Где живет Художник
Вы не знаете, где живет Художник? Ведь где-то он все-таки живет, что-то ведь он рисует. А у меня десятки знакомых, и кого только среди них нет — инженеры и врачи, кузнецы и слесари, но Художника нет, никак не попадается. Вот-вот, кажется, встретишь, но соберешься, приедешь и слышишь: «А он уже вышел. Но только вчера был». И непонятно: то ли вчера был человек, который Художник, то ли человек этот Художник был вчера.
А мне ужасно хочется поговорить с Художником, узнать, какого цвета у него глаза, расспросить, есть ли у него пиджак в клеточку и почем сегодня краски. А правда, что Художники вскакивают среди ночи, чтобы порвать все, что они нарисовали днем? Действительно ли Художники носят шарф на голом теле и отрезают себе уши? Правда ли, что импрессионисты произошли от дальтоников, а черный квадрат не может написать человек, не отмеченный печатью, даже если вооружится линейкой?
В моем доме — мастерская художников. Как я бежал к ним в первые дни после новоселья! Всё пытался обнаружить признаки богемы, услышать шорох крыльев шальных муз, увидеть, как рождается шедевр — белая девушка на синем холсте (и ни в коем случае не наоборот!). Теперь я рад, что познакомился с художниками, подружился, но... Эти ребята не рисуют, не нюхают кокаин, у них семьи. Здесь трутся люди всех мастей и возрастов, здесь курят только табак, а пьют не из ступок для растирания красок, а из нормальных граненых стаканов, да и то не каждый день. А так как у художников шабашка и наличка постоянно, толкутся здесь посетители, от искусства далекие, но очень живописные. Только рисовать их некому.
Вот парень моих лет, стрижка короткая, руки, начиная с тыльных сторон пальцев и дальше по кистям, по запястьям вглубь рукавов куртки, — в наколках. Объясняет мне:
— Валер, ты пойми: шесть лет. Ну, что делать-то? Вот и занимался дурью: наколки делал, зубы из рондоля вставил. Так, для понта...
А вот мужик здоровенный, бородатый, ходит — руки за спину — туда-сюда, случаи из жизни вспоминает, а вся мастерская от хохота заходится:
— ...Я в перестройку сварщиком работал. Прикинь: роба грязная, как вот у него, на голое тело, и галстук на волосатой груди: сварщик-интеллигент. Восемь утра, головы болят у мужиков, они мне: «Ну, придумай, где взять». Я за телефон: «Алло, это гастроном? Центральный? Из теплосети вас беспокоят: мы вас отключаем, ремонт». Они: «Ах, ах, кудах-тах-тах...» Я говорю: «Ладно, пустой разговор. Я сейчас пришлю инженера и слесаря, они разберутся...» Надеваю костюм, галстук, пальто, беру слесаря самого грязного — и в гастроном. Приходим: «Здравствуйте. Вам звонили из теплосети? Вот я человека привел, он у вас батареи посмотрит». Ханурик мой в грязных сапогах по магазину ходит, по батареям стукает, туда-сюда заглядывает. Ну, осмотрели. Я заведующему говорю: «В принципе, ничего страшного, мы можем вас и не отключать. Да, кстати, вы нам пару бутылок водки не могли бы продать? За наличные, конечно». Заведующий кричит: «Зин!» Зина несется с литрухой. Все довольны, все улыбаются, что дешево так отделались...
Кого здесь не увидишь! Тут — школа жизни, в этой мастерской. Я бы сюда каждый день ходил, курил да слушал... Главный тут — Чек. Я уважаю Чека, его все уважают, потому что он — человек. У Чека борода с проседью, усталое лицо с печальными и мудрыми глазами и крепкие рабочие руки. Из всех работяг, каких я только знал — это самый работящий человек. В жилах его темная тысячелетняя кровь потомков Авраама смешалась с алой славянской, потому он мудр, как Соломон, и вынослив в работе, как русский. Чек умеет всё: тачает сапоги, режет по дереву. Но чаще всего у него в руках долото и молоток. Он высекает на мраморных досках. «Иванов Сидор Петрович. 22.01.1921 — 30.07.20…». «Петров Иван Сидорович...» День — стучит, вечер — стучит, бывает, и полночь — он всё стучит. Дочка была поменьше, раз в окно выглянула — у художников света нет. Удивилась: «Папа, а художники уже спят!» Думала, они в мастерской живут. Вот и сейчас за стеной: тук-тук. Это Чек работает. Люди, как мухи, мрут, каждый день на дорогах — еловые веточки, за неимением пихты. Можно заказать гравировку в мастерской, но у них долго и дорого, а у Чека быстро и дешево…
Или вот Володя… Колдует над столом, на столе — лист стекла, покрытый черной краской. В руках у Володи мелькают карандаш, линейка и маленький блестящий инструмент, похожий на игрушечную стамеску. Шик, шик — разметил, раз, раз — надрезал краску, оп — стаместочкой поддел, как кусочек кожи, снял со стекла черную эластичную полоску. Раз, два — буковка прозрачная обнажилась на черной глади, за ней — другая, только перевернуты, как в зеркале. «АДОВОРП...» А, ясно: «ЛПУ газопровода» получится, если глянуть с другой стороны. Вот только серебрянкой буквы промакнуть осталось — роскошная выйдет вывеска. Это будет стоить денежку, но опять же дешевле, чем в «Ламере».
Володя сегодня занят, ему курить некогда, у него заказ. Если к нему подойдет мальчик и попросит: «Дяденька, нарисуйте мне барашка», Володя, наверное, скажет: «Барашек... КЕШАРАБ... не мешай, мальчик...» И опять: шик-шик, раз-раз, оп. Такая работа: «АБЫРВАЛГ»...
Я люблю художников, но мне грустно оттого, что они, все художники, с буквы маленькой, а мне нужен с большой. Когда-то в этой мастерской работал Толик, но он теперь где-то на маслозаводе, все хочу спросить, кем он там, но неудобно. Толик учился со мной в одном классе и всем нам на портфелях рисовал Волка из «Ну, погоди!» или Ленина — кто что просил. Мода была такая: рисунки на портфелях. Мне казалось, Волк — это несерьезно, и Толик мне Ленина нарисовал шариковой ручкой. А однажды парень принес в школу сильно ободранную икону: «Толя, можешь подновить?» Толик тут же вынул тюбик с масляной краской, спичку обгрыз, на бумаге краски смешал и за пять минут спичкой восстановил лики так, что с двух шагов незаметно стало, где была облуплена краска. Может, это было кощунство, но была доска ободранная, стала — вещь. Куда-то он поступал, вроде бы, поступил в художественное училище, может быть, и окончил. Не знаю. Знаю только, что если и был у Толи талант, закопал он его крепко, а в землю или в сыр с маслом — не так уж и важно.
Саша Удалов, сосед, рисовал изумительно. Не абстракции, а лица людей: себя, отца, соседа. Сейчас не рисует. Иконостасы вырезает. Резчик изумительный, очередь за ним — на год вперед. Юра — друг детства... Он рисовал карикатурки удивительные и со скоростью фантастической. В кино, бывало, сходит и рассказывает: а попутно рисует: вот спартанцы, это их царь, это персы, сражения, кони, подвиги. Как-то пришел к нему по старой памяти: «Юра, слепи из пластилина солдатика, отлить хочу». Он взял в руки комочек, а руки трясутся, ходуном ходят, мучился, мучился — никак. Говорит: «Пока не похмелюсь, не смогу». Принес ему 100 граммов. Он похмелился, попробовал и говорит: «Нет, теперь я тем более не работник…» Расстроился, чуть не плачет, а не может. Винцо, что тут скажешь… И сколько их таких, невостребованных, неразвившихся, у которых была искра Божья, да ветром ее погасило...
Иногда я думаю: а может, и нет никаких Художников, сказки это всё — про служение Искусству и людей не от мира сего? А может, Художники жили когда-то, в эпоху Возрождения, да все вымерли? Или позже, лет сто назад. А потом все эти Гоги и квадраты, и кубики — это уже было вырождение, а до наших дней никто не дожил.
Слава Шаталин меня успокаивает:
— Старик, наше время оставит после себя великие произведения искусства. Живут гениальные Художники, и ими уже написаны потрясающие полотна, только мы не видим этого среди коммерческих поделок, кича. Время всё высветит...
Не знаю. Сам Слава уже год не рисует, у него бизнес. Он торгует сладостями солидно, под крышей. Еще и фильмы рекламирует какие-то. Вежливый, доброжелательный:
— Вот комедию рекомендую исключительную, всей семьей советую посмотреть…
У него берут товары, ему верят, он так искренен с покупателем, что я сам ему верю. Но не покупаю ничего, во-первых, потому, что денег нет, во-вторых, потому, что глаза у Славы слишком умные для того, чтобы ему нравились американские комедии, гнуснее которых только французские детективы, в-третьих... Впрочем, и этого достаточно.
Я захожу к Славе не покупать — послушать. Он был Художником, картины писал. Краски стоят бешеные деньги, картины не стоят ничего. Года полтора Слава пытался совместить бизнес и филантропию, бесплатно вел кружок в Доме творчества. Но даже бесплатные его труды кому-то стали в тягость. Теперь в комнате, где была студия, лежат доски — много досок. Из досок будут делать плинтусы, а их продавать. Последняя мечта Славы — сделать свою выставку, но рамы, стекла и прочее обойдутся в бешеную сумму. Он все-таки не теряет надежды показать людям свои картины, но эта выставка будет последней. Лебединая песня бывшего Художника.
Ни шута наш век после себя не оставит! Палеолит оставил рисунки на стенах пещер — это кому-то было нужно, тем же пещерным людям. А сейчас не нужны Художники, не нужны Картины; отрезанные уши и зашитые рты — еще туда-сюда, а дамы с горностаями не требуются. Не бывает на свете горностаев (вы их видели?), нету никаких дам (в наше-то время!). Это все сказки, и Художники — сказки.
Скучно на этом свете, господа.
Кузнец и мужики
Шагов за двадцать до кузницы услышал звон молотка и раскаты хохота. Ну, ясное дело — опять Кузьма Иванович мужичкам что-то загибает. Открываю дверь: мать родная, народу-то — как сельди в бочке...
Про кузнецов не принято говорить «хороший». Если хотят похвалить, говорят: сильный. А в наше время можно просто сказать: кузнец — и все ясно. Их ведь сейчас — по пальцам пересчитать. Если, конечно, не называть кузнецом каждого из мужиков, что тюкают молоточками в любой сельской мастерской. Есть еще интернет-кузнецы, в большом количестве, но только двух видов: оружейники и цветоводы. Одни открыли секреты булата и дамасской стали и мастрячат из них ножички перочинные по цене золотых, вторые — цветы куют. Но о Кузьме Ивановиче Суверневе особо скажу: сильный кузнец! Настоящий...
Шмыгнув на уголок скамейки, вслушиваюсь в обрывок какой-то неизвестной мне истории, которой кузнец потчует развесивших уши мужиков:
— ...Ну вот, значит, на осьмиконечном перекрестке мы и собираемся. В тот час, когда черти на кулачках дерутся..,
— А долго они дерутся, Кузьма? — ехидничает кто-то в углу.
— Да часа два точных...
— А промеж вас, колдунов, споров не бывает? Ну, скажем, один хочет человеку доброе дело сделать, а другой — гадость.
— Где ж ты видел, дурачок, чтобы колдуны доброе дело делали?
...То, что кузнец колдун, всем известно. Да и что же это за кузнец, если колдовать не умеет? Сказал как-то Сувернев одному в споре: «А ты, милый, зря ругаешься! У тебя еще будет время покаяться». И что бы вы думали? В тот же вечер упал спорщик на ровном месте и ногу сломал. Уж как он проклинал, как честил Сувернева, пока «скорая» приехала — до сих пор все соседи вспоминают с удовольствием!
...Ну, а как же он работает! Вроде усилий никаких и не прилагает. Тюк-тюк молоточком. И послушные железки, рассыпая искры, вытягиваются в полосочки, закручиваются в кольца. Вот он, держа кузнечными клещами в левой руке на наковальне раскаленную непонятную штуку, бьет по ней молотком быстро-быстро, только искры летят. Вот он на долю секунды окунает деталь в чан с водой; вынув, чиркает ей по «екатерининскому» кирпичу, смотрит на железяку. И, наконец, кидает ее в чан. Всё в одно касание. Кто понимает, тот видит. Первым окунанием кузнец сбил перегрев. Чиркнув по кирпичу, обнажил железо от окалины. И наблюдает, как меняется «цвет побежалости» при остывании. По достижении нужного оттенка железяка летит в чан уже на закалку…
Народу в кузнице всегда тьма. Одни уходят, другие приходят, и вот так, колесом — весь день. Кто пришел ось для телеги сделать, кто бородок закалить, кому ножи для сенокосилки требуется отковать из рессорной стали. Зимой еще и погреться забегают, покурить. А заодно и посмотреть, послушать, поговорить.
Обычно человек работает либо руками, либо языком. Но чтобы вот так, как Кузьма Иванович, одновременно и плести были-небылицы, и дело делать, такого я еще не встречал. Кует какие-нибудь колышки для телят из арматурки, постукивает молоточком. Кажется, вот сейчас возьму молоточек — и у меня так же получится. Пробовал, однако. Не получится. Вынув из пучка лежащих в раскаленных углях одной стороной прутьев ближайший, кузнец на наковальне заостряет ему огненно красный кончик, кладет в раскаленные угли другой стороной. Следующий прут, уже заостренный, вынимает, противоположный конец ему в колечко ударами закручивает, бросает под верстак на кучу аналогичных колышков. Каждая операция за один нагрев, за пять секунд.
А сам в это время рассказывает какую-нибудь историю:
— Родился у нас в деревне у одних мальчишка. До семи лет не говорил. Всех врачей объездили, всех бабок. Нет, молчит. Ну, немой, что ж теперь...
Поехала раз семья в соседнее село, коня покупать. Ну, и сынишку прихватили. Выбрали жеребчика, ничего вроде. И вдруг сынок говорит:
— Олухи деревенские! Да он косит на левый глаз, правая передняя нога сломана была, а судя по зубам, коню лет двадцать будет!
Все так и ахнули:
— Сынок! Да ты что ж столько лет молчал???
— А о чем с вами, дураками, разговаривать?..
Пошутить здесь все любители. Но между кузнецом и зрителями большая разница: они болтают и сидят, он болтает и работает. Пользуясь передышкой, прошу:
— Кузьма Иванович, откуй мне нож.
— Это какой же тебе нож?
— Хороший. Поросенка, например, зарезать.
— Нет, нож не буду ковать. Из плохой стали ковать — дрянь получится, а из хорошей — весь молот размолотишь. Нож — это ведь баловство. Нет, и не проси, не откую.
Генка, молотобоец Кузьмы Ивановича, предлагает от души:
— Да вот, мой возьми.
Он вынимает из шкафа что-то похожее на мексиканское мачете. Кузница заходится от хохота. Вежливо отказываюсь:
— Ген, спасибо. Твой мне не донести, тяжел больно.
Генка — веселый, добродушный мужик лет сорока. Он добр, как может быть добр только русский человек, не злопамятен и не обидчив. Помощник преданный. Смотрит Кузьме Ивановичу в рот, во всем поддакивает. И, между прочим, многое и сам умеет: косу отбить, мотыжку стяпать и даже лошадь подковать. Но, как сам кузнец говорит, все могут, когда основной рядом. Нет основного — давай плакать: кто бы научил...
Молот у Кузьмы Ивановича механический. Весь остальной «струмент» сделан своими руками. Только не путайте с инструментом, это у слесаря инструмент, а у кузнеца — «струмент», с ударением на «у». Тут и молотки, и молоточки, и пробойки, и секачи, и бог еще знает что и как называется. Одних кувалд штук шесть. В углу — самодельные ножницы по металлу.
Чтобы стать кузнецам — надо им родиться. Чутье, опыт, шестое чувство нужно иметь, чтобы вот так, как Кузьма Иванович, не взглянув на железку, взять ее в ладонь, помять пальцами и сказать:
— Нет, парень, я тебе закаливать не буду. Это сталь хорошая. Закалишь — хрупкая будет... А вот ушки твоему топору подрубим. А то он у тебя, как Ванька-Ушан Долгоносый (был у нас такой)... Генка, ну-ка ударь разок, — наставляет секач кузнец.
А в кузнице ни на минуту не прекращаются смех, шуточки. И только молоточек Кузьмы Ивановича невозмутимо тюкает. Тюк-тюк! В каждом движении кузнеца — вековой смысл, тысячелетиями отработанный механизм укрощения железа. На минуту включается дутьё, щипцы хватают раскаленный кусок металла, швыряют на наковальню…
***
...Есть в Кузьме Ивановиче что-то от мальчишки. Разыграть может кого угодно. Раз повздорил с мужиками. когда они на рыбалку собирались. «Я вам, — говорит, — устрою рыбалку!» Пока мужики с удочками в «ижак» с коляской рассаживались, кузнец поймал кота своего, чернее сажи, — и сел в кустах, что вдоль дороги. Едет мотоцикл, Кузьма Иванович кота выпустил, тот через дорогу — шнырь к дому. Рулевой — по тормозам. «Что будем делать, мужики?» Кто фуражку задом наперед повернул, кто за пуговицу держится — поехали. И хоть бы кто одну рыбешку в тот день поймал!
Однако «ребята» тоже в долгу не остались. Афонькин Владимир Романович залез на кузницу и дымоход стеклом закрыл. Утром стал кузнец горн разжигать, не идет дым в дымоход. Глянет в трубу — небо чистое в дыру видно. Мучился, мучился, всех чертей помянул... И решил проблему по-своему. Перекрестил дымоход и жахнул в него кирпичом. Только осколки полетели.
Вообще розыгрыши, подковырки — это здесь в почете. Кузнец кого хочешь раззадорит. Я вот никак не могу представить, чтобы Афонькин, уважаемый механизатор, один из лучших в районе, солидный человек, депутат, — и вдруг со стеклом на крышу кузницы карабкался. Но ведь было дело, Владимир Романович?
А одного мужика Кузьма Иванович в старые времена, когда еще лошади в хозяйстве были, приколол так, что до сих пор все смеются. Тот подшутил на свою голову:
— Кузьма, хороший ты кузнец, а вот блоху не подкуешь!
— Блоху нет, а таракана запросто! Не веришь? Спорим на литр...
Вышел кузнец, через минут пять заходит, зоотехника ведет:
— Петрович, скажи ему, кого я вчера подковал?
— Рыжуху и Таракана, Кузьма. А что?
— Да нет, ничего. А то он не верил. Теперь слышал? Гони литр!
Мужики нажали на спорщика — так и поставил два «пузыря» Кузьме Ивановичу.
***
...И вновь на Кузьму Ивановича катит бочку «оппозиция»:
— Что-то у тебя, Кузьма, искр больно много? Все железо на искры переведешь.
— А ты, милый, если искр боишься, ступай у токаря посиди. У него искры не летают, только стружки. А то — в коровник иди, там совсем безопасно.
Незадачливый шутник под смех окружающих хочет как-то выпутаться. Но лицо кузнеца вдруг становится непривычно серьезным. И сразу стихают говор и шуточки. Кто-то шепчет.
— Ну, сейчас колдовать будет...
...И начинается волшебство, возраст которому — тысячи лет... Из металлической коробки в огонь летит горсть порошка странного цвета. Сноп искр взлетает к потолку. Если первая горсть сыплется от себя, то вторая, рассыпаясь на лету в огненные брызги, летит слева направо... Кузнец как будто исчезает. Вспоминая эти минуты, я почему-то никак не могу представить самого мастера... Все происходит как бы само по себе. Из огня вылетает раскаленный прут, изгибаясь вокруг острого конца наковальни, вьется змеей под ударами молотка и вдруг складывается пополам. Под сдвоенный прут мягко ныряет металлическая, искрящаяся четырехугольная пластина. Пара мощных ударов молотком — и две детали спрессованы в единое целое! Вот это и называется кузнечная сварка. Кто знает сейчас, что это такое, в век сварочных автоматов, полуавтоматов и прочих агрегатов?..
А чудеса продолжаются... Меняя форму и цвет, рассыпая искры, скачет, мечется по кузнице кусок ожившего железа. «Ух! Ух!» — забухал механический молот. Приваренный к пруту квадрат под его ударами пыхтит, нежится, как борец под кулаком массажиста, и вдруг разворачивается треугольным веером. Треугольник прыгает на наковальню и, ворочаясь с боку на бок, под молотком вдруг превращается в идеальную круглую воронку. Словно довольная произведенным эффектом, деталь, рисуя в воздухе огненную дорожку, плюхается в чан с водой, пуская клубы пара и фыркая от наслаждения...
Спустя несколько секунд, Кузьма Иванович вынимает из воды... заготовку для мотыжки. Вот во что превратились прут и квадратик! Кузьма Иванович берет мотыжку за усик. Легкий удар молотком по краю, и нежный малиновый звон плывет над кузницей: значит, сварка получилась качественной...
Мотыжка ходит по рукам. Мужики восхищенно цокают языками и крутят головами. Такую не купишь в магазине. Вечная!
— Это он блатным такие куёт, — прерывает тишину здоровенный дядя с ладонями размером в две мои каждая.
Кузьма Иванович, попыхивая папироской, вновь берется за молоток: не поддается на провокацию.
— А нам сляпает кое-как, — не унимается дядя. — Всучит хреновину — и мотыжить не мотыжит, и грязь на нее липнет. Еще и тыщу слупит...
От такой беспримерной наглости у Кузьмы Ивановича даже молоток замирает в руках, а очки съезжают на переносицу. Смотрит поверх стекол:
— Постой, постой!.. Это какую еще тыщу?
— Ну, пятихатку... — пытается дядя пойти на попятную.
Но не тут-то было. Видать, задело кузнеца за живое. От возмущения Кузьма Иванович на мгновение теряет дар речи. И вдруг взрывается:
— Ах, глаза твои бессовестные! Это когда же я с тебя копейку взял? Мотыжки мои хреновые? Что же вас тогда здесь набилось, как в райвоенкомате? Да я свечу в церкви поставлю за двадцать рублей, чтоб вас тут не видеть. А ну, марш все из кузницы!
Никто, понятно, и ухом не ведет. Однако сидят мужики смирненько, глаза в пол. Знают, в такую минуту скажи Кузьме Ивановичу поперек — пулей за дверь вылетишь. Не смотри, что кузнец ростом невысок. И пальцем не тронет, сам выскочишь...
Гроза проходит так же внезапно, как и налетела. На безоблачном лице Кузьмы Ивановиче снова улыбка. Довольно смотрит поверх очков: ну, как я вас? Знайте, кто тут хозяин! Через пять минут снова кузница трясется от хохота...
— Повел как-то раз одноглазый слепого на танцы в соседнее село. Дорога через лес шла. Кривой споткнулся, упал и глаз выбил. Говорит:
— Пришли мы, похоже, друг…
Слепой шляпу снимает:
— Здравствуйте, девочки!
***
Кузнецом он стал еще до армии. И в армии был кузнецом. Вся его жизнь у горна... Много лет назад вышел Кузьма Иванович на пенсию, да через пару месяцев вернулся. Разве может он без кузницы, без работы, без этих вот мужиков?
Это ведь только кажется, что кузнец в наше время не нужен. А нет кузнеца — все хозяйство нервничает. И токарь, и сварщик — они для своего дела хороши. Но выйдет из строя любая нестандартная деталь — у русской ли телеги, или у современнейшей заграничной машины — и стало дело без кузнеца...
Кузьма Иванович садится на лавочку, достает папиросу, обращается ко мне:
— Знаешь, погоди-ка ты с ножом. Сейчас работы много. Вот маленько развяжусь, я тебе из пилы откую. Он и востроту будет держать, и не хрупкий. Идет?
— Идет, Кузьма Иванович! Ты не спеши...
Эх, Кузьма Иванович, ты думаешь, я к тебе и вправду за ножом пришел? Что я, в интернете, что ли, не куплю? У меня и поросенка нет никакого. Не нож мне нужен — ты, Кузьма Иванович. Повод нужен, чтобы прийти вот в эту кузницу, посидеть, поговорить с мужиками. Послушать твои истории-прибаутки. Посмотреть, как работают твои золотые руки. Вот откуешь ты мне нож, с чем я в другой раз приду?
А так — вроде по делу.
Учусь у тебя, Кузьма Иванович. Не кузнечному делу, конечно: какой из меня кузнец. Мне дай бог своему ремеслу научиться, как следует, чтоб перед людьми не краснеть...
Человеком быть учусь.
А это — наука долгая...
