Эссе-досье
Эрик Булатов
Это было в 2009 или 2010 году. Я поехал в Москву, где уже давно не был, посмотреть выставки, да и навестить друзей. По телефону договорился с певцом Димой Маликовым и его другом композитором Владимиром Матецким.
Утром, к выставочному залу на Крымской набережной, пришел рано. Решил погулять и сделать рисунки с Крымского моста. Красота, вид на Москву-реку — и вдали в тумане выступающие дома сталинского ампира. Портил вид с правой стороны огромный монумент, воздвигнутый Зурабом Церетели.
Закончив рисовать, я направился к Третьяковской галерее, где проходила в этом время выставка Эрика Булатова.
Об этом художнике-нонконформисте я знал по многочисленным публикациям. В перестройку появились новые авторитеты, и, конечно, Эрик часто мелькал в журналах. Но самое сильное впечатление он производил на иностранных аукционах. Цены на его картины были по тем временам высокими.
Подойдя к дверям, я встретил своих друзей. К сожалению, зал был закрыт. Мы стали обсуждать вчерашний день. Оказывается, вчера, на открытии выставки, был сам Булатов. И было круто. Тут композитор устремил свой острый взор вдаль.
Он стал всех уверять, что по аллее к нам приближается Сам… Я тоже взглянул на фигуру с бородкой, она напоминала мне Николая Иннокентьевича Благодатова — искусствоведа и собирателя.
Но фигура приблизилась, и это оказался Эрик Булатов. Мои друзья стали радостно вспоминать вчерашнее открытие.
Внешне Эрик выглядел очень даже просто и доступно. Я даже про себя отметил, что он пришел на свою выставку, чтобы не выделяться, в стоптанных сандалиях и потертых брюках.
Наконец, дверь в выставочный зал открылась. И тут Эрик стал говорить, что его не пустят в зал. Все удивились. Оказывается, он — не член Союза художников России. Тогда я стал его успокаивать, что я его проведу на выставку, так как у меня есть документ. Все рассмеялись, и довольные зашли в залы.
Перед нами открылась огромная ретроспективная выставка большого художника. Начиналась она с работ 50-60-х годов. Тогда Эрик Булатов работал вместе с художником Васильевым в издательстве «Малыш» и зарабатывал иллюстрациями. Параллельно уже тогда делалась другая работа — живопись.
Вторая часть зала была наполнена огромными работами с надписями «Слава КПСС!», «Только вперед!», «Народ и партия едины!» и т. д.
Когда-то в 60-70-е годы я и многие мои коллеги-художники зарабатывали, как мы это называли, халтурой, и — «Ах, интересная это игра — искусство!!!»
1-ая мастерская на Гаванской улице, 35
Моя мастерская на Васильевском, на Гаванской, 37, неожиданно пошла на ремонт. Дом до этого вроде и покрасили, да и подъезд привели в порядок. Но дом на глазах «расселялся», я в доме остался один — и еще моя странная соседка этажом ниже. Она мне сообщила, что никуда не поедет. Она в блокаду здесь жила и знает, что продержаться можно долго, — «Надо только рукомойничек купить».
Осень. Холодно. Я с ужасом ждал, что с моими картинами и офортным станком станет. Дом был отключен как от электричества, так и от отопления и воды. Погрузились в темноту. Я жил при свечах и ночью укрывался всем, что у меня было в гардеробе.
Однажды раздается громкий стук в дверь. Три часа ночи. Бегу полуголый к дверям. На пороге два милиционера. От них разит водочным перегаром.
— Сержант Иванов вперед, я слышал, что тут пробежало двадцать человек. Я слышал!
Иванов пробежал по мастерской и сообщил: «Никого». Увидев офортный станок, старшина заорал: «Что это? А — станок — листовки печатаете? Документы! Кто такой? Паспорт! Мы за вашими окнами давно наблюдаем!» — «А это что за холодное оружие?» — вдруг оживился старшина, увидев самодельный нож на столе — «Чтоб вас здесь не было в течение недели. Два года тюрьмы за хранение холодного оружия!»
Объяснил, что сам сделал для работы.
Paris
Аэропорт Sharl-de-Colle. Огромный город с машинами, автобусами и людьми.
Первый раз во Франции, выходим в красивый незнакомый мир. Тихо и мягко звучит французская речь. Люди двигаются по лестницам. Я и Таня прилетели. Вместе с нами летела Белла Куркова, известная журналистка, и ее два компаньона. Не можем найти багаж. Наконец, почти случайно, видим огромную гору чемоданов. Видим свои чемоданы. С картинами и чемоданами медленно продвигаемся. Вдруг к нам подходит молодая пара. Говорят с Таней на английском. Предлагают помощь — проехать до Лионского вокзала. Затем нам в Гренобль. Спрашиваю через Таню, какой интерес в нас. Оказывается, они обратили на нас внимание еще в Петербурге в Пулково. Их родители были художниками группы «Кобра». Едем, пробки, но можно поговорить. Интересно, обмениваемся телефонами. Гарделион. Утро. Таня спрашивает билеты до Гренобля. Ответ: «Пожалуйста, в другую кассу. Мы говорим только по-французски».
Наконец мы едем в TGV. Очень удобный красивый скоростной поезд. Приезжаем. Встречает нас Бруно Дорнер и Илонда. Мы очень рады друг другу. И еще много раз — Гренобль, для меня город с людьми добрыми и любящими искусство, с общением и хорошим вином, вкусной едой. Много интересных встреч, выставок, поездок. Мастерская картин Мамет ее мужа Бруно Валери. Походы в горы, с которых открывается космический вид.
Приезд генерал-майора
Должен приехать начальник Приволжского военного округа генерал Иваненко.
В батальоне аврал. Каждый день «строевая подготовка». Это когда строевым шагом по кругу надо двигаться под удары барабана или оркестровый марш.
Надо красить траву, так как надо, чтобы было красиво. Надо, чтобы стены казармы были покрашены в зеленый цвет.
Покрасили. Отчитались. Доложили. Краска сохнет. На пути к плацу был в горячке срыт туалет, который испускал запах.
Генерал приехал, приклеился к свежей краске. Измазался. Обиделся. Ругался.
Таможня
Моя выставка во Франции. Большая морока с проведением работ через «комиссию по вывозу художественных ценностей за границу» для того чтобы получить печать и бумагу: «Разрешено к вывозу из СССР», «Художественной ценности не имеет».
Отстояв очередь и оплатив услуги, получив визу, купив билет, страховку и т.д. туда и обратно, я думал о том, как со всеми картинами я приеду во Францию. Наш друг Коля Арронет взялся помочь нам — мне и Тане.
Приехали в Пулково. Регистрация и таможенный досмотр. Самое неприятное. Подхожу с картинами и документами, разворачиваю картины.
Таможенник с брезгливостью спрашивает: «Ну и кому это нужно?». Отвечаю: «Что просят, то и везу». Долго смотрят, долго сверяют — нет доверия, Коля Арронет громко начинает прославлять меня: «Он известный художник!!!»
Возник интерес к моему творчеству. Таможня еще внимательней стала проявлять интерес ко мне и моему «г…у». Все собрались вокруг моих работ. Обсуждение. Минивыставка. Объявляют посадку. Таможня не пускает: «Придете в следующий раз». Начинаю уговаривать, Коля призывает к совести таможню. Объявляют посадку. Народ направляется к самолету. Меня ждут с картинами во Франции, а здесь на таможне с меня ждут взятку… Наконец, мне дают возможность взять с собой две картины…
Столовая
Курс молодого бойца. Набегавшись за день на занятиях, связанных с ползаньем, подтягиванием, одеванием и раздеванием средств химической защиты, рота с песней подходила к «едальне».
Здание — казарма — отдаленно напоминала римскую архитектуру с колоннами. Запах «псины» во мне вызывал тошноту. Я первые месяцы не мог ничего брать в рот, чай, хлеб и масло — вся моя еда. Еда солдата состояла из минимума. Крупа или «кирза», как мы называли. Чай или кисель. Каша или «кирза» сдабривалась салом. Свиньи выращивались на отходах из столовой, затем поступали в пищу. После полугода такого рациона у многих солдат проявлялась язва двенадцатиперстной кишки. Надо добавить жирную посуду, ложки, тарелки, кружки. Я для себя решил, что надо ограничить себя в питании такого «деликатеса». Все время службы я чувствовал себя полуголодным.
Солдат получал ежемесячно 3 рубля 80 копеек. Многие солдаты тратили эти деньги на курево, другие покупали в «кафе» какие-то сладкие булочки, пирожки, кефир. Я относился ко второй категории.
Была очередность каждой роты «служить» в столовой. И тут я увидел «кухню». Огромная ванна, в которой плавали грязные кружки, посуда… Гора картошки — и несколько солдат, чистивших эту гору картошки. Был «праздничный обед». Это в праздники ноябрьские, 1 мая, «Новый год», когда в рацион служащих добавляли несколько конфет. Играя в волейбол, проигравшая команда отдавала свой рацион масла выигравшей команде.
Дрейден
Я стоял в длинной очереди на красивой улице Фурштатской, стоял уже час, в консульство США. Надо было получить визу, а без визы в эту замечательную страну не пускали.
Падал снег. Падал белыми хлопьями. Тишина. Я вертел головой и вдруг услышал крик: «А-а-роон, не уезжай», «Не уезжай, Аарон, тут так красиво!!!» Вся толпа стала медленно оборачиваться.
Я увидел на противоположной стороне улицы артиста Сергея Дрейдена с маленькой собачкой, которая, как и Сергей, с жалостью смотрела на меня.
Мы обрадовались друг другу, и я еще полчаса уверял и успокаивал Сергея, что я его не покину, и что мы будем встречаться не только при входе в консульский отдел США.
Призывники 69-го
Осень 1969 год. На призывном пункте «Верхневенске» нас, призывников, мальчишек 18 — 19 лет, оцепили забором с колючей проволокой. Спали мы на нарах — деревянный настил, укрытый соломой. Мое пальто старенькое тут же с меня сняли. Время от времени нам выкатывали кашу в бочке. Ощущение бандитского гнезда. Что-то из ворованного перепродавалось, за счет этого приобреталась водка. Ночью приезжали команды военных, которые набирали себе «рекрутов». Всех поднимали с нар, строили и, объявив род войск, забирали полусонных и оглушенных.
Я встретил на пункте однокурсника Володю Сорокина. Оба мы учились в Художественном училище. Мы старались не расставаться впоследствии.
Пробыв три дня в полусумасшедшем доме, я предложил Володе пойти к начальнику и объявить, что мы художники. Это было время, когда готовились к 100-летию Ленина, а значит, художники были в почёте.
Выстроив рекрутов, в микрофон выкрикивали лозунги: «Художники, повара и музыканты шаг вперед». Мы с Сорокиным попадали в число «избранных».
Мы уезжали в Саратов, в поезд нас загружали, обыскивая и находя бутылки с алкоголем. Тем не менее, на всем протяжении пути народ был в алкогольном опьянении.
Приехали, загрузили в крытые тентом «Уралы» большие машины с трубой. Ехали километров сорок.
Я чувствовал, что моя спина замерзла от ветра, который нас обтекал.
Приехали. Проходная. Зона. Темно. Душ. Всех раздели, под мышки суют метелки с хлоркой. Парикмахер тупой ручной машинкой выпиливает — или выгрызает из моей головы — клочья волос, делая меня «лысым». Душ — это трубы без распылителя — льют кипяток или ледяную воду. Наконец мучения по обмывке закончились. Одеваемся в форму советскую. Все похожи друг на друга, никого не узнаю. Мешок с шапками. Сержант проходит мимо строя и вытаскивает по шапке. Шапка, которая нахлобучивается на голову призывника сержантом, остается на нем.
Шапка, нахлобученная мне с разгону, была на два размера меньше чем надо, в течение двух лет она слетала с моей головы.
Портрет Виктора Сосноры
Осень. Моя выставка в Музее А.А. Ахматовой. Вечер поэзии на выставке моего друга Вилли Брайнина. Съемки вечера Володей Непевным.
Договариваемся о портрете с Виктором Соснорой через Таню — его секретаря. Вили ехать вдруг отказывается, ссылаясь на то, что у него сегодня грустный взгляд, и он выглядит не очень…
Едем вдвоем. Таксист очень уверенно завез нас в спальные районы, где живет и творит поэт.
Однокомнатная квартира. Встречают нас Виктор Александрович и Таня. Очень живые глаза поэта. Неожиданно большая и хорошая коллекция живописи, замечательной живописи!
Это как-то сближает нас, да и говорим мы на одном языке.
Многих авторов я знал, а наивное искусство, которого в изобилии в коллекции, было для меня всегда близко. Все стены завешены работами сибирских художников, Кулаков, польские наивы, которых в поездках приобретал Виктор Александрович.
Я расположился писать портрет В.А. так, чтобы свет из окна падал на холст. Начал писать, параллельно вел беседу. Забыл, что за мной наблюдает камера Непевного.
Задаю вопросы, разговариваю сам с собой, пишу портрет маслом.
Получаю ответ с опозданием, отвечаю, стараясь вспомнить, о чем шел разговор до этого. В.А. плохо слышит. Таня ему пишет мои вопросы. Слушаю Соснору, его воспоминания об Асееве, о Лиле Брик, которые ему, простому рабочему на заводе, помогли стать наравне с известными в то время поэтами. Поражает его независимость, хулиганство, свобода — и несомненный талант.
Почему-то с определенного момента разговор зашел о слабости к спиртному. Сначала он пустился в описание своего «светлого» прошлого. Затем и я, обнаглев, рассказал историю о том, как нажрался в армии и чуть на гауптвахту не угодил.
Я даже забыл, зачем сюда, к Виктору Сосноре, пришел.
Но написанный мной портрет и фильм режиссера Владимира Непевного напоминают мне о том прекрасном вечере с Виктором Соснорой.
Открытие выставки Виталия Тюленева и Александра Прошкина в Малом Манеже
На двух этажах две выставки. Народ на первом этаже, вытянув головы, слушает Трояновского. Работы Тюленева я много раз видел. На этот раз я как-то заметил для себя, что он меня не заинтересовал.
Иду наверх. Небольшие два зала А. Прошкина. Каждая работа светится лучезарной живописью, хотя темы работ обычные: пейзаж, автопортрет, натюрморт, корабли, дома… работы написаны в 30х-50-х годах. Он ученик Петрова-Водкина — это уже привлекает к нему внимание.
Народ стоит, и даже некоторые пытаются из-за духоты уйти. Наконец, Оля Толстая (куратор выставки) объявляет, что будем говорить. Тут же образуется круг.
Оля приглашает художника Геннадия Корнилова, который только что с кем-то по телефону «кричал».
Наконец, Корнилов подходит и начинает оправдываться: «Я глухой, я больной. Я учился у Александра Николаевича, он такой…. Я волнуюсь… Что я хотел сказать, он у нас преподавал рисунок… У меня сегодня умер друг Родионов. Я волнуюсь… Александр Николаевич нас учил затачивать карандаши… Я все забыл, что я хотел сказать… Да… Да…. Я помню, он мне говорил: «Проведи линию от затылка через сосок и опусти ее на пятку, тогда фигура будет стоять!!! Я смотрю на его работы, я их не видел, он их не показывал! И выставок у него не было!!! Сегодня ему исполняется 110 лет!!! И первая выставка! Что я хотел сказать?! У меня горе — умер мой друг!»
Корнилов вручает Оле принесенные цветы. Оля хочет что-то сказать… Владимир Прошкин делает ей замечание, что здесь находится много Прошкиных, надо их пригласить и показать.
Выступает племянник, он вспоминает, что видел много работ на даче, где работал его дядя. Очень хорошие пейзажи с удивительным зеленым цветом. Затем он вспомнил о городских пейзажах — о кораблях, которые стояли у канала Крузенштерна. На фоне серого города это было завораживающе.
Затем выступал сын А. Прошкина, режиссер А. Прошкин. Он заметил, что его портрет, написанный отцом в 1945 году, когда ему было 5 лет, очень непохож, но «сейчас я же не такой!!!». Вспоминал, что жили они тогда по круглой винтовой лестнице Союза Художников Ленинграда, на Большой Морской улице, 38, и, конечно, он помнит этих «странных» художников. Художники-одиночки разбредались по своим мастерским, и только время от времени, по праздникам, объединялись.
Он так же отметил, что такой мастер первый раз представлен развернутой выставкой, так как раньше, в доперестроечные времена, выставки были посвящены разным крупным датам, а не художникам.
Моя мама Циля Юдковна Резник и французские ботинки
Я учился в Ленинграде в Мухе на втором курсе. Каждое лето я приезжал домой в Нижний Тагил.
Возвращался в конце лета. Перед отъездом моя мама решила сделать мне серьезную покупку — ботинки.
Поехали на барахолку, это другой район города. Ехали в трамвае, много народу, толкучка. Продавали всё — и ботинки тоже. Выбрали, как сказал продавец, «французские» ботинки. Мама в день отъезда пришла провожать меня на вокзал. Напутствуя, она меня стала убеждать, что эти французские ботинки я должен в вагоне положить под голову, чтобы не украли. Я сопротивлялся ее идее: «Кто же под голову кладёт грязные ботинки?» — «Моё материнское сердце чувствует, что у тебя, Алик, сопрут эти ботинки».
Поезд тронулся. Я решил, что ботинки будут стоять у меня на виду, на полу, и я с верхней полки буду наблюдать за ними.
Отъехали. Прошло часа два. Где-то на остановке большая весёлая компания внесла совершенно пьяненького товарища и возложила его на верхнюю полку напротив меня. Мои ботинки стояли внизу, я заснул под общий храп пассажиров. Утром открываю глаза, смотрю вниз, а ботинок нет. Я вспомнил маму… Стал искать любые другие, ведь по городу надо ходить в чем-то. Открываю нижнюю полку: стоят ботинки в точь-точь как мои французские. Как видно, они принадлежали пьяненькому соседу. Я это понял, когда их примерил. Они были на два размера меньше моих.
Одев их и пройдя полтора квартала, я их выбросил в урну. Пошел до Гостиного двора и купил себе белые тапочки, в которых и явился к товарищу, чем удивил его.
Катастрофа!
Поднимаясь в мастерскую по длинным разноритмичным лестницам на седьмой этаж, и каждый раз отсчитывая 164 ступени, я обнаружил, что в переходах нет труб и батарей. Катастрофа!
Затем во дворе я обнаружил кучу брошенных труб и провода неизвестно куда и откуда тянущиеся.
Любые новшества меня пугают. Встретив соседку с нижнего этажа, я с ней обменялся сомнениями. Через день я увидел во дворе человека с азиатским веселым лицом. Звали его Муслим. Он ласково объяснил, что трубы будут меняться. Взял у меня телефон.
Прошла неделя. Конец августа, начало сентября, на дверях моих появилась листовка с номерами — куда обращаться.
Время от времени подозрительные личности на крышу лезли. Грязь, трубы, провода. Никого. Холодно. Иду к Муслиму.
— Завтра приходи в 9 часов.
В 9 в мастерской — никого. В 10, 11, 12 — никого. В 13 часов приходят сначала два человека, затем еще два. Интересуюсь, что будем делать?
Один из них интерес имеет к моим картинам!!! Сколько стоит? Спрашиваю, зачем им это? Дорого! Один говорит по-русски. Все обсуждают. Ребята из Бишкека.
Как живете? Сейчас уже хорошо! Три года работаем в Питере. Иногда возвращаемся в Киргизию. Меня называют дедушкой. Муслим — из Душанбе. Рассказывает, как тепло в Таджикистане. Можно лежать в гамаке, а внизу журчит небольшой водопад. Завидую!
Следующий день. 12 часов рабочие сидят. В 14 часов звонок заставляет гастарбайтеров быстро собраться. Я спрашиваю, когда их ждать. Послезавтра. Нет. В понедельник.
В понедельник никого нет. Через неделю никого. В новостях показали дом наш, в котором еще теплится жизнь. Дом без труб и тепла. Ночь. Холод. Муслим во дворе пытается всех успокоить.
Еще неделя. Трое мужчин во дворе. Мечтают о подключении к теплу.
Звонит Муслим, просит быть в мастерской. Извиняется за неудобства, говорит — конфликт между компаниями.
Приходят другие люди, общаются на своем интересном языке. Мои опасения оправдались. Разруха. Ка-та-строфа-а!!!
Как я впервые «нажрался»
Старшина Мундаперлов, увидев как я рисую, портреты сослуживцев, пожелал и свой портрет иметь. После того как портрет был мною нарисован, он решил меня отблагодарить бутылкой водки. Он разлил ее в жирные вонючие кружки, предварительно для закуски открыв консервы «Килька в томате».
Сделав свое веселое дело, выпив и закусив, старшина поинтересовался, не желаю ли я пойти на танцы в Дом офицеров, но я был на службе и потому отказался.
Я решил отдохнуть на тюфячке и прилег. Пролежал я, кажется, несколько минут. На самом деле Володя Сорокин, который меня разбудил на «поверку», сказал, что я возлежу уже три часа. Я встал, но как-то неустойчиво. Потолок опускался, а пол почему-то поднимался. Я был пьян.
Надо было на вечерней поверке выкрикнуть «Я!». Я держался за кровати, чтобы не упасть. Старшина Кикалишвили выкрикивал фамилии стоявших в строе солдат. Так как он очень невнятно выговаривал фамилии. Мне показалось, что все время называют мою фамилию, и потому я отвечал: «Я!», чем вызвал возмущение старшины: «Стой спокойно, рядовой Зинштейн».
Но вдруг меня стало выворачивать, килька в томатном соусе с водочкой стала выходить из меня. Я бежал мимо старшины, мимо строя солдат — и выблевал все, чем закусывал.
Сержант Кикалишвили был удивлен: «Надо же такой хороший рядовой был!!!».
Я сбежал с лестницы и упал перед казармой, меня выворачивало. На следующий день я проснулся с головной болью. Старшина Мундаперлов ласково улыбался: «Ну как, рядовой, чувствуешь радость награды».
Выставка в Новосибирске
1996 год. Зима. Холодно. Володя Назанский, заведующий отдела новейших течений Художественного Музея из Новосибирска усилено зазывает меня для выставки в Сибирь. Никогда там не был. Любопытно. Я обратился к Наташе Гординой, секретарю «Джойнта» с просьбой о поддержке. Наташа очень хороший дипломат. Просит письмо от Назанского. Письмо получаем… и денежную поддержку для перелета в Новосибирск!!! УРА!!!
Прилетаю. Белый снег. Скрипучий мороз. Жить меня Володя «определил» прямо в Музее, в подвале «обставив» меня «обогревателями».
Музей, который мне показал Назанский, меня поразил. Огромные размеры здания «сталинского ампира». Много Рериха, московских художников 80-х г.г., Поздеева — именно там я увидел его в большом объеме. Здорово! Такой художник!
Выставка моя была уже повешена. Очень хорошо скомпонована. Гуаши, печатная графика — цветная. Пришло много художников, но в основном — студенты, молодые люди. Пришел даже местный раввин из синагоги, который впоследствии приобрел 2 работы. Было очень душевно. Была встреча, на которой вдруг выяснилось, что у нас много друзей по «Академгородку».
На следующий день Владимир меня повел в мастерскую художников, которая представляла собой одноэтажное здание, где каждый художник имел часть площади для работы. Все были очень доброжелательны — Шуриц, Володя Фатеев, Тамара Грицук и т.д.
Я «застрял» у Фатеева. Мне очень понравились его работы, тем более что он учился в театральном институте в Ленинграде. Я взял его подарки — «Натюрморт», фотографии — и решил организовать его выставку в Петербурге.
Встреча
Павел Никонов
С художником П. Никоновым я познакомился в Москве на выставке «Современные петербургские художники». Выставка проходила в Музее З. Церетели на Петровке, 28 Устраивал выставку журнал «ДИ», на нее приехала целая группа художников из Санкт-Петербурга.
Я увидел много работ из коллекции Зураба Церетели — и его огромные монументальные скульптуры.
Нас почему-то долго обыскивали перед металлоискателем. Наконец, мы прошли в выставочный зал. Выставка мне, да и москвичам, понравилась. Меня познакомили с легендой нашего времени художником П. Никоновым. После открытия он посмотрел работы, еще раз подошел ко мне и поздравил. Видно, мои работы ему запомнились.
Прошло 2 года. Я шел к себе домой по Невскому проспекту. Неожиданно увидел знакомое лицо Павла Никонова. Я кивнул ему. Он меня узнал и пригласил на открытие своей персональной выставки в Русский музей. Для того времени выставка такого художника была настоящим событием.
Затем мы встретились в мастерской А. Заславского. Пришли в основном художники среднего и молодого поколения. Вел встречу А. Григорьев. Мне тогда запомнились споминания самого Никонова.
«Как-то к нам, молодым художникам, в Академию пришел художник Павел Кузнецов. Молодые художники расставили свои работы для обсуждения. Осмотрев работы, Кузнецов произнес фразу: «Да, да… и всё же здесь нет системы…» И вот мы до сих пор думаем: «В чём же эта система? В чём же эта система?…»
Борис Мессерер о М. Шагале
В 1986 году я оказался в «потоке» театральных художников на творческой даче в «Челюскинской» под Москвой.
Художественным руководителем был Борис Мессерер. Вспоминаю, что в это время был указ Горбачёва о «сокращении продажи алкогольной продукции». Тем не менее, каждый в «день знакомств» приходил на встречу с бутылочкой вина и стеснительно прятал за спину. Мессерер по этому поводу сказал, что «этот закон в наших условиях действует в обратную сторону».
Мне было с ним приятно общаться. Остроумие и интересные интерпретации покорили меня. Казалось, что я его давно знал…
Однажды, когда мы оказались в электричке, направляющейся в Москву, он предложил рассказать о встрече с Марком Шагалом.
В 1976 году он и его жена Белла Ахмадулина оказались в Париже на семинаре «русской словесности». Где-то в середине семинара им сообщили, что Марк Захарович Шагал приглашает в четверг во столько-то часов к себе.
— Для нас с Беллой это была единственная возможность попасть к великому художнику. Мы всё бросили и решили ехать. В Париже было тогда множество книжных магазинов, которые продавали альбомы о Шагале, да и факсимильные литографии с его работами. Естественно, получив автограф на таком экземпляре, он становился намного ценней.
Из-за спешки они ничего не купили. Приехали в Bilde Vanc.
— Нас встретила Вава — Валентина Бродская. Провела нас по помещениям и комнатам, на стенах висели работы Марка Захаровича. Многие работы были знакомы по репродукциям и альбомам.
Валентина Бродская сразу предупредила, что мы не должны в разговорах упоминать имена умерших поэтов или художников, чтобы не волновать Марка… Сразу возникла проблема: а о чем говорить? В то время и Белла и Борис М. знали многих поэтов, которые по жизни пересекались с Шагалом.
Входим в зал. Большой стол, за которым сидят приехавшие гости, пьют чай, вино. Над столом дверь, ступеньки. За дверью маэстро работает над витражами для синагоги в Иерусалиме. Как гостей предупредили, художник будет в перерывах от работы выходить к гостям общаться.
Действительно, через какое-то время дверь отворилась и, как в театре, появился с виноватой улыбкой Марк Шагал. Борис Мессерер сказал, что у него аж дух захватило, когда он увидел легендарного художника с растрепанными по бокам седыми волосами, как у Фавна. Все гости привстали. Началось общение, разговоры. Шагал стал хвалиться тем, что он — сын торговца рыбой, а жена — дочь сахарозаводчика Бродского. Затем гости посетили мастерскую художника, после чего Шагал стал подписывать книги и каталоги, привезенные гостями.
— Тут я извинился перед Марком Захаровичем, — сказал Месссерер, — и признался, что в спешке мы не приобрели ни книг, ни каталогов. «Вава, Вава — позвал Марк, — а нашим московским друзьям принеси каталог в подарок…»
13-й вагон
Утро морозное. Я и Таня подъезжаем заранее до отправления поезда — вокзал Саратова. Втаскиваем чемоданы в небольшое помещение. Спрашиваем, куда направляться для посадки. Идем, как сказано, туда, но не туда. Спускаемся с лестниц, опять куда-то — и опять вертикаль вверх. Объявляют посадку: «Поезд 109, Астрахань — С-Петербург. Толпа при выходе на платформу. Дождь. Люди хотят быть сухими. Притулились с чемоданами. Поезда нет.
Громкоговоритель говорит, что посадка идет и вагоны с 11 по 18 в начале состава почему-то, а в середине еще что-то. Стоим. Наконец к платформе приближается состав. Вижу вагон №12, а дальше все, кроме №13. Вижу группа озадаченных людей в той же позе бегает по перрону. Нет № 13! Стою у первого вагона, вдруг у вагона с №1 возникает женщина в форме железнодорожника, которая кричит много ругательных слов в сторону появившегося заспанного молодого человека — проводника: «Ты где учился? Чему тебя учили? Открывай, блин, дверь! Проверяй билеты!!!»
Толпа медленно самоорганизовывается. Стали залезать в вагон. Отъезжаем. По вагону все еще крик женщины: «Первый раз — в первый класс! У всех бывает первый раз!!! У него первый раз!»
Ночью в 12 часов сели новые пассажиры. Толстый с усами дядечка, наступая на спящих, пытался поставить огромный ящик под полку. Никак! Уговорил ящик на пол поставить. Утихомирились. Захрапела тихо женщина, которую сменил толстый мужчина. Он стал так храпеть, что весь вагон сосредоточился. Прошел час или два храпения. Сон ко мне не только не приходил, но даже уходил.
Я встал и начал трясти «храпуна». «Извините», — пролепетал он и затих на некоторое время. А затем с новым интересом и искусством стал извлекать из себя самые интересные мелодии.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer6-zinshtejn/
