Боль, как и душа человеческая — штука всем знакомая и все-таки загадочная. Она случается у каждого. А у кого регулярно, так он и предвестники ее знает хорошо. Чаще всего боль — это сигнал о неблагополучии в том или ином месте, и всякому об этом известно. Реже бывает, что болит, а проблемы в том месте нет помимо самой боли. Боль изучают, постигают ее механизмы на уровне молекул, но одно остается неизменным: нет такого прибора, который ее определит и измерит. Лишь человек может сказать, болит у него или нет. А насколько болит мы тоже можем оценить вслед за пациентом. Сейчас принято спрашивать:
«А скажите, если представить шкалу от одного до десяти, то насколько вам больно?»
Щас! Дождетесь ответа, и редко он окажется вдалеке от «десятки». Так по крайней мере случается в жаркой и эмоциональной стране, где я живу сейчас.
А в восьмидесятые я работал далеко отсюда. Город тогда звался Ленинградом, советская власть начинала делать какие-то странные выкрутасы, но все равно казалась вечной. Представить себе, что ее скоро не будет, мог лишь особо проницательный ясновидец, но их вокруг меня не попадалось или они умели молчать.
Однажды седьмого ноября я шел вдоль Мойки, где за пару-тройку часов до этого прошла демонстрация трудящихся. Ветер гулял сильный, холодный, поднимал и кружил мусор, бумажки, ошметки надувных шариков. На стене Флотского экипажа покосился один из портретов вождей. А в воде Мойки медленно уходил под Поцелуев мост кем-то втихаря сброшенный образок на палочке. Местный беззубый алкоголик-жизнелюб показывал пальцем и повторял:
«А почему не тонет? Потому что Соломенцев.»
И хохотал от души.
Вдруг представилось: вся эта грязища летает не потому, что еще не убрали, а просто все кончилось, забудьте. Может такое случиться? Теоретически — да, но чтобы когда-нибудь в здравом уме самому застать — вряд ли.
А работал я тогда в больнице далеко от городского центра. До появления города место это жившие прежде здесь финны назвали «лягушачьим болотом». Прямо перед окном ординаторской красовалась Чесменская церковь с небольшим кладбищем вокруг, чуть дальше — Чесменский путевой дворец, который вид имел мрачноватый. По преданию, на этом пятачке проезжавшая по Царскосельской дороге императрица получила из рук гонца благую весть о победе русского флота в Чесменской бухте. Значит быть дворцу и церкви прямо здесь! Bремя проходит, судьба изменчива и чаще всего непредсказуема. С царизмом в какой-то момент распрощались. Вся эта территория когда-то в эпоху «Красного террора» на некоторое время стала самым первым советским концлагерем «Чесменка», но об этом все давно позабыли. Церковь светилась и радовала своей непривычной красотой, сама не верила счастью, что уцелела, всем видом старательно демонстрируя: «Я к тому непричастна». Зато дворец так и остался похожим на тюрьму.
B подвале больницы круглый год стояла пахучая вода, напоминая о прежнем болоте, только лягушки в ней не квакали, зато комары вылетали на свет тучами. Город давно застроили, нигде болот не осталось. Вспоминали о них лишь когда долго спускались по эскалатору в метро, самое глубокое в мире. И на каждый спуск-подъем уходило много драгоценного времени. От невольного безделья либо рассматривали проплывающие навстречу лица, либо вспоминали, что город-то на болотах, а под них забраться — это далеко и долго. А про то, что город еще и «на костях», чаще напоминали извне. Насколько это правда, а насколько устоявшийся со дней основания аргумент тех, кому Петербург всегда стоял поперек горла, — не знаю. Двадцатый век показал такие «кости», что прежнее померкло. Это после Блокады город действительно остался «на костях».
Наша больница слыла в городе хорошей. Доктора работали серьезные, Военно-медицинская академия на нашей базе проводила усовершенствование врачей, а от такой солидной организации перепадали и оборудование, и лаборатория, и персонал, и научная мысль. И помимо всего со дня основания больницу бессменно возглавляла женщина выдающаяся, главврач от Бога. Стиль руководства ее — просвещенная диктатура. Она руководила всем и всеми, решала любые проблемы. Самым главным госсекретом в пределах заведения неизменно из года в год оставался ее возраст. Мы желали ей доброго здравия, лишь бы ничего не менялось, потому что ясно было: стоит отпустить вожжи — кони не понесут, a телега развалится. Раз уж больница хорошая и руководство крепкое — город поручил ответственное направление: заболевшие иностранцы, которым требуется стационар, отправлялись к нам. Разумеется, лишь по специальностям, у нас представленным. Для них выделили несколько палат, где поставили кровати получше, а туалет на том этаже мыли чаще. Никакой роскоши. Да и незачем, туристы ехали в прекрасный город не в больнице поваляться. А если прихватило так, что приходится в приемный покой мчаться — не до роскоши. Иностранцев в СССР бывало не столь уж много.
Слухи всегда превышают действительность. Когда меня спрашивали, где я работаю, а я называл заведениe, то следовали «охи» типа: «Hу, там у вас сплошные иностранцы, небось все импортное, лекарства любые, а сестры красавицы…» Список можно продолжить. На самом деле ничего такого не было, все отечественное, дефицит — он и у нас дефицит. Разве что сестры-красавицы — это верно. Наша главная — человек строгий, но мыслила прозорливо. Она давно утвердила для медсестер форму: небесного цвета халатики с белым воротником, белые фартуки, и все это очень короткое. Логика простая: больные видят их, и порожденные фантазии способствуют быстрой поправке. Хорошо, это для мужиков. Но женщины наблюдают такие взгляды, и овладевает ими беспокойство, тоже хочется поскорее домой. Вдруг там давно пора навести порядок?
Иностранные больные погоды не делали и проблем особых не создавали. Таковых все-таки было мало. Мы навещали их в том особом отделении, давали назначения, делали перевязки. Никакой отдельной операционной для них не существовало. И поступали они через общий приемный покой. Помимо нескольких палат для них разве что должность переводчицы числилась в штате, и служила немногословная женщина с незапоминающимся лицом. Она там присутствовала, осуществляла общий надзор, а чтобы переводила — такого ни разу никто не помнил. Львиную долю больных составляли наши. Так что молва никак не отражала реальности.
Впрочем, один день в году непременно оказывался большой проблемой именно по вине дорогих гостей. Шестое декабря. Это было заранее известно. Кто не в курсе, напомню: шестое декабря — День Независимости Финляндии, северного соседа. Аккурат в этот день в 1917 году финский парламент принял декларацию, а через двенадцать дней Совнарком во главе с Лениным подписал документ, отпускающий северного соседа в свободное плавание. Сразу выяснилось, что оно по две стороны границы представлялось по-разному. Красногвардейцы, вдохновляемые из Петрограда, сразу же начали Гражданскую войну, чтобы установить советскую власть. И восемнадцатый год остался кровавой и тяжкой страницей истории страны. Но в отличие от прочих уголков империи в Финляндии победили белые. Страна сделалась независимой. И даже таковой осталась после Второй мировой войны, потеряв лишь часть территории. Соседи воевали друг с другом несколько раз, а после такого, как нередко случается, установились отношения ровные. Нельзя забыть то, что пройдено вместе, и война — не исключение. Когда с кем-то побываешь в самых страшных испытаниях, даже если в окопах по разные стороны, — будешь знать его очень хорошо и понимать заодно. Kто там не был — третий лишний. А дата шестого декабря сохранилась в виде любимого финского национального праздника, когда народ радуется и дедушку Ленина вспоминает с благодарностью. Мало ли что хотели, — важно что получилось.
Праздновать этот день можно по-разному. Можно — дома в кругу семьи, а кому дома не сидится и душа просит размаха, превышающего рамки дозволенного, отправляются в короткое путешествие к ближайшему южному соседу, где есть прекрасный город на Неве, много водки и совсем смешные цены. А заодно есть гостеприимные хозяева и отлаженная индустрия доступных развлечений. И каждый год в такую дату на дежурстве вечерами потоком прибывали пьяные соседи: кто побитый, кто обожравшийся, кто просто с улицы подобранный. Везти их в вытрезвитель как-то стеснялись. Даже нам присылали в помощь переводчицу с финского, настоящую, а не ту, что таковой по легенде у нас в штате состояла. И если в этот злополучный день среди поступивших оказывался настоящий больной, то ему не позавидуешь. Запросто можно было прозевать все что угодно. А однажды где-то на самом высоком уровне решили: гостей дорогих тоже можно в вытрезвитель. И с тех пор соседский праздник перестал быть нашим ежегодным кошмаром.
За вычетом праздников остаются лишь нескончаемые будни. Однажды ночью в летнюю пору случилась история, что слегка нарушила привычный ход вещей нашего «лягушачьего болота». А мне она отчего-то запомнилась.
Я дежурил, вечер прошел без особых приключений, ночь накатила, и приближался заветный час, когда мы с напарником собирались поделить ее остаток между собой и отдохнуть. Бросили жребий. Ему выпало отдыхать первым, а мне — работать. Bскоре подкатила скорая, остановилась, не въезжая на пандус, чуть поодаль. Через большое окно я увидел, как вышел доктор и с ним еще двое: блондинка и здоровенный парень, тоже светловолосый. Никакой тебе каталки, никакой суеты и паники. Все трое пешком пошли к двери, причем парень с девушкой шагали уверенно, а врач виновато семенил ножками. Вот все трое уже внутри. Доктор увидел меня, стал будто оправдываясь объяснять:
— Вот, вызвали нас в мотель на «боли в животе» у интуриста, — он кивнул на парня. — Oсмотрел его, ничего особенного не нашел, а эта развизжалась, что ему очень плохо, потребовала в больницу везти.
Произнеся «эта», доктор вовремя сглотнул еще одно слово, оно не вырвалось, но девица его почуяла.
— Да ты сам кто? Я знаю, ему совсем плохо, меня слушай, у него живот болит! — затараторила блондинка.
Виновник спора стоял молча, явно ни единого слова не понимая. Рост — под метр девяносто, широкоплечий, лохматый, на небритом лице немного идиотская улыбка, обнажающая поломанный передний зуб, взгляд лениво переходит с блондинки на доктора и обратно. Видно, что пьян, но не слишком. На нем — джинсы, рубашка, а из рукавов торчат две «лопаты», иначе его руки не назовешь.
— Да мне что, мое дело такое, иностранец — к вам, разбирайтесь, мне это надо? — продолжал несчастный коллега с обидой.
Да уж, им пришлось издалека ехать. Тот веселый мотель (или шутниками поименованный «мордель») — совсем на другом конце города, даже немножко в пригороде. Доктор оставил свои бумаги и поспешил от нас прочь. Пока оформляли историю болезни, я продолжал рассматривать эту парочку. Девица достала документы парня, продиктовала сестре фамилию и имя. Наш «пациент» взирал на это безо всякого интереса, стоял себе с той же идиотской ухмылкой. На девице надето легкое коротенькое летнее платье ярких оранжево-красных тонов, режущих глаз, а уж косметики на ней слишком много. Странно, что она с ним приехала.
Оказалось, что гость — лесоруб из какой-то финской глуши. После трудов праведных приехал на пару дней насладиться нашим гостеприимством. А девушка, cоответственно, по профессии — поставщица главных наслаждений. Облик ее никаких иных толкований не допускал. Больного повели в смотровую, а она успела мне еще кое-что рассказать.
— Доктор, ты понимаешь, ну, я там с ними работаю. Пекка — он хороший, его знаю. Ему сегодня очень плохо.
— Откуда вы знаете, он вам пожаловался, сказал что-нибудь?
— Да ты что? Он по-русски не говорит, ни слова, я сама догадалась.
— Интересно о чем?
— Мы выпили с ним, пошли танцевать, — она задумалась о чем-то.
— И что дальше?
— Он танцевал не так, я его знаю.
— Как не так? Я не понял, — уже начинал злиться.
— Ну, не так, я знаю. Доктор, помоги ему!
Она тоже была слегка пьяна. Сквозь косметику пробился взгляд с искринкой, она смешно взмахнула руками, получилось легко и даже красиво, как-то дополнило представление о «легком поведении». То ли мне, непонятливому, хотела растолковать средствами хореографии, то ли вспомнила что-нибудь. Мне больше не у кого было о чем-то спрашивать. Мы зашли в смотровую к больному. Парень ожидал на кушетке, готовый к осмотру. Понеже там он лежал один один, я разрешил девице тоже зайти. Почему-то надеялся, что она хотя бы несколько слов по-фински знает, все-таки профессия обязывает. Я оказался наивен. Она присела на соседнюю кушетку, а я стал осматривать больного. Взял за руку, нащупал пульс, рассматривая попутно его огромные заскорузлые ладони. Пульс частил. Знаками, точнее, личным примером со второй попытки попросил высунуть язык — сухой. Стал смотреть живот, аккуратно, слегка — a он напряжен, чуть усилил — на лице никакой реакции, все та жа ухмылка с торчащим обломанным зубом посередине. Если он и выпил, то явно немного, почти нет запаха. Зато при каждом моем прикосновении спутница его ойкала, если я делал это нежно и стонала, если усиливал. А когда я после нажатия сделал паузу и отпустил руку, она вскрикнула. Мне даже захотелось спросить, не у нее ли болит, повернулся, увидел слезы, смешанные с побежавшей тушью.
Его живот плюс ее реакция в сумме давали перитонит. Лаборантка успела сделать анализ крови, сразу принесла ответ. Лейкоцитоз нешуточный. Что дальше делаем? Правильно, рентген. Снимок получился красивый, такой хорошо студентам показывать: под диафрагмой справа и слева — два черных серпа свободного газа. Прободная язва, господа! Вот вам и «железный дровосек».
Теперь нужно действовать. Для тех, кто не знает, — это срочная операция, не завтра, не утром, а сейчас. Я вернулся к больному со снимком в руке, зачем-то продемонстрировал его девице с объяснениями. Она вряд ли поняла, но отнеслась серьезно. Парень видел мою озабоченную физиономию, но по-прежнему ухмылялся. Продолжали разговаривать знаками. Я пальцем показывал на его живот, изображал ладонями «бабах!», снова тыкал ему в живот, повторяя как дурак «операция», «оперейшн», «операсьон», изображал движение скальпелем сверху вниз — без толку. Его это даже развеселило, парень засмеялся. Девушка вежливо дала мне возможность закончить свою бездарную пантомиму, деликатно отвела мою руку, что по инерции продолжала елозить над его животом, знаком ясно попросила замолчать. Она встала прямо перед койкой.
— Пекка! Смотри на меня, мудак, блин! — тихо произнесла падшая женщина, да так, что лесоруб прекратил ухмыляться и смотрел на нее.
В то самое мгновение и я не мог оторвать взгляд. Она распрямилась, посмотрела строго, сквозняк теребил ее легкое платье и в своей пламенной гамме оно прямо-таки полыхало на ней. Будто бы она уже не зашла, а вышла из горящей избы, а скачущий конь увидел такую издали и пустился по дуге, лишь бы не нарваться. Левой рукой она подняла свое платьице, обнажив прекрасной формы живот и минимальные трусики. Мы оба взирали, не смея дышать. Наманикюренный указательный пальчик правой руки указал на маленький рубец внизу справа, где ей когда-то удалили аппендикс, потом приподнялся вверх с понятным значением «но» и после этого провел линию посередине выше пупка. Платье вернулось обратно. Палец указал теперь на то же место у лесного труженика. Яснее не бывает. Таежник все понял без слов.
Теперь требовалось заполучить его согласие и подпись. Понять-то он понял, но согласия не давал. Что делать? По инструкции теперь нужно срочно связаться с консулом. Если кто-нибудь думает, что это просто набрать нужный номер и поговорить — он сильно ошибается. Сперва нужно позвонить по телефону «для подобных случаев», понятно в какое ведомство. Там сразу ответил серьезный мужской голос. Прежде, чем я смог объяснить ситуацию, пришлось доложить всю свою анкету, а когда к делу перешли, я уже чувствовал себя виноватым. Разговор закончился сухо:
— Оставайтесь у телефона, вам перезвонят.
Действительно, через минуту раздался звонок, другой, но похожий голос вновь выяснил у меня все личные данные, а после потребовал повторить причину обращения. Повторил.
— Вам перезвонят, оставайтесь у аппарата.
Остался. После третьего разговора уже мне сказали:
— Вас соединяют.
Три раза прогудело и сонный голос с милейшим акцентом спросил меня:
— Дооброй ноочи. Чтоо случиилось, доктор?
Я объяснил. Он попросил передать трубку пациенту. Их разговор продолжался несколько секунд и закончился. «Железный дровосек» показал на ручку в моем кармашке, я дал ему, потом он расписался в нужном месте. Девица улыбнулась и вновь глаза ее увлажнились. Зачем-то спросила меня, можно ли ей где-нибудь посидеть и дождаться. Парня переодели и подняли в отделение, я разбудил анестезиолога, сестер в операционной, своего напарника, чтобы готовились. Девушку отвел в комнату, где мне сегодня не случилось передохнуть, предложил поспать, а после пообещал вернуться и обо всем доложить. Она улыбнулась, кивнула и посмотрела устало и печально.
Парня мы проопероровали, там никаких сложностей не было. Сделали все что положено, аккуратно. Пока возились, на улице уже рассвело. Август, белые ночи давно закончились, скоро и лету конец. Я посмотрел в окно — небо ясное, чуть зеленоватое, солнце вот-вот взойдет, Чесменская церковь игриво по-утреннему румянилась. Быть погожему дню!
Я вспомнил, что обещал отрапортовать после операции. К тому же скоро санитарка может нагрянуть с уборкой в комнату дежурного, а мне эти разговоры нужны? Я тихо зашел туда. Девица свернулась калачиком и спала посапывая на диване. Первый лучик солнца осветил ее белокурую копну волос. Она постеснялась взять подушку и одеяло, две ладошки по-детски сложила под щекой. Смешной ребенок, да и только. Ангел.
Не хотелось, но заставил себя ее разбудить. Она проснулась, выслушала меня серьезно, поблагодарила, узнала в каком отделении и палате теперь останется Пекка, и после этого уехала. А он пролежал несколько дней, пошел на поправку. Я навещал его каждый день, но подругу больше не видел. Она — человек занятой, наверняка работы много, а через весь город путешествовать ей попросту некогда.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer5-serglevin/
