Сегодня у нас в редакции фольклорист, член Союза писателей России, заведующий сектором адыгского фольклора Института гуманитарных исследований Кабардино-Балкарского научного центра Российской академии наук, доктор филологических наук, профессор Адам Мухамедович Гутов и мы продолжаем беседы в рамках философского марафона «Сакрализация прекрасного».
— Адам Мухамедович, обязательна ли категория прекрасного в жизни современного человека? В Вашей жизни красота — определяемая или определяющая категория?
— Думаю, что вопрос немного риторический.
Можно есть, чтобы есть, и можно жить, чтобы жить. Но при этом мы не будем существенно отличаться от всего остального животного мира. Разумеется, Прекрасное это и «Мона Лиза» в музее, и «Ромео и Джульетта» на театральной сцене, и задушевная песня, которую поет влюбленный в тоске по своей возлюбленной.
Но если признаться, то множество людей на планете так и проживают свой век, ни разу не увидев картин Леонардо или Пикассо, не прочтя хотя бы один сонет Петрарки, не насладившись игрой выдающихся актеров в театре, не постигнув божественности звучания пушкинского «Я вас любил...» или же обыкновенной пастушеской мелодии. А вот без соприкосновения с добротой и душевной теплотой окружающих, без хотя бы единственного прекрасного по своей сути поступка жизнь — не человеческая жизнь. Можно не обладать тонким вкусом к цвету, звуку, форме, гармонии, но без вкуса к духовному человеку никак. Поэтому испокон веку повелось, что песни поют не о тех, кто долго жил, а о тех, кто жизнь прожил как песню спел.
С такой точки зрения категория Прекрасного определяющая, хотя это и звучит пафосно: человек не прожил сто физических лет, но зато духовно он жив, пока его песня на устах у людей, а это порою не сто, а все триста, пятьсот и тысяча лет. Быть может, это и делает человеческую душу бессмертной.
— Как Вы считаете, можно ли считать синтез этического и эстетического («в человеке всё должно быть прекрасно...») особенностью русской философии, литературы, культуры? Или это личный идеал, например, Фёдора Михайловича Достоевского? Или это некий универсальный для всех культур метод миропонимания?
— Не подозревая о следующем вопросе, я уже частично ответил на него.
Добро не может быть безобразным, хотя зло способно нарядиться в ценителя прекрасного: тезис А.П. Чехова — «в человеке всё должно быть прекрасно...» — несколько шире, если признать, что красота — форма проявления добра. Мне кажется, здесь личный идеал и общечеловеческие тенденции друг другу не противоречат. Более того, личностное гораздо привлекательнее для широких умозаключений, чем бестелесно и безопорно абстрактное.
Трудно, не будучи специалистом по Достоевскому, судить о том, знал ли он суждение Шиллера о том, что красота спасёт мир. Да это и не так важно. Гораздо важнее, что мысли очень близки: на определенном этапе эволюции сознания суждения совершенно разных людей могут совпадать, иногда вплоть до формы выражения (это я говорю как фольклорист, профессионально обязанный знать стадиальную специфику образа мысли, возникновения мотивов и целых сюжетов, в своей основе сходных у народов в разных концах Евразии и всего мира). А если Достоевский сознательно отталкивается от Шиллера, то и здесь важно учитывать, что чужеродное произвольно не прививается, поскольку аккумулируется только то, к чему воспринимающая сторона готова.
Что же до национальных особенностей, то порожденное русским сознанием и написанное по-русски уже имеет свою маркировку. Хотя для писателя, даже самого наинационального, адресатом должен быть весь читающий мир. Только вот парадокс: отними национальное — и он не будет интересен этому миру. Глобальное это ничье, и оно никому не близко по крови, а от чьей-либо души идущее вызовет отклик и в чужой душе. И она перестанет быть чужой.
— Вы касаетесь фундаментального вопроса субъектности культуры: «отними национальное — и он [художник] не будет интересен этому миру». Но фольклор разных народов мира, порою вовсе не пересекавшихся в обозримом историческом прошлом, содержит не только неповторимые уникальные духовные артефакты, но и общий опыт: «мотивы и целые сюжеты, в своей основе сходные у народов в разных концах Евразии и всего мира». Можно ли утверждать, что отдельные универсальные характеристики указывают на общие закономерности развития культур и тем самым на некую субъектность мировой культуры?
— Уважаемая Ирина Владимировна! Как бы играючи, со всем женским изяществом, Вы завлекли меня в непроходимые заросли философии. Не знаю, насколько интересными будут мои дилетантские рассуждения, но отступать поздно.
Итак, первый вопрос. На него более содержательно отвечал А.Н. Веселовский, поближе к нашему времени — и В.Я. Пропп, и В.М. Жирмунский, и многие корифеи. Я могу только сказать о том, как я понял их мудрые суждения.
Прежде всего, речь, наверное, удобнее вести не о субъектности фольклорного феномена, а о всеобщности законов, воздействующих на спонтанное или осознанно актуализируемое коллективное творчество. Совокупность таких обстоятельств, как стадиальное состояние среды, характер взаимодействия с внешней средой, географические и климатические условия самой среды, особенности языка и этнической психологии, благоприятствует возникновению и становлению определенных мотивов, которые способны образовать сюжетно-тематическое ядро.
Например, для некоей догосударственной стадии нехарактерны мотивы защиты родной земли от неприятельских нашествий. Они очень востребованы при формировании более позднего типа эпоса, исторического или же историко-героического. Зато для ранних типов эпоса характерны сказания о происхождении земли и человека, о добывании или похищении у злого чудовища огня, зерен культурных растений, каких-то других благ. Вот и получается, что феномены словесной культуры, возникшие у разных народов, на примерно одной стадии эволюции могут оказаться сходными иногда даже в деталях.
Своеобразие непременно проявится в образной системе, стилистике, психологических мотивировках и прочем. Алим Кешоков в 1959 году сформулировал это до гениальности просто и образно:
На языке одном все люди плачут,
На языке одном они смеются.
— Какова, по-Вашему, роль сакрального (потаенного, священного и культового) в механизме накопления духовного опыта народа? И где пролегают границы пересечения обыденной жизни и сакрального опыта поколений? Ваше утверждение: «без соприкосновения с добротой и душевной теплотой окружающих, без хотя бы единственного прекрасного по своей сути поступка жизнь — не человеческая жизнь» — указывает, что существует некая незримая сакральная грань, за которой человек может сохранить свою жизнь, но потерять важнейшие свои качества и перестать быть человеком. Возможно ли определение и табулирование этой границы, или с развитием человечества она неминуемо размывается?
— Возможно, я разрушаю избранную Вами структуру, но позволю себе вольность разом ответить на последние два вопроса. Мне кажется, что сакральное, в смысле теософском, более опирается не на опыт и реальность, а на принцип «так положено» или «так ведется исстари». Поэтому обычно в реальности оно опирается не на закономерности, а на каноны. Относительно грани между существованием Человеческим, то есть Жизнью, и животным Вы сами ответили: она незримая. Ее можно только почувствовать. Но для этого нужно иметь «орган стыда», тот стержень в сознании, который даст сигнал, после которого вы или остановитесь и повернете в Человеческую сторону, или же начнете осознанно оскотиниваться, убив (или же методично убивая) в себе богоданную душу. Некоторые при этом физически выживают и благополучно существуют среди живых, даже не подозревая, что они отравляют окружение смрадом. Но часто ушедшие в область подсознания атавизмы прежней человеческой сущности не перестают терзать сознание; от этого — душевные болезни, неадекватные поступки, попытки затопить дискомфортное состояние вином. Вычислить ни грань между тем и этим, ни состояние встречного человека — то ли он живой, то ли нет — никаким инструментом, конечно, нельзя. Но пусть мне простится такая ересь — тело мне представляется временным вместилищем души, и, отделившись в свое время от тела, она уходит из этого мира не сразу: пока о человеке помнят, пока соизмеряют свои дела с ним, пока его дух востребован, он в этом мире. Самые сильные и вовсе никогда не уходят.
Вот такая «глубокая философия на мелких местах»...
Беседу вела Ирина Калус
