— По словам доктора философских наук, профессора Александра Дмитриевича Похилько, «Достоевскому приписывают мысль Шиллера о том, что красота спасёт мир. Достоевский считал, что доброта спасёт мир». Как Вы считаете, можно ли считать синтез этического и эстетического («в человеке всё должно быть прекрасно...») особенностью русской философии, литературы, культуры? Или это личный идеал Федора Михайловича? Или некий универсальный для всех культур метод миропонимания (Сократ, Будда, Конфуций)?
— На мой взгляд, скорее универсальный, хотя именно в русском миропонимании особенно остро стоит вопрос о сути красоты. А как далеко может завести это понимание, отличное от других? И разве в романе «Идиот» Федора Достоевского князь Мышкин спас Настасью Филипповну Барашкову? Кроме того, что внутри нас вообще способно понимать красоту — и благодаря чему?
Вот начало знаменитого стихотворения Николая Заболоцкого «Некрасивая девочка»:
Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам ее,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про нее,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит ее и вон из сердца рвется,
И девочка ликует и смеется,
Охваченная счастьем бытия…
Потрясающие строки, не так ли?.. Мы видим в девочке сопереживание чужой радости, причем настолько сильное, что оно дарит ей ощущение счастья. Но сопереживание может быть разным. Оно — только связь между людьми, а эмоциональная составляющая этой связи и ее духовная суть могут быть и не столь светлыми, например, в горе. Короче говоря, сопереживание может стать состраданием.
Теперь посмотрим, что говорил о сострадании Фридрих Ницше…
— Алексей, Вы опять пристаете к Ницше?!
— А я и не собирался оставлять его в покое. С чего Вы взяли, что я вот так просто возьму и отпущу Ницше?
— Бедный Фридрих Карлович!..
— Простите, но разве я его ругаю или — спаси и сохрани Господи! — предаю некоей философской анафеме? Более того, знаете, у нас определенно есть что-то общее… И я хорошо понимаю это. Приведу такой простой пример: когда-то давно я работал на заводе «Автозапчасть». Автобусная остановка рядом с заводом была сразу за поворотом. И каждое утро именно я — человек, скажем так, склонный к нестабильной форме заикания (иногда оно уходит в глубокую спячку, а иногда, особенно утром или во время усталости, проявляет себя в полной мере) — был вынужден просить водителя остановить маршрутку. Почему я, ведь мне, в отличие от других, частенько короткая фраза давалась с трудом? Потому что раньше я работал механиком в пассажирском АТП, хорошо знал труд водителя и правила дорожного движения. Еще до поворота водитель должен был занять нужную полосу: если маршрутка пропускала остановку, то левую, а если останавливалась — правую. И я предупреждал водителя об остановке еще до поворота.
В общем, при всем своем критическом отношении к Ницше, я признаю, что он делает то же самое, он предупреждает нас о том, с какими именно вопросами мы столкнемся на некоей развилке на дороге жизни…
— Ницше проявляет участие?
— Это потрясающе, но да, и примерно такое же, какое я в свое время проявлял к водителю. Правда, Ницше говорит об «избранных», а вот я-то не считаю себя этим «избранным». А теперь давайте посмотрим, что говорит Ницше о сострадании:
«Сострадание противоположно аффектам тонуса, повышающим энергию жизненного чувства, — оно воздействует угнетающе. Сострадая, слабеешь... Сострадание разносит заразу страдания — при известных обстоятельствах состраданием может достигаться такая совокупная потеря жизненной энергии…)» («Антихрист»).
Вот еще: «В целом сострадание парализует закон развития — закон селекции. Оно поддерживает жизнь в том, что созрело для гибели, оно борется с жизнью в пользу обездоленных осужденных ею, а множество всевозможных уродств, в каких длит оно жизнь, придает мрачную двусмысленность самой жизни» («Антихрист»).
Мрачную?!. Нет, ну, каков сукин сын, а? Вернемся к «Некрасивой девочке» Николая Заболоцкого и постараемся ответить на вопрос: не является ли чувство, которое испытывают к девочке автор и читатели, пусть только отчасти, но все-таки сострадательным? На мой взгляд, да, является. Унизительно ли это чувство? Улыбнусь: а вот тут, будь я проклят, если да. И даже если парализуются некие законы развития и селекции, я добавлю им хорошего пинка для лучшей парализации.
Но так ли неправ Ницше, когда говорит о «мрачной двусмысленности жизни»?
Продолжим стихотворение Николая Заболоцкого:
…Ни тени зависти, ни умысла худого
Еще не знает это существо.
Ей все на свете так безмерно ново,
Так живо все, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!..
Прав Ницше, прав, потому что не все так просто и ясно в этом мире. Однозначное, жизнеутверждающее «да» можно найти разве что в алгебре. А если юная девушка вдруг осознает свою некрасивость, можно ли найти в мире большую трагедию?
И Ницше умолкает. По его собственному утверждению, красота — это обещание счастья, а может ли рассчитывать на счастье некрасивая девочка? Умный немец стоит и молча — без сопереживания! — смотрит на неприглядную русскую девочку…
— Почему-то вдруг вспомнилось выражение: «Что русскому хорошо, то немцу — смерть».
— Ну, тут, допустим, не смерть, а тупик. Немец Фридрих Карлович Ницше загнал себя в тупик. А мы, на мой взгляд, подходим к тому, что отличает русскую культуру и понимание красоты от всех остальных…
— Это вера?
— Да, но не только. Это вера там, где, с логической точки зрения, ее быть не может. А с другой стороны, если эта вера — недобра, то ее тоже не может быть. Почему я сказал, что нет ничего унизительного в сопереживании читателя и поэта некрасивой девочке? Из-за великого равенства сути доброты для всех, а если для всех, то я не хочу и не буду принижать жизнь девочки. Это уже моя воля, мое усилие, и благодаря им жизнь девочки становится равноценной другим. И — точка. «Всем — поровну», а если не поровну, то это уже ложь.
— Но девочка все-таки некрасива…
— Давайте прочитаем стихотворение до конца:
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине ее горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты ее нехороши
И нечем ей прельстить воображенье, —
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом ее движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
— Алексей, смысл этих чудесных стихов не сможет понять только глупец, но…
— Перебью, но разве Ницше — глупец?
— …Но почему Вы сказали о некоем своем усилии? Что это за усилие, воля? И — извините! — при чем тут Вы, если речь в стихах идет о девочке?
— А Вы хотите сказать, что девочка настолько отстранена от меня, что является только объектом для наблюдения? То есть образ девочки, созданный Николаем Заболоцким, может помочь мне в осознании какого-то нравственного построения, а вот я ей — уже нет? Почему-то вспомнилась фраза из «Джентльменов удачи»: «Кто ж его посадит?.. Он же памятник!» Но мы все-таки говорим об образе девочки, а не о ее реальном прототипе… И здесь я настаиваю на своем и спрашиваю: речь идет только об объекте, за которым наблюдаем?
— Ну, в какой-то мере это верно. Ведь если не будет объекта, то нам не за кем будет вести наблюдение.
— Согласен. Тут, правда, возникает вопрос, что же, точнее говоря, кого же именно мы видим в стихотворении: только образ девочки, только некий объект для наблюдения или только разукрашенный творческим воображением поэта некий прототип? Знаете, меня почему-то не устраивает в полной мере ни первое, ни второе, ни третье. Ну, хотя бы потому, что все эти формы может принять, например, бывший человек Адольф Гитлер или какой-нибудь вконец ошалевший сексуальный маньяк.
— А искусство для Вас — некое подобие Царства Небесного, в которое Вы не хотите пускать откровенных мерзавцев?
— Не так, не так!.. Во-первых, ничто не сможет уподобиться Царству Небесному, а во-вторых, если бы я даже захотел пустить мерзавца в виртуальный мир искусства, то разве смог бы пустить его в полной мере?
— А как же тогда они входят? Наполовину, что ли?..
— У меня есть смутная догадка, что не наполовину, а по закону, но по закону, уже лишенному благодати… не знаю, насколько это верно и точно… Тут некий парадокс, что ли. Ведь сам художник, создающий образ, творческой благодати не лишен, но когда ему приходится иметь дело с духовно выхолощенным объектом, что он может ему дать?
— А дать нужно обязательно?
— Конечно. Разве, например, рассуждая о Ницше, я не вкладываю свои смыслы в понимание его рассуждений?
— Вы еще говорили о великом равенстве доброты.
— А тут уместно спросить, может быть, образ девочки, созданный Заболоцким, это все-таки больше, чем просто образ?..
— Снова творческая благодать, но которая, как Вы утверждаете сейчас, может поднять один образ над другими, лишенными ее? Но тогда что она?
— А кто знает?.. Иногда мне кажется, что она — живой и веселый, детский и чуть лукавый блеск в глазах… Иногда объем и мощь образа… Иногда спокойное, мудрое и доброе слово. Я знаю точно только одно, даже гнев благодати никогда не бывает беспричинно жестоким. Ведь она, как и красота (я приписываю эту мысль лично Достоевскому), «совершенно честное дело без всякой задней мысли». И дело тут не только в том, что красота кого-то спасает… Может быть, главное в том, что она является причиной того, что человека нужно спасать? А если она только объект для нашего наблюдения, пусть и в замечательных стихах, не слишком ли этого мало?
— Вы хотите сказать, что объект и субъект, литературный образ и читатель могут слиться воедино? Потому и сказали о некоем усилии с Вашей стороны?
— Боюсь, что там, — в этом, пока еще абсолютно не понимаемом нами великом «Там», — все еще сложнее… Ну, не о физических же величинах и не о физическом слиянии мы с Вами говорим. Я ставлю «Некрасивую девочку» Николая Заболоцкого настолько высоко, что… не знаю… едва ли не приравниваю это стихотворение к Божьему прикосновению. Но насколько это правомерно? Хотя, может быть, в этом прикосновении верно лишь то, что это именно прикосновение, а не слияние? Например, христианство очень бережно, в отличие от буддизма, относится к уникальности человеческой личности, и мне дорого именно это… А с другой стороны, если творческое прикосновение, пусть только литературное, но которое по сути вдруг становится едва ли не равным Божьему, то может быть, все-таки имеет смысл говорить и о слиянии, но не объекта-образа и субъекта-читателя как таковых, а чего-то… снова не знаю… чего-то не в них самих, но чего-то, что способно порождать энергетику великого Там?
Что же касается усилия с моей стороны, то и тут все не менее сложно. Давайте посмотрим, как Ницше определяет внутренне состояние христианина:
«Психология “евангелия” не ведает понятий вины и наказания, не ведает и “вознаграждения”. “Грех” и любая дистанция между богом и человеком упразднены, в том-то и заключается “радостная весть”. Блаженство не обещают и не связывают с выполнением условий: блаженство — единственная реальность, а остальное — знаки, чтобы говорить о ней… Последствия такого положения переносятся на новое поведение, собственно евангельское. Не “вера” отличает христианина — он действует; он отличается тем, что поступает иначе. Тем, что ни словом, ни душой не противится тому, кто творит ему зло. Тем, что не признаёт различия между соплеменником и иноземцем, между иудеем и неиудеем (“ближний” — это, собственно, единоверец, иудей). Тем, что ни на кого не гневается, никем не пренебрегает. Тем, что не ходит в суды и не даётся им в руки…».
Конец цитаты.
Не силен в богословии и не берусь судить о рассуждениях Ницше о вине и наказании, о вере и действии. Но, на мой взгляд, он довольно точно описывает внутреннее состояние христианина: он не противится, не гневается, не пренебрегает и т.д. Но насколько верно сводить христианство только к Нагорной проповеди Христа? Насколько верно утверждать, что христианство сводится только к внутреннему ощущению человеком блаженства? И Ницше не делает никакого усилия, чтобы выйти за пределы человеческой единицы.
Тогда почему позже Христос говорит о нескольких людях, собравшихся во имя Его и Церкви, которую не одолеют врата адовы? Но несколько человек — уже усилие, потому что это уже прикосновение друг к другу. Повторюсь, не силен в богословии, но мне кажется, что именно тут кардинальное различие между христианством и буддизмом, о котором так благожелательно отзывался Ницше. Но это же значит и разное понимание красоты… Там, где Ницше остановился, Николай Заболоцкий пошел дальше: да, он говорит только об одной девочке, но усилие — усилие веры! — делает-то он сам. У него ничего нет кроме этой веры, понимаете? И вера Николая Заболоцкого каким-то удивительным образом становится «совершенно честным делом без всякой задней мысли». Улыбнусь: это уже красота не просто как графика, а рождающая смыслы красота, потрясающая в самом определения красоты как «огня, мерцающего в сосуде».
Всё — только иллюзия? Но парадокс!.. Как можно определить что-то конкретное и материальное с помощью некоей иллюзии и бывает ли такое? Бывает, причем, как говорится, сплошь и рядом. Допустим, мы измеряем какой-то предмет, например лодку, и получаем результат: ее длина составляет 6 метров 35 сантиметров и 78 миллиметров… Чем не иллюзия? Ведь если лодка реальна, то метр — всего лишь наша придумка. Точнее говоря, где-то слышал, что за эталон метра была взята длина меча Карла Великого. Но какое отношение имеет рулетка, с помощью которой мы измеряли лодку, или сантиметровая линейка, которая сейчас лежит на моем столе, к европейскому императору, жившему больше тысячи лет тому назад? Именно так и рассуждает Ницше о христианстве и Христе. Он говорит: возьми линейку и спроси себя, разве император Карл придумал шкалу на ней или ее придумали те, кто жил значительно позже?
Улыбнусь: кажется, я уже называл Ницше сукиным сыном?.. Жаль, что называл. Я думаю, что он попросту страдающий от скуки и зубной боли шулер. А парадокс — притягательный и по-своему красивый — состоит в том, что Ницше… Прав! Он прав, говоря, что красота, в сущности, иллюзорна. Но чья красота иллюзорна: та, о которой говорит он, или красота, о которой говорит Николай Заболоцкий?
Ну, вот, например, очередное изречение Ницше: «Красота — это только тоненькая яблочная кожура над раскалённым хаосом».
Сказал своеобразно, человек определяется как хаос, но даже если это так — только предположим это! — то разве не на этой «яблочной кожуре» живет некрасивая девчонка Николая Заболоцкого? И тут Ницше спрашивает, разве все некрасивые девочки находят свое счастье в жизни и разве не сжигает их адское пламя, которое там, под «кожурой»?
Но может быть, их сжигает совсем не адское пламя, и Христос сказал именно о нескольких людях, а не об одном человеке, вытаскивая веру из опасной близости зацикливания человека только в самом себе? А каким усилием, только ради себя любимого? Например, почему человек должен быть милосердным только во имя своего будущего помилования или еще и потому, что его милосердие дарит кому-то жизнь, а это — уже та радость, которая и была в некрасивой девочке? Ведь понятно же, что если радость только ради себя, то милосердие рано или поздно превратится в ритуал выпускания голубков, а может быть, во что-то и похуже.
А где нужно применять усилие милосердия: только рядом с горой, на которой проповедует Христос, или в действительно реальной жизни, отказываясь ползти вверх по груде человеческих тел, мечтая о полете к облакам в виде сверхчеловека?
Читая Ницше, я вдруг понял… не знаю, может быть, и померещилось… что ему был противен запах пота и жар от давящего на него чужого тела. Ницше кричал мне о белоснежных горных вершинах и глотке свежего воздуха изнутри сдавившей его со всех сторон толпы. Страдающий негодяй!.. Негодяй, возненавидевший мучающую его толпу и мечтающий о горней свободе среди плотно спрессованных тел. Мог ли он представить себе, что когда-нибудь его не очень-то верные последователи погонят такие же толпы в газовые камеры? И не потому ли он говорил об избранных, что в любой такой толпе невозможно найти его честных последователей, но все они — не очень-то честные в своем понимании Ницше — как-то устроились служить в эсэсовской охране?
Да, мы говорим о красоте и ее понимании человеком… Но создайте «избранного человека» и тут же возникнет «красота» для «избранных», для замкнутых в самих себе людях. Мы уже как-то говорили с Вами на тему природы творчества, и я утверждал (хотя, конечно, это далеко не мои мысли), что суть творчества состоит из разделения и упорядочивания. А если это так, то тут стоит спросить, какая сила работает над человечеством, стараясь разделить его в вопросе понимания красоты и человечности: Бог или дьявол?
На мой взгляд — всего лишь взгляд художника — при понимании этого вопроса очень важно осознать меру иллюзорности создающих его категорий. Например, поставьте рядом сверхчеловека Ницше, некрасивую девочку Николая Заболоцкого и спросите себя, что есть большая реальность?
— Ответы будут разными…
— Но суть-то одна, и она сводится к признанию бытия Бога или его отрицанию. И нет добра и зла вне поля этой борьбы, нет ни компромисса, ни золотой середины.
— Человек обречен на борьбу?
— Словно «обречен» слишком мрачно… Ну, например, человек ежесекундно «обречен» преодолевать силу земного тяготения, но я не вижу в этом никакой принуждающей его к несвободе трагедии.
— А если человек упрямо говорит, что он не хочет участвовать в борьбе добра и зла, если он говорит, что красота — это гармония тишины, цветы на лугу и плеск волны у ног? Если он говорит, что мир совсем не рушится и его не нужно спасать?
— А кто сказал, что решение будет принимать человек, а не что-то в нем самом, еще не до конца осознанное им? Помнится, в фильме «Матрица» главному герою несколько раз говорили, что он уже принял решение и теперь ему нужно понять, почему он его принял.
— Может быть, для этого и нужно искусство и осознание той красоты, которая зовет тебя на свою сторону?
— Может быть… Знаете, меня всегда удивляла, с одной стороны, иллюзорность творчества, а с другой стороны, реальность — потрясающая реальность! — образов, которое оно создает… Здесь какая-то удивительнейшая связь, понимаете? То есть мы создаем реальную лодку с помощью фактически виртуальной линейки, и высокотехнологичную, то есть современную лодку, мы просто не сможем без нее построить. Но Ницше говорит, что поскольку не Карл Великий выдвинул идею расчертить его меч на тысячу миллиметров, то наша линейка — ложь, а значит, мы строим какую-то неправильную лодку. Примерно то же самое он говорит о христианской вере, сводя ее только к переживанию блаженства. Ницше превращает христианство в некий неделимый «меч», а Христа — в уникальную и единственную личность. «Был один Христианин, да и того распяли…» По своему Ницше, разумеется, прав, Христос — един и уникален — и как личность, и как Сын Божий. Но тут встает вопрос: а насколько свободен человек в своей вере и может ли он творить на территории этой веры? Ницше говорит, что нет. Он говорит, что сострадание это некие придуманные «двадцать пять миллиметров» и придуманы они только затем, чтобы поставить над вами некоего мастера — надсмотрщика-священника.
— Алексей, Вы привели стихотворение Николая Заболоцкого, чтобы показать, как легко опровергается Ницше?
— Да. Если бы Ницше был прав, Николай Заболоцкий не смог бы написать свое гениальное стихотворение. Но он-то его написал!.. Правда, с другой стороны, еще рано говорить об «опровержении» Ницше.
— А ложь способна к творчеству?
— Ложь способна только к лживому творчеству.
— Но массовому…
— Да, она тороплива… Но не только в этом дело. Есть такая поговорка: у лжи короткие ноги. Я понимаю это как свойство лжи — она не любит время. Слишком быстро, как снеговики на жаре, тают создаваемые ей образы…
— Перефразируя знаменитое высказывание, попытаюсь Вам возразить: Ницше жил, Ницше жив, Ницше будет жить.
— Да, но он живет словно под стеклом саркофага… Многое из того, что он сказал, сегодня слишком легко опровергнуть, но это уже не философский спор, а простая человеческая говорильня.
Знаете, я приводил в пример творчество Ницше и Николая Заболоцкого не только потому, что их понимание красоты диаметрально противоположено, но еще и потому, что оно сильно разнится по глубине. Русскому человеку мало понимания того, что, мол, доброта или красота спасут мир, он — ищет Бога. Возможно, мне снова что-то кажется, но этот поиск я вижу и в Чехове, хотя он, казалось бы, отстраняется от веры, ссылаясь на то, что такая глыба, как Лев Николаевич Толстой, запутался в понимании Христа.
Может быть, наше богоискательство, с одной стороны, слишком широко, чтобы увидеть его в полном объеме, как в Чехове или — слишком наивно — как в Толстом?
Но одно я знаю точно, оно — очень жадно… И жадно только в нас, русских.
— Как именно жадно?..
— Вот так, как у Арсения Тарковского:
Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Всё горело светло.
Только этого мало…
Листьев не обожгло,
Веток не обломало...
День промыт, как стекло.
Только этого мало.
Нам всегда мало, понимаете?.. Всегда! Например, я даже готов простить Толстому его «богоискательство» ради признания его огромного таланта, то есть простить меньшее ради большего. Но нам будет всегда тесно в любых определениях красоты и пониманиях Бога, и вдруг в уравновешенном чеховском «В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли…» я вижу несправедливость, сглаживающую разницу между земным и небесным.
Я не прав? Улыбнусь: но я ли не лев? — и пусть даже я глупый лев, я все-таки не буду соревноваться с кротом, кто быстрее и глубже выроет нору. И я никогда не буду мучиться в некоей придуманной мной и убивающей меня же толпе, ведь я просто не дам ей собраться вокруг себя. Потому что Бог — есть. Скорее всего, я — не прав, Бог есть как-то иначе, и совсем не так, как я себе это представляю, но — снова улыбаюсь и снова повторяю, я же — лев, и я — не Ницше, потому что мне мало Ницше. Если я вдруг захочу утонуть, то выберу ли для этого лужу? Именно поэтому в своем безразмерном желании я способен замахнуться на гораздо большее, совершая раз за разом одну и ту же роковую ошибку: возвышая свой голос за Христа, я, теряя Христа в крике, поднимаю против Него бунт. Чудовищно?.. Еще бы! Но оглянитесь по сторонам или откройте книги Достоевского, разве может быть у нас иначе?
В талантливом русском человеке словно есть какая-то дыра, и если не заткнуть эту дыру разумной и сердечной верой в Бога, из него всё вытечет… Либо он распустит сопли-вопли и сопьется, либо станет хладнокровным мерзавцем. В России трудно быть просто хорошим. Да, таких, что ни говори, — всегда явное большинство, но… Мы слишком не-Европа. Они, европейцы, только более-менее благополучные жители небольшого полуострова на окраине Евразии. Сделал шаг — Италия, еще шаг — Франция, а там, глядишь, как подводная лодка, высунулась из воды Англия. Но нам-то весь север гигантского материка достался, от южного моря до восточного океана.
Я уже как-то говорил, что человек — любой человек, — не плох и не хорош, он — неопределим и не завершен, и мы должны оставить его таким, чтобы не уродовать изнутри. Теперь думаю, а может быть, все-таки на человека географический простор влияет? Почитайте записки немецких солдат времен Великой Отечественной войны… Пусть только кончиками пальцев, но все-таки там чувствуется влияние этого завораживающего русского простора. Растворял он их, что ли?.. А Наполеон в 1812 году? Мало ли он городов в Европе брал и все было чинно-благородно, с ключами на подносе и балом с приглашенными дамами, но почему в Москве его великая армия вдруг превратилась в толпу мародеров-полуидиотов? Они что, все разом с ума сошли?.. Куда делась дисциплина и простой здравый смысл?
А ведь мы тут уже давно живем… В этой удивительной и завораживающей красоте, похожей своей безмерностью на космос.
Перечитайте «Степь» Чехова и спросите себя, почему тогда, еще в глубоко мирное время, великий писатель вдруг увидел некие тени войны? Они там есть, и, перечитывая текст, уже теперь, вы легко найдете их. Чехов — видел. Он видел и образ Троцкого в лице брата хозяина трактира, и образ расхристанного красноармейца в лице возчика Дымова, и образ молоденького кадета в лице мальчика, видящего сны о России где-нибудь в Париже.
Это уже глубокая, не измышленная только во имя сюжета, красота, равная по силе предвидению. Вот в чем соль!.. В России не нужно ничего придумывать. Лишь бы Бог талант дал, а там — улыбнусь — проживем как-нибудь. И даже поднимая бунт против Христа, уйдем ли мы от Него и отречемся ли? Кто мы — Петр или Иуда? А если Россия ближе к Петру, услышим ли мы крик петуха, и что было или будет этим криком?
— А Вы как думаете?
— Иногда мне страшно думать… Улыбнусь: а тогда я начинаю чувствовать, и я не вижу беспросветной тьмы в будущем своей страны.
— Вы оптимист? Но тогда почему Вы сказали «возвышая свой голос за Христа, я, теряя Христа в крике, поднимаю против Него бунт»?
— Во-первых, я сказал не совсем о своем «я», во-вторых, сказал так, потому что если нужно почувствовать чужую боль, ее нужно с кем-то разделить. Причем разделить честно и поровну. Перечитайте «Как закалялась сталь» Николая Островского. Разве это не христианский бунт против Христа?
— На мой взгляд, в этом бунте много чего намешано, включая что-то от горячо «любимого» Вами Ницше…
— Но суть-то, главная суть, наша — русская и российская. Возможно, нам подсунули не очень хорошие «инструменты» в виде теории Карла Маркса, но кто из малограмотных революционеров читал Ницше? Никто. И тем не менее, он в революции есть. А вот тут уже немного жутковато становится — и поневоле начинаешь верить в некую «материализацию идей».
— А где и как, на Ваш взгляд, «материализуется» Ницше в Николае Островском?
— Во многом, например, в нетерпимости, причем я ни в малейшей степени не ставлю под сомнение субъективную честность Николая Островского и «материализовавшегося» в нем немецкого философа. Они оба чисты до оголтелости и прозрачности. С другой стороны, герой Николая Островского почти парадоксально, как и Ницше, одинок. Его друзья и соратники — это только тот необходимый минимум, который нужен для борьбы за идею. Эмоциональный мир этих связей беден, и Островский делает явное усилие, рассказывая о нем.
— Но Павка Корчагин все-таки добрый человек. Поэтому Вы видите в нем некие христианские черты?
— Еще вопрос, как он добр: по-христиански или по-иешуански?..
— Алексей, прерву Вас. Вы уже не раз говорили о иешуанстве, имея в виду Иешуа из «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова. По-моему, это интересная тема. Как Вы думаете, в чем главное различие между Иешуа и Христом?
— В том, что Иешуа — человек, а Христос — сын Божий.
— И всё?
— Остальное, например, убеждение Иешуа в том, что «все люди — добрые» — уже частности. Правда, Воланд очень умело использует их, и — более того! — эти убеждения совсем не случайны в Иешуа…
— Не спешите говорить о частностях и случайностях. Ответьте, пожалуйста, на простой вопрос: как Вы думаете, Павка Корчагин смог бы понять и полюбить Иешуа, как Понтий Пилат?
— Думаю, да… Уверен, что да. Но полюбить только как человека, проповедующего идею всеобщей доброты. Парадокс!.. Как раз в этом есть, пусть и сильно искаженная, но все-таки нотка христианства, низведенного до уровня иешуанства.
— А если Павка, скажем так, стал бы подозревать, что Иешуа — Бог?
— Не стал бы.
— А все-таки?
— Он либо распял бы Его, либо стал оголтелым фанатиком типа Игнатия Лойолы.
— Всё так противоположено?
— Именно так и, на мой взгляд, никак иначе. Фактически тут идет речь о… понимаю, это звучит странно, но именно об убийстве красоты. Мы можем хорошо видеть что-то похожее в характере и судьбе одного из персонажей «Идиота» Федора Достоевского — Парфена Рогожина: с одной стороны, это страстная, почти безумная влюбленность и даже некое бессилие перед Настасьей Филипповной, с другой — именно Рогожин становится ее убийцей.
— Вы находите, что между Парфеном Рогожиным и Павкой Корчагиным есть что-то общее?
— Да. А если представить Октябрьскую революцию 1917 года в виде гордой красавицы — что, впрочем, часто и делали — то мое сравнение будет вполне правомерным.
— Это смелые сравнения и выводы…
— Я не профессиональный критик, мне можно. Я опираюсь на интуитивное видение художника, но здесь я полностью свободен.
— Завидую Вам. Репрессии 1937 года к людям, породившим революционную «красавицу», Вы объясняете именно «рогожинским» отношением к ней «товарища» Сталина?
— Отчасти. Никто и никогда не пытался толком объяснить знаменитое выражение то ли Дантона, то ли Вернио, что «революция всегда пожирает своих детей». Но разве пожирает революция? На мой взгляд, все-таки пожирают ее. Есть не очень четкое мнение, что процесс «пожирания» — что-то вроде устранения свидетелей и претендентов, но, думаю, есть и более глубокое… не знаю, как сказать… психологическое течение, что ли...
— …И товарищ Сталин к 1937 году наконец понял, что гордая «революционная красавица», рожденная в октябре 1917 года, — «красавица» реальная, а не придуманная кинематографом и писательской братией по его заказу — никогда не будет ему принадлежать. Именно поэтому Сталин, он же революционный Парфен Рогожин и Павка Корчагин в одном лице, убил ее, а вместе с ней и тех, кто ее создал?
— Я понимаю Вашу иронию. Мое предположение кажется довольно нелепым, но все-таки… Я уже сам смеюсь, но все-таки что-то разумное в этой теории есть. Как есть в Настасье Филипповне из «Идиота» Достоевского что-то ярко революционное. Допускаю, что именно эта «революционность» и вызывала восхищение Рогожина.
— Но фамилия Настасьи Филипповны звучит на первый взгляд до наивности просто — Барашкина…
— Именно! Достоевский догадывался — можно даже сказать, предвидел — что революция в России долго не проживет. Рогожин-то — совсем рядом, и он никуда не денется.
— В «Парусе» пора заводить рубрику «Прототипы русской классики в прошлом и будущем». Жаль, что наше время ограничено. Есть ощущение, что многое осталось недосказанным…
(продолжение следует)
