Была у Дмитрия Быкова трилогия на «О» (с освободительной «Орфографией»), а теперь леса корпуса его текстов прирастают, надстраиваются трилогией на «И». Наивно думать, что звуки извлекаются, а знаки расставляются хаотично, идут в избу сами — отнюдь нет, автор-мастер исстари не расстается с мастерком и отвесом, так и тут по корпускулам выстраивается послание от Быкова.
Известен уже роман «Икс» — про процесс сложения букв в изображение битв в безъятерные 20-е, и картонных тихих донцов, шо лохов-литературоведов раппануйских заставили уверовать в ихий дар.
Еще не на свету, но по слухам лежит у Быкова в столе, синея папкой, готовый роман «Истина» — про процесс Бейлиса (истина, естественно, в вине — неизбывно еврейской, от рождества и распятия).
И вот — «Июнь». Ввернем аннотацию: «Новый роман Дмитрия Быкова — как всегда, яркий эксперимент». И впрямь, настоящий старый добрый новый роман (умри, Ролан!). Жизнь-жестянка и судьба-портянка. Война на пороге и мир в тревоге. Язык у Быкова чистый, точный, образный, гибкий — точно по А. Н. Толстому пытошные записи «Слова и дела» читаешь. Да и обложка книги под «Дело» стилизована, будто папка для служебного пользования (содержит нецензурную б.), и шрифт подстрижен под казенную машинку.
Добавлю также свое осязательное и обонятельное отношение к языку — здесь он текуч и пластичен, пахуч и разнотравен. Подтекст внятен и необъятен. Движения и переживания персонажей раскачивают роман, и в итоге, выламывая обложку, поток придуманного вольно врывается в реальность. Быкову удачно, мне кажется, удается погружать читателя в нужное автору состояние ума. В какое, спросим — а выбор небогат, у Марса, бога войны, два спутника — Фобос и Деймос, Страх и Ужас.
Впрочем, чтобы заранее не тужить, вернемся к аннотации, ее спокойному тону:
«Три разные истории объединены временем и местом. Конец тридцатых и середина 1941-го. Студенты ИФЛИ, возвращение из эмиграции, безумный филолог, который решил, что нашел способ влиять текстом на главные решения в стране. В воздухе разлито предчувствие войны, которую и боятся, и торопят герои романа. Им кажется, она разрубит все узлы».
Итак, в первой части возникает знаменитый ИФЛИ, угадываются Павел Коган («в ифлибустьерском дальнем синем море») и прочие романтичные люди ифлинта — будущие «поэты-лейтенанты». Главгерой, изгой, получающий «черную метку» — Миша Гвирцман, вроде как Давид Самойлов, тогда еще Кауфман, «маленький еврейский Пушкин», ифлийский эльф.
Вторая часть — Москва газетная, журнал «СССР на стройке», благополучный репортер Борис Гордон — в нашем измерении, кажется, некий Гуревич, мил-друг Ариадны Эфрон. И на-третье, наконец, Игнатий Крастышевский, поехавший крышей скромный редактор издательства «Энциклопедия» — пожалуй, где-то Сигизмунд Кржыжановский. Некоторые грамотеи там в Москве находят и другие аналоги. Да ведь неважно, в принципе — понятно, что все это порождения Быкова, солярисные его фантомы, и выполняют они единую задачу — влиять на читателя. Автор бодр и яр — и симулякры всегда начеку.
Ворог, говорите, на пороге? Ну так вот Бог, а вон — порог. Выход из тупика. Это у Быкова рефреном: тупик — выход. Дальше, конечно, следующий тупик, но и там, слава те, выход найдется. Авось! Зато, как верно автором замечено, «вкус водки — божественный». Откровение!
Если у Элиота «полые люди», то у Быкова — приплюснутые, «расплющили всех», это определение повторяется, переходя в «сыроватость и приплюснутость грибов» — люди-грибы, тупые и покатые, целое поколение.
Три части — Тревожно, Страшно, Безумно. Время на дворе — «Еслизавтра». Хотя жили-то сносно, даже сно-сно, сновиденьями пронизано. «Страх посылает нам сны с беспричинно низкими потолками», — утверждал Мандельштам, и, держа марку, Быков оклеивает текст снами и устилает пророчествами: «Война будет обязательно и скоро», «Война обязательно будет», обязательно, война — вой нарастающий…
Июнь — трагическая середина, иды года, развал жизни, распад на грядущую варварскую войну и дрожащий тварный мир. Однако кроме смерти есть и девушки, а погибель не отменяет любовь. Июнь — инь-янь в разгаре, распустились нюни и отворились «ню». Юный натурализм!
В первой части любят враскачку, по-плотски, грубо, зримо, этакая смычка-случка города и деревни, московского янкеля и тамбовской поселянки, Миши Гвирцмана и Вали Крапивиной. Во второй — любовь нежна и возвышена, соучаствуют советский зубр-журналист и наивная возвращенка из эмиграции, Борис Гордон и Аля — а-ля Ариадна, Цветаева-дочь. В третьей части — чистая любовь к человечеству: «Мелкие задачи Крастышевского не волновали. Он спасал человечество, блокируя мысль о войне, ставя на ней крест, внушая панический страх перед нею». Ну, пану виднее, чем арендатору Земли…
Роман развивается снизу вверх — от конца (если цензурно, без б.) к сердцу, а там и к голове, которая мозгам покоя не дает. Страсти по Мише, Борису, Игнатию — телесный низ, духовный верх и окончательное воспарение Крастышевского с чердака на крышу — Труба зовет! «Он прижался к трубе. Теперь пусть будет что угодно. Они все поняли, но и другие все поняли. Он расслышал, как в воздухе что-то — непонятно что, но несомненно что-то — словно сказало ему: «да, да, да».
Так завершается роман — тут и «Улиссу» конец. Есть, правда, еще четвертая частичка, эпилог, мягкий, символичный и поэтичный — про девочку Наташу на лугу (вспомню флигель-мальчугана Петьку в «Белой гвардии») и ее папу: «Никто не говорил, и репродуктор тоже ничего не говорил, вообще не было ничего, кроме музыки; но он догадался». Да. Между прочим, Набоков сначала хотел назвать свой роман о поисках дара — «Да», правда, потом добавилась «Ада».
Кстати, об героинях. Грех не уточнить, что у Быкова они вечноженственны и схожи — и Валю в Алю можно втиснуть, и алину цветочность в крапивину вкрапить. Ведьма Валя, тамбовская волчица-оборотень с зелеными глазами и тихий ангел Аля — однова дивные и загорелые, облеченные в солнце. Вообще трудно передать на письме сложные женские чувства, сопряжение пряжи и пряное волноподобие: любит — не любит, побелить — не побелить…
От волнений с Валей Крапивиной Миша подхватил крапивницу (хорошо, не спирохету), а их инфантильный садомазохизм объясняется эпохой — серп репрессий, пакт Молотова — эх, будет город-сад! Для поэта Миши Гвирцмана, не доктора, так санитара, дьяволица-лилит Валя — исчадье счастья, его личный вал и ожидаемый ров (бездна!), как поэтам и отпущено. Вообще есть такая еврейская молитва: «Спасибо, Господи, что не сотворил меня женщиной!»
Ну вот, и до евреев добрались, куда без них. Три части романа, словно достопамятная триада: «Скубенты, жиды и полячишки» — враги народности. «Отлично хорошо сказано», как выражался Достоевский, в смысле отлично от рассусоливаний и экивоков. Сионские близнецы Миша Гвирцман и Борис Гордон олицетворяют гордыню еврейства, спаянно канифолят мозги по иудейской ненужности и недужности — как докторский Миша Гордон прописал.
Здешний Гордон, Борис, вообще-то постепенно очухался от русских чар — горд он стал, жестоковыен, шестиуголен — в нем, отринув овал, просыпается «Шестой», предчувствующий катастрофу, погром войны. Читаешь буквенное, нутряное нагнетание от Быкова, проза расплывается и — как поющая книга на Марсе — в ушах начинает звучать «тема нашествия», шостаковическая пассакалия, страшная Седьмая.
Снова и снова, как припевом — три части романа: Нарыв, далее Лабиринт (но не тезеев, а для Ариадны), потом Обрыв. У Быкова хронотопия текста, время-место неумолимо, шаг за шагом, шагренево сжимается в время-месяц — июнь. Как джойсовский Блум обречен вечно скитаться в границах 16 июня, так герои Быкова живут в пограничной ситуации рокового 22-го. Причем первая часть кончается: «И что-то мигнуло в воздухе, он не понял, что», вторая: «И что-то мигнуло в воздухе, но он не понял — что; словно взорвалось где-то, но не рядом, а километров за семьсот».
И миганье это надолго запоминается, хотя до «Мигов» еще не дошло (не ешака купить!), пока же в воздухе «И-16».
Все гармонично, по Крастышевскому: «Первым из правил управляющего текста, далее УТ, было то, что он должен содержать автоописание, — этим запускается механизм. Второй особенностью УТ служит структура, в идеале четырехчастная. Вторая часть должна составлять половину первой, третья — примерно треть второй, четвертая же содержит главный посыл и вчетверо меньше. Эта идеальная пропорция составляет золотое сечение всякого текста». Белая магия слов!
Именно так и построен «Июнь» Быкова, что сразу ясно просвещенному читателю, который вникает и сечет предмет. Автор устами Крастышевского гонит в галоп УТ и настойчиво камлает, вдалбливает: война — это занятие тех, кто ничего не умеет, тех, у кого ничего не ладится ни с головой, ни с руками — бездарные и оттого злобно завистливые разрушители мира. Ломать и строить — шеренги и колонны по пять! А пироги печи Сапожник…
Быков не особенно скрывает, что его роман — это закодированное послание, заклинание, заговор от беды. Дабы не вернулись те славные времена, когда не стало людей, а появились нумера, даже попросту нумера дел — на каждого заведено и сшито-крыто. Белые нитки, кровавый подбой… И только Слово (которое было в начале) может выстоять супротив зла и победить Дело.
«Июнь» — роман-предупреждение. Люди, будьте!.. И хотя не видится мне, как все прочитавшие тут же, отпихнув хоррор, берутся за руки, водят хороводы и открывают шаманское, возглашая «Миру — мир, умер — шмумер», но уж раз дадена, ниспослана Мурочке тетрадь — дело художника рисовать закаляк, а там как Бог мигнет.
* Москва, издательство АСТ: РЕДАКЦИЯ ЕЛЕНЫ ШУБИНОЙ, 2018, ISBN 978-5-17-092368-7
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer6-judson/
