***
На дачу — навьюченный не «Солнцедаром»,
но: вервием, ботами, новым гвоздем —
идешь ты, и солнце проснулось недаром —
работать пора. Значит, вместе идем.
Туда, где уже появилась редиска,
а скоро потянется к ней огурец.
Туда, где Вселенная — вот она — близко.
А думам о смерти, пожалуй, конец.
Ведь сказано кем-то (еще Достоевским,
еще Иоанном) про то, что зерно
должно умереть на юру деревенском,
чтоб хлебушком стало пшеничным оно.
Пожалуй, затем и придуманы боты
и прочий под небом земной инвентарь,
чтоб что-то осталось потом от работы,
от жизни твоей, как заведено встарь.
А дача?.. Сараишко просто под небом.
Чтоб думать оттуда о той простоте,
которая зернышко делает хлебом,
с которою звезды не тонут в воде.
***
Ю. Бекишеву
«В этом перечне природы где мои стоят калоши,
Юра?..» — Бекишева спросишь в огороде босиком.
Даже пугала не носят больше наши макинтоши.
Под веселой стрекозою. Под веселым мотыльком.
Мы из прошлого из века снова вынесли скамейку
побеседовать, погладить тети Таина кота.
И плевать уже, наверно, нам на ржавую на лейку,
из которой раздается — вроде эха — пустота.
Нам бы шорохи послушать муравьиного масштаба,
из которых прорастают человеческие дни
с этой лейкой, папиросой, колуном, словечком «кабы»,
человеческой слезою (кепкой ты ее смахни)…
Там — наверное, разгадка этой каменной планеты,
где стоит скамейка эта, где присела стрекоза
рядом с Бекишевым Юрой — поглядеть в глаза поэту.
Не смахни ее случайно, кепкой вытерев глаза.
***
Внуку Саше
Всех бронзовых жуков по имени бронзовка —
раз: не переловить, два: незачем. Ага?..
День. Улица. Фонарь. Аптека. Остановка.
Автобус № 7 «Для сердца курага
полезна», — телефон чревовещает. Точка,
откуда горизонт уже не виден, но…
Ведь надо как-то жить. (Считает оболочка
потрепанной души, глядящая в окно.)
Во имя внука?.. «Да», — мне говорит будильник.
И чайник на плите поддакивает: мол,
у Ромы нет отца. Глазами в холодильник
смотрю, смотрю, смотрю… Пилюли. «Простамол».
Я — дедушка? «Ага, ага», — кивает кепка.
«А Саша, Саша где?..» — почти немой вопрос.
«Уехал, — говорит для ползунков прищепка,
для трусиков его. — А может быть, подрос».
А как же мы с котом?.. А паровозик этот?..
Куда ему ползти, забыв радикулит?..
И вообще: ЗАЧЕМ КУДА-ТО ВНУКИ ЕДУТ?!.
Ведь это не карман — болит, болит, болит…
А (думаю) душа, где обитают внуки —
и Саша, и Роман. С пелёночек. Не плачь,
небритая щека!.. Заштопай Роме брюки.
Купи велосипед (или хотя бы мяч).
***
Ближе к осени природа
совпадает с человеком,
у которого не мысли —
тоже листья в голове.
«Накормлю себя сегодня, —
лист кленовый, — чебуреком».
«Почему, — береза это, —
жизнь кончается в траве?..»
А вокруг — шмели и пчелы,
яблоки и то, что вишней
заготовлено в компоте
Марьивановной в саду.
Под скворечником без птицы
я и сам какой-то лишний.
«Это — август, — понимаю, —
что бывает раз в году».
Надо к этому привыкнуть —
шарканью по листопаду,
где когда-то начинались
эти пчелы и шмели,
и смеялась в небо Маша
(хохотала до упаду),
и во мне, наверно, мысли
тоже ландышем цвели.
Надо истоптать ботинки
на периметре природы.
Надо улыбнуться кепке,
что повешена на гвоздь.
Надо убедиться: были
до-потопные народы.
Надо Землю пересыпать —
всю — в кармашек или в горсть.
***
Стрекоза пролетела, а с нею — и лето.
Башмаки не успели поспать на траве.
Всё тащили куда-то. Всё шаркали где-то.
Всё бродили, как мысли в его голове.
Там другая трава обступала босые
очевидно-тела в очевидно-раю.
Это было когда-то, но с ними — впервые.
«Перед кем до сих пор, — он подумал, — стою?..»
Там была пустота с очертанием тела.
Он нагнулся поднять одежонку с травы.
И тогда стрекоза сквозь него пролетела,
а за нею — и лето. И лето, увы.
Он подумал: «А ладаном пахнет ромашка?..»
На вопрос не ответила даже пчела.
Липла к телу последняя в жизни рубашка.
Пустота с очертанием тела была.
***
А.А.
Бросить все и — к черту на кулички!
Или Бог за пазухою ждет?..
Только соль в кармане, только спички,
только хлеб — от костромских щедрот.
Но сначала — дописать рассказец,
где она — последняя — в окне.
Чтоб сбылось. Чтоб светом — для подглазиц,
что слезами омочил во сне.
Но сначала — залатать ботинок
(подвязать хотя бы бечевой).
Вышел к Богу (как бы) как бы инок,
а пришел… юродиво-седой.
Кто-то пальцем у виска покрутит:
Дескать, у Толстого моду взял.
Кто-то скажет: «Что-то скажут люди-т?..»
(Из-под пледов, из-под одеял.)
…Он стоял, и странная улыбка
по седой стекала бороде —
будто в ухе заиграла скрипка
той, что ходит (как бы) по воде.
***
От корки до корки прочту Пастернака.
«Изменится что-то?..» — подумает кепка.
Зевнет возле будки цепная собака.
Чего не хватает?.. Посмертного слепка.
Где лавром утыканы уши, должно быть.
Должно быть, поэта такого-то. «Глупо», —
из зеркала глянет песок или копоть,
которой даны были детские губы.
Когда-то. При жизни еще Пастернака,
в двухтомник которого вдета закладка.
Порви эту кепку, цепная собака!..
Забудь обо мне, огуречная грядка!..
Я тоже копался в земле и Шекспире.
В земле и Шекспире искал я ответы
на то, почему в переполненном мире
должны поселяться еще и поэты.
Они — не отсюда. Им тесно в калошах,
которые топают по перегною.
На ангелов смотрит душа на прохожих.
Молчат. А вчера — говорили со мною.
