сорвалось в 15 веке в Испании, в 19 веке во Франции, в 20 веке в Германии, а чуть позже — и в советской России. Почему?
На уровне непосредственно наблюдаемого — из-за предубеждений «почвенной нации», в которую желали ассимилироваться. Предубеждения типа ксенофобии против чужого существуют везде и всегда, однако в процессе ассимиляции чужой уподобляется своим и предубеждения исчезают, что, собственно, и имел в виду Мендельсон. С евреями вышло иначе: чем сильнее уподоблялись они аборигенам, тем отчаяннее те сопротивлялись их ассимиляции. Почему?
Почему Мартин Лютер на евреев шибко гневался за нежелание ассимилироваться, приняв его новый извод христианства, а потомки его наоборот — таковое их желание воспринимали как катастрофу?
Почему командование партизанского движения в Белоруссии распространяло циркуляры о недопустимости приема евреев в отряды, а чуть позже — анекдоты про «ташкентский фронт»?
Почему американские чернокожие во времена рабства на еврейских работорговцев реагировали не хуже и не лучше, чем на христианских, зато бешеную юдофобию развили в результате активного участия евреев в борьбе за их гражданские права?
После того как Холокост получил огласку, отдельные оптимисты вроде Эммануэля Левинаса надеялись, что уж теперь-то с этим безумием покончено, но… оно оказалось исключительно факторезистентным. Евреи теряются в догадках, выдвигают гипотезы, не исключая и самых мистических, отчаиваются, именуя юдофобию «иррациональной», а Холокост «непостижимым». Ну и конечно же требуют антисемитов к ответу и… слышат в ответ очередную несусветную чушь, которую, вроде бы, легко опровергнуть, но обвинения приходят и уходят, а статус остается.
Взамен популярных в 13 веке страшилок про осквернение гостии пришло в 14-м отравление колодцев, в 19-м в моде был кровавый навет, в 20-м он сменился подозрениями в захвате мирового господства, сегодня все больше говорят про исчезновение воды в палестинском кране и непропорциональное сопротивление арабскому террору…
Если в прошлом отторжение евреев хотя бы отчасти можно было связать с антиеврейской ксенофобией, то по мере ассимиляции такая связь явственно исчезала, а отторжения меньше не становилось, скорее наоборот.
«Так чего же вам, в конце концов, от нас надо?», — вопрошают евреи, но европейцы ответа не дают. И даже не по злонамеренности. Дело в том, что настоящей причины они НЕ ЗНАЮТ.
* * *
Ах, хорошо, что никто не знает,
Что Румпельштильцхен меня называют!
Братья Гримм
Есть вещи, которых человек не знает, потому что знать не хочет, а не хочет потому, что инстинктивно чувствует, что с таким знанием не сможет жить.
Вот… ты говоришь — правда… Она, правда-то, — не всегда по недугу человеку… не всегда правдой душу вылечишь… Был, примерно, такой случай: знал я одного человека, который в праведную землю верил… <…> Должна, говорил, быть на свете праведная земля… в той, дескать, земле — особые люди населяют… хорошие люди! друг дружку они уважают, друг дружке — завсяко-просто — помогают… и все у них славно-хорошо! И вот человек все собирался идти… праведную эту землю искать. Был он — бедный, жил — плохо… и, когда приходилось ему так уж трудно, что хоть ложись да помирай, — духа он не терял, а все, бывало, усмехался только да высказывал: «Ничего! потерплю! Еще несколько — пожду… а потом — брошу всю эту жизнь и — уйду в праведную землю… » Одна у него радость была — земля эта… <…>
И вот в это место — в Сибири дело-то было — прислали ссыльного, ученого… с книгами, с планами он, ученый-то, и со всякими штуками… Человек и говорит ученому: «Покажи ты мне, сделай милость, где лежит праведная земля и как туда дорога?» Сейчас это ученый книги раскрыл, планы разложил… глядел-глядел — нет нигде праведной земли! Всё верно, все земли показаны, а праведной — нет!.. <…> Человек — не верит… Должна, говорит, быть… ищи лучше! А то, говорит, книги и планы твои — ни к чему, если праведной земли нет… Ученый — в обиду. Мои, говорит, планы самые верные, а праведной земли вовсе нигде нет. Ну, тут и человек рассердился — как так? Жил-жил, терпел-терпел и все верил — есть! а по планам выходит — нету! Грабеж!.. И говорит он ученому: «Ах ты… сволочь эдакой! Подлец ты, а не ученый…» Да в ухо ему — раз! Да еще!.. А после того пошел домой — и удавился!.. (М. Горький «На дне»).
…И вы думаете, что господа европейцы, столь возвышенно мыслящие, всерьез воображающие себя на пути в эту самую праведную землю, согласятся признать, что движут ими какие-то первобытные инстинкты? Что всем их красивым разговорам о вечном мире и едином человечестве грош цена в базарный день, коль скоро не могут они обойтись без выталкивания хотя бы одного народа за рамки своего «прекрасного нового мира»? …И что после этого им останется? Разве что удавиться…
Юдофобия — одна из аксиом христианской культуры, которую доказать невозможно (потому-то так смехотворны и недолговечны все антисемитские квазидоказательства), но обнаружить ее настоящие корни означает подрубить идеологический фундамент цивилизации.
Достаточно бросить взгляд на перечень обвинений, предъявлявшихся нам в истории, чтобы обнаружить любопытную закономерность: абсолютное отсутствие связи не только с реальностью, но и между собой, зато легко прослеживается связь каждого из них с проблемой, которой в тот момент озабочено юдофобское общество: обвинения в осквернении гостий возникают в связи с привычкой добрых христиан красть облатки для ворожбы, подозрения в отравлении колодцев связаны с эпидемией чумы, кровавый навет расцветает с демографическим взрывом и началом распада семьи, «Протоколы» появляются в процессе борьбы европейских держав за мировое господство, а трогательное сочувствие «угнетенным палестинцам» совпадает с волной страха перед «Третьим миром» и порождаемым им террором.
Собственно, связь юдофобии с пресловутым феноменом «козла отпущения» ни для кого уже не секрет, но не все учитывают роль этого феномена как опоры сообщества. Нет-нет, не рассказывайте мне, что все это — дела давно минувших дней, что в наши просвещенные времена… Потому что весь прошедший век, включая две мировые войны, прошел под знаком этого самого «козла». Проблем было много, решений — мало, и за неимением ответа на вопрос «что делать?» обратились к привычному «кто виноват?».
В принципе этот самый «виноватый» даже не обязан всегда евреем быть, о чем свидетельствовала масштабная попытка, на сей раз «буржуя» выбрать в козлы. Евреи этому были, конечно, очень рады и содействовали по мере возможности, хотя все-таки потом оказалось, что старая любовь не ржавеет. Характерно, однако, что решающая битва 20-го века велась именно под знаменем правильного выбора «козла отпущения».
Как и почему в этой роли в Европе по традиции оказался именно еврей, я подробно объясняла в другом месте, а сейчас ответим наконец на половину нашего вопроса: Чего же ожидали евреи от Германии (строго говоря — от Европы)? Ожидали освобождения от этой роли.
Хотели, чтобы принимали или отвергали их такими, какие они на самом деле есть, чтобы уважали за реальные достижения, а не за мнимое всемогущество, и осуждали чтобы за грехи, которых у них, естественно, как у всех, хватает, а не за отсутствие воды в каждом кране. Могут ли европейцы удовлетворить эти ожидания?
Нет, не могут, ибо проблемы не видят и видеть не хотят. Даже простое осознание проблемы как таковой неизбежно нанесет их самооценке ущерб громадный, возможно — непоправимый. Обратите внимание: все их покаяние за Холокост, возмещение ущерба не просто на словах, но и в реальном денежном (и не только!) выражении крутится вокруг признания Холокоста УНИКАЛЬНЫМ: пусть трагической, но — случайностью, пусть преступлением, но — нетипичным. На самом-то деле мы — не такие. И точка!
* * *
Я вынес эту душу к вам —
Свою и вашу душу,
А вы решили, что она
Не ваша, а моя.
Э. Межелайтис
Итак, на полвопроса ответ получен. Переходим ко второй половине: чего от евреев ждала Германия? Думаю, вы заметили сдвиг: до сих пор говорила я о Европе в целом, о христианской цивилизации, и вдруг свожу все к одной-единственной стране. Конечно, тут присутствует некая некорректность, сейчас выясним, какая именно.
То, что творилось тогда в Европе, можно сравнить с пожаром на торфянике: дым, запах гари повсюду, но наружу огонь вырывается там, где слой почвы самый тонкий. На тот момент тоньше всего почва оказалась в Германии и в России. Именно там увенчался успехом поиск козла отпущения, там удалось мобилизовать массы на масштабное убийство людей не за какую-то конкретную вину, но исключительно по «расовой» или «классовой» принадлежности. На самом деле принципы отбора были, конечно, чистой фикцией: вслед за «эксплуататорами» в России уничтожали трудящихся крестьян, а на стороне Германии сражались семиты-арабы, но кто же обращает внимание на такие мелочи, когда речь идет о спасении человечества?
Да-да, не более — не менее. Ведь, как сказано в классическом тексте, из которого взят наш термин, «… и возложит Аарон обе руки свои на голову живого козла, и исповедает над ним все беззакония сынов Израилевых и все преступления их и все грехи их, и возложит их на голову козла, и отошлет с нарочным человеком в пустыню: и понесет козел на себе все беззакония их в землю непроходимую, и пустит он козла в пустыню. (Вайикра 16, 21-22). — на голову козла возлагаются все грехи. Народ же в результате очищается и живет счастливо.
Правда, в 20-м веке вместо одного козла в жертву приносились миллионы людей, но зато и результат прогнозировался соответствующий — не просто отпущение грехов и мирное житие до будущего года, но рай земной, в котором обнимутся миллионы и волк возляжет рядом с ягненком. Именно это обещали как коммунисты, так и нацисты, а поскольку речь шла о человечестве в целом, как бы само собой предполагалось мировое господство носителей правильной идеологии, из чего естественно вытекала необходимость скорейшего выяснения, какая же все-таки самая правильная. Боливару не выдержать двоих.
И нацисты, и коммунисты навербовали в мире немало сторонников, у которых пошло интенсивное выяснение отношений, и западные демократии оказались перед выбором между двумя тоталитарными монстрами. В конце концов, по соображениям прагматическим выбрана была Россия и для Германии дело кончилось плохо. Кроме военного поражения со всеми вытекающими аннексиями и контрибуциями оказались вдруг немцы виноваты в том, что совершили они… от имени и по поручению своих обвинителей.
Или не был большевизм пугалом для западных демократий? Или не искали они защиты от него? Или не придерживались их политики мнения, что Коминтерн — жидовские штучки? Или не заявили на Эвианской конференции, что судьба евреев им, как минимум, безразлична? Или корабли с беженцами назад в Освенцим не заворачивали, не закрывали въезд в Эрец Израэль? И наконец, не участвовало ли в Холокосте добровольно и восторженно население оккупированных стран? Не приступило ли оно (в Едвабне, например) к погромам еще до того, как увидело первого немецкого солдата?
Разумеется, юридическую ответственность не только за то, что проделывали какие-нибудь SS-Einsatzgruppen, но и вообще за все, что происходило под их оккупацией, немцы несут и никогда нести не отказывались, но если уж говорить об ответственности моральной, то… чья бы корова мычала…
Одно из двух: либо назначение козлами отпущения с последующим физическим уничтожением некой категории людей, «виновных» не более и не менее тех, кто пальцем на них указывает, есть преступление, либо — нет. Если да, то судить за это надо всех, кто на таком преступлении пойман, а если нет, о всяком можно сказать, что лес рубят — щепки летят, или еще проще — верить отказаться.
Помните, что еврей Франкфуртер поляку Карскому ответил, когда тот про Освенцим пришел ему рассказать: «…я скажу, что не могу поверить тому, что вы мне поведали. <…> Я не сказал этому молодому человеку, что он лжет. Я сказал, что не могу поверить рассказанному им». Причем, Карскому еще повезло, могли бы и в суд потащить как Кравченко, который, кстати, хотя процесс и выиграл, но официальной реакции все равно не добился. …Этого не может быть, потому что не может быть никогда.
Так правильно ли будет, граждане, немцев за тех 6 миллионов судить, и в параллель в эсэсэрии жертв в количестве, как минимум, вдвое большем, списать на «щепки»? Хорошо ли в Нюрнберг обвинителем слать Руденко, который доказал свою высокую квалификацию в организации массовых убийств несколькими годами раньше тех, кто перед ним сидит на скамье подсудимых?
В зоологическом антисемитизме немцев присяжные юдофобы обвиняют, а за бесчеловечность судят патентованные людоеды. По фактам содеянного вроде бы,справедливо, а по сути выходит — издевательство. …Ну что ж, дамы и господа, прошу любить и жаловать — третий акт марлезонского балета: 20 век в Европе — время озверелой юдофобии и массовых убийств. У этих явлений были, разумеется, свои причины и социальные корни, которые при минимальном желании обнаружить совсем не трудно, но несовместимы такие представления не только с «образом себя» среднестатистического европейца, но и с любимым их руссоистским образом «человека как такового», который по определению «добр». И затянуло немцев в ту самую мясорубку, которую так активно крутили они сами — поиск «козла отпущения». Оказалось — одни они во всей Европе и «еврейский вопрос» решали, и убивали миллионами, остальные все — белые и пушистые.
Естественно, желательно было немцам эту несправедливость устранить, и метод для этого изобрели они достаточно эффективный.
* * *
Послушайте ворона,
А может быть собака,
А может быть корова,
Но тоже хороша.
У вас такие перья,
У вас рога такие,
Копыта очень стройные
И добрая душа.
Э. Успенский
Ловко оседлав волну поднявшегося в Европе пацифизма и антиамериканизма, сумели они в своей пропаганде нейтрализовать память Холокоста, приравняв его к войне, убийцей объявив всякого солдата. Да-да, и своего родного тоже. Демонстративно отказывались фронтовых бойцов вермахта от освенцимской вохры отличать, а лет 30 назад офицера, что на воскресную мессу в форме пришел, с позором из церкви выставили. А то как же… и стреляет, и марширует, и сапоги носит, и приказов слушается — все как у Гитлера!
При этом деликатно замалчивалась одна маленькая деталь: SS-Einsatzgruppen равно как и расстрельные команды НКВД только с безоружными воевать умеют. И даже не с теми безоружными, что оружие солдатам в тылу куют — эти хотя сами не стреляют, но очень опасны — и даже не с теми, кого с определенной территории задумало начальство согнать. Нет, их объект — только люди, не помышляющие о сопротивлении, и не согнать их требуется, а уничтожить — под корень вырезать. Из этих живодеров вояки — как из г. пуля.
Но если очень хочется, то можно пилота, что каждый день, головой рискуя, бомбы на Лондон сбрасывал, (в «битве за Британию» немцы потеряли самолетов вдвое больше англичан) приравнять к «героям», что в ямы сбрасывали недостреляных еврейских детей. В сорок пятом даже самый отъявленный мародер и насильник Рабоче-Крестьянской Красной армии в перерывах между грабежами еще и воевал, а тем, кто в конце тридцатых на Колыме доходяг расстреливал, на такие мелочи отвлекаться не приходилось.
Если очень хочется, то можно такие различия счесть несущественными и в покаянии за недостойное поведение Бабий Яр с Герникой перепутать — с подтекстом, что вообще-то и англичанам с американцами не помешало бы покаяться за Дрезден и Хиросиму. Но мы — сознательные, нравственные — покаялись, а они — нет. Можно в один пакетик увязать победу над Польшей в 39 году и ликвидацию Варшавского гетто в 44-м. И на Израиль через плечо оглядываться: вот, мол, мы сожалеем, а вас, бессовестных, ничем не проймешь! …Впрочем, не всех.
Есть в нашем народе одна не очень многочисленная, зато очень шумная фракция, готовая с энтузиазмом играть в такие игры. Рвут на себе джинсу, посыпают прически пеплом и на всех международных перекрестках прилюдно каются в том, что на войне и вправду стреляют. Ну, как водится, и привирают маленько, так ведь не корысти ради, а токмо волею миролюбивой общественности. Таких евреев (типа «Бецелем» или «Шоврим штика») немцы любят, финансируют, холят и лелеют и награждают орденами многими (как, например, Фелицию Лангер). …Но это так — реплика в сторону.
Еще одна удачная уловка: продолжение убийства евреев перепутать с… возмещением за это убийство. Логика рассуждений такова: если бы не Холокост, то Израиля бы не существовало (не важно, что действительности это не соответствует, кому, в самом деле, интересно…). Если бы не появился Израиль, не пришлось бы арабам на него нападать (Хотя, почему же «пришлось»? На них же не нападали…). Если бы они не напали, не проиграли бы войну, из-за которой столь многие из них оказались беженцами и третье поколение жутко страдают на дармовых ООН-овских харчах.
Понятно, что они-то и есть окончательные жертвы Холокоста, по нашей вине обездоленные. Правильно и нравственно мы поступим, профинансировав их труды по уничтожению евреев (никакого другого заработка у них все равно нет и не предвидится), тем самым на аутсорсинг отправив то, что строго воспрещается («Никогда больше!») исполнять нам самим.
Чисто психологически, конечно, можно понять желание избавиться от свидетелей своего позора (да уж, не простят немцы евреям Освенцима, ох, не простят!), но… и тут не все так просто. При всех ужимках и прыжках ожидают немцы все-таки от евреев иного, бОльшего, что невозможно объяснить, не разобравшись, какой смысл вкладывают они в слово «вина».
* * *
И что ни судят они, все неправильно,
и не могут они, милая, ни одного дела
рассудить праведно, такой уж им предел
положен.
А.Н. Островский
Бывает вина обыкновенная — сделал что-то не то или не так или, наоборот, не сделал то, что требовалось. Эта вина всегда привязана к определенной ситуации, конкретному поступку, и тот, кто вчера был виноват, завтра может оказаться правым — и наоборот. Но греческое, а за ним и европейское мышление знает, кроме того, вину другую, ее можно назвать «роковой виной», ибо известна она из т.н. «трагедии рока».
Эта вина не связана с выбором человека, например, по христианским представлениям, «мы все во Адаме согрешили». Не в конкретной ситуации, а — по определению, и любая попытка самостоятельно избежать ошибки или даже преступления (и кары за него!) заведомо обречена на неудачу. Это — проклятье, насылаемое неким неумолимым роком, и никакой свободный выбор, никакие личные решения не могут его преодолеть. Не собирался Эдип отца убивать и жениться на матери, но НЕ МОЖЕТ это НЕ СОВЕРШИТЬ, не может не навлечь на Фивы чуму и в итоге себя не покалечить. Такой уж ему (и всему потомству его!) предел положен.
Примерно также обстоит дело со знаменитым обвинением евреев в богоубийстве, от которого они вяло отбрехиваются — это, мол, не мы, это все римляне… А какая, собственно, разница? Убийства по политическим мотивами в стране на пороге гражданской войны происходили ежедневно, и жертвой одного из них вполне мог оказаться некий Йешуа из Назарета — один из многочисленных самозванных кандидатов в Мессии. Никакого значения не имеет, отвечают ли за это римляне, и при любом раскладе не отвечают наши современники.
Никто не собирается за людоедство Ивана Грозного Васю Пупкина казнить, даже если этот Вася тому Ивану памятник ставит. Никому в голову не приходит по поводу трагической судьбы жен Генриха Восьмого к нынешней королеве Англии приставать. И остаточных Габсбургов не привлекают за сожжение Яна Гуса.
«Вина» евреев мыслится не как обычная вина, сиречь неправильный поступок в определенной ситуации, но именно как вина роковая — то, что они (т.е. мы) и совершать-то не собирались, но не совершить никак не могли, ибо свыше запланировано. Проклятье к ситуации не привязано, и не рассосется оно никогда. В Новом Завете (особенно у Иоанна) это утверждение встречается не раз и не два, а в «Послании к Римлянам» даже уточняется, что проделано это, дабы язычникам подступы к спасению облегчить… впрочем, это уже детали.
Роковая вина на «виновного» обрушивается примерно также как первосвященник возлагает руки на козла, заставляя невинную животину расплачиваться за все общинные пакости, и вполне адекватно ощущают немцы, что, сбрасывая на них свои прегрешения, превращает Европа их конкретную вину в вину роковую, от которой избавления нет, и не могут они ничем защититься, потому что… сами такие же европейцы.
Перечтите, например, из «Доктора Фаустуса» — разговор Леверкюна с чертом. Конечно, Манн Достоевского знал и даже прямо цитировал (холод, например, или неразрешимый вопрос, является ли собеседник отдельной личностью или просто болезненным бредом героя), но…
Ивана Карамазова искушает дьявол, напоминая о тупике, в который завели его поиски «разумного, доброго, вечного», он ничего не требует и не предлагает, а просто дожимает «пациента» до полного и беспросветного отчаяния. Леверкюну же сатана деловито сообщает, что практически уже перехватил управление его личностью, и хотя от него еще требуется формальное согласие, но в том состоянии, до которого уже доведен, не дать его он не способен. Вина Ивана — его собственные заблуждения, а вина Леверкюна — проклятье, роковая вина, навязанная извне враждебной силой.
Эту самую силу прилежно разыскивает Манн по всей немецкой истории и культуре. Тут вам и семейные комплексы, и народная демонология (ну, представьте себе попытку постижения сталинского террора на базе гоголевской «Страшной мести»!), и даже исконное немецкое стремление к техническому совершенству… В общем-целом, все эти разыскания приводят к отчаянному выводу, что происшедшее не могло не произойти не из-за определенного стечения обстоятельств, от которого не застрахован никто, а вот именно в силу какого-то особенного немецкого проклятья. Вроде как у Брехта эсэсовец в концлагере зэку говорит: «А все равно пойдешь ты его завоевывать, мировое-то господство. Куда ты денешься?»
* * *
— О милостивый король, у меня нет
такой власти… меня оговорили.
М. Твен
Ситуация подлинно трагическая — в духе греческой трагедии про Эдипа — и выход возможен только один, тот самый, который лучше всех христиан описал Михаил Булгаков:
Само собою разумеется, что сегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением — ведь вот же философ <…> шел рядом, следовательно, он был жив. Казни не было! Не было! <…> Этот герой ушёл в бездну, ушёл безвозвратно, прощённый в ночь на воскресенье сын короля-звездочёта, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат».
Такую вину простить (точнее, снять) может только тот, кто:
-
Пострадал от этой вины.
Обладает сверхъестественной силой.
Только он может бесследно изгнать проклятье, сделать прошлое небывшим, тем самым освобождая от него будущее. Именно такая архетипическая вера лежит в основе христианского мифа искупления, хотя возникла она на тысячелетия раньше христианства и несомненно его переживет.
Единственным реальным кандидатом на роль избавителя может быть только жертва (и кто же это, если не мы?), обладающая сверхъестественной мощью (и как же иначе могли бы мы совершать великие деяния, которые они приписывают нам — от эпидемии чумы до мирового господства включительно?).
Не раз и не два доводилось мне в Германии обнаруживать, что вот человек как бы и со мной разговаривает, а видит не меня… Видит какие-то свои комплексы и надежды, тенью встающие за моей спиной, как Афина за плечами Персея. Далеко не сразу сумела сообразить, какого ждали они кролика из шляпы, на что надеялись, глядя на нас собачьими глазами, подкидывая какие-то привилегии, (которыми не замедлили воспользоваться некоторые наши соплеменники — из тех, что на ходу подметки режут).
Примирение? Так оно давно уже состоялось, имеет место взаимовыгодное экономическое сотрудничество. Прощение? Так это дело индивидуальное, но даже те, кто о нем и не помышляет, никоим образом не склонны к военным действиям, включая теракты. Забвение? А это уж вовсе зря — кто забывает уроки истории, вынужден повторять их.
По представлениям евреев вина есть только и исключительно следствие неправильного поступка, совершенного человеком по свободному выбору или упущению. Следовательно, если бы вправду раскаялся Понтий Пилат, не Иуду Искариота ликвидировать ему надлежало (опять же — нашел, на кого грех спихнуть!), а, например, уйти потихоньку с должности, на которой без подобных подлостей головы не сносить, разыскать лишившуюся после смерти сына средств к существованию мадам Марию, выделить ей небольшую пенсию, и — да — Левия Матфея назначить библиотекарем на полную ставку. Прошлого не изменишь, но можно изменить будущее, ибо как поется в советской песне:
Есть ли на свете мужество — каждый решает сам. (Н. Добронравов).
Нет на небесах такой власти, чтобы Эдипа сперва подставить, да его же потом и покарать, люди — да, могут быть несправедливы, Бог — никогда. На том стояла и стоять будет вера евреев. Да, могут дети пострадать за грехи отцов, но в их власти ошибок не повторять и содеянное исправить, Бог поможет только тому, кто помогает себе сам, а лунные дорожки — это по ведомству министерства благих пожеланий.
Не могут евреи с немцев проклятие снять, потому что не признают его существования, и жертвами больше быть не хотят, и мифа искупления не принимают.
* * *
Ибо, встретившись где-либо на границе,
обыватель одного города будет вопрошать
об удобрении полей, а обыватель другого
города, не вняв вопрошающего, будет
отвечать ему о естественном строении миров.
И таким образом, поговорив между собой,
разойдутся.
М.Е. Салтыков-Щедрин
Итак, взаимопонимание между сторонами недостижимо. (Я не хочу сказать, что оно не может возникать между отдельными представителями сторон, но только на уровне отношений межличностных, исключений, подтверждающих правило).
Для еврея немец — человек. Возможно, человек нехороший, доверия не заслуживающий, от которого всякий час можно ожидать неприятностей, но… невозможно ожидать чудес. В еврейской мифологии немец может фигурировать разве что в виде орудия божественного наказания, (как некогда Вавилон) но не может он сам по своему произволению наказание это ни назначить, ни отменить — за этим обращаться надо в совсем другую инстанцию.
Для немца же еврей — не просто человек (пусть даже и нехороший), но один из главных персонажей мифа о строении мироздания, от него ожидают чего угодно, только не поведения, нормального для любого двуногого. И очень обижаются, когда он в очередной раз не оправдывает этих ожиданий.
Немец в еврейской мифологии — фигура случайная и вполне заменяемая. Еврей в мифологии немецкой (вернее, общеевропейской) — необходим и незаменим.
Обе стороны равно не способны осознать и выразить свою позицию, ибо она и тем, и другим представляется естественной и единственно возможной. Это не просто взаимная неприязнь — это существование в параллельных пространствах.
Так что с Генрихом Бёллем действительно трудно не согласиться.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer5-6-grajfer/
