В свои студенческие и аспирантские годы в течение нескольких лет я довольно часто встречался с академиком Игорем Евгеньевичем Таммом. Мы обсуждали темы, связанные с биологией, которыми Игорь Евгеньевич начал интересоваться, видимо, очень давно, еще со времени его работы в Таврическом университете в Симферополе в 1920-е годы. Например, он несколько раз говорил о том, что уже тогда его интересовали физические процессы, совершающиеся в живых организмах, и неизменно с большим уважением вспоминал о своих добрых взаимоотношениях с Александром Гавриловичем Гурвичем1.
Познакомились мы при следующих обстоятельствах. В 1954 году я закончил среднюю школу в городе Горьком и отправился в Москву — поступать на биолого-почвенный факультет Московского университета. Первые четыре экзамена я сдал на пятерки, однако на экзамене по физике знаменитый тогда своими антисемитскими выходками доцент Бендриков2 поставил всем мальчикам с фамилией, вроде моей, трояки. Секретарю приемной комиссии биофака МГУ О. В. Вальцевой3, очевидно, хотелось видеть меня в числе студентов (я представил при сдаче документов несколько грамот, которыми меня награждали за юннатскую работу, и показал также медаль Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, присужденную за самый высокий в стране урожай картофеля, который я выращивал четыре года подряд на опытном поле Горьковской станции юных натуралистов), поэтому сразу после экзамена, когда я закрыл за собой дверь экзаменационного класса и стоял, опустошенный, с листком, в котором красовался трояк, она взяла меня за руку и поняла, что у меня подскочила температура. Без лишних слов Ольга Владимировна повела меня в медицинский кабинет, располагавшийся в том же здании на Моховой, врач поставила градусник, убедилась, что у меня действительно высокая температура и выдала Вальцевой соответствующую справку. После этого мне было сказано, что через два дня я должен подойти к секретарю приемной комиссии университета, к доценту-физику Рему Викторовичу Хохлову4. Тот поговорил со мной, поразив спокойствием и уважительным тоном, выписал мне направление на переэкзаменовку по физике. На мое несчастье я попал опять к Бендрикову. Тот саркастически улыбнулся, увидев направление на повторную сдачу экзамена, и стал расспрашивать, кто мои родители (с употреблением слов «что же это за мохнатая лапа так тебя в университет продавливает?»). Я сказал, что папа мой умер от туберкулеза, а мама работает уборщицей в Домах Коммуны, в которых мы живем в Горьком, но объяснения не помогли, тройка была поставлена мне снова. Оставался последний шанс: пойти в Центральную приемную комиссию Министерства высшего образования. Там посмотрели мои отметки, перелистнули грамоты и вынесли вердикт — по оценкам, полученным в МГУ, я был зачислен студентом Тимирязевской сельскохозяйственной академии в Москве.
С первого курса обучения в Тимирязевке я занялся научной работой, пропадал в лаборатории частенько до утра, опубликовал две научных статьи и стал постепенно интересоваться запрещенной тогда генетикой и только что зарождавшейся биофизикой. Немалое значение в интересе к биофизике играло то, что мой старший брат, Володя, учился на физтехе, стал физиком-ядерщиком, и, конечно, я ему завидовал.
Начиная с третьего курса, я проводил вечерние часы в лаборатории радиационной генетики, только что сформированной под руководством Н.П. Дубинина5 при Институте биофизики АН СССР6 . Как-то, когда я уже был на четвертом курсе Тимирязевки, мы сидели с Дубининым поздно вечером, и я посетовал вслух на недостаток физического образования, так как некоторые вещи трудно понять без соответствующей подготовки. Неожиданно Николай Петрович задал мне вопрос: «А если бы я, Лера, договорился, чтобы вас перевели на первый курс физфака, вы бы согласились потерять три года?» Я радостно закивал головой, и это решило мою судьбу.
Дубинин тут же нашел в телефонной книге Академии наук домашний телефон академика Тамма и позвонил ему. В 1955 году почти 300 биологов подписались под письмом руководству страны, в котором указывали на катастрофические для страны последствия лысенковщины7 . Тамм в то время приобрел в кругах биологов огромный авторитет, поскольку он стал закоперщиком подписания аналогичного письма от физиков8 , а затем принял активное участие в провале выборов в академики Нуждина — заместителя Лысенко на посту директора Института генетики9 . В Физическом институте АН СССР Тамм организовал семинар для обсуждения биологических проблем как физиками, так и биологами. В то время генетика была категорически запрещена как буржуазное извращение, генетикам не давали выступать нигде, и предоставление Таммом возможности обсуждать запрещенные проблемы имело колоссальное значение. Я почти с самого начала работы этого семинара стал посещать все заседания и убедился воочию, как живо интресовали всех участников — и биологов и физиков — обсуждаемые проблемы. Семинар Тамма в короткое время приобрел огромную популярность.
Знал об этих действиях и Лысенко. Во время одной из бесед со мной в его кабинете на кафедре генетики и селекции зерновых культур Тимирязевской академии он вдруг начал раздраженно говорить о том, что Тамм вовсе никакой не крупный физик, а ничтожество10.
— Вон в «Правде», — хрипел своим сдавленным голосом «колхозный академик», — недавно рассекретили список лиц, принимавших участие в создании Обнинской атомной станции. Все крупные физики участие в этом принимали, а фамилии Тамма среди них нет! Никакого Тамма среди лучших ученых нет! Никакой он не крупный физик! Он никто! Просто никто! Интриган и больше никто! Только нападками на меня и знаменит. Я скоро на Тамма и Дубинина в суд подам! — кричал мне Лысенко, распаляясь всё более. Он вообще умел себя разогревать и превращаться в неистового Трофима Денисовича, про которого многие думали, что он психопат и параноик, каковым он, по-моему, не был, а просто был умелым актером, принимавшим вид неистового в зависимости от обстоятельств.
Во время тех бесед с Лысенко я уже знал, что Тамм ведет переговоры о моем переходе на физфак, поэтому мне было особенно интересно услышать такую злобную аттестацию выдающегося физика академика Тамма (в скором времени награжденного Нобелевской премией) из уст другого члена той же академии и ясно осознавал абсурдность лысенковской тирады.
Во время разговора с Дубининым Игорь Евгеньевич сказал, чтобы мне был дан его домашний телефон и сообщил, когда я должен ему позвонить. Тамм предложил мне прийти к нему, и с этого начались наши беседы по вечерам в его огромной, как мне казалось, квартире на улице Осипенко.
Переход на первый курс физического факультета МГУ
В. Сойфер в декабре 1957 года в момент перехода из Тимирязевской академии на 1-ый курс физического факультета МГУ
Вопрос о переходе на физфак возник не в первую нашу встречу. Сначала Тамм расспрашивал о моих интересах и, видимо, проверял, что я знал хорошо, а чего не знал вовсе. После ухода от Тамма я на несколько дней плотно усаживался в библиотеке, стараясь понять вопросы, интересовавшие его. В следующий раз мы начинали беседы с этих вопросов. Наконец, Тамм сказал, что надо переговорить с ректором МГУ Иваном Георгиевичем Петровским, и мы поехали на машине на Ленинский проспект к нему на квартиру11. У меня не было с собой ни зачетки, ни каких-то других документов, мы просто поговорили, а я стал просить, чтобы вместе со мной на физфак перевели еще двоих приятелей из Тимирязевки. Петровский попросил меня прийти к нему на официальный прием в кабинет на Моховой вместе с зачетками моих приятелей, что я вскоре и сделал. Я опущу рассказ о том, как Петровский удивительно уважительно и мягко себя вел, какой замечательной была его секретарь в приемной на Моховой, хотя память обо всем этом живет в моей душе как одно из ярчайших в жизни воспоминаний.
Уже после ухода из МГУ в аспирантуру (я пишу об этом кратко ниже) я несколько раз с Петровским встречался, получая каждый раз примеры того, как должен вести себя по-настоящему интеллигентный человек. Петровский попросил Тамма и Дубинина написать письма в Министерство высшего образования и ректору Тимирязевки Г.М. Лоза, чтобы тот не препятствовал моему переводу12. Конечным результатом переговоров Тамма с Петровским стало то, что 20 декабря 1957 года заместитель министра образования СССР М. А. Прокофьев13 издал приказ о переводе А. Морозкина и меня на первый курс физического факультета МГУ — на вновь открывшуюся кафедру биофизики.
Начав учиться на физфаке, я не перестал встречаться с Таммом у него дома. Мы обсуждали тогда две главные проблемы, которыми Тамм интересовался, — как четыре нуклеотида ДНК могут кодировать двадцать аминокислот (иными словами, каковы общие принципы генетического кода) и какова стабильность ДНК на большом протяжении, если лишь слабые водородные связи удерживают комплементарные основания в составе двух нитей двуспиральной молекулы ДНК.
Конечно, я должен сразу же отметить, что никакого собственного творческого вклада в эти беседы я не мог внести по принципиальным причинам недостаточности знаний и несоответствия мыслительных способностей Тамма и моих. Всё, на что я годился, это понимать смысл говоримого Таммом, потом, после сидения в библиотеках и чтения работ на затрагивавшиеся темы являться с последующим рассказом Тамму о прочитанном. Он мгновенно заражался услышанным, начинал фонтанировать на новую тему, выдвигал не одну, а сразу несколько смелых гипотез, я опять отправлялся в библиотеки, читал там всякую всячину, и потом иногда спорил с Таммом по вопросам, которые уже понимал.
Создание Радиобиологического отдела
Института атомной энергии имени И. В. Курчатова
В те времена Игорь Евгеньевич сделал еще одно великое для советских биологов дело. Он задался целью создать биофизический отдел в составе Института атомной энергии (тогда еще в разговорах между собой физики называли его ЛИПАНОМ, сокращение от Лаборатория Измерительных Приборов АН СССР14). С помощью Владимира Александровича Энгельгардта15, Глеба Михайловича Франка16, вышедшего на свободу из заключения Льва Абрамовича Туммермана17, по-моему, не без консультаций с Астауровым18, был подготовлен проект создания такой лаборатории19. Игорь Евгеньевич постоянно советовался по этому вопросу с человеком, которого он называл правой рукой Курчатова, — Виктором Юлиановичем Гавриловым20. Тамм много раз приводил в пример Гаврилова как непревзойденного организатора и редкостного умницу. Проект Радиобиологического отдела был подготовлен основательно, и с ним Тамм отправился к Курчатову. Сохранилась знаменитая фотография сидящих на скамейке Тамма и Курчатова в момент обсуждения проекта создания Радиобиологического отдела ЛИПАНА. Гаврилов возглавил Отдел и руководил им многие годы, пока на это место при живом Викторе Юлиановиче не сел Т.Н. Зубарев21.
И. Е. Тамм во время выступления перед студентами физфака МГУ в рекреации общежития на 14 этаже зоны «Б» в здании на Ленинских горах
Учреждение Радиобиологического отдела стало важнейшим шагом на пути преодоления монополии Лысенко. Дотянуться до атомного центра и задушить своими мозолистыми ладонями очередное научное учреждение в области генетики Лысенко было не под силу. Нейтральное на слух Лысенко и Хрущева название «Радиобиологический» было дано для прикрытия истинных целей. На самом деле отдел был институтом молекулярной генетики (в 1978 году за ним закрепили это название официально, окончательно отделив отдел от ИАЭ). Вместе с институтом Энгельгардта, который также лишь для видимости носил название Института радиационной и физико-химической биологии (позднее переименован в Институт молекулярной биологии) и Лабораторией радиационной генетики Дубинина, позже ставшей Институтом общей генетики, новое детище Тамма укрепило фундамент направления, противостоявшего лысенковщине, и это хоть в какой-то степени позволило преодолеть трагические для советской науки последствия партийного вмешательства в науку. Этим важнейшим в своей многогранной деятельности шагом Игорь Евгеньевич, воспринимавший вроде бы вполне искренне идеи социалистического переустройства общества, объективно помог своей стране переломить четвертьвековое владычество политиканствующих шарлатанов и мракобесов.
Некоторые темы наших бесед
Хочу отметить, что помимо всего прочего Игорь Евгеньевич (возможно, не осознавая этого) учил меня более общим вещам, помогал развитию моего характера и умонастроений. Наши встречи с Таммом продолжались, по крайней мере, четыре года. Сейчас я уже не могу вспомнить всех событий того времени и позволю ограничиться только несколькими застрявшими в памяти воспоминаниями.
Как-то он заговорил о своих аспирантах и сказал, что никогда бы не взял в аспирантуру и в младшие сотрудники тех, кто учился в университете на круглые пятерки. «Человек, индифферентно относящийся ко всем предметам, мне не нужен. Если студент с одинаковым равнодушием учит историю партии, военное дело, философию марксизма и теоретическую физику с математикой, то это — ходячий автомат. Такие мне не подходят. А вот молодой человек, у которого по моим предметам одни пятерки, а по названным выше и сходным дисциплинам трояки — этот мне по душе».
Другой эпизод был связан с вырвавшимся как-то у меня сожалением, что в голове звучит навязчивая мелодия, от которой я никак не могу отделаться. «Ну, это просто, — заявил, улыбаясь, Игорь Евгеньевич. — Есть универсальное правило. Надо пойти к соседу и как будто невзначай пару раз напеть назойливую мелодию. Как только сосед ее запоет, вы свободны».
В какой-то момент по совету врачей Игорь Евгеньевич бросил курить. Теперь корзина для бумаг, спрятанная у его ног под столом, перекочевала в угол комнаты и была зажата между стеной и крышкой слегка отодвинутого от стены массивного письменного стола. Игорь Евгеньевич поудобнее усаживался спиной к столу в кожаном кресле, выдвинутом почти на центр комнаты (иногда он перекидывал ноги через высокий подлокотник кресла, а сам утопал в кресле, опираясь спиной на другой подлокотник), я пристраивался на противоположном от стола конце дивана, мы говорили, а Игорь Евгеньевич доставал из кармана ириски или леденцы, разворачивал обертку, ириску отправлял в рот, а обертку сминал в шарик. В какой-то момент в его глазах зажигалась искорка усмешки, и, продолжая смотреть мне в лицо, он выщелкивал пальцами, не глядя, шарик — назад, за себя, норовя попасть в корзину. Следовал молниеносный взгляд за спину, и, если шарик на самом деле попадал в цель, было видно, как удовлетворение разливалось по телу кряжистого крепыша.
Однажды речь зашла о роли трудолюбия, о том, как много должен в день работать ученый. Он стукнул крепко себя ладонью по голове чуть выше лба и сказал: «Главное не тут», затем шлепнул себя по ягодице и громко произнес: «Главное вот тут. Жопная сила!»
Поездка Тамма в Китай
Однажды зимой мы пошли гулять вечером с Игорем Евгеньевичем от их дома к Москва-реке, потом направились вдоль реки, и Тамм рассказал мне о впечатлениях от недавней поездки в Китай, когда он увидел воочию, как коммунисты третировали даже своих крупных физиков. Один из рассказов был о том, как он однажды увидел на стене длинного коридора ряд листков с чем-то вроде дацзыбао22, вбитый гвоздь и висящий на нем фотоаппарат «Смена» — самую дешевую из тогдашних советских фотокамер.
— Я спросил, — говорил Игорь Евгеньевич, — свою переводчицу-китаянку, бывшую когда-то аспиранткой в ФИАНе, что это значит, и она объяснила, что сотрудник их института, недавно побывавший в Москве, сэкономил небольшую сумму денег благодаря тому, что московские коллеги по очереди приглашали его обедать и ужинать к себе домой. Денег выдающемуся китайскому физику хватило только на эту примитивную фотокамеру. Но по возвращении в Китай кто-то донес на него. Переводчица пояснила, что вчера прошло собрание, на котором уважаемого профессора заклеймили, и тот утром сам вбил гвоздь, сам вывесил аппарат на всеобщее обозрение и написал под ним, что сделал правильно, когда накопил денег на фотоаппарат, но допустил серьезную политическую ошибку, что не отдал народу сразу же по приезде этот предмет роскоши, а попытался использовать его для своих целей, в чем он искренне раскаивается и просит его простить.
Рассказ Тамма меня потряс. В те годы советская пропаганда захваливала порядки в «младшем брате» СССР — Китае. В МГУ с нами учились тысячи китайцев, и по воскресеньям в столовой в зоне «Б» специальная бригада поваров (видимо из китайского посольства) готовила для китайцев особое меню, с утра толпы китайских студентов устремлялись туда и очень организованно, сменяя друг друга, работали палочками, явно радуясь возможности насладиться блюдами родной кухни.
Китайский путь к коммунизму пока еще прославляли, и случаев, подобных рассказанному Таммом, в средствах массовой информации в СССР не сообщали. Примерно в это же время в Китай съездил профессор Б.Л. Астауров, который поведал мне нечто похожее, и я вспомнил при этом еще один рассказ Тамма, уже из его альпинистской жизни, когда на восхождение в горы с ними пошла группа китайских спортсменов. На большой высоте одна из хрупких китаянок полностью обессилела, почувствовала себя плохо, опустилась на камень и беззвучно плакала, так как не могла подыматься дальше.
— Все члены китайской группы прошли мимо нее, несчастной и сжавшейся в комочек, как мимо чего-то непристойного, даже головы не обернули. Как же! Она нарушила приказ Мао! — проговорил Игорь Евгеньевич и рассказал, как они организовали бригаду для спуска девушки вниз для первой врачебной помощи.
Вспоминаю также, как однажды пришел к Тамму летом, в жаркую пору. Игорь Евгеньевич был в одних трусах, очень красивый и мощный, и стал мне рассказывать, что всю жизнь он занимался теоретической физикой, а теперь вот придется заниматься физикой дипломатической. Он готовился к своей первой поездке на Пагуошскую конференцию23.
«Единая теория поля»
В 1957 году, когда я бывал осенью у Игоря Евгеньевича дома почти еженедельно, в каждый свой приход я заставал у него в кабинете одну и ту же картину: стол, диван, все престранство пола вокруг стола, иногда вплоть до двери, было покрыто листками бумаги с огромным количеством сложных расчетов. Интегральные уравнения, какие-то попытки их последовательного численного решения с внесенными цифрами заполняли эти страницы. Я замечал, что нередко одно и то же уравнение, перечеркнутое в одном месте и повторенное с модификациями на новых листах бумаги, появлялось на новой странице, но с исправлениями.
Всё свидетельствовало о том, что Тамм бился над новой научной проблемой, бился целенаправленно и исступленно. Число страниц исписанной формулами бумаги не уменьшалось, а даже нарастало, и в каждый последующий приход я понимал, что продвигался вперед Игорь Евгеньевич медленно.
Однажды я не удержался и спросил его, над чем он так давно и так интенсивно работает, и Тамм объяснил, что несколько физиков в мире сейчас пытаются построить единую теорию поля, которая дала бы объяснение если не эволюции элементарных частиц в природе, то хотя бы наметила закономерности появления различных кварков. Он упомянул, что знает точно, что эта проблема сейчас занимает умы Вернера Гейзенберга, Ландау и еще нескольких физиков, вот и он пробует свои силы в решении этой задачи.
Конечно, я не знаю, как далеко продвинулся Игорь Евгеньевич в разрешении этой проблемы, но вспомнил я этот эпизод по одному важному, как мне кажется, поводу.
За свою, теперь уже далеко не короткую жизнь, мне посчастливилось знать лично нескольких очень крупных ученых из разных областей знания, и я слышал не раз расхожую побасенку, что люди, получившие Нобелевские премии, после награждения ею переставали самостоятельно серьезно работать, а предпочитали почивать на лаврах. Существует уйма высказываний на эту тему, есть немало публикаций, в которых так или иначе эта тема проигрывается и муссируется. Однако несколько из Нобелевских лауреатов, которых я лично знал, не только не подтверждали своей жизнью эту побасенку, а резко с ней расходились, и среди них был прежде всего академик Тамм. Беседы с ним и всё, что происходило вокруг него, как это я мог лицезреть, показывало, что он не только не почивает на лаврах или занимается посторонними для науки вещами, а что он целиком и полностью был отдан повседневному научному творчеству, что именно научная деятельность, расчеты, построение новых моделей, генерирование новых идей было для него смыслом и содержанием жизни.
С другой стороны, нередки случаи, когда жены крупных (да и посредственных, но пытающихся выпячивать свою персону) ученых порочат в своих высказываниях и мемуарах память коллег своих мужей, заявляя, что все вокруг посредственности, недотепы, неумехи, и что только случай помог им занять видное положение, а вот их супруги были субъектами иного рода — истинными гигантами среди пигмеев. Эта сентенция в наиболее грубой форме изложена в воспоминаниях Коры Ландау о своем муже. В них она отозвалась об Игоре Евгеньевиче достаточно презрительно и заявила, что Тамм, в отличие от Ландау, перестал заниматься научными изысканиями.
Я вспомнаю, как поражался каждый раз, приходя к Тамму домой, как много он работал, как продолжал думать, заниматься рассчетами, продвигаться мыслью в новые области знания.
Уместно также вспомнить, научные семинары Теоретического Отдела ФИАНа, которым Тамм руководил. Я регулярно посещал эти семинары в 1957-1958 годах и видел, как он лидировал в обсуждениях, как глубоки и разнообразны были его выступления в конце семинаров, как участники семинаров буквално замирали, стараясь уловить каждое слово Игоря Евгеньевича, каждое его замечание. Исключительно важным при этом было то, что свои критические высказывания он никогда не переводил в личностную плоскость, а ведь в советской науке именно переход на личности, раздача звонких оплеух были общим местом. Я про себя не раз замечал за почти тридцать лет жизни на Западе, что здесь этот стиль совершенно неуместен, не принят и считается порочным, в то время как в СССР он процветал. Так вот Тамм был всегда по-западному корректен, внешне доброжелателен и, как говорят в России, глубоко интеллигентен.
Лекции Тамма о генетическом коде
Во второй половине 1950-х годов многие теоретики, вдохновленные примером Георгия Антоновича Гамова24, занялись обдумыванием проблемы генетического кода. В «Nature» и «Science» стали часто появляться статьи о возможной общей природе генетического кода и схемах предположительного строения троек нуклеотидов, кодирующих отдельные аминокислоты. Игорь Евгеньевич также задумывался над этим, но его интересовал несколько иной вопрос: как устроены отдельные «слова» в генетических записях — в частности, как они следуют друг за другом, могут ли слова перекрываться, так что в недрах одного слова, на некотором отдалении от начала, могло бы начинаться следующее слово, а также вопрос о том, что собой должно представлять окончание записи генетической информации.
Тамм не раз заводил разговор об этих возможных свойствах кода во время наших вечерних бесед, и постепенно у него выкристаллизовалось представление о том, что элементы информации (слова в лингвистическом понимании) не должны сливаться в генетической записи (во фразе) друг с другом, а должны быть разделены пробелами.
Примерно в это время (году в 1958-м) произошел курьезный случай, который показался ему особенно значимым. Как я уже выше отмечал, Тамм в то время почти исступленно работал над общей теорией поля, исписывая килограммы бумаги формулами, причем без видимого продвижения вперед. В один из дней (по-моему в пятницу, но может быть и днем ранее, я уже точно не помню) почтальон принесла Игорю Евгеньевичу телеграмму, отправленную из Киева, которая содержала четыре слова: «Дело не идет субботу». Возмутившись тем, что кто-то из друзей (конкретно подозревался Ландау, или как его звали между собой физики Дау) решил подшутить над отсутствием прогресса в этом изматывавшем ученого борении страстей вокруг теории поля, Игорь Евгеньевич телеграммку скомкал и выбросил. В воскресенье утром раздался телефонный звонок, и недовольным голосом Б.Н. Делоне25 спросил, почему Игорь Евгеньевич не встретил его на вокзале, хотя заранее была отбита телеграмма, что «Делоне едет субботу»! Только тогда Тамм понял, что никто его не разыгрывал, а просто телеграфистка не поняла, что Делоне — это фамилия, изменила смысл текста, разбив непонятное ей слово «Делоне» на два попроще — «дело не» и изменив слово «едет», на требуемое по новому смыслу «идет».
На основании этого примера Тамм утверждал, что генетический код должен содержать инструкции о кодировке букв, знаки пробелов, запятых и точек. (Забегая вперед на четыре года, нужно отметить, что два предположения Тамма оказались отвергнутыми, когда в 1961 году команда под руководством Фрэнсиса Крика доказала непрерывность чтения, отсутствие пробелов между словами и запятых между фразами26).
Стройность идей о природе генетического кода показалась Тамму столь интригующе важной, что он несколько раз выступил с лекциями о природе кода в Коммунистической аудитории МГУ на Моховой, в новом здании Горьковского университета, на семинаре Капицы в Институте физпроблем 7 февраля 1956 года и в Ленинграде. В 1959 году он выступил также на общемосковском семинаре по кибернетике, организованном А.А. Ляпуновым — тогда работавшим профессором кафедры вычислительной математики МГУ (я был секретарем данного семинара и пригласил Тамма выступить с этой лекцией).
Лекции Тамма, по-моему, зверски злили Лысенко и доводили его до бешенства. Известно, что Лысенко даже жаловался Суслову, пытаясь сорвать выступление Тамма и Тимофеева-Ресовского на Капишнике (семинаре теорфизики в Институте П.Л. Капицы) по этому вопросу. Из секретариата почти что всесильного идеолога партии Суслова позвонили в секретариат Капицы и предложили назначенный семинар отменить. Эффекта этот звонок не принес. Тогда Суслов вроде бы сам позвонил Капице. По другим слухам, Капица, решив «подстелить соломку», набрал со своей «вертушки» — телефона прямой кремлевской связи — телефон Суслова и спросил Михаила Андреевича, почему тот решил помешать чисто научному семинару. На прямой вопрос прямого ответа, как водится, дано не было, а было сказано, что это дело ученых, как проводить семинары. При огромном стечении народа, заполонившего все коридоры и лестницы здания на Воробьевском шоссе, куда вывели динамики, семинар состоялся.
«Всё новое, если хорошенько поискать,
уже было кем-то открыто»
В начале 1950-х годов в Тимирязевке обострилась борьба большинства преподавателей с членом Ученого Совета Академии и завкафедрой той же Тимирязевки Т.Д. Лысенко. На лекциях и семинарах такие профессора Академии, как В.И. Эдельштейн, И.И. Гунар, П.Н. Константинов, открыто и достаточно резко высказывались против лысенковщины, им следовали многие доценты и ассистенты, что отличало академию от биофака МГУ, где лысенковцы сумели почти всех критиков подавить. Неудивительно, что студенты, как могли, старались узнать хоть что-то о генетике классической, а не об эрзаце, который лысенковцы называли советской мичуринской генетикой или советским творческим дарвинизмом, и, разумеется, это заставляло студентов задумываться над тем, как же это произошло, что руководство страны, поддержав Лысенко и запретив в стране занятие генетикой как буржуазной и враждебной советскому строю наукой, продолжало пестовать Лысенко.
Однажды я спросил Игоря Евгеньевича, а почему физика, где также были споры о том, идеалистичны ли представления Эйнштейна о теории относительности, не испытала политических запретов. Тамм мне объяснил, что и перед войной, и сразу после сессии ВАСХНИЛ группа политиканов-физиков (я запомнил тогда только фамилию сына выдающегося физиолога растений К.А. Тимирязева) пыталась добиться и в их науке тех же безумных драконовских мер против «идеалистов-теорфизиков», как и в биологии. Но, как сказал Тамм, физики добились огромных успехов во многих направлениях, важных для промышленности и обороны страны, особенно в создании атомной бомбы, и смогли убедить Берию и Сталина, что без «идеалистических» теорий их успех не состоялся бы. Это и спасло физику от погрома.
Спустя много лет я задал тот же вопрос Юлию Борисовичу Харитону, особо упомянув фамилию Берии. Харитон, во-первых, несколько раз во время наших встреч повторял, что контакты физиков с Берией были в целом плодотворными: он помогал своим авторитетом добывать нужные средства, руками зеков строить быстро и качественно всё, что надо было физикам, и т.п. (все-таки после Молотова руководить атомным проектом стал именно Берия, и он старался в это время сам себе репрессиями не навредить), а во-вторых, у физиков было огромное преимущество перед биологами и агрономами в том отношении, что их практические успехи были неоспоримы, и к их мнению руководство страны было вынуждено прислушиваться. Харитон сказал мне, что большую роль в прекращении идеологических споров по вопросу о том, идеалистичны ли основы квантовой физики и теории релятивизма, сыграл И.В. Курчатов, который умел твердо отстаивать эту позицию в разговорах с Берией, а тот уже повторял услышанное при встречах со Сталиным. Примерно те же суждения я услышал однажды в беседе с Яковом Борисовичем Зельдовичем незадолго до его внезапной кончины.
Еще одна интересная тема, сохранившаяся в моей памяти, была связана с тем, как сочетать теоретические поиски с практическими разработками. В то время я старался читать как можно больше о митогенетических лучах и способах их обнаружения. А.Г. Гурвич пытался выявлять митогенетическое излучение опосредованно: он считал, что делящиеся клетки (проходящие через стадию деления — митоз) испускают лучи, понуждающие делиться соседние клетки (отсюда им и был выведен термин «митогенетические», то есть рождающие деление лучи). Гурвич клал рядышком с активно делящимися корешками или проростками проростки неделящихся растений, а затем утверждал, что рост неделящихся образцов резко ускорялся. Мне хотелось понять, нельзя ли заменить неточный метод измерения роста корешков или проростков более точными физическими методами, например, с использованием фотометров.
Неожиданно я наткнулся в реферативном биологическом журнале на изложение статьи двух итальянских физиков, опубликованной в журнале «Нуово Чименто». Эти физики якобы смогли наблюдать свечение проростков во время их интенсивного роста и деления клеток. Свечение происходило в ультрафиолетовом диапазоне. Игорь Евгеньевич, оказывается, получал этот журнал, и он стоял у него дома в шкафу на полках. Нужную статью мы тут же нашли и принялись читать. Вскоре я обнаружил, что примерно десятью годами раньше в СССР Г.М. Франк также пытался измерять ультрафиолетовое свечение, связанное с митогенетическими лучами. Когда я рассказал об этом при очередной встрече Тамму, он очень обрадовался. Тема, касавшаяся того, что чаще всего новое — это хорошо забытое старое, стала от случая к случаю повторяться в наших разговорах.
Однажды во время прогулки Тамм заговорил о том, что, по его мнению, вообще всё, что сегодня мы ищем, уже было кем-то ранее открыто, и вопрос в том, что дешевле — тратить время в библиотеках и архивах на поиск уже состоявшихся раньше решений и открытий, или же тратить время и средства на проведение экспериментов в желательном направлении. Тамм при этом с улыбкой сообщил мне парадоксальную вещь (с улыбкой и таинственным понижением голоса, как он замечательно умел делать), что у них принято считать так: если на добывание уже открытой кем-то истины требуется меньше миллиона, то стоит поискать это открытие, если же больше миллиона, лучше не терять время на поиски, а начать опыты. Тогда я поразился только масштабу средств, отпускаемых на их опыты. Спустя несколько десятилетий, когда стало известно, что советские разведчики в свое время смогли «разыскать» информацию об устройстве и деталях конструкции американской атомной бомбы и передать их на родину, я вспомнил этот рассказ Тамма и подумал, что, может быть, он тогда имел ввиду не просто чтение литературы в библиотеках, а нечто более занимательное (разумеется, я не думаю, что он намеренно приоткрывал мне строжайший государственный секрет, возможно он и сам не был в него посвящен, но, будучи человеком удивительной проницательности и догадливости, мог кое-что подозревать).
В 1994-1995 годах я пытался узнать, как происходило добывание секретов в 1940-е годы, у того, кто принимал участие в обретении американских секретов прямо в США — выдающегося советского разведчика Владимира Борисовича Барковского (настоящего советского Джеймса Бонда — крепкого, четкого, собранного, испускавшего «флюиды» супермена и в свои 70 лет). Никаких деталей он мне, конечно, не сообщил, но то, что всё, вплоть до чертежей, советские физики получили из рук разведчиков, подтвердил.
Однако, когда я задал вопрос о роли украденных у американцев, а еще раньше у англичан атомных секретов руководителю этих работ в СССР Харитону, он с горечью рассказывал о том, что у советских физиков уже в то время были собственные, оригинальные разработки, превосходившие американские рецепты, но Сталин настоял, чтобы первая советская бомба была репликой американской (уже взорванной, а значит работающей!) бомбы. Зато вторая советская бомба была уже в два раза легче и в четыре раза мощнее американской (см. мою статью «Мифы о «краже века» — Кому выгодны обвинения в адрес советских физиков?» в газете «Известия» 7 октября 1994 г., № 193, стр. 4: мои записи разговоров с Харитоном недавно опубликованы 11 июля 2017 г. в газете “Троицкий вариант — Наука” под названием «ВОДОРОДНУЮ БОМБУ МЫ СДЕЛАЛИ РАНЬШЕ АМЕРИКАНЦЕВ», № 241, cтр. 4-6).
Ликование на физфаке после извещения о присуждении советским физикам Нобелевских премий и связи Тамма с физфаком
Весть о присуждении Тамму, Франку и Черенкову Нобелевской премии27 в октябре 1958 г. пришла в МГУ около пяти часов вечера. Пора была осенняя, слякотная, находиться на улице было неприятно, поэтому «народ» сконцентрировался в общежитии на Ленинских горах. Эффект от известия о присуждении премии был ошеломляющим: весть разнеслась в мгновение ока, предвосхищая присказку андроповской поры «Скорость распространения стука быстрее скорости распространения звука». С этажа на этаж перебегали гонцы, люди высыпали из комнат общежития в коридоры и рекреации, откуда-то в бедном студенческом братстве появилось невиданное количество бутылок шампанского, эмоции били через край, все приплясывали, радостные восклицания и крики «Ура!» перекатывались с этажа на этаж.
Поскольку я знал домашний телефон Тамма, меня потащили к телефонной будке, я набрал номер Игоря Евгеньевича, он сам подошел к телефону, после моего поздравления наверное с десяток ребят, вырывая трубку из рук друг друга, говорили радостные слова «нашему лауреату». Я не знаю, как это получилось, ведь Игорь Евгеньевич лекций на физфаке не читал, но почти у каждого из студентов была его книга о теории электричества, и он воспринимался как совершенно свой, родной профессор физфака.
Такой же всеобщий взрыв энтузиазма я видел в свои студенческие годы только еще один раз, когда Гагарин облетел Землю.
Вскоре после присуждения премии мы с ребятами решили пригласить Тамма28 выступить в общежитии на Ленинских горах. Я договорился о дне выступления, поехал заранее на квартиру к Тамму, и вместе с ним мы приехали на 14-й этаж зоны «Б» общежития, в рекреацию, вмещавшую пару десятков студентов, набилась наверное сотня. Они уже не могли рассеться, а стояли, прижавшись друг к дружке, буквально как сельди в бочке. Со школьных лет я пребывал в уверенности, что хорошо пишу гуашью плакаты и лозунги, и я частенько этому занятию предавался. Поэтому еще утром, вооружившись куском ватмана длиной с полтора метра, кисточкой и краской, я написал большими буквами малохудожественное произведение из трех слов: «Вон там — Тамм», а снизу пририсовал жирную стрелу. Этот «шедевр» был приконопачен к стене перед рекреацией. Когда встреча в общежитии завершилась, Тамм попросил меня снять со стены плакат, свернул его и отнес домой. Я видел какое-то время этот плакат в прихожей квартиры Тамма. Видимо, лозунг ему понравился.
По окончании выступления мы пригласили Игоря Евгеньевича отужинать с нами. Девочки на этаже напекли хрустящих оладий, нажарили картошки хворостом, человек пятнадцать уселось в тесноте, но в такой дружественной компании, что чувство радости переполняло всех присутствующих. Конечно, тон задавал герой торжества. Игорь Евгеньевич шутил, рассказывал забавные истории из альпинистской жизни.
Когда поздней ночью вся компания вышла на площадь перед университетом ловить такси для Тамма, лица всех светились радостью, если не безграничным восторгом. Кстати, Тамм всех повеселил, рассказывая, что недавно, вместе с Дау, приехавшему к нему на дачу в компании с девочками с физфака, они принялись кататься с горок на лыжах. «Сначала, — объяснил Тамм, — мы катались с пологих горок, потом стали выбирать склоны всё круче и круче». Его рука чертила в воздухе траектории спусков. Наконец, рука провела в воздухе почти отвесно вертикальную линию. «Мы поехали совсем с крутого обрыва, одна из девушек начала падать, ударила меня головой в челюсть и сломала её. Вот почему я не мог приехать раньше к вам», — весело объяснял Тамм, и все смеялись еще пуще прежнего, отмечая впрочем и то, что головы физфаковских девушек тверже челюстей академиков, пусть даже увенчанных премиями Нобеля.
В те же дни, будучи у Тамма дома, я стал свидетелем его телефонного разговора с какой-то дамой — журналисткой из Эстонии. Дама утверждала, что слово «тамм» на её родном языке значит «дуб» и просила подтвердить, что род Таммов уходит корнями в её народ. Игорь Евгеньевич это предположение отмел как домысел, указав на то, что его предки переехали в Россию из Германии.
Через несколько месяцев на физфаке случилось несчастье. Студент нашего курса Слава Цуцков, буквально затравленный инспектором деканата Верой Александровной (фамилии её никто из нас не знал), покончил с собой29. Условия студенческой жизни на физфаке, надо сказать откровенно, отличались удивительным бессердечием и неуважением к личности студентов. Перейдя из Тимирязевки на физфак, я был неприятно поражен тем, насколько группа инспекторов (по одной на каждый курс), подстрекаемая заместителем декана И.И. Ольховским30, терроризировала студентов, вечно подозревая их в том, что они прогуливают лекции, ведут себя плохо и прочее и прочее. На физфаке царила атмосфера не просто неуважения к студентам, а вполне открытого подозрения их в преступном поведении.
Мы съездили в редакцию «Известий», рассказали о случившемся. Мать одного из студентов нашего курса, Юры Чайковского, работала в этой газете, она напечатала большую статью о гибели Славы, в обсуждение дел на физфаке включилась известная писательница Фрида Абрамовна Вигдорова. Я побывал у неё дома, выслушал много дельных советов, один из которых сводился к тому, что надо студентам самим постараться найти достойного кандидата на место декана физфака В.С. Фурсова31 — в прошлом ставленника Курчатова — раз декан не смог противостоять столь отвратительным взаимоотношениям деканата с подопечными студентами. Тем временем делом занялись вплотную деятели из разных ведомств, и мы решили послушать совет мудрой Фриды Абрамовны, что настала пора искать самим нового декана32.
Меня уговорили поехать к Игорю Евгеньевичу упрашивать его занять эту должность. Я приехал в воскресенье в первой половине дня и стал подробно рассказывать о случившемся. Игорь Евгеньевич не сразу дал отрицательный ответ. Сначала он порассуждал на тему о том, что за сила — декан.
— Если под каким-то письмом подпишется председатель профсоюзной организации студентов физфака, — начал говорить Игорь Евгеньевич, — то этой подписи еще мало. Надо, чтобы выше поставил свою подпись секретарь комсомольской организации студентов. Но и этого мало. Надо, чтобы над ним подписался секретарь парторганизации студентов. Выше должна появиться подпись председателя месткома факультета, над ней — секретаря комсомольского бюро, потом секретаря партийной организации всего факультета. И всё равно этих подписей недостаточно. Нужна еще одна, последняя подпись — декана. Он подписал — и бумага готова. Всё. Без его подписи остальные подписи стоят немного. А вот если появилась подпись одного человека — декана, то остальные подписи даже не нужны. Это я хорошо понимаю. Но деканом я к вам, ребята, не пойду. Не хочу. Я иногда люблю поспать подольше, иногда мне надо дома работать, особенно, если что-то важное наклевывается. А тут езди на физфак: хочешь — не хочешь. Нет, я этого не хочу. Я, кстати, поэтому уже много лет как курсов лекций на физфаке не читаю. Не хочу себя связывать обязательством, которое мне будет не под силу33. А к этому есть и причина посложнее. Московский физфак был окончательно и навсегда испорчен, когда в 1906 году министр Кассо издал реакционные постановления в отношении свободы университетов, и все сильные физики во главе с П.Н. Лебедевым из Московского университета ушли. Так с тех пор университет и не смог оправиться. Вот откуда идут эти ваши беды, — закончил Игорь Евгеньевич.
Фурсов остался еще на много лет деканом физфака, хотя Игоря Ивановича Ольховского через лет семь с так ему полюбившегося места замдекана сняли. «Я паренек таковский, я — Игорек Ольховский», пели мы в своих шутливых песенках, но веселья на самом деле было мало.
Кстати, с песнями на физфаке было в годы моего ученья замечательно. Саша Кессених34, Степа Солуян35 и еще несколько энтузиастов сочинили первую «физическую оперу» — «Дубинушка», затем «Серый камень». Многие с упоением участвовали в подготовке спектаклей и их представлениях. Арии, дуэты, трио, хоры из обеих опер были на слуху у всех студентов, и их часто распевали просто на вечеринках. На наши представления собиралась вся театральная Москва, и достать билеты на спектакли было совсем не просто. Помню, как то ли Бендриков, то ли даже всесильный Ольховский спрашивал Степана Солуяна: «Степа! А мне можно прийти на спектакль с женой? Там ничего такого против меня лично не будет?»
Во время одного из представлений Миша Коренченко, Володя Труш, я и еще кто-то орали с самого края рампы гимн физфака «Тот, кто физиком стал, тот грустить перестал, на физфаке не жизнь, а малина, только физики — соль, остальные все — моль, и биолог и химик — дубина…»36. В первом ряду под нами сидел наш любимый лектор Лев Давидович Ландау, а рядом с ним с непроницаемым угрюмым лицом декан Фурсов. Когда мы дошли до куплета о деканате, который «весь кричит, и декан говорит: «Неприглядна ученья картина»», я увидел, как Ландау весь напрягся, вытянул свою и без того не маленькую шею, а потом, после слов, что мы «плюем на декана», потому как «и сам он — большая дубина», Дау хлопнул Фурсова звонко ладонью по колену и закричал ему: «Фурсов! Вы слышите! Это народ говорит!»
«Нильс Бор с Оге Бором прочтут лекцию хором»
Весной 1961 года в Москве в среде физиков царило необычайное возбуждение: в столицу СССР приезжал великий Нильс Бор с женой Маргарет, сыном Оге и невесткой37. Ответственным за встречу Бора в Москве, как вспоминает Б.М. Болотовский, был утвержден именно Игорь Евгеньевич. Нобелевский лауреат Тамм и еще не-нобелевский лауреат Ландау отлично знали датского физика-теоретика, бывали у него в гостях в Копенгагене и, конечно, им хотелось и в этот приезд Бора в Москву доставить своему знаменитому коллеге побольше удовольствий разного рода.
Договорились и о том, что они привезут Бора на физфак, где мы могли его встретить по-особому, чтобы такая встреча навсегда Бору запомнилась. Я был в тот год председателем культмассовой комиссии физфака, и как раз на воскресенье 7 мая мы планировали провести на физфаке второй раз празднование Дня физика, который мы сами и придумали годом раньше, назвав этот праздник по предложению тогдашнего студента физфака Валеры Канера38 «Днем Архимеда». Годом раньше (в 1960 году) такое празднование уже состоялось, два Валеры — Канер и Миляев39 написали текст новой физической оперы «Архимед», поставленной на сцене Дома Культуры МГУ.
Теперь мы хотели повторить праздник Дня Архимеда, начав его массовкой на гранитных ступеньках перед входом в здание физфака, а вечером в Доме Культуры МГУ должно было состояться представление оперы «Архимед». План был дополнен новой волнующей идеей, которую Игорь Евгеньевич сразу же оценил и одобрил. Было решено, что он уговорит Бора с семьей приехать на физфак утром и с их участием начать День Архимеда.
Договорились, что Бора встретит на гранитных ступеньках толпа студентов физфака, один из них будет исполнять роль Архимеда, другие ему подыграют, прозвучат слова приветствия, потом хор студентов исполнит гимн физфака МГУ «Тот, кто физиком стал…», Бора попросят также сказать несколько слов, потом Бор прочтет лекцию в Большой Физической аудитории, потом Тамм, Ландау и другие гости пройдут в кабинет к ректору Ивану Георгиевичу Петровскому, а потом к вечеру все соберутся в Доме Культуры МГУ, где теперь уже главным образом для Бора будет исполнена опера «Архимед» и отрывки из физических опер — лучшее из богатого арсенала физических песен. Позже план несколько изменился, так как сначала Бор не хотел читать никакой лекции на физфаке, все-таки ему шел 82-й год, график визитов также был изменен, но то, как Бора встретили студенты физфака, изменило его первоначальные намерения.
Со своей тягой к написанию плакатов я раздобыл большой рулон ватманской бумаги, толстую кисть, ребята помогли мне раскатать ватман на верхней площадке перед входом на физфак, и я постарался огромными буквами ровными рядами написать объявление, что сегодня на физфаке «Нильс Бор с Оге Бором прочтут лекцию хором» (Игорь Евгеньевич за день до приезда на физфак сказал мне, что Нильс Бор прибудет к нам на физфак с сыном, назвал его имя, я услышал имя как Оге и потом вдруг — в одну секунду — сочинил эту фразу и бросился писать плакат; лишь много позже узнав, что имя сына Бора пишется с двумя «г» — Огге). Полосы ватмана предварительно склеили между собой, я рассчитал так, чтобы плакат спускался по стене между окнами физфака над входом от третьего до первого этажа. С каким-то неимоверным количеством силикатного клея мы ухитрились укрепить эту афишу на стене. Я очень опасался, что под собственным весом моя стряпня рухнет, но, к счастью, всё обошлось, плакат прилип почти намертво (позже его не так просто оказалось от стенки оторвать и стенку зачистить).
Перед физфаком собралась огромная толпа, тянувшаяся почти до памятника Ломоносова и до клубной части МГУ — наверное, более тысячи человек. Когда кортеж машин пробрался к ступеням физфака, все замерли. Игорь Евгеньевич и Лев Давидович Ландау с другими гостями выбрались из ЗИЛов, задрали головы, содержание плаката было переведено Бору, он заулыбался, сделал несколько шагов навстречу ступеням, и тогда сверху раздался усиленный динамиками голос Архимеда. Торжественная встреча началась.
Студенты каждого курса выступали в разных костюмах, некоторые из них в русских народных обрядах, в текстах отдавалась дань присутствующим великим гостям. Игорь Евгеньевич присутствовал на представлении на ступенях и вместе с другими гостями веселился от души. Сохранилась фотография, где в первом ряду на площадке перед зданием сидят на специально расставленных стульях Нильс и Маргарет Боры, по одну сторону от них Ландау, по другую Е.М. Лившиц. Во втором ряду справа от Бора выглядывает Тамм, а за спиной Ландау его супруга — Кора.
Отвлекаясь на минуту, хочу заметить, что в годы моего учения между физфаком и химфаком шло нескрываемое соревнование по всем видам, подлежащим сравнению — и в учебе, и в спорте, и в самодеятельности. Здания физфака и химфака были построены параллельно друг другу и тянулись от дороги перед клубной частью МГУ в сторону Ломоносовского проспекта, а между ними стоял памятник Ломоносову. Статуя этого превозносившегося в годы Сталина самородка смотрела на Ломоносвкий проспект, идущий позади главного здания МГУ.
Отголоски традиционной конкуренции между двумя важнейшими факультетами МГУ просочились и в студенческий фольклор. Бытовала, например, такая шутка: «Надо повернуть Ломоносова лицом к физфаку». Подразумевалось, что при этом великий ученый (и физик, и химик, и математик, и поэт, и реформатор русского языка, и художник, и инженер — каждый может дописать от себя еще много определений, которые вполне укладывались в тогдашний портрет Ломоносова), повернувшись лицом к физфаку, как к факультету самому главному, окажется задом к химфаку, что и требовалось доказать. Шутка эта повторялась нередко, и в тот день приобрела воплощение в словах Архимеда. В какой-то момент своего приветствия «более молодому коллеге — Бору», Архимед торжественно протянул свою длань перед грудью, сделал надлежащую паузу, толпа замерла, и прозвучали слова: «Поглядите, в этот знаменательный день даже Ломоносов повернулся лицом к физфаку». Вся толпа немедленно оглянулась назад, конечно, памятник стоял, как и раньше, но эффект был оглушительный, визг и аплодисменты, наверное, заставили содрогнуться даже чугунного Ломоноса.
А вечером в Клубной части МГУ творилось что-то невообразимое, набилось так много желающих попасть в зал, что и фойе клубной части, и лестницы, и все балконы, и амфитеатр, не говоря уж о партере, были забиты неимоверно. С огромным трудом нам удалось проложить путь для Тамма, Ландау и группы академиков, окруживших семью Боров, чтобы провести их на первый ряд. Мы с несколькими друзьями уселись позади Тамма, Боров и Ландау, разложили по коленям листочки с текстами отрывков из опер и песен, которые предстояло исполнить, и в нужный момент передавали соответствующий листочек или Игорю Евгеньевичу, или Льву Давидовичу, а те по очереди старались перевести содержание песен своему датскому коллеге.
Я видел, что Бор всё более и более разогревался и веселел. Он уже буквально покрикивал на Тамма и Ландау, если они задерживались с переводом или мямлили что-то несуразное. Перед окончанием концерта, даже не сговариваясь, а чисто спонтанно, человек пять или семь выскочили из нашего ряда на сцену, и мы спели Бору две любимые физические песни, написанные Кессенихом: «Электрон вокруг протона обращается, эта штука атом Бора называется» и «Жил-был на свете электрон, он в атом Бора был включен».
Время было позднее, но Бор так воодушевился, что поднялся на сцену и произнес своим глуховатым и басовитым голосом короткую речь, в которой сказал, что он сегодня узнал много нового о физике и физиках, благодарил за столь памятный день. Много лет спустя от одного своего приятеля — Ю.В. Гапонова, часто ездившего в институт Бора в Копенгаген и встречавшегося с ним, я слышал, что тот день действительно врезался в память великого физика.
На следующий день Бор, изменив свои планы, снова появился в Университете, сначала он посетил И.Г. Петровского, затем решил все-таки прочесть лекцию студентам и в самом начале сказал, что его вдохновила вчерашняя опера, а также «официально» признал в Архимеде великого предшественника современных физиков. Из-за дефекта зубов, стоящих не вертикально, а под углом и слегка выпирающих изо рта, он шепелявил и проглатывал некоторые звуки. Переводить его на русский академику Лифшицу было непросто. Говорил Бор о том, как трудно исследовать процессы на атомарном и субатомарном уровнях, как используемые для измерений приборы могут коренным образом менять картину физических процессов, почему собственно получаемые результаты нередко становятся результатами, наведенными процессом измерения. Тема была и теоретической и философской одновременно.
(окончание следует)
Примечания
* Новая авторская редакция
1 Александр Гаврилович Гурвич (1874—1954) — цитолог, эмбриолог и биофизик. Окончил Мюнхенский университет (1897), до 1906 г. работал в европейских университетах (Страсбург и Берн). В 1907-1918 — профессор Высших Женских Курсов в Петербурге, затем Таврического университета в Симферополе (с 1918 г.), где познакомился и подружился с И. Е. Таммом, с 1925 г.— профессор Московского университета, с 1930 по 1948 — зав. лабораторией и затем директор Всесоюзного института экспериментальной медицины в Москве. В 1923 г. опубликовал гипотезу об особых лучах, испускаемых делящимися клетками, якобы стимулирующих деление соседних клеток. По мнению Гурвича, сигнал к делению связан с возникновением этого излучения (названного Гурвичем митогенетическим). Гурвич развивал также представление об особом биологическом поле, создаваемом живыми клетками и организмами. Был убежденным сторонником идей витализма. Будучи одновременно блестящим теоретиком и экспериментатором, он оказал огромное влияние на воспитание многих биологов и биофизиков в СССР, часто формально с ним не связанных, но воспринимавших его взгляды о роли физико-химических процессов в упорядоченном развитии и функционировании организмов (Сталинская премия, 1941). Сразу после Августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 г. был по распоряжению Политбюро ЦК ВКП(б) снят руководством Академии меднаук СССР с поста директора института и уволен с работы, а его лаборатория разгромлена.
2 Григорий Арсентьевич Бендриков — кандидат физико-математических наук, доцент кафедры теории колебаний физфака МГУ, занимался устойчивостью сложных систем, но за много лет так и не получил сколько-нибудь серьезных научных результатов, за что его многократно критиковал за заседаниях кафедры ее заведующий. Однако Бендриков удерживался на своем месте, закрывая дорогу талантливой молодежи, благодаря тому, что был одним из активнейших членов партийной организации физфака и многолетним членом парткома факультета. Всем было известно, что он – злобствующий антисемит.
3 Ольга Владимировна Вальцева — доцент кафедры высших растений биолого-почвенного факультета МГУ, много лет работавшая в приемной комиссии этого факультета и всеми силами старавшаяся помочь поступлению на факультет тех девочек и мальчиков, в ком она видела интерес к биологии.
4 Рем Викторович Хохлов (1926-1977) — советский физик, специалист по нелинейной оптике, академик АН СССР (с 1974 г.), член Президиума и и. о. вице-президента АН СССР, депутат Верховного Совета СССР, с 1965 года зав. каф. волновых процессов физфака МГУ, с 1973 г. ректор МГУ, альпинист, был доставлен в августе 1977 года в Кремлевскую больницу в Москве после неудачного восхождения на Пик Коммунизма, где неожиданно скончался при невыясненных обстоятельствах.
5 Николай Петрович Дубинин (4.01.1907 — 27.03.1998), генетик, академик АН СССР (с 1966 г.), директор Института общей генетики АН СССР имени Н. И. Вавилова в 60-80-е годы. В 2006 году я опубликовал книгу о деятельности Дубинина под названием «Тень Ленина его усыновила. Документальный детектив об одном Ленинском лауреате и советских генетиках» М., Изд. ЧеРо. 2006, 430 стр.»
6 Институт биофизики был создан в АН СССР в 1957 году.
7 В 1955 году ленинградские генетики Д. В. Лебедев, Н. А. Чуксанова и Ю. М. Оленов написали большое письмо (на 21-й странице) Н. С. Хрущеву, в котором сообщали о крупных недостатках в советской науке, вызванных многолетним владычеством необразованного и лживого агробиолога Т. Д. Лысенко. Это письмо подписали около 250 биологов из крупных городов. Несколько десятков человек направили вдогонку этому письму свои индивидуальные обращения. Эта акция получила название «Письмо 300-х».
8 Под этим письмом подписались 24 крупнейших физика и математика: И. Е. Тамм, Л. Д. Ландау, П. Л. Капица, А. Д. Сахаров, Я. Б. Зельдович, И. Б. Харитон, Д. А. Франк-Каменецкий и другие. Курчатов и Несмеянов как члены ЦК КПСС отказались поставить свою подпись, но переговорили лично с Хрущевым. Тот, однако, охарактеризовал письмо 300 и обращение 24-х как возмутительные.
9 Перед избранием новых членов АН СССР в июле 1964 года, по просьбе Лысенко, на Секретариате ЦК КПСС кандидатура Н. И. Нуждина была утверждена. Однако на общем собрании АН СССР Тамм, Сахаров и Энгельгардт выступили против кандидатуры Нуждина в академики, и в тайном голосовании он получил только 20 голосов, а 120 академиков проголосовали против такого избрания.
10 В 1956-1957 годах я ходил слушать курс мичуринской генетики, который Лысенко читал на его кафедре генетики и селекции зерновых культур в Московской сельскохозяйственной академии имени К. А. Тимирязева. Лысенко был информирован, что на его лекции ходит студент не из его группы (я учился тогда на плодоовощном факультете), и он на меня косился и никогда мне никаких вопросов не задавал, хотя остальных студентов (их было около 25-ти) постоянно донимал вопросами. По окончании последней лекции я решился задать Лысенко вопрос о замеченных мною очевидных логических несуразностях в его объяснениях, он схватил меня за руку и буквально поволок в свой кабинет. Так начались наши с ним многочасовые беседы, закончившиеся после того, как я отказался от его предложения пойти к нему в аспирантуру после окончания Тимирязевки.
11 Иван Георгиевич Петровский (1901-1973) — выдающийся математик, специалист в области теории дифференциальных уравнений в частных производных, изучения эллиптических, гиперболических и параболических систем, теории вероятностей и случайных процессов, академик АН СССР (с 1946 года), многолетний ректор МГУ (с 1951 г. до своей трагической смерти, наступившей в 1973 году сразу после выхода из подъезда здания ЦК КПСС, где в этот день Петровскому пришлось услышать от партийных чинуш грубые и несправедливые выговоры), член Президиума АН СССР, депутат Верховного Совета СССР, Герой Социалистического труда, член многих академий мира.
12 В письме, в частности, было сказано:
«Современное состояние биологии требует кадров, владеющих методами физико-математических наук. Студенты В. Н. Сойфер, А. Д. Морозкин и А. Я. Егоров зарекомендовали себя способными к научной работе и выражают желание овладеть физическими методами для развития в дальнейшем их применения в биологии. Учитывая серьезность высказанного ими желания, считаем, что им должна быть открыта дорога в область, развитие которой в ближайшие годы будет иметь громадное значение для развития естественных наук в нашей стране…
Академик И. Е. Тамм,член-корреспондент АН СССР Н. П. Дубинин, 26/XI-1957 г.»
13 Михаил Алексеевич Прокофьев (1901–1999) — член-корреспондент АН СССР (с 1966), действительный член АПН СССР (1967), специалист в области химии биополимеров и других природных соединений. В 1959–1965 гг. первый заместитель министра высшего и среднего специального образования СССР, с мая 1966 г. — министр просвещения РСФСР, с декабря того же года — министр просвещения СССР, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР.
14 Радиобиологический Отдел (РБО) был создан уже после переименования ЛИПАНа в ИАЭ, но неофициальное название ЛИПАН по-прежнему было в ходу.
15 Владимир Александрович Энгельгардт (1894–1984) — крупный биохимик, академик АН СССР (с 1953 г.), открывший ресинтез аденозинтрифосфорной кислоты (АТФ) в процессе клеточного дыхания (дыхательное фосфорилирование), совместно с женой, М. Н. Любимовой, обнаружил, что белок мышц — миозин — выполняет функцию фермента, использующего энергию АТФ для своей работы, академик-секретарь Отделения биологических наук АН СССР в 1955—1959 годах, создатель и директор Института физико-химической и радиационной биологии (1959), позже переименованного в Институт молекулярной биологии.
16 Глеб Михайлович Франк (брат Ильи Михайловича Франка, удостоенного одновременно с Таммом Нобелевской премии) (1904-1976) — окончил Крымский (Симферопольский) университет, изучал митогенетические лучи, пытаясь впервые создать физические методы регистрации этих лучей, затем переключился на исследование действия ионизирующих излучений на клетки, организатор и первый директор Института биофизики АМН СССР (1948-1951) и Института биофизики АН СССР (с 1957 г. до смерти), а также один из создателей и первый директор Пущинского центра биологических исследований АН СССР под Серпуховом (город Пущино-на Оке).
17 Лев Абрамович Туммерман (1900-1986) — биофизик, после многолетнего пребывания в заключении вернулся в середине 1950-х годов к активной научной деятельности, работал в Институте молекулярной биологии, заведуя там лабораторией. После того, как его сын подал заявление о желании эмигрировать из СССР, Туммерман был уволен с работы. С 1964 года жил и работал в Израиле.
18 Борис Львович Астауров (1904-1974) — цитолог, генетик, эмбриолог. Ученик Н. К. Кольцова и С.С.Четверикова, выпускник МГУ (1927), работал в Институте Экспериментальной Биологии у Кольцова, в 1930-1935 годах в Средней Азии, а затем вернулся в Москву, избран членом-корреспондентом АН СССР (1958) и академиком (1966), в 1967 году возглавил Институт биологии развития АН СССР (сейчас носит имя Кольцова).
19 В августе 1958 г. появилось постановление ЦК КПСС и Совмина СССР «О работах в области биологии и радиобиологии, связанных с проблемами атомной техники». Организация этих работ была поручена В. Ю. Гаврилову (см. след. ссылку).
20 Виктор Юлианович Гаврилов (1918-1974) — физик, трижды лауреат Сталинской премии, видный участник советского атомного проекта, ближайший сотрудник Курчатова в организации научных исследований по созданию атомной и водородной бомб (работал в Центре по производству ядерного оружия «Арзамас-16», руководимом академиком Ю. Б. Харитоном). Позже Гаврилов увлекся проблемами молекулярной биологии. Он был искренне увлечен идеей построения физической картины биологических процессов, видел огромные перспективы этой области науки и считал свою задачу делом государственной важности. По поручению и во взаимодействии с Курчатовым, а после его смерти с преемником Курчатова на посту директора ИАЭ А. П. Александровым, разворачивал молекулярно-генетические и биофизические исследования в ИАЭ, стал первым начальником отдела, получившего название Радиобиологический, или РБО. В короткий срок Гаврилов собрал в РБО выдающихся исследователей в этих науках, начал руководить еженедельным семинаром, на котором биологи учили физиков их науке, а физики помогали биологам осваивать новые физические методы исследований и методологии точных наук. Виктор Юлианович во многих вопросах умел разобраться быстрее других и быть реальным, а не формальным лидером. В 1960-е годы был заместителем председателя Совета по молекулярной биологии АН СССР (председатель В. А. Энгельгардт). Гаврилов был самодеятельным художником и прекрасным копиистом работ выдающихся мастеров.
21 В 1964 г. Гаврилов оставляет пост начальника отдела, и это место с 1964 по 1970 г. занимает его заместитель Т. Н. Зубарев (специалист по физике ядерных реакторов, лауреат Ленинской премии). В этот период вместо фундаментальных вопросов молекулярной генетики приоритет был отдан прикладным физико-техническим работам, в частности, разработке измерительных методик на основе цифровой техники и конструированию разных лазерных приборов.
22 Дацзыбао — рукописный плакат, призыв к покаянию или обещание исправиться, вывешенный в публичном месте. Основное оружие пропаганды в годы китайской «культурной революции».
23 Пагуошские конференции (от названия городка Pugwash, где состоялась первая конференция в 1957 г.) — ежегодные международные встречи ученых, на которых рассматривают шаги к мирному развитию стран и кооперацию научных исследований. Пагуошское движение было инициировано А. Эйнштейном, Ф. Жолио-Кюри, Б. Расселом и др. Тамм принял участие во встрече 1959 года в Бадене (Австрия).
24 Георгий Антонович Гамов (1904-1968) — крупнейший физик 20-го столетия, давший квантово-механическое объяснение альфа-распаду и сформулировавший (вместе с венгерским эмигрантом, позже ставшим отцом американской водородной бомбы, Эдвардом Тэллером) теорию бета-распада, плодотворно работавший в области астрофизики. Гамов окончил в 1926 году Ленинградский университет, был взят научным сотрудником в Иоффовский Физико-Технический институт, дружил с Л. Д. Ландау и М. П. Бронштейном (арестован в 1937 г., расстрелян в 1938 г.), в 1928-1931 годах работал в Гёттингене, Копенгагене и Лондоне, а с 1933 года остался жить на Западе (сначала в Европе, а затем в США). Сразу после публикации статьи Уотсона и Крика о двойной спирали ДНК в «Nature» в мае 1953 года, Гамов послал им письмо, и в конце концов им была разработана гипотеза о триплетном генетическом коде (см. книгу: J. D. Watson. 2002. Genes, Girls and Gamow (After Double Helix), Alfred Knopf, New York, 259 pp).
25 Борис Николаевич Делоне (1890-1980), математик, член-корреспондент АН СССР (с 1929 г.), работал в Москве, Ленинграде и Киеве, известный альпинист, друг Тамма.
26 См.: F. Crick, S.Brenner, L. Barnett, R. J. Watts-Tobin. 1961. General nature of the genetic code for proteins. Nature (Lond.), vol. 192, 1227-1232.
27 Нобелевская премия был присвоена за открытие и объяснение так называемого эффекта Черенкова (в советской литературе часто называли эффектом Вавилова-Черенкова) — излучения света электрически заряженными частицами. Работы в этом направлении были начаты по поручению С. И. Вавилова, и сам эффект наблюдал П. С. Черенков. Механизм явления был объяснен в 1937 году И. Е. Таммом и И. М. Франком.
28 Игорь Евгеньевич Тамм неоднократно и по разным поводам непосредственно общался со студентами. Известно, что в 1957 г. он поддержал инициативу студентов физфака Татьяны Шальниковой, Виктора Липиса и Кувакина посетить ректора МГУ и ходатайствовать об организации на физфаке группы по изучению биофизики (сообщение В. И. Иванова). В 1958 г. Тамм встречался с участниками постановки оперы физфака «Серый камень» — Ю. В. Гапоновым, С. И Солуяном, Л. Беспаловой, В. Сойфером и др.
29 Наряду с личными неурядицами Слава Цуцков, по рассказам тогдашних студентов, тяжело пережил отказ в приеме в группу биофизиков, обоснованный его якобы недисциплинированностью (необходимость заработка не позволяла Цуцкову посещать все занятия). Слава застрелился из имевшегося в семье охотничьего ружья.
30 Игорь Иванович Ольховский (1923-1979) — кандидат наук, доцент кафедры квантовой статистики, зам. декана физфака МГУ по учебной работе, позже профессор.
31 Василий Степанович Фурсов (1910—1998) — доктор физико-математических наук, неоднократный лауреат Сталинской премии, работавший долгое время в команде И. В. Курчатова на административных должностях, затем декан физфака МГУ с 1954 по 1989 годы.
32 На физфаке было собрано комсомольское собрание, на котором деятели деканата и представители парткома (прежде всего Бендриков) вместе с подхалимствующими активистами-студентами стали добиваться, чтобы всякие нападки на деканат и походы «по инстанциям» были прекращены. Некоторые студенты возражали, но всё было отлично срежиссировано. С полгода назад я получил письмо от моего сокурсника Льва Александровича Саврова, с которым мы не переписывались более 40 лет и который написал следующее:
«А с тобой связаны воспоминания весьма специфические — когда мы на нашем уровне пытались драться с системой; ведь это я с тобой ходил в редакцию «Известий» к Аджубею, и мы бились рядом, дискутируя на приснопамятном комсомольском собрании курса, которое проиграли из-за инертности большинства наших однокурсников (я все отчетливо помню, как вчера). Тогда деканат якобы уволил инспектрису Веру Александровну, но ее просто спрятали (будучи выпускником, я обнаружил ее на третьем этаже в затхлой лаборатории в углу за шкафами, где она обреталась в качестве лаборанта). Отыгравшись на тебе, партком и деканат нас остальных почему-то не тронули…»
33 Лишь много лет спустя я узнал еще одну возможную причину такого отношения Тамма к возвращению на физфак. В советские времена добавилось новое долго действовавшее обстоятельство: именно на физфаке осели и сгруппировались политиканствующие приспособленцы к советским идеологическим порядкам (А. К. Тимирязев, А. А. Соколов, Д. Д. Иваненко, Н. С. Акулов, А. А. Власов, В. Ф. Ноздрев и другие). Их совместными усилиями в 1944 году партийцы добились снятия Тамма с должности зав. каф. теорфизики (см. об этом в прекрасной книге А. С. Сонина «Физический идеализм». История одной идеологической кампании. М., Изд. фирма Физ-мат. лит-ра, 1994). В 1949 году эта группа обвинила Тамма и других крупнейших физиков СССР в антипатриотизме, пресмыкательстве перед Западом, преследовании ученых чисто русской национальности. Один из нападавших на Тамма доцент Ноздрев, в прошлом секретарь парткома МГУ, предлагал лишить слова Тамма на одном из совещаний, где должны были распять советскую физику на манер генетики — на том основании, что «в ряде своих работ он (Тамм — В. С.) отражал идеологические взгляды копенгагенской школы» (цитир. по Сонину, стр. 152).
34 Кессених Александр В. Выпускник физфака 1954 г. В описываемые годы аспирант физфака. Сейчас сотрудник Института истории естествознания и техники РАН.
35 Степан Солуян — тогда был студентом физфака. Впоследствии защитил кандидатскую и докторскую диссертации. Преподавал в ряде вузов Москвы. См. ВИЕТ, 1993, №2 «Воспоминание об опере».
36 «Дубинушка» — гимн физфака на мелодию одноименной народной песни написан в 1947 году Б. М. Болотовским, см. «Вспоминая годы молодые», ВИЕТ, 1992, №4
37 См. также сборник «Нильс Бор и наука ХХ века».
38 Валерий Викторович Канер (1940-1999) — кандидат физико-математических наук, доцент, специалист в области нелинейной акустики, известный поэт и самодеятельный композитор-песенник. Например, он написал слова и напел мелодию песни «А всё кончается, кончается, кончается! Едва качаются перрон и фонари…».
39 Валерий Александрович Миляев — доктор физ.-мат. наук, сотрудник Института Общей Физики РАН, а также автор текстов нескольких песен, популярных среди физиков.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer6-sojfer/
