(продолжение. Начало в № 11/2017 и сл.)
Ольга Балла-Гартман
К практикам всевременья: всматриваться
А между тем лето поставило нас перед собой, как перед фактом.
У весны и у осени (особенно — у осени, за то и любим) сложный рельеф, лето — плоское. (Зима же так глубока, что и рельефа ей никакого не надо).
Лето — торжество поверхности, поверхностности. Крикливой: чем жарче, тем громче.
Лето, как и весна (только лето делает это проще и грубее) позволяет нам пережить себя немного вне актуального возраста: возвращает нас в безликие двадцать-с-чем-нибудь (весна — в возраст более ранний и более тонкий). Проваливаешься в жаркую, распаренную, стоячую всевременность.
Вот осень уточняет в нас возраст. Я бы сказала, что она уточняет в нас вечность: наш личный модус переживания вечности.
Осень — время, когда «сквозь лёгкое лицо» мира (на самом деле не такое уж лёгкое, но цитата, что ж поделаешь) проступает лик. И даже Лик.
Но чтобы как следует этот Лик оценить, надо как следует же насмотреться на обильные краски лица. Так глаз созревает для этого.
Лето — время для всматривания в лицо мира.
А потом можно будет освобождённо отвести взгляд.
На этом празднике жизни
К основным смыслам лета (с отрочества по крайней мере; с молодости и ранней зрелости — уж точно) принадлежит у меня его (и связанной с ним, интенсивно воображаемой полноты и широты жизни) недоступность, невозможность того или иного порядка. Закрепилось издавна и намертво: лето — это недоступно, лето — это то, из-за чего надо локти кусать, и странно, когда ты этого не делаешь. Лето — это чужой праздник жизни, а ты сиди, осознавай свою недостаточность и прекрасно понимай, кто в этом виноват (ты сама, конечно, а кто же ещё). За многие годы этот самый «летний комплекс» сросся и слежался буквально-таки в нерасторжимую, безусловную цельность; уже кажется невозможным воспринимать лето помимо него; и когда вдруг — если вдруг — происходит иначе — это застаёт врасплох: как же так, почему? Ведь лето должно быть областью неудач, невозможностей и сожалений!..
Оказывается, чтобы некоторое событие — хотя бы событие лета — состоялось, — у него должен быть предварительный смысловой «костяк», предзаготовленная система ожиданий и представлений, на которую, как на свою основу, оно могло бы надёжно лечь и образовать некоторую опять же связную цельность. В случае же несоответствия события и предзаготовленных основ происходит нечто очень странное. То есть, рано или поздно некоторый смысловой «костяк» для новопроисходящего, конечно, сложится, но пока он ещё не сложился — ситуация очень забавная: элементы будущего опыта ищут себе опоры, не находят её и топорщатся в разные стороны, готовые в эти стороны и разлететься.
Это я опять же к чему: «неудачничество», на самом деле, — смысловой комплекс, плотно обжитая смысловая и эмоциональная ниша, которая образует целую культуру чувств и целую систему инерций, навыков, правил поведения, мышления и самочувствия. Встроенность, даже — вращенность во всё это, адаптированность ко всему этому — как всякая адаптированность — создаёт несомненный комфорт, — настолько, что предложенный выход из него с высокой вероятностью вызовет сопротивление. Он выбивает из равновесий. Ведь надо же заново адаптироваться, менять всю систему инерций и навыков. Это травма, между прочим, да.
К колористике смысла
Когда занимаешься чем-то интересным, сам вдыхаемый воздух становится разноцветным.
Умиротворяет
Вот ведь странно, странно: почему-то успокаивает — глубоко и густо умиротворяет, сообщает чувство некоторой внутренней надёжности — само представление о том, что земля такая (необозримо, неисчерпаемо) большая, — хотя, казалось бы, должно быть наоборот.
К утешалкам
…да ничто никуда не исчезает. Оно просто превращается из внешнего — во внутреннее. Вот и всё.
Не защищаться
Радость — в глубоком, сущностном родстве с доверием (к миру и к его Источнику). Нехватка способности / готовности радоваться — следствие нехватки способности / готовности доверять, раскрыться (миру и Источнику — в даваемых ими подробностях существования) — целиком.
Доверие — открытость всему, что может с тобой случиться и вопреки всему, что может случиться — это (когда не особенный дар) очень трудно, почти невозможно, потому что первое, «естественное» движение в ответ миру — закрыться, защититься, нагородить защитных — фильтрующих мир — конструкций.
Это не (столько) обобщения, на самом деле, сколько биографическое: попытки рассмотреть собственный casus и его устройство — в котором, в свою очередь, не может не отразиться нечто общечеловеческое.
Мне, то есть, всегда чувствовалось и думалось, что я не способна радоваться тогда и потому, когда и поскольку «неправильно» и неправедно живу, что «радость надо заслужить» — непременно «пóтом и опытом», буквально вымучить её из сопротивляющегося — неминуемого тёмного, хаотичного и косного — материала своей жизни, что она возможна только как «эпифеномен» жизни правильно выстроенной и выдержанной, и если её нет, это значит одно: я в жизни не права (тоже «латентная религиозность», если вдуматься, только навыворот. На такой «выворот», что в центр жизни и в роль первопричины всего помещаюсь я сама — а Центр-то не там. Не говоря уж о том, что радость не вымучивается).
Радость — это позволение-миру-быть, она требует очень большой смелости и свободы. И силы не-защищаться.
К открытиям очевидного
К числу самых важных «открытий очевидного» последнего, наверное, десятилетия принадлежит у меня осознание коренного родства и взаимопроникнутости мысли и чувства — которые в юности да и в молодости (два разных состояния, о чём надо бы отдельно) хотелось самым жёстким образом друг другу противопоставлять, вплоть до взаимоисключения. Теперь-то уже ясно, насколько они не просто определяют друг друга и друг из друга растут — они из одного вещества, они — разновидности друг друга и друг от друга не отделимы. Теперь совсем ясно, что мысли «случаются» с нами, как и чувства; подобно последним, они способны заставать нас врасплох и подчинять себе; так же, как с чувствами, с мыслями стоит уметь работать. Мышление — как техника и дисциплина — это умение работать с уже, «само собой», «естественно» возникающим.
О смыслах отсутствия
Думалось о том, что отсутствие чего-то существенного в нашей жизни не менее важно — и не менее «образующе», чем его присутствие: оно образует значимую пустоту, по отношению к которой наша задача — заполнить её достойным образом (сохраняя, впрочем, память и о том, что адекватной заполненности на этих путях мы всё равно не достигнем). Иными словами, пустота / отсутствие — это полноценный, суверенный биографический факт, который стоит уважать и с которым необходимо считаться.
О разладе и настройке
Ненависть к (собственному) состоянию внутренней разлаженности — разбалансированности душевных блоков — наводит меня на мысль о куда более основательных вещах: о глубоких корнях (экзистенциального) равновесия и не-равновесия. За что, собственно, я ненавижу так эту разлаженность: ведь не за отсутствие же равновесия и гармонии как таковое (как таковых), но, кажется, за то, что они — симптом чего-то другого, куда более глубокого и серьёзного: нарушенности связи с источниками жизни и её смысловыми опорами. Типа радиопомех, мешающих «ловить» звук. (И состояние равновесия и устойчивости ценно тогда и потому, когда и поскольку означает нашу согласованность с некоторыми основными ценностями.) И ненавидеть-то надо бы не этот симптом, а то, что к нему приводит, — а симптом как раз благотворен: он указывает на то, что здесь (в этой ситуации жизни) что-то не так, что надо приложить усилия к наладке и настройке.
О событиях и состояниях
Очередной раз поймавши себя на совершенно отроческом по категоричности и нетерпимости внутреннем раздражении (слава Богу, хотя бы внешне не проявляю — научилась) в ответ на типовой вопрос «Что нового?», задумалась. Человек был, слава же Богу, не слишком заинтересованный, спрашивавший только потому, что так положено и никакой реальной «новизны» в ответ, надеюсь, не ждавший, но это уже и неважно.
(Прекрасно понимаю, отчего этот вопрос так язвил, даже мучил меня в отрочестве: один из мучивших меня компонентов образа себя состоял в том, что-де в моей жизни не происходит никаких значительных событий, а следственно, у меня нет значительного опыта, а потому моя жизнь вместе с моей личностью глубоко второсортны. Вот изводило буквально.)
Задумалась же я теперь о том, что жизнь вообще адекватнее оценивать и описывать в терминах не (столько) событий, точек перелома («новое» — это именно точки перелома) — сколько состояний. В таком описании она отражается полнее. «Точки» же «перелома» знаменуют собой переход от одного состояния к другому и могут быть, пожалуй, адекватно оценены в качестве таковых только задним числом, притом чаще всего — даже по прошествии значительного времени.
То есть, и я, грешная, адекватнее всего могу говорить с теми людьми, с которыми у нас взаимно интересны не столько наши события, сколько наши состояния, с которыми интересно отвечать друг другу на вопрос не о том, «что» происходит, но о том, «как» оно происходит и даже (пожалуй, главное) как оно НЕ происходит.
На полку ненаписанного
Если бы у меня достало систематичности и упорства писать Большие Всеобъемлющие труды, один из них непременно назывался бы «Антропология условности». Это был бы Очень Большой и Очень Всеобъемлющий труд.
К открытиям очевидного: Оправдание неправильности
(Себе, изгрызшей себя справедливыми упрёками о запускаемых обязанностях, в утешение)
…совершенно же очевидно, что «неправильность» (во всей своей мучительности!) нам вообще затем и дана, чтобы мы лучше прочувствовали ценность и необходимость «правил», «должного» — а заодно и то, что они должны непременно быть результатом усилий (а не сами собой даются). Жизни необходим известный запас хаоса, по определению непреодолеваемого, нерационализируемого (по счастью, в нём никогда не будет недостатка, можно даже не стараться): хаос и преодоление хаоса — в глубоком родстве, предполагают друг друга и нуждаются друг в друге.
В большом родстве с этим, чувствую я, отношения человека с несбывшимся и утраченным.
Так однажды утраченное нужно, среди прочего, — именно в своей утраченности — затем, чтобы оно постоянно возвращалось к нам, воспитывая в нас не форму даже, но — волю к форме, постоянную растящую тягу даже не к нему, утраченному («точечному» явлению), но ко всем тем смыслам, которыми утрата — может быть, вовсе и не заслуженно — заставляет нас его наделять. Оно нас динамизирует уже самим фактом своего отсутствия. Ничто, может быть, не образует в нас такой работы роста, как то утраченное, что мнится нам незаместимо-важным. Утраченное перерастает само себя — чего и нам желает.
Головой в пропасть
А вообще мнится мне, что писание любого, совершенно любого сколько-нибудь мыслесодержащего текста — это авантюра и головой в пропасть. Мысль — (не в меньшей, по крайней мере, чем связь и продолжение) — это катастрофа, разрыв в бытии (в живой ткани бытия — поэтому от мысли больно). То есть, вся интеллектуальная деятельность должна быть поделена на собственно мысль и «околомыслительную», терапевтическую работу: за каждым таким разрывом следуют усилия по заращиванию разорванного, по наведению новых связей, установлению нового порядка. Но сама мысль — это разрыв.
Об отвлечении и разбрасывании
К числу важнейших наблюдений о взаимоотношениях с работой безусловно стоит отнести то, что писать что бы то ни было длинное лучше всего, плодотворнее всего — отвлекаясь. Если оставаться на нём сосредоточенной, происходит внутренний перегрев, неминуемо ведущий к притуплению внимания и чувствительности к предмету вообще. Разбрасывание — и нахватывание внутрь себя массы совершенно не относящегося к предмету твоих забот материала — хотя и сжирает непропорциональное количество времени (да и сил забирает порядком — и вообще безусловно должно быть отнесено к непозволительно затратным способам самоинтенсификации), — сообщает человеку (ну, если он подходящим образом устроен) объёмное и насыщенное переживание мира как такового (тут, понимаете ли, фон очень небезразличен), сильно освежает восприятие в целом и позволяет увидеть (окаянный) предмет непосредственного внимания с новых и неожиданных сторон.
О том уж и не говоря, что, когда отвлекаешься при делании срочной работы, это немедленно даёт иллюзию, что времени у тебя много-много — и успокаивает.
Да и в конце-то концов: может быть, разбросанность, нерегулярность, непредсказуемость, неукладываемость даже в самими собой заданные рамки — единственное, чем мы можем если не преодолеть конечность и ограниченность жизни, то хотя бы ощутимо возразить на них.
Ведь чем сладко необязательное и избыточное? Оно даёт чувство приращения жизни, — которое ценно всегда и по определению, даже если оно «всего лишь» количественное (на самом деле, похоже, никогда не «всего лишь») и происходит по совсем пустяковым поводам. В пустяках есть маленькие питательные корешки, из которых растёт Большая Жизнь. Роскошь занятия фигнёй и всяким избыточным, особенно на краю катастрофы, которая точно будет, если не сделаешь обязательного, — это — как раз потому, что приращивает жизнь — на самом деле, противостояние смерти.
О диалогичности всего
Вообще, на самом деле, абсолютно всякое наше действие по отношению к миру и в мире — диалогично, то есть вступает в диалогическое взаимодействие с миром в целом: с миром как совокупностью вещей и состоянием вещества. Всякое действие (хоть мытьё посуды, хоть выпекание пирогов — ну, в диалогичности этого последнего вообще грех сомневаться) — высказывание со своей интонацией, синтаксисом, грамматикой и грамматическими ошибками. Понятно, что оно — даже помимо и прежде того, что адресовано миру — строится на материале, который предоставляется нам миром же и определяется особенностями этого материала. Мир говорит с нами всем, что мы сами же и делаем, а мы ему этим же и отвечаем.
К антропологии вещи
Успешнее всего (по крайней мере — насыщеннее всего) имеет шанс оказаться взаимодействие с той вещью (понятно, что любое пользование любой вещью — это и взаимодействие с ней, тут всё вполне диалогично)‚ которая вызывает в нас чувственный трепет, — и тактильный, и зрительный, и вообще чувственный отклик всего существа. Когда между вещью и всей полнотой нашего психосоматического существа и естества есть некоторая с энтузиазмом переживаемая, хочется сказать — динамическая (то есть создающая внутреннее движение и к движению же побуждающая) согласованность.
Вещество жизни
Есть два состояния мира — похожие друг на друга настолько, что ничего не стоит их перепутать, счесть попросту одним и тем же: до создания — и после того, как построенное уже разрушено. До рождения — и после смерти.
Два вида небытия: с какой стати им вообще отличаться друг от друга? И не всё ли ему, небытию, равно, и что ему за дело до краткого, жгучего — ослепляющего — мига существования между началом и концом, между радостным ожиданием работы и медленным, текучим остыванием забвения?
Что вообще способно остаться после того, как уже не только строительство состоялось, но и то, что было построено, рассыпалось в прах?
Может быть — пропитанное, просоленное памятью об испытанной форме, о пережитых смыслах и поэтому уже не способное быть прежним — само вещество жизни.
О границах и безграничности
…да ведь границы, ограничения не для того ли и существуют, чтобы через них, ими, в их форме — почувствовать бесконечность?
Они — чувствилища.
Оправдание случайного
…и суетного. — Приводя в очередной порядок свои представления о том, сколько начатых — и ждущих начала — дел вокруг меня лежит и не двигается или почти не двигается (список получился куда бо́льший, чем это позволено приличному человеку, то есть такому, который не берёт на себя непродуманных и не обеспеченных внутренними ресурсами обязательств), — попыталась утешить себя тем, что все эти дела по большому-большому счёту суета и мишура, конечно, и канут в Лету совершенно независимо от того, будут ли они сделаны — да они и состоят, если хорошо разобраться, из летейской воды. С другой стороны, подумала я тут же, без этой мишуры голо и черно дерево жизни. Более того, по этой мишуре только — преходящей, разлетающейся, зато цветной и яркой — мы и угадываем его контуры, теряющиеся во мраке; только благодаря ей и можем их хоть как-то разглядеть.
Отдавать
Почему-то никогда так не чувствуешь полноту, избыток и вообще всю подробную, но почему-то вдруг — именно в этом модусе — гармоничную сложность собственной жизни, как — отдавая всё это кому-то другому. То есть, и сама всё это прочитываешь, только когда отдаёшь и адресуешь, — а пока оно всё лежит внутри свёрнутым — оно и не видится, и не чувствуется. Тут нужна динамика, причём именно, так сказать, «центробежная»: некоторое, очень настоящее значение, — в том числе и для нас самих — оно приобретает в момент отдачи, в самом её жесте. Даже если «на том конце» жеста этого не примут. Важно напряжение адресованности как таковое.
Только не стоит самообольщаться и принимать это всё за самоотверженную любовь к ближнему. Тут темнее, хтоничнее.
Да, при выборе между дарить и получать даже сомнений не возникает: непременно же дарить! Но совершенно очевидно, что к этому влечёт чистая жажда самоосуществления и самоутверждения. (Не говоря уж о том, что дарение и прочая забота — это, по крайней мере потенциально, — нарушение чужих — защищающих — границ.) Как раз поэтому бывает очень важно схватить себя за дарящую руку и принять что-нибудь: подарить человеку возможность быть заботящимся, сильным и щедрым. И это трудно.
(Бывает, кстати, ещё и так: стараешься для человека что-то сделать, потому что не знаешь, о чём с ним говорить. Ищешь замену словам, которые по тем или иным причинам невозможны, чтобы избавить взаимодействие от совсем уж полной немоты.)
Не обладать
Неторопливость и позднее вставание имеют коротко-прямое отношение к той самой полноте жизни, которая — счастье: в условиях необходимости торопиться и, не приведи Создатель, рано вставать — жизни внутри нас просто негде развернуться, она остаётся сдавленной. Для разворачивания, для самоосязания жизни — индивидуальной жизни — насущна медленность и некоторое даже отставание от окружающего, чтобы можно было это окружающее спокойно рассмотреть с расстояния. Чтобы оно не давалось в руки — а мы бы это принимали. Оставить мир в статусе упускания его, необладания им. Неучастия и неприсутствия в нём. То, за чем мы гонимся, мы не можем рассмотреть по определению.
Не говоря уж о том, что медленность — вообще самое восприимчивое состояние жизни, в её тишине отчётливо слышны голоса вещей.
О восприятии
На восприятие (каждого! — не только избранного и важного, понятно, что его — в особенности) человека нас настраивает — или НЕ настраивает — вся система нашей жизни в целом, включая далёкое прошлое и глубокую, в том числе неосознаваемую, память. Мы воспринимаем — или НЕ-воспринимаем (невосприимчивость — тоже вещь сильно и подробно детерминированная) всеми собой и всеми, в целое собранными, подробностями собственного опыта.
К этике существования
Кажется также, что этически неверные действия («дурные» поступки) делают невозможным (или — гораздо менее возможным) правильное, точное мышление и даже правильное, точное чувствование. Они, мнится, отравляют самые корни мышления и чувствования — и вообще то целое, которое представляет собой человек — а потому и все его части; поскольку, кажется, именно этически значимые поступки и этическая позиция образуют основу этого целого: существование человека в мире этично по определению — то есть, оно — существование отношения, притом действенного.
К анатомии тоски
Как странно, что, тоскуя по человеку, тоскуешь одновременно почему-то по всем «одновременным» с ним состояниям и подробностям мира — хотя, по идее, они никак с ним не связаны, но сходятся к нему и держатся им в нерасторжимой цельности. Тоскуешь по свету, погоде, пыльным дворам, очередям в магазинах, запахам в подъездах, дизайну парковых скамеек. Человек как бы склубляется из всего этого, предстаёт, если угодно, средоточием стихий.
Оно само
…но самое главное, самое глубокое, может быть, не достигается ни усилиями, ни вообще сознательной волей — не вымучивается из бытия. Оно даётся само.
Всё, что добывается «пóтом и опытом», все терпения и труды, день за днём перетирающие материю жизни, всё напряжение тёмного человеческого времени, вся искусственность того, что мы делаем с собой и с миром — обречены оборваться на некотором пороге.
Над чёрными узлами усилий вдруг распахивается нам голубое, высокое небо лёгкости.
(Продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer6-balla/
