«Mein Vater, mein Vater, und hörest du nicht,
Was Erlenkönig mir leise verspricht?»
Johann Wolfgang von Goethe
«Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?»
Борис Пастернак
«Ты зачем портрет Галича повесила?» – удивился кто-то. На фото был мой папа. Мы любили перечитывать весёлую книжку Александра Раскина «Как папа был маленьким». Не знаю, каким был мой папа маленьким. Но каким папой он был, помню.
«Когда деревья были большими»
Мне было года четыре. Гуляли у Большого театра. Как всегда, держала папу за палец – чтобы не потеряться. Отвлеклась, отпустила руку, снова схватила, подняла голову: чужой дядя. Готова была зареветь, но услышала рядом: «Только отвернёшься – ты уже с другим!». У него были тёплые руки – даже в сильный мороз ходил без перчаток.
Залитая летним солнцем площадь у станции метро «Арбатская», фонтан «Мальчик с рыбкой», книжный прилавок с золотистыми обложками «Библиотеки приключений». Папа выбрал том с «Островом сокровищ» и «Чёрной стрелой» – премия за терпение у зубного.
Мы жили в Измайлово: папе как директору дали квартиру в школе. Две смежные комнаты, кухня, ванная, туалет, прихожая. Это там я на полдня забралась под круглый стол, накрытый длинной скатертью. Послушала взрослые разговоры и уроки английского. Никто не знал, где я, и к вечеру все заволновались. Вышла, как ни в чём не бывало: а я никуда и не уходила! Меня не наказали. Но когда вырезала снежинку из письма больной тёти (мама его ещё не читала), меня выпороли.
Когда дома никого не было, я влезала в громоздкий шкаф, деливший комнату на спальню и кабинет. Извлекала из тёмных нафталиновых глубин мамины платья и бусы, наряжалась принцессой, которую, само собой, неведомо куда увозил заморский принц. Чёрное трофейное платье, расшитое блёстками, трофейные босоножки на высоченных каблуках и с бантами были великолепны! Принца изображали старинные эполеты на красной подкладке, с вензелями и металлической бахромой. Ещё один трофей, неброский пейзаж, висел над моим диваном. Засыпая, я смотрела на идущую вдаль аллею, и наплывали добрые сны.
Я ходила в детский сад. В школу забегала каждый день. Там было шумно, интересно. В 1956 г. вовсю укрепляли «вечную, нерушимую братскую дружбу Советского Союза с великим китайским народом». К приезду делегации готовили выставку и концерт. Сохранилась фотография: сижу на коленях гостя (кудрявая кукла трёх лет в капроновом платье). Папа выступал со сцены, все хлопали.
Вокруг школы стояли бараки. Подружка жила в подвальной коммуналке. Нас считали богатыми. Через коридор была квартира дворника, однокомнатная. Сосед обожал папу. Дворник пил как сапожник – родители пытались его утихомирить. Когда водка кончалась, сосед просил пол-литра в долг. Папа советовал купить бутылку про запас. Тот удивлялся: «Ну, ты даёшь! Я ж её сразу выпью».
Зато в школьном дворе был порядок. Стараниями биологички, прозванной «смотви не вопни ковбу», росли цветы (ноготки, ромашки, табак) и овощи. Перед окнами мальчишки гоняли футбол, и мяч разбивал стёкла. Дворник ругался, но тут же всё чинил. На большом крыльце мы с подружками играли в куклы. А во впадине за воротами после сильного ливня можно было купаться. На ближнем пустыре мы жгли костры, пекли картошку, ломали чёрную тёплую буханку, хрустели солёными огурцами. Зимой прыгали с гаражей в высоченные сугробы и скатывались по склонам открытой теплотрассы. «Дикий» мир исчез с прокладкой метро. В 1961 г. открыли станцию «Первомайская» (мы помогали класть плитку). Теперь вокруг шестнадцатиэтажки: школа – карлик.
В первом классе я совершила первый побег. В зимние каникулы с двоюродной сестрой, в обиде на старшего брата, сели в промёрзший трамвай и поехали через всю Москву (из Измайлова в Новогиреево) к деду. Появились на пороге затемно. Дед сел на стул, тут же вскочил, оделся и поспешил по морозу к родителям (телефоны в 1961-м были роскошью). А мы на сдачу от трамвайных билетов купили подушечки с повидлом и уселись пить чай. Лет через сорок сестра из Нью-Йорка, я из Ганновера вернулись и ничего не узнали. Там была огромная парковка. Исчезли дом, собиравший по праздникам до 30-ти гостей, сад, анютины глазки, будка грозного Акбара – детство закатали под асфальт.
Мой папа
У нас с папой были свои обычаи. Когда мама уезжала на курорт, мы вели «светскую жизнь». На неделе ели долгоиграющие супы (варил брат) или «Докторскую» с «обдирным» хлебом и чаем. А в воскресенье обедали в столовой или кафе. Простые щи, биточки с подливой и пюре, компот означали «выход». Став корреспондентом столичной газеты, я выходила из издательства «Московская правда», шла по бульвару к ресторану «Чистые пруды» и обедала там с папой (у него были присутственные дни в НИИ рядом, за «Современником»). Иногда с ним приходили сотрудники или коллеги из Англии и США. Я слушала английскую речь, всё понимала, но молчала – как умная собака. «Аs clever dog: everything understands, but is silent», – шутил папа.
Мой английский понемногу улучшался. Побеждала на языковых олимпиадах. В девятом классе училась у папиной знакомой из иняза. Как заведённая, точь-в точь Элиза Дулиттл из «Пигмалиона», твердила «на свечу», «What is the weather like today?» (произношение!). В десятом меня учил папа – по учебнику Н. Бонк. На вступительном в МГУ экзаменатор произнёс «exellent». Папа ходил на все экзамены, сопереживал, консультировал. В университете мы работали по «OxfordEnglish», учили политическую и газетную лексику. Я даже репетировала в инсценировке рассказа О’Генри. Партнёром оказался племянник президента Сьерра-Леоне, поступивший на журфак после Оксфорда. Папе это знакомство не нравилось: на звонки молодого человека отвечал сухо.
Язык долго «спал». Но в 1991 г. (папы уже не было) в Москве была сессия ИФЛА (Международная Федерация библиотечных ассоциаций и учреждений). Я готовила сообщение «Возвращённая литература». За неделю объявили, что переводчика на секции не будет. Пришлось срочно переводить и раз сто читать текст. Выступала утром 19 августа, во второй день путча. Все как с ума сошли: обсуждали новости, бегали к телевизору, спрашивали, где Горбачёв. Доклад выслушали с интересом, засыпали вопросами. Я подружилась с норвежками, провожала их из театра в отель по перекрытой бронетранспортёрами ночной Москве, осталась на посиделки. Через год меня пригласили в Норвегию: проехала от Осло до Бергена, встречаясь с коллегами, осматривая библиотеки, читая лекции.
Приехав впервые в Англию, гуляла по Лондону с утра до ночи. Вечером у Гайд-парка из лимузинов выходили джентльмены, подавали спутницам руку и неспешно шествовали к дверям роскошных бальных залов. Огромные окна являли старинную мебель, хрустальные люстры, дам в вечерних платьях и бриллиантах. Гости вели чинную беседу за бокалом шампанского… То ли фильм, то ли роман, куда почему-то попала я – в свитере, джинсах, спортивных тапочках, с рюкзачком, где болтались бутылка воды и бутерброд («Принц и нищий»).
Съездила и на родину Шекспира в Стратфорд-на-Эйвоне. Книга Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире» ещё не вышла: загадочный дуэт перчаточник Шакспер – граф Рэтланд был мне неведом. С восторгом смотрела на дома барда и его жены, школу, бюст над могилой в церкви, театр, цветы, лодки на реке. Бродила, как во сне, купила в лавочке тонкую чайную чашку и повторяла: «Как жаль: папа этого не видит!». Так мы «беседовали» и в Эдинбурге, у монумента Бёрнсу.
Думала о папе и у могилы Бунина на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем, где вела экскурсии. Синий том повестей и рассказов «Деревня» (1959) «заклеймённого» тогда писателя подарили учителю выпускники. Среди сорока автографов выделялся Костяшкин (Скелеткин) – от самого озорного мальчишки.
На излёте СССР папа съездил в Чехословакию. Из ГДР привёз набор слайдов и каталог Дрезденской галереи. Я влюбилась в рембрандтовский «Автопортрет с Саскией на коленях» и «Леду и лебедя» Рубенса. Поездка в Великобританию была для него счастьем. Страну он знал «заочно»: сидел в библиотеках, готовил тексты и иллюстрации к учебным диафильмам, статьям. Но пройтись по Оксфорд-стрит, Бейкер-стрит, Пикадилли, Трафальгарской площади, постоять у Букингемского дворца, под Биг-Беном, войти в Вестминстерское аббатство, Тауэр, собор Св. Павла, посидеть в Кенсингтонском саду и Гайд-парке, выпить в пабе эль! Выступил даже на ирландском телеканале.
Уроженец Житомира, он знал украинский, русский, польский, идиш. В школе выучил немецкий, в институте – китайский и английский. Английский стал профессией. В советской школе иностранные языки были на вторых ролях. Часов в программе было мало. От учителей требовали «натянуть» оценки. Упирали на грамматику. Устная речь была не важна. Да и с кем было говорить: иностранцев к простым смертным не подпускали. Студентам технических вузов задавали письменные переводы. Автором главного школьного учебника был А.П. Старков. Г.М. Уайзер, папин научный руководитель, предложил учебник экспериментальный.
С методическими лекциями папа ездил по стране (иногда брал меня). В Жданове (Мариуполь) мы выпустили стенгазету с девизом: «Если курсы мешают морю, брось курсы». Слушатели (в основном, женщины) лектора обожали, меня опекали. Засыпая вечером, слышала взрывы смеха под окном: папа «травил» анекдоты (как-то, изучив его записные книжки, я час веселила компанию, а моя дочь, приходя домой, первым делом выдавала свежий анекдот).
Он шутил в самых, казалось бы, неподходящих случаях. Как назло, именно в воскресенье дико заболел зуб. Срочно поехал в дежурную клинику. Услышав фамилию, его тут же приняли. Пока сидел с заморозкой в кресле, врач не уставал улыбаться и повторять: «Как вы себя чувствуете, коллега? Не сделать ли ещё укол?». И пожав на прощание руку, произнёс: «Как я рад был вас видеть!». Папу приняли за знаменитого однофамильца, бывшего партизана, писателя и врача, и «по блату» удалили зуб.
Он не раз повторял почти невозможный (при советском пуританстве) разговор с классной руководительницей пятиклашек. Та в истерике вбежала в директорский кабинет, крича, что в её классе беременная ученица. Желая сбить накал, папа спросил: «Надеюсь, отец не я?». Та поперхнулась: «Нет». «Уже легче», – отреагировал директор. Виновен был отец девочки.
К поклонницам я ревновала. И папин одесский друг, доктор наук, сказал: «Будешь переживать, когда это закончится, а пока радуйся». Мы гостили у него в Одессе. Газировка «от дяди Яши» и горячая кукуруза на каждом углу, прогулки по Приморскому бульвару, шумный Привоз, пляжная Аркадия, кино в парке – прямо с балкона, пинг-понг во дворе. «Моя прекрасная леди» с М. Водяным («если повезёт чуть-чуть») в Музкомедии, пёстрые сарафаны (жара), высокие шпильки, блеск бижутерии. Первая встреча с малыми голландцами и венецианцами в Одесской художественной галерее. Толпа шумных болельщиков на Дерибасовской. Папин друг шептал: «Умоляю, ни слова о «Черноморце!».
Папа с сестрой
В десять я попала «за границу», в Юрмалу. Ложка стояла в сметане, помидоры пахли головокружительно, пляжный песок был горяч, ветер свеж, люди вежливы, дамы «одеты», магазины полны. Мамина родня жила в большой квартире и в доме с садом. Мама лечилась в санатории «Пумпури», среди сосен в корпусе с башенкой. Принимала процедуры, пила противное «кукурузное рыльце». Мы с папой снимали комнату на даче, обедали в столовой для персонала. На завтрак и ужин всё с рынка. Хозяйку навещал продавец с чемоданом, набитым копчёным угрём. Днём гнездились в дюнах. Мелкое море – детский рай. Строила замки на песке. Вечерами гуляли вдоль прибоя, глядели на закаты. Смотрели в кино «Три плюс два» (с Мироновым и Фатеевой), французских «Трёх мушкетёров».
Наезжали в Ригу. Бродили по улочкам вдоль старых домов. Слушали орган в Домском соборе («Ave Maria» с Ириной Архиповой). В кафе «Луна» лакомились взбитыми сливками (в Москве их ещё не было), пирожными. Проба (капельку) «Рижского бальзама». Бесконечные рыбные прилавки Рижского рынка, запах «копчушки». В Центральном универмаге сделали чудесные покупки: мне два платья (в полоску и в рыбках), маме – отрезы и бельё, папе – одеколон «Sigulda» и приёмник «Spidola».
Возвращались через Литву. На станции Шяуляй вышли что-то купить. Вдруг поезд тронулся. Мы помчались к своему вагону. «Ну и городок, – выдохнул папа. – Мне тут женитьбу нагадали». В марте 1945-го после боя заночевали в одном доме. Хозяйки, мать и дочь, встретили угрюмо. Поужинали и тут заметили странные карты «Таро». Попросили погадать. Мать стала по-литовски ругать дочь и ушла спать. Оказалось, недавно предсказала она офицеру близкую смерть, а утром пошёл он на речку умываться и на мине подорвался.
Всё же упросили. Нагадали папе свадьбу. «Как? – удивился он. – Наступаем на Запад – невеста в Коростене на Украине». Назавтра узнали, что дивизию переформируют и можно съездить домой. Третьего апреля родители поженились. Он, умница и отличник, влюбился в красавицу-панночку в седьмом классе. Раз, желая её поразить, показал на химии опыт. Кислота вырвалась из пробирки – новое платье полезло клочьями, кожу обожгло.
На послевоенной фотографии стройный майор и чернобровая красавица: глаза-вишни, тонкий нос, полные губы, тёмные локоны. На 20-летие свадьбы папа пригласил нас в «Метрополь». Красивый зал со стеклянным потолком, журчание фонтана и бесед за столиками, вышколенные официанты. Шампанское в бокалах, чёрная икра в хрустале, котлеты по-киевски – праздник. Но по Льву Толстому: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
Папа хорошо знал Шекспира и Бёрнса (всё звучит в ушах старая пластинка: «O, my lоve is like a red, red rose»). Боготворил С. Михоэлса в «Короле Лире», видел Лира — П. Скофилда. Собирал пушкиниану. Любил Диккенса, Л. Толстого, Чехова, Андерсена, Маршака. Коллекционировал открытки советских киноактёров: Извицкая, Стриженов, Тихонов, Ларионова, Рыбников, Самойлова, Баталов… Писал статьи и книжки. Ездил на литературные экскурсии. Любил компании (не пил). Отовсюду названивали друзья: всем помогал (лекарства, школьная форма, ночлег).
Мама вырезала рецепты из календарей, выписывала «Работницу», «Крестьянку», «Здоровье». Переводила каталоги по приборостроению. Ездила на курорты. Любила дом. Подолгу говорила по телефону с родственниками и соседками. Посещала портниху, парикмахера, маникюршу. Кухня была её царством, магазины – стихией. Папа часто ходил за продуктами, но вчерашний хлеб грозил сценой. То и дело возникали ссоры, громко хлопали двери. Папа повторял: «Хорошую вещь браком не назовут», «Если б я был такой умный, как моя жена потом».
Одна наша поездка была особенной: Новгород, где папа воевал. В 1969 г. к 25-летию освобождения пригласили ветеранов (поехала и я). Вышли из поезда на станции Чудово (место сбора): темно, стужа. До Новгорода ехали на РАФике. Рассвело, и все вспоминали, какой страшный бой шёл у деревни Мясной Бор (символичное название): кусты покраснели от крови. В Долине Смерти с декабря 1941-го по июнь 1942-го пали десятки тысяч. Младшего лейтенанта Курицу (фамилия папы до брака) там ранило. Перед боем он послал письмо учительнице (оно сохранилось).
В Новгороде шли торжества. Собрания, банкеты, встречи в школах – как положено. Я написала первый репортаж (напечатала газета «Красноярский рабочий», где формировали 378-ю стрелковую дивизию). «Великое стояние» на берегах Волхова (наши – немцы) длилось два года. Папа вещал на немецком на вражеские окопы из передвижной радиорубки. Когда взяли языка, папа получил важные данные и был отмечен орденом Красной звезды. Здесь, у разбитых Аракчеевских казарм, седые мужики (в душе мальчишки), хватив на морозе спирта («наркомовские сто грамм»), снова пошли в атаку – как в январе 1944-го.
Порой мы с папой воевали. Он реагировал бурно. Я спрашивала: «Ну что ты кричишь?». Он отвечал: «У меня сердце кричит!». В третьем классе (1963 г.) я, редактор стенгазеты, решила отметить убийство в Далласе Дж. Кеннеди. Об этом много говорили, писали. Вырезала и наклеила на ватман заголовки и фотографии из «Morning Star» (единственной бывшей в «Союзпечати» британской газеты), написала о президенте США. Папа порвал моё творение и наорал на наивную директорскую дочь.
Очередной «политический» скандал случился в восьмом классе. Мы с подругой возразили литераторше. Классная обвинила нас в заговоре (?) и настучала родителям. Мне приказали дружбу порвать. Я плакала и упиралась. С кем ещё можно было часами говорить о романах, стихах, мечтах, любви, кружа по морозным улицам и греясь в булочной! Мы дружили до выпускного, потом разошлись по институтам и потерялись.
Ужасную ссору вызвало письмо моего однокурсника из армии. Кроме лирических, были там философские и политические темы, план создать что-то вроде «Группы освобождения труда». Солдат-срочник, писарь военного училища «грыз» в библиотеке труды Гегеля, Канта, Маркса, Энгельса, Ленина и забыл, что армейские письма «где надо» читают. Но бывший офицер политотдела дивизии это знал – гнев его был страшен! Поревев, я собрала чемодан и ушла из дома (в 19 лет). Пожила у учительницы литературы. Потом сняли с друзьями квартиру. Когда «бунтовщик» вернулся, мы поселились в комнатушке с окном в «колодец» на 1-й Тверской.
Причину папиного гнева я поняла позже, прочитав «Архипелаг ГУЛАГ». Это был шок! О политике дома не говорили (правда, «голоса» шипели). Папа был членом партии. Помню, он принёс газету с «Программой построения коммунизма в СССР» и зачитал: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». Пионерка и комсомолка, я ходила на субботники, пела в хоре, смотрела советские фильмы, играла в «Зарницу», повторяла за А. Гайдаром:
«Что такое счастье – это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовётся Советской страной».
Даже хрущёвский 1962-й, когда белый хлеб исчез, а чёрный отдавал кукурузой и горохом, как-то забылся. Хотя тогда мы с мамой отстояли за мукой часа полтора. Да и молоко покупали утром с боем. О Новочеркасском расстреле 1962-го я услышала через десять лет в Ростове-на-Дону. Помалкивали и о Пражской весне 1968-го, и о диссидентах. Но ко второму курсу журфака многое прояснилось.
«И спросила кроха»: «Как вы выжили?». Лагеря, расстрелы, голодомор, «проклятые и убитые» Великой Отечественной, «дело врачей», высылка в Биробиджан, планы казни евреев на Лобном месте… Папа вспомнил, как 9 марта 1953 г., в день похорон Сталина, был затянут в месиво на Трубной площади. Мама, уже со мной в животе, рвалась ехать с ним, но он не пустил. Сколько человек погибло тогда, точно не известно – говорят, больше, чем на Ходынском поле в 1896 г.
Папа мной гордился. Собирал мои публикации. Любил и умел делать подарки. И тут же о них забывал. Купив дублёнку (девичья мечта 70-х), удивлялся: «Откуда эта милая шубка?». Были у меня и модные лаковые сапожки из Польши. В день моего 18-летия мы поехали по магазинам на новеньких «Жигулях». Водитель из папы был никакой (инструктор часто пересаживал его на пассажирское место, и сам садился за руль). Не заметив ограждение на мокрой от дождя полосе, папа пошёл на обгон и тут же нажал тормоз. Мы вырвались на встречную и врезались (по касательной) в грузовик. Машина всмятку – на нас ни царапины. Даже бутылка «Южной ночи» в бардачке уцелела. Папа оформлял аварию, я вернулась домой с его «спокойной» запиской. Автомобильный вопрос был закрыт.
Когда папа сердился, повторял: «Каким хорошим ребёнком ты была. Что с тобой стало?». Сразу невзлюбил моего будущего мужа (как в воду глядел). После дня рождения мы с кузиной пошли провожать гостей. Прогуляли до трёх ночи. Пытались тихо проскользнуть в квартиру. Но папа стоял на страже: обозвал нас шлюхами и обещал доложить мамам. После свадьбы пришлось папе и мужу примириться. Мы ездили втроём в Ленинград: меня баловали, водили по музеям и ресторанам, в Петергофе подарили большую плюшевую собаку (через много лет я взяла там же щенка кокер-спаниеля). Посетили Ярославль. Потом муж запил, я уходила и возвращалась, ребёнок жил у родителей. Мама просила не приезжать (папа перенёс два инфаркта) – ночевать у друзей.
В ноябре отметили папин юбилей – 60 лет. Приближался Новый год. Дочь-первоклассница пришла со школьного утренника. Все были в гостиной. Папа печатал на машинке. Брат смотрел телевизор. Дочь шуршала ёлочной игрушкой. Я сидела рядом. Папа встал, приглушил звук, бросил на пол игрушку и вернулся к машинке. Брат вскочил и грохнул машинку об пол. Папа побледнел, схватился за сердце, упал. Вбежала мама. Вызвали скорую: папу увезли с обширным инфарктом. Через три дня его перевели из реанимации, и он написал записку. 30 декабря меня ждал у работы шурин: «Едем. Твой папа умер».
Что было потом? Похороны. Поминок дома не делали (не принято). Соболезнования коллег. Приезд родни. Причитания и жалобы мамы. Разбор папок с рукописями. Телефон замолчал. Разбитую машинку с глаз долой убрали. Я утратила опору. Оказалось, он был для меня единственным настоящим мужчиной. Кто-то считал его «Гогой с бантом», неприспособленным интеллигентом. Он плохо владел молотком и пилой – но когда-то сделал для нас пристройку к дому. Чтобы кормить и одевать нас, стучал с шести утра на машинке, давал уроки, мотался по стране. Он добился новой квартиры: очередь могла тянуться вечно. Его ветеранский паёк выручал нас в недобрые времена. «Он человек был в полном смысле слова. Уж мне такого больше не видать!» («Гамлет»). Занавес.
Приложения
Из Интернета. Эвелина Меленевская «Вдогон празднику… Лев Давыдович Цесарский был, помнится мне, из местечкового Коростеня, и временами в московскую речь преподавателя английского, кандидата педнаук врывался такой говорок, что я вскидывалась, ища смыслы – откуда интонация анекдота? что он хочет сказать? Но нет, это было невольно, голос родины. Впрочем, это я в скобках, для колорита. Так вот он, не помню, в какой связи, поведал, а мне запало. В родном Коростене в школьные годы на каникулах его послали подработать на стройку. Он клал кирпич. Его учили, он старался, получалось не очень, но все-таки выложил кусок стены. И тут началась война, его призвали, и, поскольку он знал немецкий, то воевал пропагандистски, на самой передовой, из передвижной радиорубки вещая на вражеские окопы, что, конечно же, требует присутствия духа, – а, может, там даже страшней, чем в окопе, на снаряд ведь ничем, кроме мата, ответить не можешь. Но это тоже в скобках. А суть в том, что, вернувшись в Коростень, по которому дважды прошлась война, он увидел тот дом, который когда-то строил. Штукатурка от обстрелов осыпалась, и рисунок кладки был налицо – безупречные ряды, сделанные мастерской рукой, и его, мальчишеские, кривые-косые. По-моему, это вполне притча». (к 70-летию Победы).
Электронная книга памяти «Бессмертный полк». «Цесарский Лев Давидович. Год рождения 1922. Место призыва: г. Агинск (Красноярский край). Бои за Ленинград (Волховский фронт 1941-1943 гг.). Освобождение городов: Малая Вишера, Чудово, Новгород, Псков, Полодка, Выборг, Рига. Награды: Орден Красного Знамени. Орден Красной Звезды. Воинское формирование, в котором закончил войну: Стрелковая Сибирская дивизия (378-я Краснознамённая Новгородская стрелковая дивизия). Звание, в котором закончил войну: начало войны – младший лейтенант; конец – гвардии майор. После войны поступил в Военный институт иностранных языков, служил переводчиком в армии, после демобилизации: учитель английского языка в школе, завуч, директор школы в Первомайском районе г. Москвы; защитил кандидатскую диссертацию».
Из библиографии:
Цесарский, Л.Д. Использование технических средств в преподавании иностранных языков: Пос. для учителей. – М.: Просвещение, 1966.
Цесарский, Л.Д. Магнитофонный курс английского языка: для пятого класса восьмилетн. школы. – М.: Учпедгиз, 1964.
Цесарский, Л.Д. Пособие по английскому языку для внеаудиторных занятий: для сред. спец. учеб. заведений. – 2-е изд., доп. – М.: Высш. школа, 1979.
Цесарский, Л.Д. Разговорный английский язык: 5-6 кл.: пос. для учителей по развитию навыков устной речи у учащихся. – М.: Учпедгиз, 1962.
Цесарский, Л.Д. Учебный диафильм на уроке английского языка. – М.: Просвещение, 1973. (Пос. для учителей)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer6-cesarskaja/
