Под редакцией Шуламит Шалит
От Редакции
В июле 2018 года исполняется 120 лет со дня рождения замечательного художника Александра Тышлера. К этой дате в портфеле редакции лежали воспоминания его дочери. Но 27 марта пришла грустная весть из Израиля: скончалась автор воспоминаний. Предлагаем нашим читателям эти воспоминания, которые рассчитываем опубликовать в нескольких номерах.
Оглавление
О Насте
Флора
Друзья
Верея́
Владимир Маяковский
Анна Ахматова
Соломон Михоэлс
Последние годы
Болезни
Последние месяцы…
Александр Тышлер (1898–1980)
В 1996 году по просьбе сына я приехала в Израиль в роли бабушки к очередной внучке.
В 1997 году я получила письмо от Флоры Сыркиной, в котором она писала:
«Беллочка, нужно написать воспоминания о папочке и Насте. Ведь ты осталась единственной, которая знала Настю, и помнишь о периоде их совместной жизни».
Когда я взялась за этот непосильный труд и часами просиживала перед чистыми листами, вспомнила о письмах Насти и папочки, которые я хранила с военных времен и привезла их в Израиль.
Насти нет уже 54 года…
Отца — 37 лет, а я продолжаю вспоминать, любить и благодарить судьбу за то, что хоть иногда могла дышать одним с ними воздухом.
Я не искусствовед и писать об отце как о художнике не имею права, хотя считаю его Великим. Поэтому, просмотрев письма, я почувствовала, как много они дают мне, чтобы написать о нем, как об отце, человеке, друге.
О Насте у меня тоже свои воспоминания, так как я её помню с трехлетнего возраста. А её биографию напишу со слов отца.
Вообще, когда я повзрослела, отец любил абсолютно все рассказывать мне, приговаривая при этом: «Ты пиши, пиши!» Он всегда учил меня все записывать. И даже обо всех своих романах, без которых жить не мог.
Я начала писать, и воспоминания нахлынули как водопад, а с ними опять открылась язва желудка. Боли жуткие, пошла на обследование.
И тут умирает Флора, успев перед смертью прислать мне несколько папочкиных альбомов.
Начатые мной воспоминания я отложила в долгий ящик, решив, что без Флоры мои воспоминания никому не нужны.
Но… Однажды, много лет спустя, в моей «келье» раздался телефонный звонок. Это был господин Бершадер-младший, который вдруг изъявил желание со мной познакомиться. Он побывал у меня в Израиле. Рассказал о своих планах, и я вновь взялась за работу.
В 2010 году, в издательстве «Молодая Гвардия» в малой серии ЖЗЛ вышла книга «Тышлер» с подзаголовком: «Непослушный взрослый». Автор — Вера Чайковская.
О Насте
Анастасия Степановна Тышлер, в девичестве Гроздова, 1888 года рождения, русская. Уроженка Мелитополя, была близкой подругой Тамары, старшей сестры отца.
Узнав, что отцу трудно живется в Москве, после окончания учебы в Киеве, она сушит мешок сухарей и отправляется в Москву, к совсем юному Сашеньке Тышлеру, навсегда покидая родительский дом. Это было начало двадцатых годов.
Великолепно шила, с большим вкусом, брала заказы и таким образом начала зарабатывать на жизнь себе и отцу, спасая его от голода. У отца появляется возможность работать — рисовать и не думать о хлебе насущном.
Настя стала единственной моделью отца. Она спасает положение начинающего художника и становится для него больше чем просто моделью, но и другом, советчиком, любимой.
В 1924 году отец и Настя поженились.
Женственная, с хорошей фигурой, во всем была скромна, интеллигентна и, без какого-либо образования, очень тонко разбиралась в живописи.
С огромным чувством самообладания и безумно любя отца, она смогла сохранить свою безмерную любовь к нему и прожить с ним очень трудные сорок с лишним лет жизни.
Его лучшие работы по живописи, театральные постановки, скульптурные работы по дереву были созданы при Насте.
Такие работы:
Лирический портрет № 5, 1928 г.
Портрет жены со шпильками, 1926 г.
Девушка под кровлей, 1930
Портрет А.С. Тышлер, 1926 г.
Портрет А.С. Тышлер, 1950 г.
Женщина и аэроплан. Холст, масло. 1926 г.
Портрет жены художника (с птицами). Бумага, карандаш. 1926 г.
Мне удалось сохранить папины рисунки карандашом, сделанные в Верее: Настя спит, Настя обнаженная, Настя в верейской кухоньке.
Зимой, в мороз и стужу, на саночках везет отцовские картины в выставочный зал. Все довозила в целости и сохранности и таким же способом возвращала их обратно.
Мне очень больно, когда теперь, в наше время, при публикациях воспоминаний о Тышлере Анастасию Степановну упоминают, как неадекватного человека. Я считаю, что этим проявляется неуважение и к Тышлеру.
Я пишу воспоминания о Насте, так как осталась последним свидетелем из семьи Тышлер, которая знала Настю с трехлетнего возраста.
Она была настоящей женой художника. Жили они очень скромно и из-за экономии Настя шила отцу почти все, да и мне из папочкиных старых брюк и рубашек умудрялась создавать великолепные наряды.
У меня сохранилось фото, правда, оно плохого качества, где я стою в пальто, сшитом Настей из папочкиного синего плаща, с капюшоном, отделанным беличьим мехом, и муфточкой из того же меха.
Готовила Настя необыкновенно вкусно. Её тесто для пирожков и пирогов, когда она его месила, просто пело, и было очень нежным, и я всегда помогала ей переложить его в «чудо».
Я до сих пор помню её селедочный форшмак, конечно рубленый, с блинами. Это теперь все перекручивают через мясорубку, а она все рубила, а теперь этим секачиком рублю я. Ему, этому секачику, наверное, больше 150 лет.
Их дом всегда был полон друзей. Настя была гостеприимной хозяйкой. Все делала спокойно, без суеты.
Все друзья отца любили и уважали её. Анна Ахматова[2], Лиля Брик[3]. Лиля называла её «Настенька», Эренбурги[4]относились к ней с уважением, и очень многие художники, куда бы папа ни приходил с Настей, почтительно пожимали ей руки.
В те годы все Пасхи были запрещены, а у папочки в день еврейской Пасхи на столе появлялась маца, и папочка, увидев мацу, удивленно спрашивал: «Настя! Что, уже еврейская пасха?!» Никто не знал, где и как она её доставала.
Потом, когда Настя умерла, мацу в Москву отправляла я, соблюдая полную конспирацию. Отправляла поездом, а утром Флора получала мацу, упакованную в картонный ящик! Честно — это была самая вкусная в мире маца!
Когда я была совсем маленькой, годика два-три, в Москву к отцу и Насте меня привозила мама и ещё помню, как сидя на тюфяках в грузовой машине, ручками махала маме, а она нам. Наверное, мы отправлялись в Верею.
После войны меня сажали в вагон Минск–Москва одну, а папочка с Настей меня встречали. Увидев меня в окошке, они бежали за поездом, который медленно сбавляя скорость, продолжал движение и когда останавливался, папочка с Настей оказывались у моего вагона. Обнимали, целовали. И все мы были ужасно счастливые. Настя обычно приговаривала:
«Ах ты, моя стрекоза, ах ты, моя стрекоза! Саша, ты только пощупай её, там одни косточки и кожа».
Анастасия Степановна Тышлер
А когда приезжали в Верею, Настя велела мне выпрямить спину и поставить ножки вплотную. При такой стойке между худыми ножками образовывалось пустое пространство, в которое свободно входила Настина ладонь. Таким вот методом Настя измеряла степень моей поправки в их доме, потому что перед моим отъездом Настина ладонь уже не могла пролезть между моих ножек.
Настя умела радоваться, но даже, если смеялась, то негромко, смеяться вслух да еще и раскатисто, как другие, не умела. Ее смех звучал где-то внутри неё, и все горести, печали она тоже держала в себе.
Всегда была тиха и скромна. Думаю сейчас, когда появилась Настя в моей жизни? Или я в жизни Насти? Полагаю, что с появлением меня на этом свете. Она как-то всегда была рядом. Помню её приезды в Минск, к нам с мамой. Помню, как она защищала меня от маминых наказаний (что-то сломала, нарисовала на стене, от мамочкиной шубы отрезала кусок меха для своей куклы). Как ясно я помню все эти проступки!
Когда умерла Настя, отец как-то мне говорит (это было во время наведения порядка в его архиве):
«В этом пакете, перевязанном веревочкой Настей, она хранила письма твоей мамы, если ты хочешь, то можешь их забрать. Тебе это будет интересно».
А в следующий мой приезд письма исчезли. В доме отца уже вовсю хозяйничала Флора…
Я посылала им посылочки, в основном Насте, но отвечал на них отец:
«…Спасибо тебе за посылочку, Насте все подошло и все понравилось».
На кладбище, на приглашение родным проститься с покойной, я оказалась единственной у её гроба.
Надо признать, что отец всю свою жизнь влюблялся и обожал женщин, как и они его. В конце двадцатых годов он встретил Татьяну Александровну Аристархову, актрису театра Мейерхольда. По рассказам отца, да и по её фотографиям в молодости, видно, что она была очень хороша собой. Как рассказывал мне отец, их роман был столь «бурным», что они даже сбежали ото всех куда-то на юг. Но с юга отец бежал уже один, оставив там Т.А., возможно, тогда еще не зная, что она беременна. Вернувшись, Татьяна Александровна пошла к Насте и все ей рассказала. Сообщив о своем положении, она заявила, что будет рожать. Настя, скорее всего, ничего ей не ответила, но и она тогда тоже ждала ребенка. Неожиданная новость была таким ударом, настолько ее оглушила, что она приняла решение сделать аборт. И больше она не могла иметь детей. А 23 июня 1931 года у Татьяны Александровны родился сын, и назвала она его Сашей.
Отец был очень привязан к маленькому Сашеньке. Помогал материально, уделял ему внимание и у Саши в доме сохранились отцовские рисунки и фотографии.
Тышлер с сыном в Африке, а Таня в Москве скучает? (Скан копии рисунка А.Тышлера)
Анастасия Степановна Сашу не приняла. И Сашенька приходил к отцу, когда Настя бывала в Верее. Их встреча состоялась только через 32 года, незадолго до Настиной смерти. Произошла она на Верхней Масловке, когда отца увезли с инфарктом, а больная Настя лежала одна с открытой дверью. Беседа была теплой и сердечной, и Настя просила Сашу приходить. Через несколько дней, когда Саша пришел навестить Настю, оказалось, что её увезли в больницу. На похороны Насти он не успел, так как ждал меня в аэропорту, и мы с ним разминулись.
***
По приглашению главного режиссера БелГОСЕТА Михаила Рафальского отец приехал в Минск и свои первые и лучшие спектакли оформил в этом театре (записано мною по его воспоминаниям): «Ботвин» Авраама Вевьюрко, 1927 г., «Овечий источник» Лопе де Веги, 1927 г., «Глухой» Давида Бергельсона, 1928 г. «Джим Куперкон» Самуила Годинера, 1929 г., «62-й участок» Иехезкеля Добрушина, 1930 г. Жаль, очень жаль, что отец не написал свои воспоминания о работе в этом театре.
На протяжение всей своей жизни он постоянно вспоминал этот театр и в каждый мой приезд расспрашивал меня о каждом актере, столяре, макетчике, портном и с упоением рассказывал, как легко, интересно было работать в этом театре.
И там же, в этом театре, он встретил молодую и красивую девушку, которая шила женские костюмы к спектаклям. Звали её Сима. Опять влюбился, опять роман!.. И в 1934 году явилась на свет я сама!
С отцом о маме я никогда не говорила, но как-то, при моем внезапном появлении в его комнате, отец воскликнул: «Боже мой! Ты сейчас вошла точно как мама!».
Воспользовавшись моментом, я обняла его и спросила: «А какая она была мама, расскажи мне». Взгляд его, так мне показалось, «уплыл» в далекое прошлое: «Красивая, с божественной фигурой, скромна, тиха, очень талантлива, меня понимала с полуслова». Умолк. И вдруг, как бы продолжая вспоминать:
«Мы были так молоды и безумны, а когда ты родилась, я был счастлив: и ты была очаровательна! Вот тебя Настя приняла. И тебя приняла и маму. С мамой у них были хорошие отношения. Мама тебя доверяла Насте, и Настя была очень привязана к тебе. Вот ведь Сашу она не приняла… Но я её не осуждаю. Ей, бедной, я столько бед причинял».
Во время войны моя мама погибла в гетто, а я чудом уцелела. Это благодаря Александре Ивановне Кандаковой, воспитательнице нашего детского сада, с которой мы оказались на Волге в городе Хвалынске. А отец нашел меня потом через сестру Александры Ивановны. Находилась я тогда уже в детском доме. Отец сообщил тете Юдес (родной сестре мамы), и осенью 1942 года она приехала за мной и увезла меня в Новосибирск, куда был эвакуирован еврейский театр Белоруссии, актрисой которого она была.
Благодаря всем этим трагическим событиям родилась наша переписка с папочкой и Настей, которую я чудом сохранила, конечно, не всю, и везла в 1946 году из Новосибирска в Минск. Открытки и письма со штампом «просмотрено военной цензурой» они писали мне из Ташкента.
Дорогая Беллочка!
Приветствую тебя чудесным пейзажем замечательного художника Коро. Правда, красиво? Твое письмо получили. Читали его с большим удовольствием и были рады, что ты перешла в следующий класс, хотя ошибок в нем было достаточно. Вот читай больше, и ты будешь правильно писать.
Целую тебя крепко, твой папа. Настя тебя тоже целует.
Дорогая Беллочка!
Спасибо тебе за письмо. Оно очень хорошо написано по форме и по содержанию, т. е. без ошибок и старательно. По этому письму видно, что ты стараешься и будешь хорошо учиться. Я и Настя пока здоровы. Через Миру Альтман (актриса Белгосета — БТ) посылаем тебе подарок, деньги послал телеграфом. Пиши чаще. Целуем тебя крепко, папа и Настя.
Дорогая Белушенька!
Поздравляю тебя с праздником. Посылаю тебе скромный подарочек. Как получишь, напиши, подошли ли вещи по размеру. Я ведь не имею представления о твоем росте. Карандаши и тетради купить не успела, т. к. твое письмецо получилось в день отъезда Миры. Но ты не огорчайся. Постараюсь выслать при первой возможности. Ну, будь здорова, моя девочка, целую тебя крепко, твоя Настя.
Дорогая Белушечка! Я и папа поздравляем тебя с праздником Первого мая, желаем быть здоровой и послушной девочкой, а главное, слушаться старших. На днях напишу тебе подробное письмо. Напиши, как ты учишься и какие у тебя отметки.
Ну, будь здорова, моя девочка. Целую тебя крепко, крепко, твоя Настя.
Дорогая Беллочка! Шлю тебе очередной привет и крепкий поцелуй. Тебе эти открытки должны нравиться, вот я и посылаю тебе их, а мне на них приятно писать тебе.
Целую тебя, твой папа и Настя.
Дорогая дочка Беллочка!
Большое тебе спасибо за письма и за рисунки. Если будет оказия, я обязательно пришлю тебе тетради, карандаши цветные. Когда ехала т. Мира Ал., я не догадался это сделать. Мы рады, что ты хорошо учишься. Пиши и не забывай нас. Целую тебя, Саша, Настя. Привет Юдес и Моину.
Дорогая Юдеска! Я не отделяю тебя от детского общества и награждаю тебя тоже пейзажем того же Тройона. Как Ваши дела? Когда собираетесь быть у себя на родине? Неужели будете зимовать в Новосибирске. Шлем привет тебе и Моину. Саша, Настя.
Дорогая Юдеска!
Приветствую тебя. Неужели Вы будете зимовать в Новосибирске? Выпускаем «Фрейлехс». Я и Мих[оэлс]. Будет интересно. Приехала бы! Целую Саша. Привет твоим.
Эти письма, от отца и Насти, писались на обороте открыток с изображениями картин великих художников из европейских музеев — Парижа, Амстердама и т. д.
Образ отца в моем детском сознании остался в образе летящего ангела. Легкий, воздушный, он подбрасывал меня так высоко, и мне совсем не было страшно, ведь я возвращалась в его крепкие руки. Живя в Верее, папочка надувал огромный резиновый таз, наполнял его водой. Вода согревалась лучами солнца, и он устраивал мне море удовольствия: я барахталась, прыгала, пускал мне в таз бумажные кораблики, но как только доходило до мытья головы, без Насти папочка не мог со мной справиться. Укладывал меня в гамак, рисовал спящую, сидящую на горшочке с крылышками. Рисунки не сохранились, война все уничтожила…
Кончилась война, и каким же было счастьем вернуться в Верею.
Дачу папа снимал вместе с Осмеркиными. Дом был огромный. В те годы ему было больше века. Правая сторона от фасада стояла над оврагом. Вниз шла тропинка, ведущая нас прямо к реке. В задней части дома была терраса, и получалась она на втором этаже. И на этой террасе папочка писал верейские пейзажи. Хозяева были люди очень религиозные. В доме было много икон, и под каждой иконой — лампадка. Когда темнело, входила хозяйка с лучиной и зажигала их. Помолившись, она уходила, шурша своими длинными юбками. Фамилия их была Пчелкины и соответствовала роду их занятий. Поэтому от пчел не было покоя. Особенно доставалось мне. Они обожали копошиться в моих волосах, и я панически их боялась. Однажды папочка отгонял от меня пчелу полотенцем, а она развернулась и ужалила его в мочку правого уха. Бедненький! Страшно было смотреть на его опухшее ухо. Настя стала закутывать мне голову полотенцем. Вообще я всего боялась: темноты, леса, гула самолета, и папочка называл меня «дитя войны». В послевоенные годы света в Верее не было, а когда темнело, на пару часов включался движок, давая электричество и нарушая божественную тишину всей Вереи. Пользовались керосиновыми лампами и готовили на керосинке. Каждое утро, после завтрака, отец уходил на этюды. Я с радостью провожала его, помогая ему поднести этюдник, а зонт он нес сам. Потом уходила и возвращалась в назначенное им время, с бидончиком, наполненным водой для мытья кисточек и рук. Чаще всего он продолжал писать, а я с замиранием сердца присаживалась на корточки в сторонке, следя за его руками и глазами, совсем не подозревая, что передо мной стоит Большой художник. Мне казалось, что он меня не видит, как вдруг: «Белушечка!» Я с детской радостью подбегала, поливала ему на кисточки маленькой струйкой, так, как он меня учил. Кисточки он мыл простым мылом. В серединке мыльного куска образовывалась аккуратно отшлифованная лунка, а кисточки он потом закручивал в газетные полосочки. Так было всю жизнь. «Я кисти не выбрасываю, когда ко мне приходят молодые художники, я им дарю их. Они народ бедный», ― говорил отец.
В те годы в Верее жили художница Е.М. Фрадкина[5], её муж ― писатель Е.Я. Хазин[6], приезжала Н.Я. Мандельштам[7]. Татя Красина[8] — юная, красивая, Эренбурги. По вечерам собирались в доме отца. Папочка ставил свои пейзажики на пол, к стенке кафельной печки. Все молча смотрели. Елена Михайловна прищуривала глазки, румянец покрывал её бледные щечки, и она вопрошала:
― Саша! Где вы находите такие прелестные пейзажи?
― А вот вы не пишите при луне и тоже их увидите, ― шутил отец.
Настя подавала чай с настоящим топленым молоком из кружек, которые я бережно храню и мысленно обоняю тот аромат.
Любовь наша к Верее ― заслуга Елены Константиновны Осмеркиной[9]. Ещё в младенчестве родители привезли её в Верею. И с тех пор она, а потом и отец не могли жить без Вереи.
Твердой поступью она могла исходить десятки километров по верейским местам. Мы часто ходили к имению Загряжское, от которого сохранились покойно лежащие руины самого имения, уцелевшие служебные постройки и дивная липовая аллея. Стоя на склоне горы, можно было видеть золотистые поля. Было много солнца и тишина, которую нарушали пчелы своим жужжанием. Папочка присаживался на свою скамеечку–трость, складывал руки на груди, закрывал глаза, подставляя лицо солнечным лучам и, находясь в состоянии полного блаженства, просил Елену Константиновну что-нибудь почитать. И она читала нам Пушкина. Человеком она была выдающимся. Отец заслушивался её чтением и восторгался её памятью. Иногда, во время таких встреч папочка не просто сидел и слушал Елену Константиновну, он её рисовал. С приходом Флоры в отцовский дом их дружба закончилась…
Но на мою привязанность к Елене Константиновне, Тане и Лиле[10] это не отразилось. Я не могла себе представить жизни без этой семьи, для которой и я была родным человеком. Я просто обожала Е.К., а она мне говорила, любя: «Ты моя двоюродная дочка». Приезжая в Москву или Верею, я всегда мчалась в этот дом. При встрече она мне говорила: «Ты только меня не целуй, я ужасно колючая». Когда я возвращалась от них, отец всегда спрашивал: «Ну, как там Елена?». Однажды собрал папку со своими рисунками, а на них Елена Константиновна молодая и чуть постарше. «Отнеси это Елене, пока Флоры нет». Как же она обрадовалась! Отнесла в Бахрушинский музей и смогла на какое-то время сгладить свое нищенское существование.
Отец всегда мечтал о домике в Верее. И когда получил Сталинскую премию, мечты его сбылись. По рисункам отца началось строительство, а с ним и проблемы.
Отец в ту пору разрывался между Москвой и Ленинградом, и вся стройка была на плечах Насти. Мы брали еду и уходили на целый день на стройку, сторожить стройматериал, а он все равно исчезал. Были какие-то ошибки в строительстве: или не те бревна привезли, или не то качество материала. Настя плакала, ругалась с рабочими, а я, беспечная, прыгала по балкам.
Все исправляли, когда отец появлялся в Верее, а все шишки падали на Настю. Были слезы, но она никогда не возражала отцу, всегда молчала.
Возвращение отца всегда было для нас счастьем. Всегда ходили его встречать к автобусу. Рюкзак и сумки нанизывали на толстую палку и таким образом освобождали папочкины плечи и руки.
Домик, обитель папочки и Насти, получился божественным. На втором этаже, на застекленной террасе в полтора метра шириной, писал картины Александр Тышлер. А у Насти на грядках росли клубника, кабачки, всякая зелень и много любимых цветов.
Дни моих летних каникул пролетали мгновенно. Нужно было возвращаться к учебе, и каждый раз я с душевной болью принимала эти расставания, благодаря которым продолжали рождаться письма отца.
Милая моя, дорогая Беллочка! Я получил твое письмо, и мне стало стыдно. Стыдно, что я так упорно молчу, не пишу тебе. Но совесть у меня перед тобой чиста, милая моя, родненькая. Я ведь не забываю тебя ни на секунду. Я всегда с тобой и я всегда тебя люблю. Этот год был для меня тяжелым. Я много трудился и к тому же еще Настя все время болеет. Приходящую работницу найти невозможно. Ты сама понимаешь, как мне достается. Вчера сдал «Святую Жанну» Бернарда Шоу в театре Ленинского комсомола. Получилось интересно. Буду ждать прессу, что она скажет. А впрочем, мне все равно, важно иметь свое собственное мнение и удовлетворение от своей работы. Когда оно есть — тогда спокоен. Так что я от театров освободился и в связи с этим в Верею уеду нынче раньше — в конце апреля буду, вероятно, уже там. Буду скульптурить и живописать. Это меня успокоит, и я приду в себя.
Это письмо было датировано мартом, а в апреле я получаю письмо из Ленинграда.
Привет, привет моей дорогой, милой Беллочке! Пишу тебе из Ленинграда. Работаю в Александринском театре над пьесой Американского драматурга Артура Миллера «Смерть коммивояжера». Пробуду здесь, вероятно числа до 1 июля, а возможно и больше. Я думал, что больше работать не буду и уже готовил себя к дачной жизни. Но подумал, что в моей летней берлоге запасов не хватит, а потому решил поработать. Ленинград красив! У меня здесь много друзей и доброжелателей. На женщин не смотрю. Веду себя скромно, хорошо. Вот тебе мой рапорт. Обнимаю тебя сильно, сильно твой папа.
Дорогая Беллушечка! Сегодня 26 приехал из Ленинграда. Завтра же уеду в Верею. Устал чертовски. В июле перешлю тебе деньжат. Как твои дела? Как шитьё? Пиши! Тебя обнимаю сильно, сильно моя милая «канашка». Что за слово? Сам не знаю. Твой папа.
В выборе моей профессии было огромное влияние отца и Танечки Осмеркиной. Отец говорил: «Шить себе пальто или костюм — это божественно!»
А в письме писал мне:
…Если человек внутренне не растет, а стоит на месте, то и профессия его, которую он избрал, тоже стоит на одном месте и тогда можно сказать, что на свете появилась ещё одна портниха, если же человек внутренне движется вперед, тогда и профессия, которую он избрал, тоже в движении и на свете появляется еще одна художница–портниха. Вот за это слово подчеркнутое и стоит воевать, а не относиться к ней, как к костылю, мол, сейчас падаю, костыль меня поддержит. А в общем, у тебя все ещё впереди и в жизни ты окажешься победителем.
Отец был прав! Профессию я полюбила и почти сорок лет своей жизни отдала театральным костюмам.
У него все получалось талантливо, не только в живописи и скульптуре, но и в формировании моей сущности. Мои приезды в Москву он заполнял посещением музеев, театров и прогулками по Москве. К моему приезду оставлял пригласительные билеты на встречи с писателями и поэтами. И там я впервые увидела и услышала совсем молодых Вознесенского, Евтушенко, Ахмадулину. Он научил меня помогать ему натягивать холст на подрамник, при этом говорил:
«Когда у меня нет времени, эту работу я доверяю только Женечке Расторгуеву[11]. Он это делает просто великолепно! А ты — дочь художника, должна это делать профессионально, как Женечка».
Доверяя мне, он помогал мне выходить из состояния страха, приобретенного в войну. Он был моим лучшим психологом.
Беллочка, родненькая моя! Я всегда о тебе думаю, как-то хорошо о тебе думаю, не забываю тебя, как часто бывает, что хочется с тобой побыть, поговорить, поделиться мыслями о тебе, в связи с тобой. Но не с кем — я одинок в этом «историческом» вопросе. Не всегда письма могут разрешить столь тонкое психологическое состояние. А годы идут, и я безусловно старею, но на этом обрываю свое письмо. Старость к черту! Да здравствует молодость! Всем передай привет, тебя обнимаю, крепко целую, твой папа Саша.
Милая моя Беллочка! Я наспех отправил тебе письмецо и у меня все время такое чувство, что я не все тебе сообщил, не все сказал. Но я думаю, что это мне только кажется, а на самом деле мне просто хочется ещё раз с тобой «покалякать», а вернее всего — это от тоски по тебе. Уж очень я по тебе скучаю, миленькая моя Беллушечка. Я сейчас занимаюсь мелкими делами, которые были мною забыты в период работы. Сейчас нужно заняться ремонтом дачи и некоторым ремонтом моего быта — все это делать некому, и все это нужно и необходимо. А самое главное, нужно осуществить все мои планы по работе: живописи, скульптуре. Ведь из года в год все мечты, желания по работе нанизываются друг на друга, и все остается неосуществленным, а жить, в общем, осталось мало, а сделать нужно много, ну и как же быть, миленькая моя Беллочка? Когда начинаешь подсчитывать, вернее, складывать все, что я «натворил» по работе своей, то как будто бы «натворил» много и даже очень много, а чувство такое, что сделано мало и что всё ещё самое интересное впереди. Ведь спектакли исчезают, уходит огромный труд, остаются только эскизы, которые, конечно, не дают настоящего представления о спектакле, огромном труде, который отдаешь спектаклю. Я не жалуюсь — это просто в двух словах итог моего театрального сезона. Так вот, моя родненькая Беллочка — моя любимая дочь. Будь здорова, желаю тебе успехов в твоих делах. Всем передавай сердечный привет, обнимаю и целую тебя крепко, твой папа Александр Тышлер.
Начало пятидесятых годов. Лето, Настя в Верее. Папочка в пижаме с кухонным полотенчиком на плече. Хлопочет на кухне. Это ещё кировская коммунальная квартира. Телефон в коридоре. Раздается звонок. Отец снимет трубку, и я слышу, как он отвечает: «Нет, еще не знает. Мы тебя ждем». Заходит в комнату (немного взволнованный) и говорит:
«Беллушечка, ты уже взрослый человек (мне 18 — БТ), и поэтому я решил познакомить тебя с твоим братом, — и без паузы продолжает: его зовут Саша. Он чудный парень, интеллигентный, добрый. Очень много читает. Женат. У него есть сын. Вот ты увидишь, он тебе понравится. Я бы очень хотел, чтобы вы подружились».
У меня был шок! Шок от того, что все от меня скрывали. Не успеваю опомниться, в дверь позвонили. В комнату вошел Саша, с папочкиными сияющими глазами, с открытой улыбкой. И он произносит: «Ах вот ты какая! Красивая! Похожа на папу».
Принес связку бубликов, еще совсем горячих. Мы пили вино, чай. Много смеялись. Папочка рассказывал, как Шаляпин признавал своих детей: «Похож — мой, не похож — не мой».
Это был исторический момент в жизни моей, Саши и, конечно, отца. Потом отец отправил меня провожать Сашу и весь вечер я провожала Сашу, а он меня. Наговориться не могли. Саша познакомил меня со своей мамой, женой, друзьями. Трогательной заботой окружил меня, а потом и Борьку[12], которого я родила.
Пятьдесят с лишним лет мы были родными братом и сестрой. 1 января 2007 г. Сашеньки не стало. Ему было 75 лет.
Не было денег, чтобы сделать шунтирование.
Саша Тышлер
После смерти отца Саша перенес инфаркт, потом добавился Чернобыль, ликвидатором аварии которой он был.
У Сашеньки остались жена, дети, внуки и самый маленький правнук, которого он очень любил.
***
Мне и Тане Осмеркиной захотелось поехать к морю и о нашем желании я пишу отцу.
Получаю ответ:
Дорогая Беллушечка! Приехал в Москву и сегодня же уезжаю в Ленинград. Пробуду там дней 8-10 и снова уеду в Верею. Твое милое письмецо получили и читали его, как всегда, с волнением приятным и как всегда с каким-то беспокойством, необъяснимым. Возможно, так и должно быть — не знаю. Чувствую себя хорошо и Настя тоже. Я успел отдохнуть, но не успел ещё «натворить». Эта поездка здорово помешала. Плохо, когда нарушается ритм, а осенью придется опять в Ленинград. Да, Таня Осмеркина в Ленинграде. Возможно, я её увижу, но скорее всего, нет, т к. буду очень занят.
По правде тебе скажу: я не очень разделяю проект вашей поездки в Гагры. Я бы на Вашем месте выбрал что-нибудь поскромнее. Ведь эти места «стиляжские». Во всяком случае, места, где рождаются всякие приключения.
А нужно ли вам это? Я обнимаю и целую твою милую морду. Твой папа.
В Гагры не поехали. Поехали в Адлер. В те годы это была деревня на берегу моря. Не пробыв и двух недель, мы сбежали от грузинских мальчиков.
На все мои действия, желания у отца всегда было свое мнение, совсем не навязывающее, а как-то очень осторожно высказанное, чтобы не вызвать во мне бурю возражений, а только заставив усомниться в своих действиях и призадуматься.
Когда я вышла замуж, папочка как-то очень ревностно отнесся к этому событию и, увидев на моем пальце кольцо, раздраженно сказал: «Вот если бы он в нос надел это кольцо, тебе бы больше подошло».
Муж мой писал диплом о цирковом искусстве Белоруссии и ему нужно было поехать с цирковым коллективом, художественным руководителем которого был Евгений Милаев[13]. Муж взял меня с собой. Я повидала города, пожила среди людей очень трудной профессии. Это была жизнь на «колесах». Молодость — и все было легко! О всех своих впечатлениях я писала папочке, а он мне отвечал:
Тебе, я вижу, понравилась жизнь на «колесах». Это хорошо, романтично, поэтично, но только в стиль своей жизни советую такую жизнь не превращать. Если бы ты была укротительницей (внешне ты подходишь), ну, тогда такая жизнь вполне оправдана. Вот моя милая Белушенька. Тебя я крепко целую. Привет твоему мужу.
Родился сын, и я назвала его Борькой, а папочка пишет:
Как вы там живете, «табором»? Как только будет соответствующее настроение, обязательно приеду на пару дней. Тебя не забываю, часто о тебе думаю — не могу свыкнуться с твоей новой ролью — матери.
И чтобы мы не жили «табором», строит мне жилье.
Мой сердечный привет милым и дорогим Юдеске, и Вите, а тебя, моя Беллочка, я просто целую, целую и обнимаю из всех сил!!! Напоминаю вам о том, что я живу, работаю и беспокою людей. Ваш А. Тышлер.
PS. Беллочка, я должен получить деньги, и я тут же тебе вышлю.
Дорогая Беллочка! Я написал тебе письмо из Ленинграда, в котором просил тебя написать мне сюда, либо позвонить по телефону. Ты ни то ни другое не сделала. Почему бы это? Что случилось? Я здесь пробуду, вероятно, числа до 25-го апреля. Чувствую себя хорошо, работаю много. На всякий случай сообщаю тебе ещё раз мой адрес: Ленинград, Европейская гостиница № 322. По такому адресу можно и позвонить. Так вот, мой дружочек, пиши, если есть желание. Передай мой привет. Тебя крепко, крепко обнимаю и целую, твой папа Тышлер.
Дорогая Беллочка! Приехал из своего «поместья» и застал от тебя письмецо и как всегда обрадовался ему и прочел с удовольствием, хотя утешительного в нем как будто мало. Но… жизнь есть жизнь и у каждого человека она складывается по-своему.
Я тебе писал, что очень болел. Теперь я чувствую себя значительно лучше, особенно на даче.
У меня сейчас никаких театральных дел нет, в связи с переходом на пенсию мне приходится от постановок отказываться. Хочется мне от театра отдохнуть, уж больно я устал от этого вида искусства. Пока в роли пенсионера чувствую себя неплохо. В Москву я буду приезжать каждый месяц на пару дней 1, 16 числа. Передай привет всем твоим. Будь здорова, крепко тебя целую, твой папа.
Дорогая Беллочка! Настя и я также благодарим тебя за подарок. Он очень понравился ей. Посылка пришла в ночь под Новый год. Настя очень болеет, она периодически лежит в больнице. Дома она больше лежит. Ухаживаю за ней я. Очень, очень мне её жалко. А я чувствую себя неплохо и тоже иногда побаливаю, особенно сердце. Ты меня прости, что я не пишу тебе, у меня бывают в этом роде «припадки» и все же ещё раз напоминаю тебе, что мое поведение никакого отношения не имеет к моему чувству и любви к тебе. Очень я люблю Юдеску, и вообще вы хорошие «ребята». Еще раз шепчу тебе на ухо: люблю тебя, моя милая дочурка. Привет твоему мужу, привет сердечный Моину, одним словом всем.
Поцелуй своего сына, а Юдеску просто задуши в объятиях, но так, чтобы она осталась жива. Привет от Насти. Целую крепко тебя, твой папа.
1963 год. Начало лета. И ничто не предвещало страшные события. Позвонила Флора и сообщила мне: отец и Настя в больнице. Звонила по поручению отца. Он просил, чтобы я не волновалась, ему уже лучше и Насте тоже. Я получила от неё несколько писем, в которых она мне подробно описывала, как друзья и родственники ухаживают за отцом и Настей. И вообще их скоро выпишут домой. Несколько раз звонила. И опять все хорошо и опять нет повода для беспокойства и приезда. Через несколько дней звонит Таня Осмеркина и сообщает, что умерла Настя. Срочно вылетай. Я успела прилететь к выносу тела и то благодаря Надежде Георгиевне Осмеркиной. Вся эта компания «друзей» и «родственников» во главе с Флорой, лишились дара речи, увидев меня.
С кладбища поехала к отцу в больницу. Оказалось, что «жена» Флора распорядилась никого к отцу не пускать. Мне, как дочери, выписали пропуск. Отца предупредили о моем приезде, но как только я вошла в палату, отец разрыдался. Его я видела таким впервые.
Немного успокоились… Начались вопросы:
«С кем ты оставила ребеночка? Я ведь просил тебя не беспокоить. Была ли ты у Насти? Завтра с утра поезжай к Насте и договорись с врачами об операции. Насте нужно вернуть зрение. Как она выглядит?».
В больницу я ездила ежедневно. Приносила ему свежайшие овощи, ягоды и даже укроп поставила в баночку с водой. А папочка каждый раз спрашивал: «А что ты Насте принесла?» И я лгала. «Она ела?» и своими вопросами он каждый раз отрезал мне кусочек сердца. И как всегда, как всю жизнь, мне пришлось уехать. Флора осталась стоять возле отца, как «китайская стена» и сейчас он нужен был ей живой и здоровый.
Улетела я, полная тревог и Флориных обещаний.
Отец пошел на поправку и незадолго до выписки врачи сообщили ему о смерти Насти.
А я получаю письма:
Дорогая Беллочка! Спасибо тебе за письмецо и вообще ты своим приездом доставила мне много радости, жаль, что все было коротко. Но тогда я ещё был болен и не мог как-то выразить свои чувства, (я бы сказал довольно путанные), а вот сейчас я бы проявил к тебе больше нежности и теплоты.
Чувствую себя лучше — только рука дрожит, отвыкла писать. К числу 25 июля буду дома. После известия о смерти Насти я, конечно, опять сдал, но теперь понемногу отхожу, но прийти в себя не могу. Плохо сплю и появилось большое какое-то тревожное состояние. Совесть у меня перед ней чиста. Я долгие годы был возле неё, я все делал, что было в моих силах, чтобы облегчить, продлить жизнь ей, но она бедная, так мучилась, что право ей сейчас лучше. Но вот, то, что я её не видел в гробу и не хоронил её — это меня терзает и мучает —успокоиться не могу. Может быть, успокоит время. Беллочка родненькая! Прости, что я пишу тебе такое печальное письмо, но оно же другим не может быть, правда? Милая моя. Пиши мне на Масловку, как будет дальше со мной, не знаю. Этими делами ведает Флора. Но при всех обстоятельствах я хочу побыть хоть недельку в Верее.
Целую крепко тебя и твоего сына. И Юдеску тоже с Моиным.
Юдес Арончик — сестра моей мамы. Марк Моин — её муж. Оба заслуженные артисты еврейского театра. В театре как-то все обращались друг к другу по фамилии. Эти два человека заменили мне мать и отца. В этой семье я росла родным ребенком, а их сын Витенька был мне родным братом.
Вообще обо всей родне моей мамы — это её сестры, их мужья, люди, которые окружали меня всю жизнь, — можно было бы тоже писать воспоминания. Это они воспитали во мне память, любовь и заботливость об отце.
Дорогая Беллочка! Вот уже скоро неделя, как я дома. Чувствую себя хорошо, относительно конечно. Но вижу, что с каждым днем шагаю в гору улучшения. Ты, Белушенька, спрашиваешь, что со мной, кто за мной присматривает — отвечаю: Флора — она все время со мной и готовит она же и очень вкусно, чего не ожидал. Так что со стороны забот обо мне — все обстоит хорошо. Поживу с месяц дома, а потом в санаторий. Об этом так же позаботилась Флора. Миленькая моя, я об этом тебе пишу, чтобы ты и Юдеска знали, что я не одинок. Меня навещают друзья и всякий народ, конечно, художники. Но Флора не дает им меня забалтывать. 26 был день моего рождения, и я просил, чтобы день этот был организован. Настя всегда отмечала его, даже тогда, когда она была не в силах это делать. Было много цветов, пили, ели, а я на все смотрел, текли у меня слюнки, и все-таки я выдержал экзамен волевого человека. Было много телеграмм, кроме тебя и Саши все поздравили меня. Ну вот, дорогая и все. Пока. Целую тебя, твой папа Саша. Привет от меня Моину и Вите. Юдеску поцелуй. Писать мне трудно, дрожит рука.
(продолжение следует)
Примечания
[1] Из книги «Мой отец ― великий Тышлер».
[2] А. Ахматова (1889–1966) — русская поэтесса Серебряного века, переводчица и литературовед.
[3] Л. Брик (Каган) (1891–1978) ― «муза русского авангарда», хозяйка одного из самых известных в XX веке литературно-художественных салонов.
[4] Л. Эренбург (Козинцева) (1899–1970) ― художница. И. Эренбург (1891–1967) ― русский писатель, поэт, публицист, журналист, переводчик с французского и испанского языков, общественный деятель, фотограф.
[5] Е. Фрадкина (1901–1981) — российская театральная художница.
[6] Е. Хазин (1893–1974) — советский писатель, автор художественных, исторических и научно-популярных книг для детей и юношества.
[7] Н. Мандельштам (1899–1980) — писательница, мемуарист, лингвист, преподаватель.
[8] Т. Красина (1923– ), в замужестве Тарасова, киновед, кинокритик, литератор.
[9] Елена Константиновна Гальперина-Осмеркина (1903–1987) ― мастер художественного слова, жена художника А. Осмеркина.
[10] Таня и Лиля — дочери Е.К. Осмеркиной.
[11] Евгений Расторгуев — (1920–2009) художник, заслуженный деятель искусств.
[12] Мы с первого дня и до сих пор, уже взрослого мужчину, зовем его «Борька» не от пренебрежительного отношения, а скорее от большой любви и нежности.
[13] Евгений Милаев (1910–1983) — советский российский артист цирка.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer6-tyshler/
