(продолжение. Начало в №3/2018 и сл.)
Новый сезон 1910/11 года начался для Стаховича неудачно.
Стаховичу […] не везет адски. Приехал он из Карлсбада веселый. Поехал к себе в Пальну и застал там тихо-пугливое ожидание: его племянница, дочь Александра Александровича, 20-летняя девушка (ее сестра только недавно вышла замуж) заболела. Через день оказывается — тиф, а через 4 — она в гробу. Конечно, он не так принял смерть племянницы [1], как в прошлом августе — дочери, но можно представить настроение злосчастной Пальны. Да еще при мысли, что еще ожидается там…[2]
К вчерашнему дню он поехал в Москву, а в дороге ночью с ним — припадок почек. Еле добрался…
И у него вся надежда на меня.
— Нам теперь вот его надо беречь, — говорит он Вишневскому, указывая на меня. — Нам нужны теперь его силы и здоровье, —
писал Немирович-Данченко жене уже из Москвы, готовый приступить к работе164.
Вся надежда на Немировича-Данченко была и у Вишневского. Он приехал с Кавказа, видел в Кисловодске Станиславского и Лилину. Все лето, день и ночь, попеременно меняя друг друга, Алексеевы сидели у постели тяжело больного сына. Скрывали от соседей, что у Игоря тиф. Боялись, что их выгонят с квартиры.
В Москве Алексей Александрович попал в лечебницу.
Владимир Иванович с Вишневским, Марджановым и Балиевым в тот же день был у него.
Марджанова взяли вторым режиссером для работы над «Гамлетом» и «Miserere».
Желание Стаховича «подтянуть» дело возникло не на пустом месте.
Актеры действительно продолжали «прохлаждаться».
На сбор труппы в первых числах августа не явились многие актеры. Зато одной из первых пришла Гзовская. С этого сезона она вступила в труппу Художественного театра, уйдя из Малого.
Без Качалова, Москвина, без Книппер, Лужского, Барановской не могли начаться назначенные репетиции «Гамлета» и «Miserere»…
Но без Стаховича и Москвина не могло собраться и правление.
А 2 августа на имя Стаховича пришла из Кисловодска телеграмма: Станиславский свалился с тифом.
Это ведь значит, что не только до открытия Театра надо отказаться от работ К.С., но, пожалуй, и по открытии долго он не в силах будет режиссировать, а чего доброго и играть.
Я смотрю, конечно, на все спокойно и мудро. Планирую работы. Ведь это Театр — по моему же суждению, а не кружок Конст. Серг., —
рассуждал Немирович-Данченко165. Теперь только от него одного зависело, выживет театр без Станиславского или нет.
Пришлось всю власть в театре брать на себя. Проект Стаховича, одобренный Станиславским и Немировичем-Данченко, был отложен.
5 августа Немирович-Данченко собрал правление, чтобы решить, что делать. Единолично никакие вопросы в театре не решались.
Рухнули его весенне-летние репертуарные планы.
Но он сумел провести через правление новый, рискованный по трудности осуществления, но, в случае удачи, способный подтвердить: Художественный театр не роняет планку театра Станиславского и Немировича-Данченко.
Намеченное открытие «Мизерером», если «Гамлет» не поспеет, — отменялось.
Немирович-Данченко замыслил открывать сезон «Братьями Карамазовыми».
Все остальное — «жидко», — считал он.
Это был дерзкий план, казалось, непосильный:
впервые в Художественном театре — Достоевский;
впервые — проза на сцене с ролью «чтеца» [3];
впервые — спектакль в два вечера.
Занята — вся труппа.
Всем есть роли.
Германова — Грушенька. Гзовская дебютирует в роли Екатерины Ивановны.
Подготовка массовых сцен — «Мокрое» и «Суд» — поручалась Лужскому; работа с актерами — Москвину. Новых идей — разрешения прозы на сцене — он ждал от Симова, явки которого к началу сезона, как обычно, он никак не мог добиться.
Правление […] (Стахович, Москвин, Вишневский и Румянцев) заявили мне, что взоры всех устремлены на меня, театр ждет спасенья от меня, от моей мудрости, энергии и талантливости. […] Театр способен ставить крупные произведения. Пусть это будет трудно, но это достойно крупного театра.
Заседание кончилось тем, как решит Влад. Ив. Довериться ему всецело, —
писал он жене, не прерывавшей отдыха166.
Он — решился.
Отважился.
Настал его день и час — единоличного лидера.
В такие минуты он собирался.
Вялости — как не бывало.
«Кидаюсь в открытое море и влеку за собой весь Театр».
Стахович, поддержавший Немировича-Данченко, продолжал исполнять свои функции связного, ни на что иное не претендуя.
И тоже действовал энергично.
Прежде всего, получив телеграмму из Кисловодска, отправил на помощь Лилиной Муратову и Балиева, согласовав этот вопрос с Немировичем-Данченко. И написал Марии Петровне письмо. На ее руках было двое тяжело больных — сын и муж:
Москва 4/VIII.10
Дорогая, бедная и милая Мария Петровна, вчера утром переехал на вашу квартиру, вечером получил Вашу телеграмму. Господи! Как Вас и Вашу семью жаль! Что мы все, как один человек, Вам сочувствуем и переживаем с Вами беспокойство — в этом Вы не сомневаетесь, но не в том дело: Вам нужна помощь, Вы сами это сознаете, и мы прежде всего решили послать Вам ее в лице Муратовой и Балиева. В первую минуту думали послать Николая Григорьевича Александрова, но, боясь лишнего расхода людей, полезных для теперешней работы в театре, решили заменить его Балиевым, который для выполнения хлопотливых и ловких поручений, пожалуй, еще лучше.
У меня кошки скребут на сердце. Но я стараюсь держать себя в руках и слежу внимательно за всем, что делается в театре. Никаких недоразумений нет. Успокойте Константина Сергеевича, если он волнуется о театре. Я зорко за всем слежу.
Позвольте Вам прежде всего обставить больных и себя по возможности правильно. Ne Faites pas trop de mysteres (Не делайте слишком много тайн — ред.); Станиславский нуждается в помощи, возьмите сестер милосердия; уход улучшится, что очень важно, и Вы сохраните силы, что тоже очень важно. Верю в сердечность Муратовой и Балиева; одна будет при Вас, другой будет помогать общению с людьми. Храни и помоги вам Бог!
Целую Вас и больных.
Измученный вашими муками друг А. Стахович167.
Не дожидаясь, пока письмо придет в Кисловодск, дал Лилиной телеграмму:
Умоляю известить состояние больных ходе болезни = Алексей Стахович168.
Сразу после заседания правления — дал вторую:
Правление вся труппа просит Константина Сергеевича не мучиться заботами о судьбе театра решено отложить «Гамлета» ставить Достоевского «Братьев Карамазовых» все энергично приступают работе помня заветы Станиславского Бог даст все устроится = Стахович169.
Телеграмму Лилина Станиславскому не показала.
И не только телеграмму Стаховича.
Планы театра, начавшего работать без него, от него скрывали, пока он, выздоравливая, не наберется достаточных сил. Боялись его волновать.
Он не должен был знать:
что сезон — решением правления, утвердившим предложения Немировича-Данченко, без согласования с ним, — открывается «Братьями Карамазовыми», а не «Гамлетом», — «Гамлета» он репетировал до болезни;
что отодвинута пьеса Гамсуна;
что следующей после «Братьев Карамазовых» намечена премьера «Miserere», — а он публично выступал против постановки этой пьесы, считал невозможным поднимать со сцены тему самоубийства молодых, тревожившую общество. Стахович был солидарен с ним.
Балиев организовал прекрасный уход, докладывал Немирович-Данченко жене, получив очередные известия из Кисловодска.
Помощь Муратовой Лилина приняла холодно. А Сулержицкому, который поехал самовольно, без разрешения Немировича-Данченко, обрадовалась.
Она досадовала, что не приехал сам Стахович.
Стахович расстраивался и объяснялся с Марией Петровной:
Москва 11 /VIII.10
Дорогой друг мой, я сам понимаю, что Вам хотелось меня, но — видит Бог — я был бы Вам не помощником, а обузой. Теперь ехать не могу еще: у меня камни в почках, лечусь от повторяющихся припадков; кроме того, Миша приезжает между 15— 20. ЖИТЬ БУДЕТ в Москве и держать экзамены.
Озабочен денежной частью в нашем театре. Нужно быть справедливым (отдать причитающиеся деньги пайщикам и % вознаграждений Немировичу, имея в виду, что то заработано в прошлом году, и составляет их собственность, но одновременно нужно хитрить и усовещевать для увеличения оборотного капитала. Это теперь моя главная забота. Немирович работает страшно энергично над постановкою «Карамазовых». Все ему помогают хорошо. Успокойте Константина Сергеевича: один деятельно работает, другой старательно соображает денежную часть.
Писать Константину Сергеевичу нам запретили, боясь его волновать. Думаю, что это правильно.
Целую Вас, бедная моя. Я тоже бедный; скверная моя эпоха настала.
Ваш Стахович170.
И снова, не дожидаясь ответа и опережая почту, дал Лилиной телеграмму, кратко излагая доказательную часть письма:
Балиев смутил меня вашим мною недовольством пишу ежедневно работаю в общем деле, сверх того болею, ради Бога, будьте ко мне справедливы = Стахович171.
Между тем к беспокойству о больном друге добавилось и всегдашнее беспокойство о театре. Усиленное отсутствием Станиславского. Ведь он не верил в театр Немировича-Данченко без Станиславского. Хотя Немировича-Данченко поддержал и опасений провала, в отличие от Вишневского, не выказывал. Немирович-Данченко, однако, все чувствовал, замечал, но в выяснение отношений не втягивался. Не до того ему было. Слишком большой фронт работ и чрезвычайная ответственность лежали на нем. Он принимал любую помощь, пусть и неискреннюю, и только с женой отводил душу, ее успокаивая в том, что нервы его в порядке, и много работы никогда не сбивает с настроения172.
Не теряя присутствия духа, он делился с Екатериной Николаевной своими наблюдениями, подчас не вполне приятными. Стахович играл тут не последнюю роль.
9 августа:
Я призывал к работе весь театр, а Стахович призывал помогать мне с громадным доверием, пример чему покажет он первый, — и произнести про себя всем «да здравствует Влад. Ив.»
Трус он, в сущности, и малодушен. В душе он все-таки думает, что дело рушится. Впрочем, он за мной ухаживает страшно и совсем как-то надломлен болезнями и горестями. Мы с ним дружны173.
10 августа: Лужский, Марджанов и другие очень хорошо помогают. Стахович ухаживает174.
13 августа:
В театре же все так слушаются меня, что никаких трений не происходит. Это очень важно для успешной работы. Только для работы — не для самолюбия. Самолюбию моему нисколько не льстит высшая доверчивость, которую проявили Стахович и Вишневский. По-моему, если копнуть поглубже, в этом подчеркнутом доверии больше страху и недоверия. Мне гораздо милее те, которые нисколько не изменили своего отношения, т.к. вера в меня лежит в них крепко. Таковы Лужский, Александров, Марджанов и т.д. Эти как бы чувствуют, что Театр всегда держится мною и ничего нового не произошло. Разве только, что мне стало труднее. И надо больше помогать. А у Стаховича в душе как будто положение стало совершенно новым, и все-таки сезон ему кажется гибельным.
Ну, и тут скажу — Бог с ним!
Я пользуюсь его ухаживанием, чтобы тешить себя… Пусть ухаживает.
Посмотрим! 175
14 августа: …вечером сидели в ревизионной комиссии с отчетом.
Вчера я тебе писал, что Стахович трус и в тайниках души не верит в Театр без Конст. Серг. даже на один сезон. Эта трусость и недоверие проявляется во всем, в особенности в желании обеспечить убытки этого года, в которых он ни минуты не сомневается.
Это уж становится спортом. Ничего ему не говоря, нисколько не уверяя его, я хочу доказать, что и этот год пройдет, как предыдущие…
Если мне удастся выполнить мою программу, до Рождества я докажу уже… Четыре месяца — долго, но для такого плана, как мой, — не очень176.
21 августа: После репетиции я, Москвин, Стахович и Марджанов сидели еще довольно долго, и Москвин говорил, что если бы эту первую репетицию Гзовской вел Конст. Серг., то кончили бы в первом часу ночи, занудились бы на деликатностях, тонкостях лжи, и все-таки она не обнаружила бы и десятой доли того, что увидели в ней сегодня177.
9 октября, накануне премьеры «Братьев Карамазовых», Немирович-Данченко открылся М.П. Лилиной:
…Работалось хорошо. Все участвующие были энергичны, послушны, работали много, любовно и аккуратно. Неучаствующие старались не мешать, но по малодушию им это не всем удавалось. Боязнь Вишневского, например, что это будет скучно, что его дамы будут зевать и т.д., преследовала меня, хотя он и говорил со мной так сказать — на расстоянии, по магнетизму. И эта боязнь заражала членов правления и даже перекидывалась в публику…
Да, трудно верить во что-нибудь смелое. Очень уж много малодушных.
Стахович, хоть тоже часто малодушничал, но был мил, любезен, услужлив и осторожен178.
И о том, как бывало во время репетиций Стахович, Вишневский, Балиев, Румянцев и Книппер отравляли ему жизнь «невероятным малодушием и трусостью», Немирович-Данченко после премьеры «Карамазовых» писал уже самому Станиславскому:
Из них один Стахович брал на себя говорить со мной, остальные волновались на расстоянии. Зато Стахович одно время подходил ко мне каждый день и даже по два раза на день с вопросами: когда же это кончится? Да не скучно ли это? Не длинно ли это? Как это будет — отрывки и отрывки? Да ведь сколько еще времени уйдет при переходе на большую сцену! И т.д. и т.д. Сначала я улыбался, потом хмурился… «Пайщики волнуются», «Правление вправе знать, что делается»…
Это было мучительно.
Однажды я созвал правление и доложил, как обстоит дело. Несколько успокоились. Только Вишневский с Балиевым ходили, предчувствуя колоссальное фиаско, да еще не раньше ноября открытие!..
Это отсутствие веры могло убить меня, если бы я сам был менее убежден в том, что план мой рассчитан правильно179.
С начала сентября Стахович — в Пальне. Переписка его с Лилиной не прерывалась. Домашние держали Станиславского на эпистолярном карантине.
5 сентября 1910 года:
Дорогая Марья Петровна.
Сегодня передала мне Дженинька, что температура у Константина Сергеевича нормальная, самочувствие спокойное, осталась лишь сильная слабость. Теперь нужно одно: спокойствие, полное спокойствие.
От всего сердца поздравляю Вас: что на счастье Вам, и на радость нам, уцелел К.С. Станиславский!
Отдохните и Вы душой после горя и всех треволнений, от болезней мужа и сына вернитесь в Москву снова (увы, на правах премьерши, играйте нам: «хоть редко, но метко»!).
Передайте Константину Сергеевичу радость всех старых и малых паленцев и расцелуйте измучившего Игоря.
Душевно и радостно
А. Стахович
5 сентября 1910 .
С. Пальна180.
13 сентября — уже из Москвы:
Милая Мария Петровна, пересылаю вам письмо папá, адресованное на мое имя в Москву.
Сейчас вернулся из Добрынихи, куда был вызван телеграммой: у Маруси было сильное кровохарканье. Завтра опять туда еду.
Дженнинька там, а Миша после экзаменов уехал за границу.
Беспокоюсь. На душе хуже, чем когда-либо.
Целую дорогого Орла и Вас.
А. Стахович181.
Этого письма Александра Александровича к сыну в архиве Лилиной не обнаружено.
Алексей Александрович стремился в эти дни быть в Москве.
В репертуарных планах по открытии театра стоял «Месяц в деревне». Без Ракитина — Станиславского.
По этому случаю, не занятая в «Карамазовых» Ольга Леонардовна вернулась наконец из отпуска в Москву. Она отдыхала на Кавказе, виделась с Алексеевыми и привезла от них в Москву письма.
На Новой сцене шло «Мокрое» за столом; я ждала, ждала конца, так и ушла, не дождавшись Немировича — очень уж устала.
Сегодня говорила по телефону с Стаховичем и завтра утром увижусь с ним в театре, где назначена репетиция «Месяца в деревне», —
писала она Лилиной 8 сентября 1910 года182.
В каком качестве вызвали на репетицию Стаховича? Для замены Станиславского в роли Ракитина? Для ввода на роль Качалова?
Пожалуй, второе. Ибо 15 октября Ольга Леонардовна сообщала Лилиной:
«Месяц в деревне» еще не трогали, так как Качалов хворал и был занят Карамазовыми183.
Качалов освободился только 13 октября: 12 и 13 октября на сцене Художественного театра прошла премьера «Братьев Карамазовых» с Качаловым в роли Ивана.
Вводил Качалова в «Месяц в деревне» сам Немирович-Данченко.
После генеральной Стахович писал Лилиной.
Лилиной, не Станиславскому.
Станиславского все еще оберегали от информации о том, что происходит в театре; письма из театра, регулярно приходившие в Кисловодск, адресовали Лилиной. Лилина была в полном курсе дел, вплоть до того, что накануне выпуска «Карамазовых» Немирович-Данченко прислал ей полный покартинный план спектакля.
Выясняется, что Станиславский многое знал, но подыгрывал жене, ее жалея, письма свои ей диктовал, а она записывала. А сам, «по секрету» от нее и докторов, писал, к примеру, Гзовской. Не мог доверить никому «художественные интимные тайны». Гзовская его не выдавала.
Свои письма Лилиной Стахович адресовал, конечно, Станиславскому.
Как и Немирович-Данченко, он описывал первый вечер Достоевского покартинно, но пристрастно, иначе не умел, и с некоторыми подробностями, которых не знал и не заметил ни один из критиков, а порою с деталями совсем «домашнего», внутритеатрального свойства. В глубинные смыслы романа Достоевского, выявленные или не выявленные театром, и сценических открытий Немировича-Данченко, сделанных при постановке прозы, он не вдавался. Больше того, на глубину анализа и не претендовал.
Публикуем его рукописные рецензии на оба вечера полностью, без купюр и с минимальными комментариями. Может быть, они пригодятся театроведам, изучающим историю Художественного театра и романов Достоевского на русской сцене.
Сам Стахович с его театральными взглядами и предпочтениями тут выступает в своем амплуа.
Москва 11/Х. 10
Мое скромное и приватное мнение о постановке отрывков из романа «Братья Карамазовы».
Моя наследственная и органическая антипатия к потугам смешивать разные роды искусств, поделывать их, в данном случае выражается менее резко, чем я это ожидал. Происходит это оттого, что В. Ив. Удачно и умно выбрал яркие сцены из романа, искусно их слил и получилась, до известной степени, цельность, помогающая хорошему впечатлению. Полной цельность не получилось вследствие цензурных условий, в которых режиссер не повинен. Без старца Зосимы, без сцен в монастыре философия произведения Достоевского, разумеется, ничтожна, но развитие бурных страстей, под влиянием греха, передано и воспринимается. Чтение во время представления только в незначительной степени пополняет пробелы, от цензуры происшедшие…
Заполняют ли актеры своею игрою психологические разборы писателя? Разумеется — нет. Проза Достоевского между диалогами конечно сильнее обдумана, пережита и передана, чем игра актеров (подчас превосходная). Значит, впечатление от чтения романа сильнее и совершеннее, чем впечатление от его игры.
Но все-таки я эту пробу назову удачною, и она меня наводит на мысль, что я — может быть — неправ в своих насмешливых антипатиях.
Следующее новшество — игра на постоянном фоне, без декораций — мне, в данном случае, скорее нравится. Сцены из романа, да еще такого глубокого по психологии, могут быть играны с наименьшим количеством внешних придатков, дабы, не развлекаясь, целиком следить за бурями страстей и их воспринимать.
Чтение во время действий (тоже новинка), не мешало; даже в начале придавало известное настроение и торжественность, но потом сошло на нет, не приковало на себя внимания и — в общем — на генеральной принято было равнодушно.
Публичной генеральной не было, была генеральная по контрамаркам, розданным своим артистам, сотрудникам и служащим; значит, состав публики был весьма родствен и дружествен и весьма bienveillant (благожелательный — ред.). И все-таки мною наблюдалось некоторое пресыщение, которое в обыкновенной публике может перейти в переутомление. На мой взгляд это происходит оттого, что есть лишняя сцена и есть чересчур одна длинная «Мокрое». Выкинуть же длинную нельзя, потому что — говорят — Лужский (играющий ее) не перенесет удара, обладая огромною актерскою жадностью [4], а сделать перерыв в «Мокром» невозможно по чисто техническим соображениям (Леонидов может утратить нерв).
Дальнейшая критика будет касаться разбора каждой картины в отдельности и игры в них актеров. Значит, она делается еще более приватной. Не могу не сказать тут о крупном тормозе для успешности и быстроты работ — болезнь Горева. Роль Смердякова ему удавалась; он талантлив, достаточно опытен, обладает бессознательным, но правильным чутьем в оттенках и охотно принимается публикою. Пришлось эту важную роль отдать ученику Воронову, который в наименьшей степени вредит ансамблю, отнюдь не пятнит общего, но все-таки вышло не то, что могло быть. Тем не менее отдаю Воронову честь и славу. Пробовали Горича, но он преподнес нам маседуан (?) из лакея в «Горе от ума», Шуйского и иных, к Смердякову не подходящих типов.
1-я картина. У Карамазова отца.
Лужский — (Ф.П. Карамазов) приличен, часто хорош, в достаточной мере приблизился к типу, но отсутствием сочности и яркости может быть будет одним из виновников маленькой тяжести и скуки, если таковую признают в первой половине первого вечера. Грим — хорош.
Качалов (Иван) наслаждает только своим присутствием, т.к. участие в действии принимает весьма ограниченное Mais le public jubille rc`en qu`en regardant (Но публика радуется зрелищу — ред.). Вас. Ив. — грим — так себе, одет не характерно. Passons (давайте — ред.) …
Алеша — Готовцев — умилительной наружности, подкупающая улыбка и выражение глаз, прилично играет, что не мешает, к концу вечера, пожелать ему крикнуть: « — f… le camp on t`a krop vu (… лагерь, который мы видели у вас — ред.)...» Впрочем. Это мое мнение, т.к. он, почему-то, общий любимец.
Уралов — (старый слуга), неподражаем, образцово типичная фигура! Что ни жест, что ни фраза — очарование и наслаждение. Но, к сожалению, их слишком мало.
Смердяков — режиссерский ученик Воронов. Хорошее, подходящее лицо, удовлетворительный грим. В достаточной степени Смердяковский тип. Начинает говорить — хорошо, но скоро становится однообразным, не владеет оттенками, чувствуется заученность. Он все же делает честь своему репетитору Марджанову.
На смену слегка роняющему тон Лужскому (или вернее вдавшемуся в однообразие), вбегает Митя Карамазов — Леонидов и своим порывом поддает жару и перцу на радость флегматичному зрителю. Об Леонидове, который в дальнейших картинах будет великолепен, пока умолчу, чтобы не забегать вперед. Но знайте, что он будет изумительно хорош в последующих картинах. Митя Карамазов — большой успех Леонида Мироновича. Он сыграл эту роль, как большой актер. Занавес.
2 картина — Спальня у отца.
Лужский и Готовцев. Играют недурно, но потребность новых впечатлений у зрителя начинает испытываться, а отсутствие удовлетворения этого чувства расхолаживает внимание. Речь о том же самом, нового ничего нет. Вот эту-то картину следовало выкинуть, но нервы Вас. Вас. этого не выдержали бы. Passons (давайте — ред.).
-
Обе вместе. Т.е. Гзовская и Германова, Екатерина Ивановна и Грушенька. Great attraction (большой аттракцион — ред.)! Об этой картине, или, вернее, о ходе работы над нею, можно было бы написать очень много. Но, боюсь, письмо затянется. Расскажу при свидании.
Сначала обеим ничего не удавалось и мне в голову вкрадывался страх, что картина «Обе вместе» невольно превратится в «Обе — хуже». К счастью, этого не случилось! Гзовская, после некоторых репетиций, стала искренна, стала переживать; это передавалось. Кроме того, была мила, distingne`e. Я как старый эстет обрадовался (в главной мере за Станиславского, любя его), и мне хотелось, чтобы был закреплен этот образ. Но тут пошли Достоевсковеды со своими правдивыми, но скучными (я люблю компромиссы) доводами:
— Где же Достоевский, где — женщина надрыва, великой скорби?
Оne le diable l`emporte cette femine (Только дьявол победит эту женщину — ред.).
Главным образом смутили сам муж Нелидов и Сулер184. Прелесть и искренность как-то пропали, стало жестко и театрально. Поправка за поправкой. В общем получилось нечто недурное, но неустойчивое. Лучше, хуже; удачно, менее удачно. Кому нравится, кому нет. В общем все-таки не дурно. Платье, парик, грим — хороши.
Грушенька — Германова начала плохо; ломалась, кривлялась. Отошла от бытовой характерности. Не использовала благодарной роли.
Немирович прислушался к мнению ветеранов, опытных актеров и переделал Грушеньку. Не сразу поняла Германова, топталась и дотопталась до приличного типа. (В «Мокром» она будет хороша, местами — очень хороша.) Красива, достаточно типична, одета почти как долженствует.
4 картина — очень красивая, большая ива (браво Полунин) на сером фоне — больше ничего. Коротенька картина — Митя и Алеша. Леонидов еще не разворачивается, Готовцев однообразен. Темперамент Леонида Мироновича все-таки выпирает.
Так много картин, что не упомню их порядка. Буду писать не по порядку.
Надрыв в гостиной. Гзовская, Качалов и неизбежный Алеша Готовцев.
Ольга Владимировна хороша, лучше, чем в первой картине. Тут нет трудной истерики. Прекрасные манеры, хорошо держится; отлично хорошая дикция, но нет привычки к нашей сцене, говорит то тихо, то жестко — театрально. Привыкнет.
В общем, удовлетворительна, будет хороша.
Качалов говорит тут немного. Но то немногое говорит замечательно хорошо, поразительно интересно и мастерски. Мне это место больше всего у него нравится, хотя во втором вечере на нем держится главный интерес. Речь его умно течет, напоминая французских мастеров диалога.
У Хохлаковой. Талантлива и интересна Коренева. Прекрасный грим, удачный тип. Хорошо задумано и выполнено.
Не дурна ее мать Раевская, срывает смех у залы (а его немного в эти 2 вечера) одною комическою фразою и так счастлива, что с потными руками кончает играть.
Влажность эта не испаряется долго после конца картины.
L`ine`vitable Алеша commence a` m`agacer. Passons. Entre temps, где-то еще картина. Лужский с Алешей. То же самое, не дурно, но и не увлекательно.
Публика нуждается в подъеме, и этот подъем является в 2-х картинах, в которых доминирует Москвин. На генеральной раздались впервые дружные аплодисменты.
Москвин очень хорош в Снегиреве. Виртуозен и производит сильное впечатление. Но, т.к. совершенства нет, то в упрек можно, разве, поставить ему некоторое переигрывание, которое в будущем, и именно у него, может перейти в шарж.
Вся картина эта очень хороша. Играют в ней с Москвиным Бутова, Косминская и двое их детей (Дейкарханова и Богословская).
Бутова мне очень и очень нравится. Как всегда, отделано все до мелочей. Прекрасный грим, очень хороший образ.
У Люб. Ал. коротенькая роль [5], но она сумела сделать ее интересной, подходящей к ансамблю. Отличная мимика, хорошее переживание. Удачный образ озлобленной, нищей курсистки.
Дети — хороши.
Картины эти (из 2), с Москвиным, имели в первый вечер наибольший успех. Они эпизодические, но им отведено значительное место из антрепренерских целей: поднять интерес первого вечера, выпустив талантливого любимца.
Луковка — большая картина Германовой. Очень талантливая актриса, или даже просто талантливая сделала бы из этой картины нечто очень интересное и захватывающее, чего Мар. Ник.[6] не сделала, но она прилична в ней, и захватывает только тех, которые плавают по поверхности. Мы же, плавающие поглубже, остаемся холодными, но отдаем ей справедливость, что большою работою достигнуто кое-что.
Ей дань будет воздана мною в «Мокром».
К концу первого вечера разворачивается Леонидов и в двух последних коротких картинах производит большое впечатление своею игрою, драматизмом, порывом, отличным темпераментом. Зрители уходят под сильным впечатлением. Суммируя их за вечер, я полагаю, что они покидают зал с удовлетворенным чувством. Интересно, умно сделано; порю — сильно. Актеры щегольнули дарованиями. Может быть, отсутствовал тот художественный штрих, который неуловим и который я, во всяком случае, поймать не могу для объяснения в этом несколько затянувшемся письме.
Завтра — продолжение.
Я немного простужен, сижу дома и жду к себе на чашку чая гостей, которые руку приложат к этому посланию.
Ваш А. Стахович
Если бы после спектакля была бы хоть одна такая хорошая рецензия, было бы хорошо. Е. Муратова.
Целую. Л. Косминская.
Ваш А. Вишневский185.
На следующий день Стахович принялся за описание второго вечера, адресованное Кисловодску.
12 октября — открытие тринадцатого сезона Художественного театра и день официальной премьеры «Карамазовых».
Стахович на премьере не был.
Писал Станиславскому по впечатлениям от второго вечера на генеральной репетиции.
Москва. 12/X. 10
Хвораю, инфлуэнца. Доктор положил на весь день или два в постель, так что сегодня не буду на открытии. Продолжаю отчет.
II отделение «Карамазовых» более захватывает и оживленнее I-го. Огромная картина «В Мокром» с народом интересна и публика смотрит ее со вниманием. Продолжается она 1ч. 28 м.
Режиссеры (Вл. Ив. и главным образом Лужский) много над ней постарались и достигли хороших результатов. Оргия, широкий пьяный разгул, бытовые характерности (визгливое пение девок) — первым номером Леонидов. Он великолепен, часто превосходен. Не переигрывает, естествен все время при колоссальных порывах и страстном темпераменте. Наружность, грим, голос, мимика, словом — вся внешность соответствует замыслу и очень хороша. Порою страшен, порою жалок, все время интересен, живет образом и поражает мастерством. Смущение при входе, слезы, дикий разгул, молитвы, допрос, все это — очень и очень хорошо. Молодец, браво! Паузы изумительные.
За ним идет Германова. Хороша все время, а есть места очень хорошие. Вторые реже первых. Наружность красивая, типичная (не очень), почувствовалось, наконец, что она из «простых», а то прежде она все играла какую-то Амалию Португальскую. Может быть, не было «инфернальности», а была злость; пьяную изображала хорошо, были порывы страсти; вспыльчивость изобразила прекрасно, технически много работала и достигла в этой картине похвальных результатов.
Адашев — пожилой поляк, очень типичен и прекрасно играет небольшую роль. Еще меньшую, но также великолепно играет Болеславский молодого шляхтича (грим чудный).
Ракитин, Павлов (вместо заболевшего Артема) приличны и даже первый весьма удовлетворителен.
Знаменский дал интересную внешнюю фигуру хозяина трактира. Девки и парни очень типичны, прекрасно играли, может быть даже слишком прекрасно и продолжительно, но в этом виноват Лужский, который перестарался. При игре без декораций можно было дать des ebauches (заготовки — ред.) эскизы народных сцен, а не продолжительные реальные. Но все-таки они были хороши.
Вторая половина «Мокрого» — следствие. Леонидов продолжает быть очень хорошим, даже, пожалуй, лучшим. Феноменальная память и замечательная выносливость. До последней минуты привлекает общее внимание своею бесподобною игрою.
Хохлов — прокурор. Хороший грим, хорошо держится и всем нравится его игра. Мне — не особенно. Нахожу его театральным, выходцем из Малого театра, сохранил образ Айдарова и ему подобных.
Следователь — молодой сотрудник Сушкевич. Очень приличен, а вспоминая, что от него можно требовать — в Порядочн. Роняет иногда тон, но главная его заслуга живо изображает задуманный тип.
Исправник — Масалитинов хорош.
Все понятно — статисты типичны, верно одеты и хорошо выдрессированы.
На генеральной публика слушала внимательно, но все же без радости приветствовала занавес. Шутка сказать — 1ч. 28 м. напряженного внимания!
Это главная картина обоих вечеров, это pieca de r`esistance, (пьеса сопротивления — ред.), ростбиф.
«Мокрое» должно заставить скептического рецензента признать работу удачною и гарантировать успех.
Все последующие картины подготовляют вторую attraction вечера — «Кошмар» Ивана Карамазова Качалова. Незначительные сцены с Гзовской, с Алешей и немного более значительные со Смердяковым. Тут говорить об Ольге Владимировне нечего, потому что коротко, без матерьяла для игры. Алеша, кроме того, что скучен и однообразен, тут — frauchement слабоват.
Смердяков — Воронов приличен и при Вас. Ив. не теряет, даже ganz. Напротив.
Отдохнувшему зрителю дают потом коротенькую картину «Бесенок», в которой он любуется игрою Кореневой, весьма талантливо изображающей нервного, истеричного подростка. Прекрасная наружность. Ставлю ей в заслугу, что она сама придумала грим, парик, костюм. Вероятно, не без помощи поклонника, симпатичного грека (замечание к рецензии не относящееся: наблюдается некоторое охлаждение между голубками, а может быть с тех пор, как доступ его в театр узаконен… [7]).
Приступаю к «Кошмару» — Качалова. Хотелось бы написать о нем подробнее и вернее. Боюсь — не удастся, насморк меня душит и затемняет мозги.
Замысел интересен, но вряд ли исполним: больной горячкою Иван Карамазов мучается угрызениями совести, бредит и в бреду беседует с представляющимся его воображению чертом. Сперва предполагали дать с помощью световых эффектов контурное изображение черта в лице Вишневского или Лужского. Но Вас. Ив. вдохновился мыслю играть одному за двух, увлекся этим вдохновением, увлек режиссеров и, пожалуй, был прав. Малейшая неудача в исполнении задуманного светового фокуса и получается нечто ридикульное (?). Качалов много работал над этим «Кошмаром» и успел в смысле чтения главы из этого романа. Виртуозно, технически прекрасно и… Только я сценического удовольствия, а тем более наслаждения не получил, а потому меня раздражали темнота на сцене, моргающая свеча, жесты, позы. Я желал света, эстраду, освещенное лицо чтеца, фрак и белый галстук. Жути Ивана Карамазова я не испытывал, иллюзии я не поддавался, а потому предпочел бы — повторяю — эстраду!
Сильные места не были очень сильны (впрочем, Вас. Ив. хворал кишками, насморком и бронхитом), даже менее сильны, чем в «Анатэме». Искусства же было много и ему подчинилась публика, оставшаяся очень довольною (но чуточку меньше, чем Москвиным).
А вот в следующей и последней картине «Суд» Качалов был очень хорош. Начинается она с показаний Ивана Федоровича Карамазова. Эту сцену Качалов ведет прекрасно, искренно и интересно. Интонация!
Не следует сравнивать неоднородные величины, большие ответственные роли с маленькими, эпизодическими. Но позвольте мне все-таки, как баловство, это сделать.
По достоинству список мужчин: Леонидов, Москвин, Качалов, Уралов, Адашев, Лужский и т.д.
Женщины: Коренева, Бутова, Германова, Гзовская и т.д.
У двух первых небольшие роли, но очень удачно сыгранные.
Должен поставить Германову выше Гзовской, потому что у первой есть «Мокрое». Длинная, трудная и удачно сыгранная картина.
Нечего говорить: Гзовской было трудно играть трудную роль, выходящую из ее emploi. Трудно ей, бедной, было заниматься ею без Конст. Серг. Благодаря всем этим неблагоприятным для нее обстоятельствам, elle a gagn`emoncoeur et mts sempathies (она выиграла симпатию — ред.). Все время я был к ее услугам.
Вот вам отчет. Может быть, он вполне разойдется с настоящими рецензиями, которые имеют появиться в газетах на этих днях.
Верьте мне больше, чем им.
А в Добрынихе все неблагополучно.
Как поправлюсь, поеду туда.
Целую, обнимаю друзей.
Ваш А. Стахович186.
Наутро после премьеры второго вечера, обзвонив присутствовавших в тот день в Художественном театре (известен его звонок Леонидову), он снова писал Лилиной, и, как всегда, не скрывая своих человеческих и эстетических симпатий: Станиславский оставался для него «Орлом», Немирович-Данченко, при всем уважении к нему и потеплении их отношений, — неназванной ласточкой.
Впрочем, «ласточка» — в адрес Немировича-Данченко — он произнес всего лишь раз, растолковывая свое определение: Станиславский — «Орел».
13-го утро.
…Я был болен (и есть), получил сведения по телефону. Немирович выразился — «благородный неуспех». Между нами, я желал и пламенно желаю материального успеха, очень большой художественный меня удивил бы без участия «Орла». Желаю, чтобы ходили в театр и приносили деньги, но чтобы у зрителей чувствовалось отсутствие Станиславского (я подлец). Ну-с, прощайте, милая моя. Я немного искупаю мое продолжительное молчание, происходившее от удручения. Целую К.С.
Ваш А. Стахович187.
И на следующий день он писал Лилиной, собрав и отослав в Кисловодск премьерные рецензии на «Карамазовых:
Москва, 14/X 10.
Jl vous en pleut des рецензии je suppose (Я думаю о ливне рецензий — ред.). Но я все-таки вам посылаю все, что напечатано. Трогательно, что вчера публика пожелала выразить свое участие Конст. Серг. Я болен и вчера тоже не был в театре, но мне во время спектакля телефонировали об успехе, о захвате. «Мокрое» не могло не захватить. Говорят долго и дружно аплодировали. Леонидов был великолепен. Рад за него. C`est un bon diable (Это добрый дьявол— ред.).
Немирович воспрял духом, а после первого представления был минорно настроен, признавал «благородный неуспех» — его выражение. «Мокрое» создало успех всему 2-му вечеру, а он, в свою очередь, смешавшись с 1-м, создает в среднем успех затеянным «Карамазовым». Лишь бы ходили, лишь бы приносили нам деньги, лишь бы был материальный успех. Не обвиняйте меня в terre—a—terre’стве (приземленности — ред.), в отсутствии возвышенных идеалов, в преданности «мамоне». Я не особенно дорожу художественным успехом, которому я поддаюсь разумом, трудом, привычкою или насильственной верой, а не внезапным впечатлением.
Гзовская успеха не имела. Это нужно, к сожалению, признать. Это можно было и ожидать: роль не по ней, да и нельзя в несколько месяцев отделаться от старых привычек Малого театра и сразу попасть в общий наш концерт. Она выделялась отрицательно, жалко мне ее ужасно, и боюсь, что это огорчит «Орла». Нужно бы дать ей отыграться, но на чем? На «Тине» [8]? Что-то мало в ней матерьяла.
Влад. Ив. после вчерашнего ходит счастливым. Германова имела успех в «Мокром»; в первом отделении она неважно играла. Коренева несравненно больше понравилась — et de droit (и правильно — ред.).
Приступают к «Мизерере» и «В когтях у жизни» — Кн. Гамсуна [9]. А я, как поправлюсь, уеду в Добрыниху, где — боюсь — проведем всю зиму.
Целую.
Стахович188.
(продолжение следует)
Примечания
[1] Речь идет о племяннице А.А. Стаховича, дочери Александра Александровича II Ирине Александровне Стахович (1889–21.07.1910).
[2] Под угрозой была жизнь Марии Петровны, жены Алексея А. Стаховича.
[3] «Чтец будет Званцев. Ему не много надо читать, но надо очень тонко, в тоне вступать. Чтец иногда вступает даже среди действия. Кажется, это выйдет эффектно.
Хочет быть чтецом Вишневский, но это невозможно. Он слишком плоть от плоти публики первого абонемента. А Званцева я просил не брить бороду, которая ему идет. И его-то голос дубоват для чтеца… А Москвина (хотя бы на второй вечер, где он свободен) жаль занимать на целый вечер (из письма Немировича-Данченко Лилиной 5 сентября 1910 г. // НД-4, т. 2, с. 176).
[4] В.В. Лужский фактически ставил и репетировал «народные» — массовые сцены, в том числе и «Мокрое».
[5] Люб. Ал. – Любовь Александровна Косминская, играла в «Братьях Карамазовых» роль Вари.
[6] Мар. Ник. – Мария Николаевна Германова.
[7] Стахович намекает на роман Кореневой с Добужинским.
[8] Тина – роль О.В. Гзовской в «Miserere».
[9] Спектакль по пьесе Гамсуна шел под названием «У жизни в лапах». Премьера 28 февраля 1911 г.
164 НД-4, т. 2, с. 152.
165 Там же, с. 154.
166 Там же, с. 156.
167 Письмо А.А. Стаховича М.П. Лилиной 4 августа 1910 г. // КС, № 16706.
168 Телеграмма А.А. Стаховича М.П. Лилиной 5 августа 1910 г. // КС, № 16705.
169 Телеграмма А.А. Стаховича К.С. Станиславскому 6 августа 1910 г. // КС, № 10518.
170 Письмо А.А. Стаховича М.П. Лилиной 11 августа 1910 г. // КС, № 16707. В тот же день Стахович телеграфировал Лилиной, исполняя просьбу отца: «Отец, не зная адреса, телеграфирует мне, прося передать сердечное сочувствие свое всей семье ждет известий Елец = Стахович» (КС, № 16708).
171 Телеграмма А.А. Стаховича М.П. Лилиной 13 августа 1910 г. // КС, № 16709.
172 НД-4, т. 2, с. 160.
173 Там же, с. 159.
174 Там же.
175 Там же, с. 161.
176 Там же, с. 162.
177 Там же, с. 165.
178 Там же, с. 181.
179 Там же, с. 191.
180 Письмо А.А. Стаховича М.П. Лилиной 5 сентября 1910 г. // КС, № 16703.
181 Там же.
182 Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. В 2-х ч. Ч. 2. М.: Искусство, 1972, с. 100.
183 Там же, с. 103.
184 Немирович-Данченко читал эту рецензию Стаховича, и с мнением его о роли Нелидова в «неуспехе» Гзовской не согласился. Видел причины «неуспеха» много глубже: в школе Малого театра, через которую прошла Гзовская. После премьеры «Карамазовых» он писал об этом Станиславскому: Кажется, Стахович писал Вам, что ее сбили муж и Сулержицкий. Я этого не могу сказать. Может быть, они поддерживали в ней веру, что она все может. Это было, пожалуй, неосторожно. Я хотел сузить масштаб и довести ее до безупречного исполнения этого небольшого масштаба. Пусть бы говорили, что это не то, но очень хорошо. Но я не могу обвинить ее мужа и Сулера, потому что когда она старается добиться всего, то легко заражает верой, что сделает это, добьется. Нет возможности остановить ее от попыток идти все дальше и дальше. И главное, нет возможности уловить, когда искреннее движение вперед вдруг соскакивает на театральность. Я говорю совершенно искренно, что не мог уловить того момента, когда я мог бы сказать, что роль ей не удается. На первой генеральной «Суда», т.е. за 5 дней до спектакля, можно было держать пари, что роль ей удастся.
Никогда нельзя было думать, что Малый театр оказывает такое огромное влияние. Как бы она ни играла там одна, закрывая уши от интонаций партнеров, они все-таки накладывали на ее духовный слух свою печать. Она говорит, что в первый раз в жизни может на сцене отдаваться роли, не беспокоясь, что ее паузу кто-нибудь перебьет, ее намерения кто-нибудь разрушит. Я ее понимаю, понимаю это счастливое спокойствие. Но и паузы ее, очень красивые, и намерения не сходят с какой-то плоскости, не свойственной паузам и намерениям окружающих ее. И красивость получается какая-то не наша, простая.
На днях я вызвал Нелидова, чтобы поговорить о том, как ей использовать свой неуспех. К сожалению, именно он, не умеющий подняться над Кугульскими и их мнением, над рекламой, над ничтожностью разговоров о неуспехе, должен не очень хорошо влиять на нее. Он весь в лапах у рецензентов и способен своим малодушием и этикой мелкогазетного успеха сбить ее с толку. Мне кажется, наш двухчасовой разговор имел на него влияние. Он сам признает, что маленькое самолюбие его (больше, чем ее) страдает. Но верит, что у нее хватит мужества обратить эту роль в упорную работу. Я не хотел приводить ему в пример Германову, которая из провала (а не только неуспеха) в «Бранде» создала себе огромную трудную школу и дошла до того, что играет теперь с большим драматическим захватом. Но я приводил в пример Вас. Как Вы дошли до того, что должны были отказаться от драматических героев, а в конце концов пришли к ним крепкий и уверенный. Как Вы при полном неуспехе в Бруте дошли в том же Бруте до того, что были лучше всех, якобы имевших сначала успех больше Вас. Конечно, если для нее каждая роль в Художественном театре есть только вопрос, оставаться в нем или нет, то ничего доброго из этого не выйдет. Но если она раз и навсегда сожгла корабли, то надо использовать неуспех […]. Второй ее неуспех, уж конечно, никак не должен быть допустим […]. В конце концов, когда я вдумываюсь во все это, то передо мною во всей громаде выступает пропасть тона нашего театра с тоном Малого театра – вот в этом все и дело. Мы даже плохо учитываем эту пропасть! Нам все кажется, что она не так велика. А теперь я думаю, что пустите к нам Садовскую, и та покажется «не в тоне», и не в тоне – не в ее пользу (т. 2, с. 193).
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer6-brodskaja/
