В моё отсутствие из нашей части куда-то перевели всех немцев, эстонцев и казахов. А моих земляков — Семёна и Алексея Алейниковых, Адама Хмелёва, Стефана Довталенко и Дмитрия Егорова — тоже направили в другие места.
Я уже был в офицерском звании, и круг моих друзей поменялся. Теперь я пребывал в среднем командном составе и политинформации у нас проводил сам комиссар полка. Часто с нами беседовал и командир полка. В дружеской беседе каждый рассказывал о себе, кто кем был до службы в армии. Одни пошли в училище со школьной скамьи, не успев нигде поработать, другие работали на заводах или фабриках. Я рассказал, что работал в колхозе сначала прицепщиком, а потом кузнецом. Командир полка Юрьев рассказывал о себе, что тоже был крестьянским сыном и у него, как и у меня, в детстве умерла мать. На службу в армию был призван в Германскую. В революцию перешёл на сторону большевиков в чине помкомвзвода. В Советской армии начал с командира взвода и дослужился до полковника.
В конце ноября наш полк отправился в поле на стрельбища. Ранним утром, едва начало светать, наша часть по тревоге выехала из расположения полка и вышла на трассу. Вся наша колонна двинулась в сторону города Гродно. В мои обязанности входило следить за матчастью артиллерии. Во второй половине дня, миновав Гродно, мы остановились. Здесь к нам должен был присоединиться 132-й пехотный стрелковый полк нашей дивизии. Расположились в неглубокой балке у дороги. У нас было четыре батареи на конной тяге и пять батарей на тракторной.
Примерно через час мимо нас стал проходить 132-й полк. Я стал на подножку автомашины и долго всматривался в проходящих мимо пехотинцев в надежде увидеть кого-нибудь из своих земляков. Последним шёл хозвзвод, и я, потеряв надежду кого-либо найти, уже собирался спрыгнуть с подножки, как мне на глаза попался маленький солдатик, обвешанный гранатами, c вещмешком, сапёрной лопаткой и скаткой. Для его роста ноша была великовата. Когда он поравнялся со мной, я узнал в нём своего односельчанина Стефана Довталенко. Окликнул его по имени, он, услыхав знакомый голос, стал вертеть головой, чтоб отыскать меня, тогда я помахал рукой, и мы встретились глазами. Спросил его, в каком подразделении находится, он крикнул, что во втором отделении хозвзвода, и ушёл, а я ещё долго стоял на подножке автомашины и смотрел ему вслед. Для себя уже решил, что отыщу его на учениях.
Прибыв на место учений, мы, как и положено, заняли огневые позиции. До начала темноты бойцы успели вырыть окопы для своих пушек. Бойцам дали отдых, а я пошёл искать Стефана. Пехотная часть была расположена в лесу, и мне довольно долго не удавалось найти то подразделение, в котором он служил. Почти потеряв надежду, я стал возвращаться на свои позиции. Назад нужно было идти мимо небольшой высотки. Там горел костёр и возле него сидел боец. Я спросил у него, не служит ли в их взводе Довталенко Стефан. Боец, в свою очередь, спросил, зачем он мне нужен. Я ответил, что Стефан мой земляк, тогда он показал мне на разостланную на земле шинель: «А вон он, спит». Я посмотрел с удивлением туда, куда он показал и сказал: «Да там же никого нет», — «А вы поднимите шинель и посмотрите». Я поднял шинель, увидел, что Стефан, свернувшись калачиком, спал в небольшой ямке, подстелив под себя сухой мох, укрывшись сверху шинелью.
Я разбудил Стефана и стал расспрашивать его о службе. Он начал мне рассказывать, что по болезни летом был дома, но моих родителей не видел. Сказал, что отец мой к ним не приходил, а у него самого времени сходить к моим не было. Мы с ним ещё немного побеседовали, а потом я дал ему пачку папирос и ушёл на свои позиции.
Перед рассветом начались учения. Мы немного постреляли из арторудий, а потом была команда «отбой» и приказали зарыть все окопы. Ох и досталось же бойцам! Сколько же земли им пришлось перелопатить! А сколько ещё предстояло впереди…
До войны оставалось всего полгода. Она с каждым днём становилась всё ближе. Уже никто не верил в благополучное завершение пакта Риббентропа-Молотова, но говорить об этом всё-таки боялись. Закончился 1940 год.
В январе 1941-го, в одно из воскресений, на рассвете горнист заиграл «тревогу». Тревоги теперь у нас были часто, но каждый раз, бывало, отъедем от части в поле километра на три-четыре и комполка собирает командный состав на разборы: кто быстро и хорошо собрался на выезд, а кто похуже. Кого-то похвалят, кого-то поругают. Потом горнисты играют «отбой» и все возвращаются домой.
И в этот раз по тревоге мы быстро собрались и выехали по указанному маршруту. Был очень холодный зимний день, лежало много снега и стоял сильный мороз. В этот день я собирался сходить в местечко Домброво и, решив, что и в этот раз мы тоже быстро возвратимся назад, чтобы не терять лишнего времени, надел хромовые офицерские выходные сапоги с тонкой портянкой вместо рабочих с тёплой.
Отошли мы от расположения полка на 15 километров, и командир полка собрал командный состав для разъяснения задачи. Он сказал нам, что мы едем на учения за 150 километров от расположения части и пробудем там суток трое или четверо. И тут я понял, какую большую глупость я совершил, надев хромовые сапоги, но было поздно что-либо исправить. В этот день мы шли до позднего вечера и прошли 75 километров. Двигались мы быстрым маршем. Бойцы шли пешком только тогда, когда сильно замёрзнут ноги, а в основном ехали в прицепах, крытых брезентом. Сделав привал, сразу же развернули пушки, поставив их в боевое положение. Я обошёл все расчёты. Артмастера доложили мне, что матчасть в порядке.
Расположение наше было в лесу, где стояло много хвойных деревьев. Нам разрешили разжечь костры. Я, чтобы было хоть немного теплее, наломал лапника себе под ноги и устроился у одного из костров. На рассвете дали отбой. Командир полка понял, что он допустил ошибку, объявив тревогу по такому холоду. Многие бойцы попростужались. Мы быстро свернули боевую технику и стали собираться домой. Ко мне подошли два наших лейтенанта и предложили возвращаться на лыжах (у них были для меня запасные). Я к этому времени уже довольно-таки уверенно стоял на лыжах. По нашим подсчётам мы должны были возвратиться в расположение полка часа на два раньше, чем все остальные. Я хотел было отказаться, но они меня уговорили. Я встал на лыжи и пошёл вместе с ними. Замки на лыжах были узковаты и давили мне пальцы на ногах. Сначала мы шли не очень быстро, пока я не приловчился, а затем пошли быстрее. Сразу я чувствовал, что пальцы мёрзнут, а потом уже чувствовал в них только боль. До захода солнца мы дошли до местечка Домброво.
До расположения нашей части оставалось всего семь километров, и мы решили зайти к полякам, чтобы немного отдохнуть. Подойдя к одному из домов, постучали в дверь. Из дома вышел хозяин. Мы попросились у него отдохнуть в тепле с полчаса. Он с удовольствием согласился и гостеприимно распахнул перед нами дверь. Мы вошли в дом. Минут десять побыв в тепле, я почувствовал жжение в пальцах ног и снял сапоги. Ребята принесли снега и растёрли мне ноги, но уже было поздно. Нужно было сразу же, как вошли в дом, снять сапоги и растирать ноги снегом. Мы посидели ещё минут двадцать, и я начал обуваться. Ноги мои начали опухать, и сапоги с портянкой не натягивались. Тогда я сунул портянки в карман и натянул сапоги на босу ногу. Вышли мы из дому, я взял свои лыжи в руки и двинулся к дороге, едва переставляя ноги. Они болели у меня так, что невозможно было идти. Ребята сказали, что мы так идти будем долго, и я предложил им идти без меня, а я уж как-нибудь сам доберусь. Они ушли. Стало темнеть, пошёл густой снег, но дорогу было видно хорошо.
Вышел я из Домброво, один поворот направо мне нужно было пропустить и сворачивать на следующем. Между поворотами было метров пятьдесят. Из-за идущего снега мне показалось, что я первый поворот уже прошёл и, свернув, пошёл по этой дороге. Когда снегопад немного поутих, я увидел впереди себя невдалеке усадьбу, в окнах которой горел свет. Я понял, что пошёл не туда, в сторону от части километров на пять. Делать было нечего. Возвращаться не было смысла и сил, и я решил зайти в этот дом, расспросить хозяев, какой дорогой мне будет ближе добраться до части и хоть чуть-чуть отдохнуть. На душе было как-то тревожно. Из оружия у меня с собой были автомат и пистолет с боевыми зарядами.
Я подошёл к дому и постучал в дверь. Из дома вышел поляк и спросил, чего мне надо. Я сказал, что сбился с дороги и попросил его рассказать мне, как лучше добраться до части. Он пригласил меня в дом. Я снял лыжи и вошёл в дом, но дальше порога не пошёл — боялся, чтобы ноги снова не прогрелись, тогда я уж точно не смогу идти. Поляк надел шубу, валенки с галошами, и мы пошли с ним через поле. Он показал мне большой сарай, овин, и сказал, что здесь наша часть у них берёт солому, а отсюда до части — четыре километра. Я поблагодарил его и пошёл дальше, а сам почему-то всё время оглядывался назад, чувствуя душой что-то нехорошее. Вдруг я увидел, как он протянул в мою сторону руку, в сумерках блеснул огонёк, и над моей головой провизжала пуля. Я упал в снег и только тогда услышал выстрел. Быстро схватил автомат и навёл на поляка, а он стоял и смотрел, очевидно, думая, что попал в меня. Потом он двинулся в мою сторону. Я нажал на спусковой крючок и пустил по нему очередь. Поляк взмахнул руками и упал. Я немного подождал, а потом поднялся. Тот больше не стрелял, лежал без движения.
До дороги было метров пятьдесят, и я пошёл к ней. Выйдя на дорогу, я увидел конный патруль. Я быстро упал в снег на обочине, взял автомат на изготовку и крикнул: «Стой!». Патрульных было четыре человека, они остановились. Я приказал командиру подъехать ко мне, а остальным оставаться на месте. Один конник отделился от группы и поехал в мою сторону, а остальные, с оружием наизготовку, остались на месте. Я поднялся, держа автомат в руках, и спросил, кто едет. Меня по голосу узнал командир разъезда лейтенант Никитин, с которым мы впоследствии жили в одной квартире, и закричал: «Да это ты, Василий!». Он подъехал ко мне и спросил, кто стрелял. Я ответил, что стреляли по мне, а я отстреливался. Он спросил: «Где? Веди быстрее, — и к наряду: — Ко мне!». Они спешились, один остался с лошадьми, а остальные двинулись со мной.
Мы подошли к тому, кто в меня стрелял. Он был ранен, лежал, скрючившись, на боку и громко стонал. Падая, пистолет отбросил в сторону. Мы внимательно осмотрели вокруг него снег и нашли пистолет. Командир разъезда оставил охрану возле дома, где жил поляк, а его самого забрали и увезли в нашу санчасть. При обыске у него нашли ещё один пистолет. Оба были наши — «ТТ». Наутро в доме произвели обыск и обнаружили 12 трупов наших бойцов и командиров и целый арсенал оружия. Оружие в основном было польское — винтовки, и два наших пулемёта «Максим» с полным боекомплектом. Дом сожгли, а убитых похоронили. Все они были из 76-го гаубичного полка, который стоял в Домброво.
В санчасти оказалось, что я ранил поляка четырьмя пулями в живот, а я сам обморозил себе ноги. В санчасти мне оказали первую помощь и сказали, что здесь придётся пробыть пару недель. Под утро прибыл наш полк с выезда. В этот выезд обмороженных было 65 человек личного состава. Командиру полка от командования и по партийной линии был объявлен строгий выговор. Да и все мы получили хороший урок. В течение месяца всё встало на свои места. Обмороженные залечили свои раны и вернулись в части.
…Казалось, всё спокойно, но уже чувствовалось приближение войны. Пушки у нас всегда были в полной боевой готовности, а мы постоянно изучали новую технику и военную тактику. Были готовы к любой неожиданности. Война в Европе уже шла, и мы чувствовали её неотвратимое наступление.
В феврале в расположение нашего полка прибыл 132-й стрелковый пехотный полк, в котором служил Стефан Довталенко. Теперь я мог видеть его ежедневно. Снова расспросил его о том, как он побывал дома. Он мне со всеми подробностями, как тогда показалось, рассказал обо всём, что видел, с кем встречался и сколько пробыл. Я написал домой письмо и упрекнул своих за то, что они даже не захотели поинтересоваться и не нашли времени сходить к Стефану домой, хоть он и мало что знал обо мне. Я не обижался на мачеху и на её детей, а вот от отца и Вани такого равнодушия не ожидал.
Недели через три получил письмо от своих. Из него я узнал, что отец ходил к матери Стефана, чтобы узнать, когда Стефан навещал своих, и он даже не знал об этом. Мать Стефана сказала моему отцу, что Стефан домой не приезжал и что всё это он наврал. А ещё сказала, что Стефан в письме просил выслать ему денег, на которые он купит затвор от винтовки. Якобы уснул на посту и у него украли затвор, а теперь, если он не купит затвор, то его могут посадить.
В воскресенье я разыскал Стефана и начал стыдить за враньё: и за то, что он мне наврал про поездку домой, и за то, что написал своей матери. На это он ответил: «Вот у тебя даже часы есть, а у меня нет, и я хотел, чтобы мне прислали денег. Тогда бы я смог купить себе часы». Мы ещё долго с ним беседовали. Он сделал обиженный вид, а обижался он, надо сказать, недолго — пока не скурит очередную пачку папирос, которую я ему давал. Потом стоял где-нибудь и поджидал снова, чтоб выпросить закурить. Я всегда давал ему не одну папиросу, а целую пачку.
В марте мы снова отправились на выезд. Уже потеплело и снег почти стаял. Отъехали мы от своего расположения километров шестьдесят и заняли оборону в небольшом леске. Возле леса протекала небольшая речушка, а невдалеке стоял польский монастырь. Монахи брали из этой речушки воду. Берег по-над речкой был топкий и грязный. В одном месте, где был пологий спуск, стояли мостки, на которых была установлена фигура какого-то святого с поднятыми руками. В руках он держал длинную палку. Статуя была с механизмом, который был устроен для отпугивания деревенских коров и при надобности отключался.
Мы только сделали привал, бойцы очень хотели пить и решили напиться из речки. Бросились к мосткам, приговаривая на бегу: «Вот спасибо добрым людям, за то, что они мостки построили». Но как только несколько человек вбежало на доски, сработал механизм. Статуя резко опустила руки с палкой вниз и нескольким ребятам от неё досталось. Как только они соскочили с мостков, статуя сразу же медленно начала поднимать руки. Бойцов было много, и те, кому от статуи не досталось, стали громко смеяться. Желающих напиться было много, и они всё подходили и подходили, а те, кто знал о действии механизма, другим не говорили, так что ещё многим от статуи перепало. Всё это продолжалось, пока не подъехал на машине командир полка и не приказал всем разойтись. Потом всё-таки кто-то обломил палку.
Недалеко от нашего расположения стояло село Пяски Вельки, где и начались тактические занятия. На одной из высоток был построен макет ветряной мельницы. Мы собрались у наблюдательного пункта, где находился командир полка. Он спросил у командиров батарей: «Ну что, ребята, кто из вас с трёх снарядов сможет попасть по этой мельнице?». Все вокруг молчали. И тут командир 9-й батареи сказал: «Я с двух снарядов попаду». Командиры остальных батарей наперебой заговорили: «Не попадёшь!». Заспорили. Командир 9-й по телефону передал на свою батарею, которая стояла за лесом, координаты и скомандовал: «Огонь!». Батарея дала залп и тут же, на месте, где стоял макет мельницы, раздался взрыв и всё окутало дымом. Когда дым рассеялся, то все увидели, что от макета мельницы остались обломки. Комполка поблагодарил командира батареи за умелую стрельбу и приказал: в течение двух часов восстановить макет. Командир батареи сказал: «Если бы я знал, что вы заставите меня восстанавливать эту мельницу, то не стал бы стрелять в неё!». Но делать нечего, нужно восстанавливать. В этот день мы ещё два раза расстреливали и восстанавливали этот макет. В минуты отдыха проводили разбор стрельбищ.
Вечером приехали ночевать в село Пяски Вельки. Ночлег нам устроили в овине на краю села. В селе стоял длинный дом, что-то вроде нашего клуба. Там нам показали кинофильм «Мужество». На просмотр фильма разрешили прийти и полякам. Фильм был про нашего лётчика, которого вместе с самолётом захватили басмачи и заставили везти через границу шпиона. И вот, когда шпион увидел, что лётчик изменил курс и летит совсем в другую сторону, он развернул свою чалму и стал душить ею лётчика. Поляки начали весело смеяться и хлопать в ладоши, а когда показали, что лётчик, чтоб нейтрализовать басмача, в воздухе сделал воздушную петлю и посадил самолёт, а шпиона арестовали, то они сидели молча, и видно было по лицам, что финал им не понравился. Фильм окончился и все разошлись.
Некоторые бойцы пошли провожать полячек, а остальные направились в овин — устраиваться на ночлег. И вдруг заиграли «тревогу». В течение пяти минут все уже стояли в строю, а минут через двадцать была дана команда и наши бойцы окружили село плотным кольцом. В центре села особняком стояла богатая усадьба. Усадьбу тоже окружили. Примерно через полчаса после этого из усадьбы вывели поляков — двух женщин и четверых мужчин. Один из наших командиров батареи стоял в окружении группы командиров и что-то рассказывал. Он был полураздетый и в одном сапоге. Бойцы снова бросились в дом и через некоторое время вынесли оттуда раненого. Он был в одном нательном белье и весь в крови. На теле обнаружили несколько ножевых ранений. Затем, по приказу начальника особого отдела, ещё раз тщательно обыскали дом и в подполе нашли шесть трупов наших военнослужащих, несколько пар офицерской и солдатской советской формы и целую пачку солдатских и офицерских книжек. Арестованных ночью в лесу расстреляли, а усадьбу сожгли. Мы уехали из этого села и больше туда не возвращались. На учениях провели семь дней. Происшествий больше никаких не было. На восьмой день возвратились в расположение своей части.
На польской территории наши войска строили много дотов и дзотов, в этом тоже чувствовалось приближение войны. Хоть и был заключён с Германией пакт о ненападении, но уверенности в мире не было. Весь старший и средний комсостав изучал карту близлежащих районов Германии. Весь комсостав обучали вождению автомашин. Среди рядового состава проводилось ознакомление с Германией как дружественной страной и бойцам не говорилось того, что говорилось комсоставу. Это пока держалось в секрете.
14 мая 1941 года наш 75-й ГАП покинул зимние квартиры, на которых остался 132-й стрелковый пехотный полк, и выехал из Ружаностока на новое место — в город Граево, который находился почти на самой границе с Германией. Мы двигались очень спешно, шли днём и ночью. Трактористов не хватало. К каждому трактору были подцеплены пушка и два прицепа: один со снарядами, второй для орудийной обслуги.
И вот мы — уже сутки в пути. За всё время было всего три получасовых остановки. На третьем привале к комполка подошёл тракторист и доложил: «Товарищ комполка, я сутки ехал без отдыха и очень хочу спать. Дальше трактор не поведу, потому что могу уснуть и угробить технику». Командир полка подозвал меня и сказал: «Садись на трактор, эту ночь будешь его вести». Трактор был «ЧТЗ». Я сказал ему, что я — не тракторист, а прицепщик, на что он ответил, что раз у меня есть уже навык вести автомашину, то по дороге смогу вести и трактор. Тракторист залез в прицеп под брезент и тут же уснул, а я занял его место в кабине.
Кабины как таковой не было, а была только брезентовая крыша на каркасе. Дорога шла по болотистой местности, по высокой насыпи и была уложена булыжником. Вдоль обочины по обеим сторонам стояли огромные вербы. Летом, когда вербы были в зелёной листве и смыкались вверху кронами, казалось, что едешь по тоннелю. В самую сильную жару здесь было прохладно, а в ненастье — надёжная защита. Мой трактор был примерно в середине колонны. Время от времени командиры батарей то сажали бойцов в прицеп, то заставляли идти пешком. Иногда смотришь, идёт боец вслед за пушкой, а потом уснёт на ходу и, оторвавшись от пушки, пойдёт вдоль дороги или в сторону, пока кто-нибудь из товарищей не догонит и не уведёт снова к своей пушке. Ехали с потушенными фарами и курить строго запрещалось, чтобы не демаскировать передвижение военной колонны.
Я очень боялся наехать на впереди идущего сонного бойца. Часа в два ночи подул холодный ветер, стало холодно и пошёл снег. Снег валил густой и большими хлопьями. Перед утром, часа в четыре, мне очень захотелось спать. Сижу с открытыми глазами и ничего не вижу, впереди — тёплый воздух от трактора, а спина мёрзнет. Страшно клонило в сон. В тракторе фрикционы были отрегулированы плохо, ровно он идти не мог, всё время уходил влево. Я его постоянно заворачивал вправо. Один раз отвернул с запасом вправо и тут же задремал. Проснулся от того, что услышал, как двигатель заревел и трактор заскрёб гусеницами о булыжную мостовую.
Я быстро открыл глаза, и мне показалось, что огромная верба валится на меня. Тут же нажал на муфту сцепления и потом рассмотрелся. Оказалось, что трактор упёрся радиатором в вербу, а прицепы и пушка накатились на трактор — и тот забуксовал. Я включил заднюю скорость и подал весь свой состав назад. Мне показалось, что из радиатора плеснула вода. Я по гусенице прошёл к радиатору и увидел, что его продавило так, что бежит вода. Очень испугался, ведь я вывел боевую машину из строя. Сон как рукой сняло. В мыслях было только одно: как бы не прозевать вовремя долить воду в радиатор и не угробить машину.
Стало светать. Наш полк остановился на дневной отдых. Бойцы очень устали. Мы свернули в молоденький сосновый лесок. Я быстро побежал искать дивизионную артиллерийскую ремонтную мастерскую (ДАРМ). В ней работал мой однокашник по училищу. Быстро разыскал мастерскую и рассказал товарищу о том, что случилось. Он мне сказал, чтобы я поскорее и как можно незаметней пригнал свой трактор в ДАРМ. Я отцепил трактор и подъехал к мастерской. Электросварщик быстро заварил течь в радиаторе. Я срубил молодую сосенку, привязал её к трактору и погнал назад по своему же следу. Приехав на место, подцепил обоз к трактору и только тогда успокоился. Снег ещё шёл, а тракторист всё ещё спал. Когда снег перестал, командир полка собрал всех для доклада о пути следования. Я подошёл в числе первых. Он увидел меня и спросил: «Ну, товарищ воентехник второго ранга, как у вас дела?». Я ответил: «Всё в порядке, товарищ полковник». Он продолжил: «Вот теперь я вижу, что ты в полном смысле воентехник и с большой буквы».
Вскоре тучи разошлись, выглянуло солнышко, а к обеду от снега не осталось и следа. Полковые кухни приготовили обед и после него, в два часа дня двинулись дальше. 16 мая в 10:00 мы прибыли на новое место дислокации в Граево. Это примерно в километре от немецко-польской границы. Полк разместился в двух местах: конная тяга и тракторная были разделены. На этой территории до сентября 1939 года была размещена военная часть Войска Польского. Наш штаб разместился в том же здании, где располагался и польский штаб. Постройки были двухэтажные. Имелись и хорошие склады для артиллерийских снарядов, артпарк был огорожен высоким дощатым забором. Жили мы тоже в двухэтажных домах. На первом этаже располагались однокомнатные квартиры, а на втором — двух- и трёхкомнатные. Семейных офицеров поселили на втором этаже, а одиноких по двое — в однокомнатных на первом. Меня тоже поселили в однокомнатной квартире на пару с лейтенантом Никитиным. Двери квартир первого этажа вели в узкий коридор и имели выход во двор, а со второго этажа было два выхода — парадный, сразу на улицу, и чёрный — через наш узкий коридор.
В конце мая в нашу часть поступила новая техника. Выделили пять новеньких тракторов «НАТИ-5», на гусеничном ходу с кузовом. Теперь не было надобности в прицепе для снарядов. Кузов был достаточно вместительным: в него грузились снаряды и оставалось место, куда могла сесть артобслуга, пушка цеплялась прямо к трактору. Пушки мы тоже получили новые. Теперь они были уже не с лафетами, а с раздвижными станинами и на резиновом ходу (старые пушки были на деревянном ходу). Вся новая техника стояла в артпарке возле штаба полка. Мне ежедневно приходилось проводить занятия не только с бойцами нашего полка, но и ещё с комсоставом других артполков.
Почти одновременно с новой техникой пришли к новым пушкам и снаряды, которые нужно было получить городе Волковыск. Получить этот груз, перегрузить его в свой вагон и сопроводить со своей охраной было поручено мне. Меня вызвал к себе комполка и вручил документы на получение груза. Я взял с собой взвод бойцов, которые должны были перегрузить снаряды, а потом сопроводить их в Граево. С бойцами ехали командир взвода и два командира отделений. Они поехали в грузовом вагоне, предназначенном для наших снарядов, а я должен был ехать пассажирским поездом.
Себе в помощники я взял сержанта Гусева родом из Горького. Станция находилась недалеко от расположения нашего полка. Мы с сержантом Гусевым пришли на станцию, я купил два билета на поезд до Волковыска. Вскоре подошёл поезд, и мы поехали. С нами в купе ехал пожилой поляк. Это был солидный мужчина высокого роста, хорошо одетый, из брючного кармана выглядывала серебряная цепочка от карманных часов. Гусев сначала сидел рядом со мной, потом вышел из купе. Некоторое время его не было, потом он вернулся и присел рядом с поляком. Всю дорогу мы беседовали с этим поляком на отвлечённые темы. Гусев в беседе участия не принимал. Он посидел немного и снова вышел. Через некоторое время вошёл в купе и сказал, что мы уже подъезжаем к Волковыску.
Поляк встал, попросил меня посмотреть за его вещами, а сам вышел в туалет. Вернувшись в купе, вытащил из багажника свой чемодан. В этот момент в нашем купе открылась дверь и две молодые девушки спросили у нас время. Поляк потянул за цепочку и показал им не глядя. Девушки, переглянувшись, весело рассмеялись и быстро закрыли дверь. Я не понял, что же так их рассмешило, и взглянул на поляка. Он растерянно держал в руках цепочку, на которой вместо часов висел кружок колбасы. Придя в себя он спросил нас, не заметили ли мы, во что были одеты эти девушки. Я сказал, что не заметил, потому что он сам в это время заслонил от меня дверной проём, а Гусев сказал, что он вовсе на них не смотрел.
Поляк взял свой чемодан и быстро вышел из купе. Через несколько минут поезд остановился и мы пошли к выходу. Возле двери вагона уже стояли два милиционера и обыскивали тех, на кого указывал поляк. Мы стали выходить из вагона, и я подумал, что обыскивать себя не позволю. У меня были очень важные документы и обыскивать меня имели право только в военной комендатуре, но поляк сказал милиционерам: «Это мои попутчики, их обыскивать не надо». Нас пропустили, и мы пошли в сторону вокзала.
Когда отошли от вагона метров на пятьдесят, Гусев спросил у меня время. У меня были наручные часы-кирпичик, и я ответил ему, который час, на что он мне заметил: «Товарищ воентехник, а вы на тех часах посмотрите». Я с недоумением переспросил: «На каких — тех?» — «А на тех, что у вас в левом кармане». Я сунул руку в карман и обнаружил там серебряные карманные часы в футляре с двойной крышкой. Я напустился на него: «Ты зачем это сделал? А если бы меня обыскали и их нашли? Меня же могли арестовать! Ты зачем меня позоришь?». На это он ответил, что знает устав и что советского офицера обыскивать никто не имеет права. Я отдал ему эти злосчастные часы, и мы отправились в столовую пообедать, потом нашли своих бойцов, и я пошёл оформлять документы на груз.
Груз мы приняли, а вот перегружать его не было надобности. Два вагона с грузом прицепили к составу, который шёл в сторону Граево, охрана осталась с вагоном, а мы с Гусевым поехали обратно пассажирским поездом. По возвращении в часть я доложил начальнику артснабжения о происшествии. Гусев отделался лёгким испугом: ему дали пять суток ареста и отправили на гауптвахту. А часы ему всё-таки оставили.
(продолжение следует)
