Маркиз ангелов
— Сегодня целый день по телевизору крутили «Анжелику и короля», — вечером на скамейке у подъезда сообщила мне Родионовна, соседка с первого этажа. — Раньше я его не смотрела — все было некогда. Говорят, и книга такая есть, ты ее читал?
— Приходилось, — ошпаренный неожиданным вопросом, промямлил я. — Когда мода на Анжелику пошла.
— В книге муж Анжелики еще страшнее, чем в кино?
— Да, насколько помню, он гораздо старше, толстогуб, горбат, из-за шрамов на лице одно веко полуприкрыто. Ну, и хромой, конечно.
— Мужик он хоть и хромой, и порезанный, но настоящий. Бабы таких любят. Только в жизни всё по-другому бывает. Не видели они Грышка из моего села… — со вздохом, адресованным не то мне, не то себе, прошептала Родионовна.
— Грышка? — переспросил я с любопытством.
Через минуту, обрадованная нечаянным слушателем, соседка рассказывала о судьбе человека, рожденного с нечеловеческим лицом.
Отец и мать Грышка окончили по четыре класса церковно-приходской школы и считались на селе первыми грамотеями. Их дом соседствовал с хатой родителей Родионовны. Семь братьев и сестер Грышка, выучившись в институтах, разъехались по городам и столицам страны.
В деревне из детей остался самый младший — Григорий, родившийся с увечьями на лице.
— Представь себе лицо, вылепленное из пластилина, — почему-то перейдя на шепот и помогая себе движениями рук, объясняла Родионовна. — А потом истыкай его пальцами, закрути ладонью и ударь кулаком по скуле, чтобы она набок съехала. Только глаза на месте и остались: серые-серые, но полуоткрытые. Даже уши торчали не одинаково: одно выше, а другое, загнутое — ниже.
Грышко окончил семилетку в районе и всю жизнь проработал почтальоном.
Бывало, постучит в стекло нашей хаты и бросит в открытую форточку газету, журнал или письмо. Они приземлялись на стол возле окна. Это он с отцом так договорился.
По грамотности ему в селе равных не было. Если кому нужно написать письмо, особенно деловое, то непременно говорили: «Це трэба до Грышка йты».
Мать Родионовны рассказывала, что лет за пять до войны отец задумал женить сына. И невеста нашлась — семнадцатилетняя сирота Нина. Вся ее семья в голодовку тридцать третьего года умерла. Свадьбу устроили с размахом: восемь тарелок холодца на столе красовались. А уж горилки сколько!
По предупреждению родных жениха с гостями молодым не кричали «Горько!» Но ближе к вечеру Нина пропала. Всем селом ее по яркам и сараям искали, но не нашли.
На войну Грышка не взяли, посчитали инвалидом. Когда в село вошли немцы и увидели уродца, один из них в фуражке, видимо, офицер, приказал другому застрелить бедолагу.
— Сало, яйця, курку, горилку — всэ прынесу! — орала мать Грышка, упав перед немцем на колени.
Тот махнул рукой и жестами указал матери: ее сын больше ему на глаза попадаться не должен.
В голодовку сорок шестого года Грышко похоронил отца, а еще через год-два сам чуть не умер. Из-за открытой язвы в харьковской больнице ему удалили часть желудка. После операции в палату вошла медсестра с медицинским лотком. А в нем шприцы и вата для уколов.
Вошла и охнула в удивлении, посмотрев на послеоперационного больного. Удивился и Грышко. Перед ним стояла его сбежавшая невеста.
За бывшим женихом Нина ухаживала, как за родным ребенком. Прощения у него просила.
— Я все давно простил, и зла на тебя не держу, — ответил Грышко. — Одного не пойму: зачем ты убежала именно со свадьбы? Унизить меня хотела? Полоснуть по сердцу пересудами и разговорами? Перед людьми я и так наполовину человек.
— Виновата я перед тобой, Гриша, — Нина старалась не смотреть в глаза бывшему жениху. — Больно я тебе сделала, но и меня пойми: одно дело на мужа такого смотреть, а совсем другое — на таких же детей. Хорошо, если мальчик родился бы, а если девочка? Как ей с таким лицом на свете жить? На муки их рожать? Представила их лица перед нашей первой ночью и убежала. Ничего с собой не смогла поделать.
В войну в госпитале работала, а потом курсы медсестер окончила. Замуж вышла, ребенку уже два года…
Расстроился Грышко от таких слов, но от цели создать крепкую семью не отказался. Да и мать время от времени учила сына: «Жену ищи с легкой душой: и сама выплывет, и тебя вытащит. А с тяжелой: камнем на твоих ногах болтаться будет — в ручье утонешь. Может, и попадется тебе такая женщина, ты себя не унижай».
Вскоре после болезни Грышко по делам собрался с утра в районный центр. Но автобус в тот день не приехал. Вздохнул и пошел пешком: почтальону двенадцать километров — не расстояние. Чтобы сократить путь, выбрал дорогу через соседнее село. На его окраине он догнал незнакомую женщину. Она тоже торопилась в райцентр на работу. Решили идти вместе; давно известно — с хорошим попутчиком дорога в два раза короче.
В разговоре выяснилось: неожиданную спутницу зовут Варей, ей тридцать восемь лет, детей и родителей нет, замужем никогда не была. Снимает комнату в селе и каждый день ходит на работу в райцентр.
При расставании Грышко осмелел и промолвил: «Я бы хотел зайти к вам гости, посмотреть, как живете…»
— Приходите, — ответила Варя. Договорились на воскресенье.
Дома сын рассказал матери о неожиданном знакомстве, а та в ответ: «Ты бы ее к нам лучше пригласил. Что у нее делать и на что смотреть? Живет-то на квартире».
Пришел Грышко к Варе, попили чайку, погрызли бублики и уже в сенцах пригласил женщину к себе: «Приходи теперь ко мне в гости».
Через неделю Варя пришла к Грише с фанерным чемоданчиком: два одиночества решили попробовать жить вместе.
Грышко как-то признался матери Родионовны:
— Жене я в первый же день сказал: «Варя, ты женщина красивая, а я лицом не вышел, но мне необходимо, чтобы я пришел с работы, а сваренный борщ ожидал меня на столе. За день так находишься, ноги гудят. Поесть я должен хорошо. На борщ мы в состоянии заработать. Ну и в хате должно было чисто, чтобы не приходилось краснеть перед соседями. А остальное — как получится».
— Грышко молодец: пить — не пил и Варю в руках держал крепко, — Родионовна сжала ладонь в кулак. — Вкалывал как вол и на работе, и по хозяйству, любил и оберегал свою семью. Другое дело, что хозяйкой она оказалась поначалу никудышней. Да и опыта семейной жизни не было. Откуда ему взяться? Только о себе привыкла беспокоиться, а попробуй семью обслужить. На плечах Вари в один миг оказалась старуха-свекровь, большой дом и семьдесят соток огорода. А еще кабанчик, козы, куры, вода из ставка, хворост из леса, поленья — особо не засидишься. Это тебе не одной на квартире жить.
Вести хозяйство Варя училась заново. Может, поэтому она быстро сдружилась с моей матерью. А у мамки моей за плечами два мужа и четверо детей. Батьку-то моего в войну убили.
Мать учила соседку премудростям деревенской жизни: топить еловыми шишками — их по колено в лесу, забрасывать их в печь лучше с плиты — загораются сразу и долго горят, — с одной засыпки можно борщ сварить; советовала по уходу за огородом; вместе ходили на базар — продавали овощи, молоко, сметану.
Однажды мать Родионовны осторожно поинтересовалась у Вари: «Ты уже два года с мужем живешь, а деток нет. Наверное, рожать боишься? Думаешь, что поздно? Так Мотря, что за магазином живет, своего первого в сорок один родила. А потом еще двоих…»
— Я не этого боюсь, — ответила Варя и повторила опасения Нины, первой невесты мужа. — А вдруг детки на Грышка будут похожи…
Ответ матери ее удивил и обрадовал: «Скажу тебе по секрету, Грышко должен был родиться нормальным ребенком. Об этом знали в селе четыре человека, а сейчас только я. И хоть твоя покойная свекровь приказывала не говорить никому, тебе все-таки скажу. Когда мать Грышка забеременела, муж скривился и сказал: «Зачем нам восьмой ребенок? Иди к бабе Дарке — она сделает все, что нужно. Штрыкала, штрыкала спицей Дарка, да так и не убила плод. Только лицо ребенку изуродовала.
Рожать от Грышка можешь смело. Деток, я вижу, ты любишь…»
Через год Варя родила сына. Константин Григорьевич всю жизнь работал со мной на одном заводе: я кладовщицей, а он главным инженером. Молодой такой, ученый красавец.
Председатель нашего колхоза дружил с директором завода — тот частенько приезжал на рыбалку в наше село, ну, и выпивали у председателя, конечно. Поэтому так много наших сельчан на заводскую работу в город устроились.
Помню, приезжаю я как-то из Харькова в село и вижу: сидят на скамейке мои мать и отец, а Грышко от них только-только отошел в свою хату. У всех радостные лица.
— Почему такие веселые? — спрашиваю.
— У нас двойной праздник, — отвечает мать. — Во-первых, ты приехала, а во-вторых, колхозникам пенсию назначили. Целых двенадцать рублей! Грышко только что принес.
Космические для колхозника деньги в ту пору: «А що з нымы робыты? Таки гроши! Таки гроши! Цэ ж керосина можна скилькы хочеш купуваты!»
Отец выпил по поводу неожиданного праздника; Грышка приглашал, но тот отказался. До горилки почтальон был неохоч.
Зато пел хорошо. На гитаре играл — заслушаешься. Едет на велосипеде или пешком топает — обязательно песни поет. Любил слушать Марка Бернеса по радио, фильм «Два бойца» много раз смотрел. Как-то в районном кинотеатре его три дня крутили, так Грышко все три дня пешедралом в райцентр добирался: туда и обратно — двадцать четыре километра пути.
Варе как-то признался: если бы я мог быть похожим на кого-то, то непременно на Бернеса.
Когда Грышко умер, Варя на могильный памятник прикрутила эмалированную фотографию Бернеса. Многие ее поступок одобрили.
— Вот такой сельский двойник мужа Анжелики, — подытожила Родионовна. — Хлебнул горя, конечно, но и счастливые денечки в жизни тоже были. Я по телевизору слышала: души убиенных младенцев, так и не появившихся на свет, ангелы сразу же уносят на небеса. А Грышка нашего Господь, видимо, решил испытать. Душа его еще с утробы в раю, а тело на земле задержалось.
— Да, чего только не случается в жизни, — я щелкнул зажигалкой и зажег сигарету. — Хорошую память по себе оставил ваш сосед. Прям-таки Грышко де Пейрак. Люди сделали их уродцами, а жизнь скрутила в бараний рог. Да что жизнь! Сама судьба плюнула им под ноги. Но они выстояли и даже вырвали из ее жадных рук своих женщин. Выстраданных женщин.
Ангелов дар
Хмурым сентябрьским днем в угрюмом настроении я возвращался домой после ремонта телевизора у давно знакомой пожилой клиентки. Единственный источник общения бабки тихо умер от старости.
— Денег на новый нет, — тихо всплакнула седая женщина, обреченно опустив голову.
Сквозь шорох осенних листьев и треск падающих каштанов в уши ворвалась живая мелодия украинской песни: «…сподобалась мэни, сподобалась мэни, тая дивчинонька…»
Я замер в недоумении, пытаясь понять, откуда в двух шагах от оживленного городского перекрестка звучит многоголосье народной песни?
Под навесом пиццерии за сдвинутыми столами пели семь женщин во главе с пожилой бабкой в цветастом, завязанном на деревенский манер платке. Бабка размахивала маленьким прозрачным стаканчиком с каплей водки на донышке и громко тянула песни, широко открывая рот, утыканный железными зубами: «…як сонэчко зийдэ, як сонечко зийдэ, кохання видийдэ…»
Пела не просто хорошо, а потрясающе хорошо, наслаждаясь собственным еще звонким красивым голосом.
Ей в унисон за столом вторили женщины всех возрастов, причесок и мастей.
Что-то царапнуло внутри — и таинственный голос шепнул в ухо: «Не уходи, послушай. Они ведь для тебя поют».
Я присел на скамейку рядом с пиццерией. Из тостов и обрывков разговоров выяснилось, что у бабки в платочке сегодня юбилей — восемьдесят. Дети забрали ее из села и привезли умирать в город. Мать захотела отметить день рождения в кафе — за всю жизнь ни разу в ресторане не была. А детям только лучше.
Песни то лились рекой, то сужались в ручеек, но не прекращались ни на минуту. Пели о любви — главном жизненном компасе женщин.
О той любви, от которой только горе, но о которой мечтают многие девушки у цветущего тэрэна. Пели о казаке, ехавшем за Дунай, и о его дивчине.
Пели о девушке, умоляющей мать отдать ее за того, кого она хочет.
Пели о тумане, за которым ничего не видно, о вышиванке Иванка с ямочкой на подбородке, о его тезке, вьющемся барвинком за красавицей Галей, и, конечно, о чорнявой Марусе, собирающей ягоду в саду.
Пели о чумаке, пропившем кормильцев-волов у лукавой шинкарки. И задавали извечный вопрос любимому: «Чом ты нэ прыйшов, як мисяць зийшов? Я тэбэ чекала…»
Ах, как они славно пели! Громко и слаженно — с первым и вторым голосом, даже завывание полицейской сирены на перекрестке не заглушило их голоса.
И как после таких песен не верить в любовь? Народ не может веками петь о том, чего нет.
Жаль только, что поем мы народные песни редко. Мы перестали ходить друг к другу в гости. Сначала вынужденно — в 90-х я знал многих людей, сидящих на двухразовом питании — скудный обед и такой же ужин. Какие уж гости. А потом привыкли, и сейчас откупаемся столиками кафе. Ручейки общения обмелели или совсем пересохли. Телевизор и компьютер наступили на горло живой песне. А ведь она дана нам свыше. Ангелами.
Ни миллиарды зеленых, отстегнутых нам расчетливой рукой, ни полуметровый чернозем, ни даже красота наших женщин не сравнимы с главным подарком ангелов — украинской песней. Они — лимфа наших душ; вытечет — и душа народа сморщится сухофруктом.
Через день мне позвонила бабушка — та самая клиентка с умершим телевизором: «У меня хорошие новости. Внук подарил свой телевизор, а себе купил новый — какую-то плазу. Так я на радостях даже запела».
— И какую песню, Ивановна?
— «Розпрягайтэ, хлопци, конэй…»
