— На что вы живете? — спросил прокурор пристрастно.
— Кручусь… — ответил Хаймович.
— Что значит — кручусь? Ну, покрутились бы вы вокруг меня — и что?
— Вокруг вас? Что вы! И вы бы имели, и я бы имел, и все были бы довольны!
Этот нестареющий анекдот Василий Степанович держал при себе как словесную трудовую книжку, описывая им при случае род своих занятий.
Когда на пятнадцать частей разломилась армия великой страны и сделались в одночасье никому не нужными тысячи и тысячи служак, наш герой, выведенный в отставку, испытал затяжную гнетущую растерянность. Ни умения в руках, ни знаний, способных обеспечить куском хлеба. Но врожденная неподатливость к унынию не позволила Василию Степановичу замкнуться и опустить руки. Все они, служаки, оставленная не у дел военная косточка, невольно тянулись друг к другу, поддерживая связь, и стоило кому-то одному поймать удачу, как он тут же скликал своих, на кого мог положиться.
Однокашник нашего героя, с которым вместе, бывало, напропалую бедокурили в училище, ловко, совсем как они в юности на подножку трамвая, запрыгнул в политику. И вдруг, пожалуй, что неожиданно и для него самого, заделался городским головой.
Василий Степанович был призван одним из первых. Перечень возможных вакансий не имел конца. И широта ли выбора была тому виной, или потому, что всё предлагаемое доставалось как бы на дармовщинку, однако ни к чему не потянулась душа. Несколько дней Василий Степанович так и эдак пробовал прислушаться к себе и в итоге пришел к убеждению, что его давнишний, по сути, детский еще выбор армейской службы, как и первая половина жизни, — были ошибкой. Сейчас, не по своей воле отлученный от армии и так долго просуществовавший никем, он с удивлением открыл в себе, что ему не хочется снова идти кому-то в подчинение и кем-то командовать. До того не хочется, что сама уже мысль о бесспорно завидном служебном положении воспринималась отталкивающе неприятной.
И он отказался. И это — что он не пошел под начало друга юности — сохранило их отношения в прежней ничем не обременяемой простоте. Василий Степанович, как и прежде, был участником всех отмечаемых новым градоначальником семейных торжеств, без церемоний наведывался к тому домой или на службу. И вскоре знакомые нашего героя стали обращаться через него с просьбами к первому лицу города.
Ничто сомнительное или способное поставить друга перед затруднением категорически не принималось Василием Степановичем. Но даже самой незамысловатой бумаженции, подписанной наверху, требовалось для ее следования по всем нижестоящим инстанциям «приделать ножки». Понимая, что, сказав А, нельзя не сказать и Б, наш герой взял на себя и эту задачу. Перезнакомившись постепенно с ответственными людьми в подразделениях городского управления, он зачастую мог уже не беспокоить Самого, а утрясать дело с непосредственным исполнителем.
Исподволь разъяснилось, чьи услуги какого количества денежных знаков могут потребовать, и появление Василия Степановича в том или ином кабинете, само собой разумеется, стало вызывать в сердцах обитателей кабинета самое искреннее и доброе расположение.
Незаметно и очень скоро образовался круг просителей, стремительно расширяющийся и объединяемый крепнущим день ото дня доверием к Василию Степановичу. Узаконить постройку, оформить аренду или приобретение участка, подключить к энергосетям, к воде, газу, канализации… Это сделалось профессией нашего героя, не отягощенной никакими юридическими формальностями. Каждый клиент становился его приятелем, которому он помогал, — да, не бескорыстно, однако и с увлеченностью откровенно дружеской. И почти всякий из тех, кому посодействовал Василий Степанович, располагал возможностями в чем-то своем, чем, естественно, приумножались и возможности самого Василия Степановича.
В кафе за чашечкой любимого, способствующего поддержанию здоровья, зеленого чая принимались просьбы, там же сообщалось об исполненном. Жизнь, через край заполненная хлопотами, приносящими удовлетворение и выгоду всем причастным, — вот что безоговорочно было принято его душой. Именно в этом он, пусть и с серьезным запозданием, но так удачно нашел, наконец, себя. Это ничем не напоминало работу или службу, — он словно бы катил, оседлав время, как верхом на потоке спускаются ради развлечения туристы по горной реке.
Лишь изредка, подобно крошке, затерявшейся в постели, укалывала его назойливая мысль об эфемерности всего, им обретенного. И возникало желание вложиться во что-нибудь осязаемое. Во что? Думалось, что этим мог бы стать дом. И сад.
Супруга, сын и недавно пополнившая их семью невестка горячо одобрили идею. Дети, для которых недавно была куплена простенькая квартирка в родном подъезде, выразили желание жить совместно с родителями в большом будущем доме на своем отдельном этаже. Это вошло в такое трогательное созвучие с его собственным, пусть и абстрактным, представлением об истинной семье, что Василий Степанович с этого момента с наслаждением стал погружаться в неотличимые от мечтаний планы.
С учетом известных обстоятельств, ему не стоило излишнего труда и затрат выхлопотать у города привлекательный участок. Денег под рукой на всю постройку, конечно, не было. Да и сколько их в конечном итоге потребуется, вряд ли кто-нибудь мог определить тогда. Но на фундамент нашлось — и, послушав специалистов о том, что основание должно отстояться, в первый сезон Василий Степанович вывел нулевой цикл. Что называется, вылез из земли.
Всё складывалось как нельзя лучше. Заработанное позволило во второй сезон поднять стены и накрыть их крышей. А в третий — заняться отделкой.
Когда к исходу четвертого теплого времени года заканчивали мостить плитку на подъездах к гаражам и по дорожкам будущего сада, во дворе уже топал и бойко лопотал внук.
Устояв перед натиском молодежи, непременно желавшей заполнить участок декоративной заграничной ерундой — всякими там туями, кактусами и прочим, глава семейства, утверждая, что отечественные фруктовые деревья и кусты ягод ничуть не менее красивы, чем мексиканские сорняки, настоял на персиках, сливах, яблонях, грушах, черешнях и далее до полного перечня, включившего облепиху, смородину, поречку и малину. А землянику подсадил прямо в траву, рассчитывая скашивать газоны попозже или не везде.
Не последним доводом в спорах с младшими была картинка, предвосхищавшая, как внук съедает снятую с ветки вишенку или абрикос, лакомится виноградом. Эти же мечты навели главу семейства и на мысль о домашних яйцах, гарантированно не отравленных никакой «химией» и лекарствами.
Василий Степанович влез в компьютер, интересуясь устройством птичника для курочек, особенностями ухода и кормления. И был тут же наповал сражен фразой, утверждавшей, что курочка-несушка есть созданная самой природой живая фабрика, перерабатывающая все кухонные отходы и излишки в превосходный диетический продукт.
По чертежам, отысканным в том же «инете», он из остатков стройматериалов своими руками смастерил для будущих живых фабрик сухой и теплый домишко — с насестом, светлым окном и закрепленными на стенах гнездами для кладки. А еще — с вентиляцией, которая состояла из трубы, помещенной в трубу. Причем наружная была продырявлена с четырех сторон отверстиями, через которые ветер любого направления нагнетал вовнутрь свежий воздух, создавая давление и вытесняя скопившиеся в домике газы через трубу внутреннюю.
На рынке, где в открытых коробах продавались миловидные детеныши домашней птицы и посаженные в клетки взрослые особи, Василий Степанович, продвигаясь по ряду, присматривался к продавцам. У него был навык — принимая новобранцев, сразу угадывать по внешности добросовестных ребят и отличать разгильдяев.
Глаза сами остановились на пожилой женщине — полноватой, опрятной, с естественными, без обмана крашений, светлыми, как соль, сединами, от которых, казалось, исходит сияние, осенявшее всю ее благообразную фигуру. Когда, подойдя, он обратился к ней и увидел встречную улыбку, ему подумалось, что таких, вот именно таких бабушек изображают, иллюстрируя сказки.
— Я, знаете ли, полный профан, но решил ради внука завести курочек-несушек…
— Вы обратились как раз по адресу, — откликнулась она с эталонным по правильности выговором — то ли диктора, то ли актрисы, то ли знающей себе цену школьной учительницы. Она сидела на чем-то, чего не было видно из-за ее свободного длинного платья. В лучшем случае, это был табурет, а скорее — какой-нибудь ящик. Но перед глазами была только она — чистенькая, ухоженная, и ни о каком ящике не хотелось и думать.
— Вот отличные курочки, — она указала на второй ярус принадлежавших ей клеток. — Они уже взрослые, поживут у вас с месяц, успокоятся, и снова станут нестись.
Разнотонно-коричневые куры высовывали головы из клетки, впритык касаясь частокола прутьев лысыми в этих местах шеями.
— Покупать уже облезлых, плешивых… — сморщил Василий Степанович левую сторону носа.
— Вы и вправду не разбираетесь в предмете. Они линяют, совершенно естественный процесс. Но если вы хотите курочек, которые несутся, — это то, что вам нужно. Именно то.
— Да? — спросил Василий Степанович кисловато.
— Да, — подтвердила она слегка разочарованно, с уходящим желанием убеждать.
— А эти? — кивнул он в сторону юных красавиц, обитавших этажом ниже, — беленьких с черными проблесками, как на шерстке горностая.
Она глянула непонятно: то ли разочаровавшись, то ли пожалев. И спросила:
— Вам нужна красота или польза?
— А это что — несовместимо? Мне всегда казалось, что красивое — первый признак лучшего.
— Сказано — мужчины! — обронила она себе в колени. А когда подняла взгляд, в нем будто бы возник, но тут же и спрятался плутишка. — Хотите этих — берите этих.
— А почему вы сразу предлагали тех? — поинтересовался Василий Степанович, заподозрив, что бабушка хочет сперва продать то, что поплоше.
— Эти моложе, им еще месяца три или четыре дозревать.
— Зато как радуют глаз!
— Радуют, — согласилась она. — Но четыре месяца будете кормить вхолостую.
— Покормим! — не унывал Василий Степанович. — А как называется порода? Уж больно хороши!
— Адлеровская серебристая.
— Точно! Они не белые — серебристые. И черные перышки тоже отливают серебром.
— Берете?
— Беру!
— А сколько?
— Вот чего не знаю, того не знаю. Давайте, как в картах — двадцать одну.
— Солидно! — заметила она. — У вас большая семья?
— Да нет, семья как семья. А сколько двадцать куриц могут дать яиц?
— Если бы взяли «облезлых» — полтора десятка в день. А эти — не знаю.
— Ну, нам лишь бы внуку яичко на завтрак. Беру!
— Красивых?
— Красивых!
Домашние, когда глава семейства выпускал на молодую травку контрастно узорчатых, отливающих серебром птичек, реагировали с вполне предсказуемым восторгом. Невестка, подобно папарацци, вдохновенно щелкала айфоном, чтобы тут же рассылать знакомым снимки и видео всё увереннее разгуливающих у кустов и молодых деревьев экзотически прекрасных новобранцев двора.
А внуку хотелось дотронуться до диковинной живности, которая не давалась, ловко уворачиваясь и отбегая, чтобы, оказавшись на безопасной дистанции, вновь величаво прогуливаться, презрительно поглядывая на дитя человеческое посаженным сбоку глазом.
Словом, это была не ферма, а нечто наподобие затеваемого домашнего зоопарка, отчего душа Василия Степановича веселилась с удвоенным пылом.
Взрослея, птицы хорошели не по дням, а по часам. Алые гребешки набухали зубчатыми коронами; разновеликие перья, словно бы каждое по отдельности завитые книзу, вместе складывали гармоничнейшие в их кажущемся беспорядке, переливчатые кисти хвостов.
Частенько адлеровские серебристые переругивались одна с другой, а то и затевали драку. Норовистость характеров Василий Степанович трактовал кавказским происхождением, на которое чуть позже стал списывать и манеру птичек перекрикиваться по утрам.
С нетерпением и как нечто чудесное всё семейство ожидало, когда же они начнут нестись. Даже время от даты покупки отсчитывали, как родители отмечают, начав днем рождения, возраст своих детей.
Но вот миновали и три месяца, и четыре (после которых это с гарантией обязано было случиться), но ничего не происходило. Спустя полгода, а там и восемь, девять месяцев цветущие день ото дня ярче и ярче красавицы погуливали по двору по-прежнему вхолостую. Лишь аппетит разыгрывался у них всё азартнее. Завидя корм, регулярно подносимый к месту приема пищи, они мчались, как угорелые, из всех углов обширного двора, усердствуя при этом не только лапами, но и крыльями, еще на дальних подступах расталкивая соперниц и отклевываясь от них.
В переносных деревянных кормушках, смастеренных Василием Степановичем по чертежам из справочной литературы, сметалось всё подчистую, сколько ни давай добавки к рациону, обозначаемому в пособиях. И скашивать во дворе было уже нечего — густо взошедшая по весне газонная травка была склевана серебристыми вся налысо, как и те листья на кустиках и деревцах, до которых пернатые питомицы смогли дотянуться.
Зато мощеные дорожки сада и полы беседки всплошную были укрыты похожими на известь кучками — белыми с темным вкраплением, сходными по расцветке с экстерьером заведенной в хозяйстве птицы.
Трудно сказать, как долго длилось бы это, но однажды на огонек заглянула пожилая соседка, имеющая некоторое представление о содержании несушек. И прямо-таки восхитилась, каких красивых петушков выкармливают хозяева.
— Курочек! — уточнил Василий Степанович.
— Ну, что вы, это петушки! — оспорила соседка. И уверенно назвала несколько отличительных признаков.
В семье незлобиво посмеивалась над Василием Степановичем, и сам он с веселым изумлением пофыркивал в усы, вспоминая рынок, себя и благообразную бабушку, обладавшую, как оказалось, и юмором, и характерцем.
С лапшой молодая петушатинка пошла за милую душу. Очень хороши оказались также различные супы и бульоны, да и холодец.
Правда, ощипывая забитых петушков, мучились всей фамилией. Торчащий из кожи очин ни за что не хотел сдаваться. Женщины оставались без маникюра, у мужской половины не хватало терпения выдергивать колкие щетинки, выскальзывающие из пальцев. Василий Степанович додумался посетить магазин медтехники, где приобрел три разной величины пинцета. Инструменты несколько облегчили труд, но всё же данная рационализация кардинально не решила проблемы.
В конце концов, смирив гордыню, сходили на поклон к той же знающей соседке. Последовав ее житейскому опыту, впредь окунали лишенного головы петушиного недоросля ненадолго в ведро с кипятком, после чего перья переставали фанатически цепляться за тушку и отделялись от нее почти без усилия, оставляя цыпленка чистым, как с магазинного прилавка.
У соседки же получили телефончик одного добросовестного и осведомленного в предмете человека — дабы не обмануться еще раз. Будущей весной предполагалось обзавестись не просто несушками, но такими ударницами, которые мечут яйца со скорострельностью пулемета.
Созвонившись в нужное время, к знатоку предмета Василий Степанович уже не решился ехать в одиночку, взял для моральной поддержки супругу. Путь предстоял не сказать чтобы очень дальний, однако сразу же за городской чертой скользнул в сторону от магистральных направлений. А там дорога, проложенная еще во времена Союза, мстила проезжающим безбожно за то, что ее бросили без призора, и стряхивала с себя машины на окаем полей, заставляя тащиться по голому грунту в продавленных предыдущими горемыками колеях, в непредсказуемых рытвинах, коварно заполненных водой.
Едва не у каждой развилки путники уточняли по связи маршрут и добрались, слав те господи, до сельца на пригорке. Оно состояло из нескольких домиков, зачем-то притулившихся один к другому так тесно, что ни у кого из владельцев не осталось достойного двора.
Радушный хозяин вышел встретить. С высотки проселок просматривался, как на ладони, и хозяин сигналил показавшимся вдалеке гостям поднимаемой рукой. Это был крепыш-пенсионер с располагающе-приятным здоровым цветом лица и веселыми глазами, в которых поигрывало некое наплевательство к собственной персоне, — по той, возможно, причине, что в этом крохотном сельце совершенно не для кого было ни причесывать волосы, ни начисто выбривать щеки. А уж тем более — обращать внимание на недомытые руки, которым после возни с живностью предстояло еще заниматься рассадой, копкой огорода, починкой загороди и бог его знает чем еще. Судя по всему, у хозяина не было ни нужды, ни охоты и переоблачаться раз за разом из рабочего в чистое.
Не приглашая приехавших, а лишь заманивая их жестом руки, он повел в дом — по шаткому крылечку, выводящему на некое подобие веранды. И там стал, с увлечением комментируя, показывать гостям, желающим приобрести курочек, проращиваемые черенки винограда. Названия сортов, красовавшиеся на подвязанных бирках, звучали и роились в воздухе, а свойства той или другой лозы излагались крепышом столь аппетитно, что Василий Степанович просто не смог не купить полтора десятка уже выбросивших листья саженцев. Затем гости вместе с хозяином оказались во дворе и выслушали, имея перед глазами наглядный пример, какую яму следует выкопать под каждый виноградный корень, как приспособить к делу пластиковую трубу, через которую полив станет прежде достигать дна и лишь оттуда проникать выше. А также о том, какой толщины слоями щебня, керамзита и гумуса следует заполнить яму.
Хозяин говорил увлеченно и, пожалуй, долго бы еще углублялся в детали, если бы Василий Степанович не напомнил об изначальной цели визита.
— Но это нам придется в магазин… — сбитый с пути, по которому только-только раскатился, заметил бойкий говорун с озабоченностью, которая могла соответствовать лишь новости, впервые им услышанной.
— Далеко?
— Не! Оно, сказать, в соседнем районе, но мы — прямиками!..
«Прямики» перерезали поле и запрыгивали на асфальт, с которого, поблуждав у лесополосы, перебирались на гравийку. Не раз и не два Василий Степанович имел повод порадоваться, что добираются они не на чем-нибудь, а на проходимом, четыре на четыре, мощном «японце».
По обновленной дамбе и берегу водохранилища, облюбованного яхтклубом, промчались одним духом — ровной, как яичко, трассой. В мимолетящих поселках там и сям бросались в глаза добротные, напоказ дорогие строения.
— На чем же тут народ так поднимается? — поинтересовался Василий Степанович.
— Тут? Да это дачи! Деньги — они в городе, а тут поднимешься, как же!
Провожатый, спасибо ему, не умолкая, рассказывал о себе. Без этого, вдохновляемого, должно быть, наличием свежих ушей словесного потока, наверняка наших путников одолела бы скука и раздражение из-за страха засесть где-нибудь в местных грязях безвылазно. Нынешний спец по курочкам, как можно было понять из его рассказа, занимал в свое время заметное место среди районной верхушки. И сыпал, сыпал, повествуя о былых своих карьерных чудесах, именами, которые, как ему казалось, не могут не знать его спутники. Тем более что те вовсю поддакивали, выказывая наружный интерес и сочувствие, как будто и впрямь доподлинно знали, о чем и о ком идет речь.
— Осточертело, — завершил пенсионер свой рассказ, будто бы и оправдываясь, но всё же и с заметным облегчением. — Вечно угодничаешь, вечно этой самогонкой давишься. И не с кем бы хотелось, а с кем тебя должность приневоливает. А теперь вот жинкиных батька-маму похоронили и законопатились у них на отшибе. Самим не начальствовать и начальников не знать!
О, последнее желание было весьма знакомо Василию Степановичу! Очень и очень знакомо!
— А може, оно и от старости… — предположил провожатый раздумчиво. — Кто его разберет…
В одном из поселков, которые из-за удаленности от города уже не украшали дома дачников, путешественники свернули на полянку, что зеленела сбоку от продуктовой лавки. К ней, полянке, обращено было крыльцо насвежо выбеленной мазанки, с козырька над которым в качестве рекламных флагов свисали пустые грязновато-белые мешки с фирменными синими штемпелями производств, изготовляющих комбикорма.
— Мироныч! — приветливо и панибратски, словно ровеснику, прокричал сквозь открытую дверь молодой голос — и на крыльце появился розовощекий парнишка лет семнадцати с виду. За ним, ступая уточкой, вышла юная, с лицом веселушки-школьницы, супруга, явно на сносях. В поселке не заметно было ни души, и они обрадовались знакомцу, неожиданно появившемуся из навороченного, хоть и закиданного безбожно грязью из-под колес, джипа, зарулившего невесть какими судьбами на их пустырек.
— Из города к вам — покупателей! — с интонацией приветствия отозвался Мироныч. — Курочек хотят присмотреть и, если что, то и корма.
Молодые, спустившись по хлипким дощатым ступеням и держась рядышком, привечали улыбками и кивками подходившего Василия Степановича и его жену, задержавшуюся было в машине, но тоже решившую выйти. Поздоровавшись, хозяева повернули к соседней мазанке — давно не подновляемой, облупившейся, без окон и, как показалось, без двери, лишь с покосившимся проходом вовнутрь. Снизу проход был заслонен щитком шириною в две доски.
— Вот, пожалуйста! Как знали, что для вас — с утречка с фабрики подкинули! — жизнерадостно заметил парнишка, приглашая заглянуть в проем.
Из-за отсутствия окон внутри мазанки было сумеречно, и картина прояснилась для Василия Степановича не сразу, а по мере привыкания глаз. На земляном полу угадывалась подстилка из соломы — затоптанная и почти утонувшая в жиже помета. Переминавшиеся с ноги на ногу курицы стояли так тесно одна к другой, что не могли перемещаться. Лишь передние потеснились от заглянувших людей, вжимаясь в толпу сородичей и глядя с испугом и недоумением.
Василий Степанович непроизвольно зажмурился, не поверив в первую секунду увиденному: курицы все до единой были абсолютно голыми. Ни перышка. И худющими, как в Бухенвальде.
— О, господи! — вымолвил он.
— Вы не того… не как его… — успокоил, беспечно улыбаясь, юный торговец. — Они в новое перо вобьются! А яйцами вас так просто забросают!
— Да-да, — подтвердила девчушка, вот-вот готовая стать мамой. — Три недели у них стресс из-за переселения, а потом… Можете записать: двадцать четвертого числа начнут вас радовать!
— Но что же они такие заморенные? Кожа да кости!
— Дак не мясная же курица — несушка! — наставительно заметил Мироныч. — Я так вам скажу, чтобы понятнее. Ребята берут их на фабрике для кого? Для тех, кто живет в округе. Тут не базар, тут не обманешь. На фабрике порода особенная, и умеют их там раскочегарить. Которая дома выросла, никогда так нестись не станет. Почему их народ и разметает. А то, что бы нам стоило — своих наплодить.
— А фабрике, в таком случае, зачем отдавать? — сомневался Василий Степанович.
— Фабрика самую силу из них уже выкачала, меняет на молодых, — поведал Мироныч. — А нам они еще года два послужат лучше любых домашних! И выходит, что все при своем интересе.
Василий Степанович как к человеку, за которым решающее слово, обернулся к жене.
— Возьмем, Вась! У них глаза, как у сироток детдомовских. Возьмем!
Дома младшие с вытянутыми физиономиями взирали на отпускаемых из короба куриных зомби, неприкаянно озиравшихся и не знающих, куда ступить. Они, худышки, занимали так мало места, что из упаковки, в которой некогда приобреталась микроволновая печь, Василий Степанович, словно фокусник, доставал и доставал птичек — одну за одной.
Впрочем, на следующий день невестка уже без устали фотографировала худышек. Развалясь в самых бесстыдных позах, обнаженные курицы грелись, подставляя солнышку кто спинку, кто бочок, а кто, раскорячившись, брюшко. Ни дать ни взять — нудистский куриный пляж.
Вели себя новоселы посмирнее, чем адлеровские серебристые, двор разведывали опасливо и с оглядкой. И все в одно время стали покрываться бежевым и кофейным пухом, который быстро, буквально на глазах, превращался в юные шелковистые перышки.
К дате обещанного принесения яиц курочки зрительно пополнели и похорошели несказанно. Однако понапрасну Василий Степанович заглядывал в обустроенные в точном соответствии с требованиями инструкций приемные гнезда со свеженьким и сухим сеном внутри. Никто в эти гнезда не наведывался и никаких приношений не оставлял.
Нехорошие мысли о повторном над ним плутовстве Василий Степанович упорно прогонял прочь, но в гнезда заглядывал всё равнодушнее.
Прошла неделя после срока, названного девчушкой, которая сама, должно быть, уже удачно родила. Потянулась вторая. И вот однажды, сидя у себя в кабинете перед компьютером, Василий Степанович услыхал потрясенный до самых основ детской души голос внука.
— Дедушка! Дедушка! — надрывался тот, подбегая к окну. — Дедушка!
С испугом за маленького Василий Степанович подхватился, слыша в ушах переполох собственного сердца, а внук, завидя его, призывно замахал руками.
— Выходи! Скорей! — звал он, как на пожар, и только вид смеющейся в саду невестки извещал об отсутствии несчастья.
Перехваченный малышом в помещении бассейна и пойманный за руку, Василий Степанович впритруску спешил за ошалелым ребенком.
— Вот! — распахнутые настежь счастливые глаза потомка указывали под старый куст шиповника, сохраненный при разбивке сада.
Присев до уровня, с которого смотрел малыш, Василий Степанович увидел некое подобие гнезда из расчесанной в кружок травы. В гнезде ровненькой округлой пирамидкой высились аккуратнейшим образом уложенные, чистые-пречистые яйца — все цвета какао с молоком и каждое словно бы в тончайшей прозрачной плёночке. Василию Степановичу, как и внуку, неудержимо захотелось поделиться увиденным — и он, как будто передавая что-то, торжествующе глянул в ликующие очи невестки и в обеспокоенные глаза подбегающей запыхавшейся супруги.
— Мы не там искали! — воскликнул Василий Степанович, словно заступаясь вгорячах перед кем-то за курочек, которые не обманули.
Следовало бы собрать кладку из двух, а то и трех десятков яиц, однако рука не поднималась разрушить такое чудо.
— Кто нашел — ты? — готовый расхвалить, спросил Василий Степанович у внука.
— Мама, — честно признался тот, не умея скрыть сожаление о лаврах, заслуженных не им.
— Пойдемте! — с лукавцей поманила невестка к поленнице под навесом и стопе поддонов, на которых подвозили тротуарную плитку. — Сюрпри-из! — объявила она, прицеливаясь взглядом в нишу, образованную поддонами. Там в уютной тени покоилась точно такая же горка неправдоподобно красивых и чистых произведений природы.
Вчетвером они переглядывались, словно перепасовывая из глаз в глаза упоительное настроение, и Василий Степанович с удивлением подумал, как давно он не испытывал ничего и близко похожего. Было известие о рождении внука, но счастье тогда шло с довеском мучительной тревоги о здоровье мальчишки и родившей девочки, и не было, не ощущалось полным, как теперь, очищенным от всего постороннего, беззаботным и легким, как пушинка, счастьем. Потом шевельнулось, возникнув в душе и мыслях, соображение, что, пожалуй, это или подобное этому и есть самая высокая награда тому, кто строит, сажает, сеет, разводит живое… И вот он — удостоился.
А позже, уже у себя в кабинете, смакуя пережитую только что радость и вслушиваясь в нее, он вдруг подумал: «И вот это вот — и всё?.. И ничего выше, ничего, что потрясло бы сильнее, у меня уже не будет?..»
