«Tel etait le Paris de notre jeunesse quand nous etions tres pauvres and tres hereux»
(«Таким был Париж нашей юности, когда мы были очень бедны и очень счастливы»).
Эти слова можно прочесть на одном из домов в 5-м округе Парижа. Они принадлежат великому американскому писателю Эрнесту Хемингуэю. Этой фразой завершается его книга «Праздник, который всегда с тобой», посвященная периоду в начале 20-х годов прошлого века, когда Хемингуэй и другие американские писатели жили в Париже.
Я был счастлив приходить в этот дом, когда жил в Париже. Один из моих шахматных учеников малыш Александр Потье жил здесь со своими родителями на втором этаже. А на первом у них был свой небольшой ресторан (вернее “creperie” — блинная) и именно внизу под угощение вкусными блинами я давал Александру уроки шахмат.
Каждый раз, когда я приходил в этот дом, перед тем как войти смотрел на открытые окна третьего этажа, где много лет назад жил Хемингуэй, и меня никогда не покидало чувство, что писатель еще здесь или, быть может, он только что вышел и забыл затворить ставни.
Да, мне посчастливилось жить в Париже долгие (но и короткие!) девять лет с 90-го по 99-й годы. Если бы кто-нибудь сказал мне в детстве или много позже, что однажды я окажусь в Париже, стану французским гражданином, то я бы посчитал, что надо мной просто смеются. Оказаться в стране трех мушкетеров, ходить по улицам, которые знали Бальзака и Флобера, говорить на языке, который звучал так романтично! Все это было так далеко от Москвы! Когда я в августе 90-го года только делал мои первые шаги по французской земле, я думал о моей матери, великолепно знавшей французский язык, французскую литературу и культуру. Она мечтала всю жизнь хотя бы на мгновение увидеть Париж и Францию, и это так и осталось мечтой… И даже по прошествии нескольких лет, когда я уже привык к парижской жизни, я непрестанно думал о маме, будто не я, а она ходила по узеньким улочкам Латинского Квартала…
Работа шахматным обозревателем в «Русской мысли» принесла мне радость встречи со многими интересными людьми. Достаточно сказать, что главным редактором этой еженедельной газеты, основанной в Париже в 1947 году, была госпожа Ирина Иловайская, одна из самых образованных женщин, которых мне довелось встречать в жизни. Она говорила свободно на восьми языках. Несколько лет Ирина Алексеевна работала секретарем Александра Солженицына в Вермонте. Для меня она останется навсегда человеком, олицетворявшим собой борьбу за свободу. Ей не надо было говорить, что она стала убежденным антикоммунистом (как это делают многие). Для нее коммунизм был величайшим злом, удавкой на свободном дыхании человека. И борьбе с ним Ирина Алексеевна посвятила без остатка всю свою жизнь. Она приветствовала распад СССР и только в 1992 году приехала в первый раз в Россию — страну, где родились ее родители, вынужденные покинуть Родину после Октября 1917 года по маршруту героев булгаковского «Бега». Когда в апреле 2000 года Ирины Алексеевны не стало, то ее уход сравнивали с потерей великих академиков и гуманистов Сахарова и Лихачева.
В Париже мне посчастливилось познакомиться с Александром Гинзбургом, одним из самых известных в прошлом советских диссидентов. Он тоже работал в «Русской мысли». Только одному Богу известно, сколько лет провел Алик — так все звали его — в тюрьмах, борясь за права и свободу советских людей. В 1975 году вскоре после знаменитой Хельсинской конференции, в которой участвовали все европейские страны, США и Канада, Гинзбург организовал Хельсинскую группу по проверке выполнения решений о правах человека. Как часто в Москве я ловил «забугорные» радиостанции и слушал голос Гинзбурга! Он был для меня тогда легендой, и думал ли я, то однажды увижу его в Париже — более того, буду работать с ним в одной газете! Однажды я сказал ему: «Алик, пока мы на кухнях болтали про свободу, Вы за всех нас кантовались по лагерям». Алик был скромнейшим человеком, а чувство самоиронии, насмешки над самим собой у него было развито в высочайшей степени. Он в ответ на мою тираду только махнул рукой, мол, кончай загибать, друг любезный…
Счастлив, что знал этих людей, которые сами того не ведая, преподнесли мне уроки свободы, независимости и бескомпромиссности. Уроки, которые полезны в любом возрасте — ведь я уже давно вышел из мальчишеского возраста, когда познакомился с этими простыми и великими людьми. И жаль лишь одного: они ушли из жизни, а я, сменив Париж на Нью-Йорк, не сумел с ними проститься…
Невозможно не сказать и о других замечательных друзьях, обретенных мной в Париже. Яков Борисович Котлама и Евгений Александрович Савостьянов! О них я думаю всегда, вспоминая мою парижскую жизнь. Они были моими верными читателями и следили за каждым шахматным выпуском «Русской мысли». Котлама родился в 1909 году в Санкт-Петербурге. В Париже он оказался вместе с родителями в 1918 году. Удивительно, что приехав на Запад в столь раннем возрасте и прожив во Франции почти век, он совсем не забыл русский язык, и мне всегда казалось, что он говорит так, как говорят на Сретенке или Таганке. Савостьянов приехал в Париж много позже, чем Котлама. Родился он в Киеве в 1911 году. На Украине он провел детство и молодость, получил образование, защитил диссертацию по химии. Когда началась война, то он, как и многие украинцы, очутился под пятой у немцев. В те времена он очень дружил с Федором Богатырчуком, замечательным шахматным мастером и не менее замечательным рентгенологом.
Евгений Александрович рассказывал мне много о Богатырчуке, дружбе с ним. Из этих рассказов у меня сложилось впечатление, что в свое время писатель Даниил Гранин сочинял свой роман «Зубр», рисуя образ главного героя то ли с Богатырчука, то ли с Савостьянова. Оба они оказались, покинув Украину, в добровольческой армии генерала Власова. Но потом их пути разошлись. Богатырчук осел после войны в Канаде, а Савостьянов — в Париже. Для обоих, как и для Иловайской, приверженных на всю жизнь идеалам свободы, коммунизм был совершенным злом. Савостьянов рассказывал мне, как в первые годы жизни в Париже ему приходилось скрываться, как от советских агентов, так и от служивших им верой и правдой французских коммунистов. Два бывших киевлянина сохранили дружбу на долгие годы — и тогда, когда их разделял океан. Савостьянов (он был на 20 лет моложе Богатырчука) бывал в Оттаве у друга, и мне было безумно интересно слушать рассказы Евгения Александровича о человеке, бывшем в свое время чемпионом СССР по шахматам, побеждавшим Ботвинника, человека, имя которого было в течение десятилетий вычеркнуто историей по воле тех, кто был уверен, что коммунизм установился на одной шестой «хорошо и надолго».
И Котлама, и Савостьянов были, страстные читатели шахматной литературы, собирали ее всю жизнь. Их знаниям касательно шахматной истории можно было позавидовать. Да и сами они часть шахматной истории — многие годы они руководили в Париже «Кружком Потемкина», старейшим шахматным клубом французской столицы. Достаточно сказать, что они не отошли, несмотря на свой почтенный возраст от работы этого клуба. Именно они предложили мне играть за команду «Потемкина». Я стал играть в командных соревнованиях за этот клуб (чем страшно горжусь и по сегодняшний день!), и моя дружба с Яковом Борисовичем и Евгением Александровичем еще более окрепла.
Вспоминаю, словно это было вчера, как мы спешили, будто влюбленные, на встречу с друг другом в каком-нибудь уютном кафе, скажем, на Сен-Жермен-де-Пре, и за, как говорится, ненавязчивым ужином, болтали о том о сем, предавались воспоминаниям жизни, каким-то то шахматным, то литературным реминисценциям. О, эти незабываемые мгновения, эти парения человеческого духа! Я был счастлив и горд сидеть с этими людьми, с этими последними из могикан давно минувших дней. Я смотрел в их глаза, глаза, которые видели почти весь ушедший век. И как будто все прошлое проплывало перед моим мысленным взором. Казалось, на веранде этого кафе, где мы сидели, находились те люди, имена которых меня всегда волнуют — Жан-Поль Сартр, Альбер Камю —тот экзистенциализм, который они выражали и который так привлекал меня в молодые годы в «Чуме» и «Постороннем».
Петр Потемкин был шахматистом и поэтом, который уехал из России после Октября 1917 года. В 1926 году он организовал в Париже шахматный клуб, или, как тогда было принято говорить, кружок. Потемкин не был сильным шахматистом, но в шахматы он играл еще в России и даже, бывало, встречался с Алехиным. Потемкин был родом из известнейшей в России аристократической семьи. Его знаменитым предком был князь Потемкин, фаворит императрицы Екатерины Великой. Как и большинство людей его круга и происхождения, он не мог принять большевистскую революцию и покинул Родину.
Потемкин, однако, не долго возглавлял свой кружок. И хотя имя его так и сохранилось за клубом, но на смену пришли другие люди, которые приняли на себя руководство русским шахматным кружком в Париже. И прежде всего, надо назвать имя Евгения Зноско-Боровского, замечательного деятеля русской культуры, выдающегося театрального и музыкального критика. К тому же он был весьма сильным шахматистом. Русские и артистические круги в Париже хорошо знали Зноско-Боровского. Одним из его самых близких друзей был гениальный композитор Сергей Прокофьев. Сергей Сергеевич, заядлый шахматист, позднее вспоминал в своих мемуарах, что еще мальчиком в России сражался в шахматы со Зноско-Боровским, который был старше его на несколько лет. Дружба эта продолжалась много лет и в парижской эмиграции.
Еще в молодости Зноско-Боровский играл с сильными шахматистами, встречался в одних турнирах с Чигориным и Алехиным. Его перу принадлежат многие шахматные книги. Возможно, сегодня они весьма устарели, но они были переведены на многие языки, и сегодня их можно найти в шахматных магазинах Парижа и Нью-Йорка. А если читать их на русском, то можно прежде всего увлечься не шахматами, а языком, тем самым русским языком, который так безвозвратно канул вместе с эпохой. В России имя этого замечательного человека, так же как имена других людей великой русской культуры, было вычеркнуто и забыто. Но если, например, имя Богатырчука было практически запрещено, то Зноско-Боровский использовался такими шахматными «писателями», как Котов и Юдович, чтобы чернить то, что они, набирая себе политические очки, называли буржуазной культурой. Декадент и отщепенец — вот как они называли Зноско-Боровского.
Сейчас в обиход вошла фраза «Россия, которую мы потеряли». Когда я думаю об изумительных русских людях, проживших остаток дней своих так далеко от любимой и истерзанной Родины, то думаю, что лучше сказать — люди, которых потеряла Россия! Ведь не потеряй она их, то никогда бы и сама не потерялась! О чем думали эти люди, какие душевные муки претерпевали? Помните пронзительные слова Набокова: «Бывает ночью: только лягу, в Россию поплывет кровать…» Можно только догадываться. Но уверен в одном: какими бы разными ни были их судьбы и характеры, никто из них не носил камень за пазухой против своей страны и всегда в сердцах их была надежда, что Россия переборет свою болезнь и выйдет на путь, достойный ее имени и назначения…
В послевоенные годы потемкинский кружок был одним из сильнейших парижских клубов. Членами его были в основном русские эмигранты. Интересно отметить, что многие русские аристократы, покинувшие Россию после 1917 года, работали шоферами такси в Париже. По вечерам, чтобы забыть о своей тяжелой и нудной работе, они приходили в потемкинский кружок поиграть в шахматы или поболтать с друзьями. Даже послевоенная эпоха не поколебала престиж этого клуба на парижском шахматном горизонте. Однако в 60-70-е годы в Париже да и по всей Франции стали один за другим, как грибы после дождя, появляться шахматные клубы, и слава потемкинского кружка стала меркнуть. Возможно, это происходило потому, что старое поколение русских шахматистов-эмигрантов старело и постепенно уходило из жизни.
Встречаясь с Котламой и Савостьяновым, я часто спрашивал их о шахматистах, которых они видели в былые времена в потемкинском кружке. Большей частью рассказывал Котлама. Он помнил хорошо таких шахматных титанов, как Бернштейн и Тартаковер. А особенно хорошо помнил Алехина. Тартаковер часто приходил в клуб.
Бесконечно играл партии-блиц, всегда рассказывал всякие анекдоты. В руках у него были всегда газеты. Казалось, что каждый визит в клуб давал ему вдохновение писать на шахматные темы для многочисленных отделов в разных газетах. Хотя игра в карты в потемкинском кружке не слишком поощрялась, Тартаковер был настолько заядлым игроком в бридж, что ему играть никто не запрещал. Его азарт был неодолим.
Алехин часто бывал в потемкинском кружке. Трудно было догадаться, что этот бедный человек был сильнейшим шахматистом мира. Зимой он всегда был одет в видавшее виды пальто. Одну за другой он раскуривал папиросы. Обычно он не играл в шахматы в клубе, но если кто-нибудь, независимо от квалификации, предлагал ему сыграть, то он никогда не отказывал. С теми, кто был явно слаб, он играл, давая фору. Котлама рассказывал мне, что Алехин производил впечатление бездомного человека. Иногда он оставался допоздна и что-то писал. Котлама не смел спросить его, что он пишет, но, по его мнению, Алехин комментировал шахматные партии -либо для каких-то парижских газет, либо для своих будущих книг. Интересно, что Алехин никогда при этом не пользовался клубными шахматами, а анализировал на своих карманных.
Помню, как в сентябре 1996 года Савостьянов позвонил мне и пригласил приехать в клуб. Он сообщил, что в клубе организуется вечер, посвященный 70-летию потемкинского кружка. Когда в назначенный день я приехал в клуб, то увидел, что там собрались 60-70 человек — взрослых и детей. Клуб утратил свою «русскость», и хотя у некоторых приглашенных сохранились русские имена и фамилии, все же это уже новое поколение русских людей, выросших и полностью ассимилированных во Франции. Некоторые из гостей на вечере говорили по-русски, но это уже русский иностранцев, а не тот язык, который слышишь на Арбате. Франция — не Америка, и многие люди после стольких лет полностью интегрируются во французскую жизнь.
Возможно, из-за этого, а может быть потому, что Котлама и Савостьянов окружили меня особым вниманием, представляя как почетного гостя всем собравшимся, я чувствовал, что я был, так сказать, единственным русским человеком среди всех гостей. От моих пожилых друзей они узнали, что я работаю шахматным обозревателем в «Русской мысли», и меня буквально засыпали вопросами, начиная с шахмат и вплоть до вопросов, связанных с оценками политических событий, происходящих в России и Франции.
Оказавшись в этом клубе, где бывали Алехин, Тартаковер, Бернштейн, Зноско-Боровский, я чувствовал, что кто-то словно включил Машину Времени и вернул меня в те далекие времена, столь дорогие моему сердцу. Мог ли я представить себе давным-давно, что буду сидеть в Святая Святых Шахматной Истории? Мог ли я вообразить, читая и перечитывая в юности алехинские книги, что однажды я буду находиться в той комнате, в которой он так часто бывал, возможно, играл в шахматы, писал примечания к партиям и думал о своей Родине? Я чувствовал то, что, вероятно, чувствуют археологи, когда ведут раскопки и находят реликты, оставшиеся от древнейших времен. Ощущения эти трудно выразить…
Именно в этом клубе появился Алехин осенью 1927 года по прибытии из Буэнос-Айреса, чтобы отпраздновать с группой русских эмигрантов свою историческую победу над Капабланкой. Здесь на банкете в свою честь он произнес свои знаменитые слова: «Теперь миф о непобедимости Капабланки развеян. Также будет развеян миф о непобедимости большевиков». Пророчество Алехина не прошло мимо Советской России, и Кремль не забыл ему эти слова…
Возможно, жизнь Александра Александровича сложилась бы иначе, если бы не эти роковые слова. Но стоит ли прибегать к сослагательному наклонению? Кому дано предугадать, что с ним свершится? Думал ли, я, что буду сейчас сидеть и писать эти строки и вспоминать то, что было со мной, что я увидел и кого встретил? Все это произошло помимо моей воли. И за это я могу быть только благодарен.
«Что может впереди случиться,
Когда все наперед сбылось?»
Согласен с Борисом Леонидовичем.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer5-hariton/
