Недавняя смерть Олега Табакова совпала с моим первым просмотром многосерийного фильма “Есенин”, где ушедшему актеру отведена одна из главных ролей – сотрудника КГБ с многолетним стажем работы, цинично-непроницаемого очевидца нескольких судьбоносных для России эпох, дожившего и до времен перестройки, - роль Алексея Семагина. Засвидетельствовавшие эпоху гласности наверняка помнят, что это было время стремительных перевоплощений – недавние атеисты превращались в верующих, аппаратчики КПСС в пионеров предпринимательства, а сотрудники некогда наводившей страх организации на глазах очеловечивались (или играли в человечность). Однако предлагаемый очерк посвящен не эпохе гласности, не актеру Олегу Табакову и не единственной на сегодняшний день экранизации образа великого русского поэта Сергея Александровича Есенина , сколько... вы угадали - загадке смерти последнего, до сих пор продолжающей будоражить умы представителей совершенно разных поколений, литературных приверженностей и мировоззренческих позиций. Еще сравнительно недавно, каждый год навещая Москву и бывая в самых разных столичных компаниях, я общался, как с литераторами, так и с людьми... довольно далекими от искусства. Однако если в разговоре неожиданно всплывал Есенин, его судьба и творчество, то навигатор беседы неизменно выводил ее участников к теме смерти поэта. Периодически вспыхивая и поныне, эта тема уже давно перестав быть литературоведческим диспутом, превратилась в вопрос чистой политики (если политика, конечно, может быть чистой). А если быть еще более беспощадным и честным, смерть Есенина стала предметом грязных спекуляций, у истоков которых стоят индивидуумы, чья цель - заработать признание и все, что ему сопутствует, на бессовестных играх с великим именем. Именно поэтому мне попадались самые невероятные версии смерти поэта – во всех мыслимых и немыслимых информационных ресурсах. Справедливости ради, нужно отметить, что ранний уход из жизни других прославленных пиитов – будь то Пушкин или Маяковский, также вызывает периодические споры и кривотолки. Лейтмотив этих споров чрезвычайно похож и, в основном, сводится к традиционному вопросу – кто виноват? Кто, выражаясь современным языком, заказал Александра Сергеевича, заплатив Дантесу за услугу, – Царь? Охранка? Известные или не слишком известные недруги? Кто закрыл Маяковскому дорогу к парижскому крыльцу Татьяны Яковлевой – отказав певцу революции во французской визе и тем самым столкнув в пропасть уже стоявшего на последней грани психического истощения поэта – Лиля Брик? НКВД? Сталин?.. А, может быть, его просто ликвидировали, стремясь предотвратить превращение “лучшего и талантливейшего” во врага народа от литературы? Однако споры о причине смерти Есенина по сей день вспыхивают с наивысшим эмоциональным накалом. Причин, объясняющих данный феномен, несколько. Но главная из них объясняется уникальным имиджем Есенина (при жизни и более чем столетие спустя после смерти поэта). Его слава – один из редких случаев признания литературной величины абсолютно полярными слоями населения - и немногочисленной, но всезнающей интеллигенцией, и не слишком эрудированными, но многомиллионными народными массами. В этом смысле, Есенин - поистине поэт национального масштаба – признанный и по-прежнему читаемый подавляющей частью русскоязычного населения планеты. Поэтому любой очередной диспут вокруг его имени воспринимается и метрополией и диаспорой с особым вниманием, нередко обретая черты политического скандала.
В постсоветские годы наиболее прогремевшими и вновь всколыхнувшими множество полемических споров “подтверждениями версии убийства” Есенина стали: книга отца и сына Куняевых (Станислава и Сергея, то бишь), вышедшая аж в серии ЖЗЛ и приуроченная к столетнему юбилею поэта в 1995 году, расследование Виктора Кузнецова “Тайна гибели Есенина” (1998) и поставленный по одноименной книге Виталия Безрукова телесериал “Есенин” (2005). Особенно удался в смысле сенсационности, выразившейся в остроте последующей полемики и в количестве как позитивных, так и негативных отзывов и рецензий, рассчитанный на массового зрителя телесериал. Увы масскульт – это керосин, выплеск которого часто приводит к непредсказуемым пожарищам, на фоне которых блекнут такие серьезные литературоведческие работы, как, например, эссе Аллы Марченко “В декабре в той стране...” (“Вопросы литературы” №5, 2011), равно как и результаты расследования писательского комитета под руководством Юрия Прокушева, привлекшего к сотрудничеству наиболее компетентных на тот день криминалистов, почерковедов, специалистов по судебной медицине и исследователей есенинского наследия, около трех лет трудившихся над разрешением поставленного перед ними вопроса – убийство или самоубийство? Учитывая перечисленные факторы, вынужденно начнем наш разговор с версии, озвученной в телесериале “Есенин”. Время жизни главного героя фильма (преимущественно первая половина 20-х годов прошлого века) переплетено в этой многосерийной ленте с упомянутой выше эпохой гласности. Для смотревших фильм напомню, что один из ключевых героев сериала – полковник милиции и приятель Семагина – Александр Хлыстов (наст. имя следователя - Эдуард Хлысталов) получает анонимное письмо с уже ставшей знаменитой фотографией мертвого Есенина, сделанной, по заказу органов, фотографом Моисеем Напельбаумом. Эта историческая фотография широко растиражирована в последние двадцать лет в разнообразных СМИ. Многие видевшие снимок помнят, что на лбу мертвого поэта явственно проступает не то вмятина, не то гематома, что дает повод ревнителям теории убийства в утвердительном тоне говорить об избиении поэта, предшествовавшем “инсценировке” его повешения. Однако фильм вышел на экраны не в годы перестройки, а в 2005 году, когда перечисленные абзацем выше тенденции неожиданных перевоплощений заметно угасли, если не сказать большего, – маятник общественных настроений качнулся в прямо противоположную сторону. Мне кажется, что это весьма существенное уточнение, проливающее свет на особенности социально-политического климата, на фоне которого снималась картина. Только вот, - одна, а точнее, две небольшие детали: так называемые “лжедрузья” Есенина были, в лучшем случае, – завербованными агентами, но никак не профессиональными чекистами (профессионально подготовленными сотрудниками спецслужб, если выражаться современно), - это во-первых. Во вторых, – список якобы завербованных агентов, окучивавших Есенина, выглядит так: Анатолий Мариенгоф, Николай Клюев, Жорж и Елизавета Устиновы, Галина Бениславская, Вольф Эрлих... Думаю, что вывод напрашивается сам собой, особенно трудно поверить в сексотство Мариенгофа и Клюева, но воздержимся пока от дальнейших комментариев. Как бы то ни было, роль А. Семагина Олегу Табакову безусловно удалась. А вот удался ли сам фильм - во всей его полноте? Ответом на этот вопрос могут стать строки из знаменитого посвящения В. Маяковского “Сергею Есенину”, написанного после посещения певцом революции вечера памяти Есенина, состоявшегося в 1926 году, вскоре после смерти последнего: “…В холм тупые рифмы загонять колом - разве так поэта надо бы почтить?” В холм тупые фильмы загонять колом?.. Нет, справедливости ради, – фильм вполне профессионально скроен, и к работе коллег Табакова принципиальных претензий также нет, во всяком случае у меня. Тем не менее, сериал не выдерживает критики в самой главной своей составляющей – логике сюжета (притянутость за уши которого очевидна). Картина тенденциозна и безупречно отвечает заказу определенной части российского общества, желающей видеть в качестве установленного факта не самоубийство поэта, а его убийство сотрудниками ЧК/ГПУ.
О возможных причинах “убийства” Есенина
В целом же, сценарий, выкроенный Виталием Безруковым (отцом актера Сергея Безрукова, сыгравшего роль Есенина) на основе собственной книги “Есенин”, является повторением уже упомянутой книги Виктора Кузнецова. Кстати, трудно не заметить невероятную солидарность отцов и детей, если говорить о “лагере сторонников убийства Есенина”, - никакого традиционного конфликта поколений в случае Куняевых и Безруковых - просто в унисон мыслят товарищи. Прямого отношения к теме это, конечно, не имеет. Хотя... Ладно, вернемся к обсуждению расследования Виктора Кузнецова и сценария Виталия Безрукова. Между двумя упомянутыми работами есть существенное различие в самом принципе подхода к теме. В отличие от автора сериала “Есенин”, Виктор Кузнецов все же озаботился хотя бы формальным соответствием его расследования общеизвестным датам и фактам жизни поэта, пополнив уже имеющуюся базу данных своими находками и, естественно, исходящей из его изначальной задачи трактовкой этих находок. Кузнецов отнюдь не безгрешен, но попытка играть по правилам в его книге все же присутствует. Его коллега В. Безруков не обременил себя даже этим основополагающим условием написания любого произведения, претендующего на историчность и объективизм. Книга и фильм “Есенин”вполне соответствуют критериям фантастики (причем, фантастики ненаучной), но ни в коем случае критериям произведения, базирующегося на историко-литературоведческом анализе. Существенные даты жизни Есенина, так же, как даты написания им наиболее значимых произведений, беззастенчиво изменены. Да, автор художественного произведения имеет право на вольную интерпретацию исторических событий, а многие фильмы ставятся по мотивам того или иного произведения, а иногда и серии произведений – по мотивам чеховских рассказов, например. Сценарист волен видеть поступок героя в том или ином свете и даже придумывать или переиначивать имена его друзей. В общем, переиначивать можно все или почти все... за исключением названий и дат реальных художественных произведений и установленных дат исторических событий, имеющих ключевое воздействие на канву повествования. Зрителям, владеющим материалом, не стоило бы даже напоминать о фантазиях В. Безрукова, воплощенных в его эпохальном сценарии. Но, к сожалению, подобных зрителей - подавляющее меньшинство, простите за не слишком свежий юмор. Уверен, что абсолютное большинство, посмотревших картину, приняло безруковскую беллетристику за базирующееся на проверенных исторических фактах произведение. Итак, сюжет и “разгадка убийства” в фильме и в книге одна: поэта убили исполнители задания партийной верхушки тех лет. Заказчик убийства – председатель Реввоенсовета Л.Д. Троцкий, главные исполнители, хотя и не номинальные убийцы, – в прошлом террорист на службе у партии эсеров, а позже сотрудник ГПУ Я. Блюмкин и его коллеги по ВЧК – Алешин и Семагин, находившиеся в то время в подчинении Блюмкина… Кузнецов утверждает, что причина отданного Троцким приказа в опасном несоответствии личности и творчества Есенина идеалам революции. Его тоска по лубочной крестьянской утопии, принимавшей формы мягкого ностальгического протеста в творчестве (“Я последний поэт деревни” и др. стихи) и в разгульно-пьяном, хулиганском поведении поэта в жизни, особенно в последние несколько лет его трагически-недолгого знакомства с собственным Я. “К сожалению, в последние годы Есенин стал все больше выбиваться из числа здоровых работников литературы. Я говорю о минимуме, который для поэта необходим,” – писал тот же Маяковский в статье “Как делать стихи” (1926). Что ж, тоска по “Руси уходящей” в лирике Есенина, действительно, очевидна. Правда, присутствовала и другая сторона мировосприятия поэта, выраженная в целом ряде стихотворений и поэм, а также в есенинской публицистике – например, в изумительном очерке “Железный Миргород”, опубликованном в газете “Известия” в 1923 году.
Вернувшись из вояжа по Европе и США, поэт, в частности, пишет: “Мне показался страшно смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше. Я вспомнил про "дым отечества", про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех, цепляющихся за "Русь", как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию. С этого дня я ещё больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам, как романтик в моих поэмах, - я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, близок и в своём творчестве”. Предвижу логичное возражение: Не забывайте о цензуре! Да, цензура в России всегда присутствовала, никуда не исчезнув, конечно, и в первые годы советской власти, особенно в таком органе, как газета “Известия”, в которой цензоры могли выбросить целые абзацы есенинских размышлений. Это бесспорно. Вот только заставить поэта написать то, во что он органически не верил, было выше возможностей любого цензора - будь то Луначарский, железный Феликс или сам председатель Реввоенсовета – в этом я глубоко убежден. Тем не менее, спектр есенинских знакомств в те годы был чрезвычайно широк – от эстетов Шершеневича и Рюрика Ивнева до почвенников Орешина и Клычкова, от Всеволода Мейерхольда до Николая Клюева. Состоял он в знакомстве и с людьми, которые действительно вынашивали планы силового устранения советской власти, как, например, поэт Алексей Ганин, позже приговоренный к смертной казни за участие в контрреволюционной организации “Орден русских фашистов”. Но мог ли сам Есенин примкнуть к подобному движению? Уверен, что нет, впрочем его непричастность к подобным братствам не вызывает сомнений ни у кого. А был ли способен уроженец села Константинова стать глашатаем контрреволюции в литературе и искусстве, то есть бороться с большевизмом не с оружием в руках как, например, Гумилев, а поэтическим напутствием и словом? Ответ на этот риторический вопрос также очевиден – нет, не мог. Ему бы просто не позволили этого сделать, наглухо закрыв дорогу в печать. Кроме того, конечно, не без сомнений и шараханий, но и Есенин, и его близкий друг и советчик на раннем этапе литературного пути - Николай Клюев верили в “красного петуха” (так в среде крестьянских поэтов называли революцию - см. мемуары В. Ходасевича “Некрополь”) как в единственную гарантию защиты крестьянских прав в будущем. В довершение к рассуждениям о возможном отступничестве Есенина и степени тяжести последующего за идеологическую измену наказания, нужно особо подчеркнуть следующее: в глазах ГПУ и компетентных консультантов этой организации бывший муж Айседоры Дункан был гораздо более весомой фигурой в смысле уровня международной известности, чем пострадавшие за смелость и неосторожность Гумилев и Мандельштам. В этой связи вспоминается знаменитая история о звонке Сталина Борису Пастернаку, описанная, пожалуй, в десятке мемуарных источников. Причиной звонка верховного главнокомандующего поэту было “дело Осипа Мандельштама” и выяснение иерархии сложившейся в поэтическом цехе тех лет - насколько провинившийся Мандельштам был значимой в этом цехе фигурой. Отмечу, что если бы вместо Мандельштама аналогичным образом проштрафился Есенин, то верховному палачу подобный разговор и вовсе не потребовался бы. Настолько велика была слава Есенина. Порешить знаменитого поэта и мужа Айседоры Дункан означало разжечь невиданный доселе международный скандал, в котором Дункан сыграла бы первую скрипку, а связи во влиятельных сферах общества, несмотря на левизну ее взглядов, у танцовщицы были впечатляющими. Дункан могла обратиться к самому президенту США Гардингу, что кстати явствует и из есенинской статьи в “Известиях”. И Троцкий прекрасно понимал масштабы возможного скандала: “Да что же это такое, тов. Троцкий? Вещаете о справедливости, которую подарит человечеству пропагандируемая Вами мировая революция, а сами ставите к стенке невинного поэта, да еще бывшего мужа знаменитой танцовщицы, столь пылко сочувствующей Советской России?” Лево-коминтерновская общественность никогда бы не простила ему подобного злодеяния. А мнением этого среза западного общества основатель Красной армии более чем дорожил – на дворе стоял 25-й год, и тонкая политическая интуиция подсказывала Троцкому, что дни его в СССР уже сочтены, поэтому подорвать свою репутацию в среде западных коммунистов и политиков левой ориентации было для героя революции не просто нежелательно, а, без преувеличений, смертельно. После всего вышесказанного, оскорбление, якобы нанесенное соратнику Ильича образом комиссара Чекистова (предположительно, прообраз Троцкого) в поэме Есенина “Страна негодяев”, кажется сущим пустяком и уж вовсе не причиной для устранения пусть даже классово-чуждого, с точки зрения глашатая мирового пожара, поэта. Кстати, автор статьи неоднократно читал это есенинское произведение. Так вот, Чекистов в этой поэме - образ собирательный и, на мой взгляд, совсем не негативный. Чекистов – это не отдельный человек, а русские евреи, связавшие свою жизнь с революцией, – люди, согласно законам своего времени, безусловно жесткие и жестокие, готовые во имя своих идеалов и кровь пролить – и свою, и чужую. К тому же, если анализировать поэму с полицейской скрупулезностью (что, собственно и делают сторонники теории устранения Есенина Троцким), то не сходятся и чисто биографические детали. Утверждающие тезис – Чекистов - прообраз Троцкого, приводят в качестве аргумента следующее: из поэмы явствует, что зовут Чекистова, на самом деле, – Лейбман (Лейба – еврейский аналог имени Лев) и что родился он в Могилеве. Привожу цитату из поэмы: “Послушай, Чекистов, с каких это пор ты стал иностранцем? Я знаю, что ты еврей, Фамилия твоя Лейбман, и черт с тобой, что ты жил за границей... Все равно в Могилеве твой дом...” Так вот, место рождения Троцкого – село Яновка Елисаветградского уезда Херсонской области, а его настоящая фамилия не Лейбман, а Бронштейн – заметьте, не имя, а фамилия. Но если все же искать в Чекистове реальный аналог среди его современников, то на эту роль скорее годится размахивавший револьвером Яков Блюмкин, а не стратег революции и правая рука самого Владимира Ильича. Я сейчас не рассматриваю революционеров с позиции моральных критериев (это тема для совсем другой статьи), но Есенин в момент написания этой поэмы все еще поддерживал революцию, и его дружба с Блюмкиным говорит о многом. В целом же, “Cтрану негодяев”, датированную 1922-23 годами, нельзя рассматривать в отрыве от других есенинских произведений завершающего периода его жизни - речь идет о 1922-25 годах. Например, в отрыве от его поэмы “Анна Снегина”, в которой автор без капли сожаления признается в том, что в годы войны он “был первый в стране дезертир”, а герои “Страны негодяев” уж точно не большие мерзавцы, чем те, кто, прикрываясь на первый взгляд вескими, но, если вдуматься, более чем сомнительными оправданиями о соблюдении союзнических обязательств, послали миллионы русских крестьян в окопы первой мировой: “И сколько зарыто в ямах!// И сколько зароют еще.// И чувствую в скулах упрямых// Жестокую судоргу щек.” (Анна Снегина, 1925). Следует также отметить зафиксированный в мемуарах, написанных совершенно разными людьми, факт, проливающий свет на личность Блюмкина: последнего тянуло к людям искусства и он сам писал стихи, но, несмотря на это, нередко вытаскивал из кобуры револьвер и направлял его на людей, общение с которыми так высоко ценил. Однако из этих эпизодов также видно, что Блюмкин имел обыкновение размахивать оружием, но никогда не использовал его в мирной жизни (см. воспоминания Н. Мандельштам, мемуары московского имажиниста И. Грузинова и др.) Поэтому показанный в сериале блюмкинский выстрел в Есенина в бакинском ресторане, где поэта спасает подруга чекиста, успевшая отвести твердую руку с револьвером, – еще один вымысел сценаристов, не зафиксированный ни в одном из мемуарных источников. Несомненно и то, что в 1924-25 годах Есенин все еще верил в “красного петуха” - это видно из написанных им в тот год произведений. В качестве доказательства привожу небольшое попурри из есенинских стихов 1924-1925 годов: “...Застенчивый, простой и милый,// Он вроде сфинкса предо мной.// Я не могу понять какою силой// Сумел потрясть он шар земной?; Я вижу всё и ясно понимаю,// Что эра новая - не фунт изюму вам,// Что имя Ленина, шумит, как ветр, по краю,// Давая мыслям ход, как мельничным крылам; И говорю за праздничным столом – хвала и слава рулевому! Cкажи, а кто такое Ленин? Я тихо ответил: “Он - вы” (из стихов о Ленине); Я полон дум об индустрийной мощи,// Я слышу голос человечьих сил,// Довольно с нас небесных всех светил,// Нам на Земле построить это проще... (Из цикла “Персидские мотивы”); И самого себя по шее гладя,// Я говорю настал наш срок,// Давай, Сергей, за Маркса тихо сядем,// Чтоб разгадать премудрость скучных строк; Теперь в советской стороне я самый яростный попутчик” и т.д. Ну хорошо, продолжит несогласный читатель, - убивать Есенина было для Троцкого нецелесообразно, но можно было инсценировать самоубийство, что и пытается доказать Кузнецов, а за ним и создатели фильма “Есенин”. Вроде бы, логичный ход мысли. Однако любой профессиональный спецслужбист даст Вам, умозрительный читатель, одну и ту же оценку любому плану убийства рязанского гения с целью последующей инсценировки самоубийства. Поскольку речь идет о такой фигуре, как Есенин, – вышеупомянутый план - дорожка до безумия скользкая и граничащая с провалом всей операции. Уж слишком буйной “сорвиголовой” был рано ушедший поэт. К тому же, эта “золотая сорвиголова” дружила с рядом высоких чинов в правительстве и ГПУ. Его могли снабдить пистолетом, что собственно и показано в безруковском фильме (правда, оружие ему дарит не Блюмкин, а заместитель наркома Азейрбаджана Чагин – из поездки по этой кавказской республике поэт вернулся незадолго до прибытия в Ленинград. Кстати, если Есенин действительно опасался преследования и слежки, то почему этот прекрасно осведомленный с силовыми раскладами тех дней литератор выбирает именно контролируемый ЧК “Англетер” в качестве своего места проживания в городе на Неве? Еще один логический прокол. Однако Кузнецов “вывертывается” и из этого шаха, предлагая следующую рокировку исторических фактов, – оказывается, Есенина убили вовсе не в “Англетере”, а совсем в другой точке Ленинграда, и только потом труп привезли в зловещую гостиницу!? Звучит как-то неправдоподобно, не правда ли? И подтверждается этот сценарий тем, что в сохранившейся регистрационной книге постояльцев “Англетера” имя С.А. Есенин в декабре 1925 года отсутствует. На первый взгляд - легитимное доказательство теории Кузнецова. Однако, во-первых, после тщательной проверки архивов по запросу писательского комитета, возглавляемого Ю. Прокушевым, выяснилось, что “Интернационал” - бывший “Англетер” органам ОГПУ на самом деле в первой половине 20-х годов не подчинялся! И во-вторых, в годы НЭПА правило обязательной регистрации жильцов в гостиничной книге “Англетера” практически не соблюдалось. “К примеру, Осип Мандельштам, - пишет Алла Марченко, - снимал в этой гостинице люкс с горящим камином для свиданий с Ольгой Ваксель. Но если бы госпожа Ваксель не оставила воспоминаний, мы бы этом никогда не узнали, т.к. в списках законных постояльцев отеля за 1924 год имени Мандельштам нет”. Второе свидетельство - уже сравнимо для гроссмейстера Кузнецова с потерей ладьи в решающей партии, если не сказать большего... Впрочем, большее несомненно сказано в книге одного из лучших патологоанатомов страны Александра Маслова “Загадочная петля” (2006) и в вышеупомянутой работе А. Марченко: “Взявшись за дело, ученые поначалу, кажется, и не предполагали, что сенсационный триллер держится на трех колченогих опорах: 1. На утверждении, будто предсмертное стихотворение Есенина написано не в декабре 1925-го. 2. На рассматривании фотографий мертвого поэта, а они были самого дурного качества - перепечатки с отпечатков. 3. На вопиюще непрофессиональном и прочтении, и толковании Акта о вскрытии. Правда, нижняя часть документа была дефектной: последние семь строк отсутствовали. Ухватившись за эту псевдо-«улику», “патриоты” то ли не заметили, то ли не пожелали заметить, что обрывки полуистлевшей бумаги были не уничтожены, а собраны и сложены в конверт. Во ВНИИ судебных экспертиз текст почти полностью восстановили. Причем, отчетливо читабельной оказалась самая важная фраза, на которой и строилась главная из сенсаций (проломили череп, выстрелили в лоб): глаза и кости черепа целы, мозг в сохранности и весит 1920 граммов. Нашлись и негативы, благо фотографировал в «Англетере» знаменитый питерский фотомастер М. Наппельбаум. Когда с сохранившихся в его архиве пластин сделали, используя современную технику, профессиональные отпечатки, даже невооруженному глазу стало ясно: якобы зияющая рана на лбу - всего лишь деформация мягких тканей межбровья, неглубокая (0,5 см) вмятина, образовавшаяся в результате длительного контакта с горячей трубой водяного отопления. Подытожим сказанное выше: cъевший собаку на политических интригах, ветеран двух революций и председатель Реввоенсовета Троцкий вряд ли пошел бы на столь очевидный, глубоко авантюрный и, самое главное, лишенный необходимости, а потому однозначно глупый риск, как убийство поэта Есенина.
Есенин - контрреволюционер
И в заключение, хочется вернуться к высосанным из пальца аргументам тех, кто сегодня кричит о цензуре и целом ворохе антисоветских стихов Есенина, якобы запрещенных при его жизни и увидевших свет только сегодня, - покажите нам их. Однако уверен, что этого никогда не произойдет, потому что все гложащие сердце сомнения поэта уже опубликованы. “Друзья, друзья – какой раскол в стране.// Какая грусть в кипении веселом.// Не потому ль так хочется и мне,// задрав штаны бежать за комсомолом...” Да грусть, да раскол, но где антисоветчина? Где призывы вешать коммунистов на фонарных столбах, чего требовал его расстрелянный знакомый Ганин? Наоборот, поэт хотел “задрав штаны бежать за комсомолом”, но не побежал, потому что: “приемлю все, как есть все принимаю.// Готов идти по выбитым следам.// Отдам всю душу октябрю и маю,// Но только лиры милой не отдам...” Ибо поэт понимает свое место в изменившейся жизни: “Я человек не новый, что скрывать,// Остался в прошлом я одной ногою,// Стремясь догнать стальную рать,// Скольжу и падаю другою.” И в этом трагедия Есенина – в сомнениях и шараханиях, в откатах назад и возвращениях к исходной позиции, в вере и неверии, потому что эпоха, в которой он жил, была такова (а его лира – самое точное и прямое отражение этой эпохи) - время неоднозначное, отнюдь не черно-белое, а с целым спектром противоречивых, на первый взгляд, взаимоисключающих явлений. А монолитно черный негатив, с аналогичного цвета воронками, кровавым раскулачиванием и великими стройками на костях заключенных стартовал значительно позже - в 30-е годы. И все же, где у Есенина антисоветчина? Может быть, в гипотетическом желании поэта поставить всех мальчишек чередой, поскольку из них, наверняка, выйдут тысячи прекраснейших поэтов: “В них Пушкин, Лермонтов и наш Некрасов в них.// В них даже Ленин, Троцкий и Бухарин.// Не потому ль моею грустью веет стих,// Глядя на их невымытые хари.” Невымытые хари мальчишек (поясняю для особо одаренных), потому что выкручиванием фактов в сторону версии Кузнецова-Безрукова занимается и известный актер Андрей Соколов, трактуя эти строки как крамолу. Андрей Алексеевич, а вы целиком читали стихотворение “Русь бесприютная”, из контекста которого вы вырвали эти строчки? Думаю, что нет. Да, работа актера безусловно затратна в плане сил и времени, но коль вы взялись писать о столь важном и по сей день вызывающем горячие споры вопросе, как смерть Есенина, выкроили бы хоть полчаса из своего плотного графика. Так вот, для расширения вашего кругозора, господин Соколов, привожу строчки из произведения “Русь бесприютная”, которое вы столь бессовестно, хотя на редкость топорно использовали в качестве доказательства кузнецовской теории, ах, да, – вы это сделали по незнанию... ну, тогда извините, с кем не бывает. “...И говорят, забыв о днях опасных,// Уж как мы их...// Не в пух, а прямо в прах...// Пятнадцать штук я сам зарезал красных,// Да столько ж каждый,// Всякий наш монах.// Россия-мать! Прости меня, прости!// Но эту дикость, подлую и злую,// Я на своем не длительном пути// Не приголублю и не расцелую...” Но даже в вырванных вами из контекста строчках – нет ни капли антисоветчины – в толпах бесприютных мальчишек и потенциальных поэтов Сергей Александрович видит и Ленина, и Троцкого, и Бухарина – что здесь крамольного? Где выпад против революции? Теперь спешу заверить моих возможных читателей, что автор данного материала – отнюдь не апологет совершенных в разные годы зверств советского режима, а некоторые куски из “Архипелага Гулаг” перечитывал по несколько раз, настолько я был потрясен в то время новой для меня информацией. Сейчас я ратую лишь за объективизм, равно как за честный анализ документальных и художественных текстов.
Черный человек Есенина – кто он?
Я вообще не стал бы касаться этой темы, но реалии современности заставляют меня поговорить о возможных интерпретациях есенинской поэмы “Черный человек”. Я слышал несколько интерпретаций и толкований ее отдельных строк, хотя казалось бы: Есенин предельно ясно выразил в этом произведении опасное, пограничное состояние своей души. Но оказывается, что даже строчку “я не видел, чтобы кто-то из подлецов так ненужно и глупо страдал бессонницей” можно истолковать следующим образом: подлецы это вся страна, и Есенин один из них – мал и мерзок, как все, разве что маркой выше! Хотя сам поэт в одном из стихотворений, написанных незадолго до “Черного человека”, характеризует себя несколько иначе: “я не нищий, ни жалок, ни мал и способен расслышать за пылом...” Однако речь сейчас пойдет о весьма популярном (хотя и сомнительном) в последние годы тезисе, оспаривающим традиционное толкование этого произведения как раздвоение личности поэта. В противовес приводится утверждение, что “Черный человек” - не покаяние доведенного до отчаяния и, возможно, белой горячки Есенина, а его спор с реальным (возможно, собирательным врагом), который кроит на поэта досье - конкретное, сшитое на автора поэмы дело. Сшитое, понятно кем, – представителями все той же зловещей организации с аббревиатурой из трех букв. “Черный человек! Ты прескверный гость,// Эта слава давно про тебя разносится.// Я взбешен, разъярен, И летит моя трость// Прямо к морде его, В переносицу... ...Месяц умер,// Cинеет в окошке рассвет.// Ах ты, ночь! Что ты ночь наковеркала?// Я в цилиндре стою. Никого со мной нет.// Я один… И разбитое зеркало...” Это конец “Черного человека”. Но кто он? – этот зловещий черный человек Есенина. Неужели Блюмкин? Именно его писатель Кузнецов и сценарист Безруков возвели в ранг первого врага поэта. Доказательством чему служат строчки: “Черный человек Водит пальцем по мерзкой книге// И, гнусавя надо мной, Как над усопшим монах,// Читает мне жизнь Какого-то прохвоста и забулдыги,// Нагоняя на душу тоску и страх...” Видите, продолжают иные “специалисты” по Есенину, – он водит пальцем по конкретной книге и как бы выносит поэту обвинительный приговор! По какой книге водит пальцем враг Есенина – догадаться нетрудно. Уж, конечно, не по Библии. Может быть, по “Капиталу”? Но Есенин незадолго до написания “Черного человека” вроде уже собрался “понюхать премудрость скучных строк” Маркса, а тут такие нежеланные уроки на дому? Нет, эта книга, все же ДЕЛО, но уже не уголовное, а политическое – обвинение в контрреволюционной деятельности – во как! Видимо, вначале, опираясь на согласие возросшего количества почитателей Есенина, разделяющих вышеописанное толкование поэмы, ваятели фильма собирались утвердить в должности черного человека - Льва Троцкого. Но у председателя Реввоенсовета и наркома морских и военных дел было слишком много забот, чтобы лично заниматься пьющим поэтом, совмещающим в себе всеобъемлющую любовь и страсть к разрушению (точнее саморазрушению, что тоже, как известно, является разрушением - одной из его разновидностей). Троцкий был способен понять и понимал Есенина, и его самого, и мощь его таланта и, действительно, пробовал поставить эту мощь на службу революции. Не получилось, и слава Богу. Но далее полковник Хлыстов (или следователь Хлысталов?) подключает в сериале еще один довод, утяжеляющий обиду злопамятного Троцкого - его предложение сделать Есенина редактором нового литературного журнала, которое Есенин якобы отклонил. Но согласно другим источникам, например, книге Ольги Форш “Сумасшедший корабль”, данное предложение исходило не от Троцкого, а от “горлана и главаря” В. Маяковского (видимо, Маяковского наделил определенными полномочиями нарком просвещения Луначарский), который предложил Есенину не возглавить журнал, а стать лишь членом его редколлегии. Однако предложение это Есенин вовсе не отклонил, а спорил лишь по поводу организационных и идеологических моментов – требовал большего - собственный отдел, предложив назвать его “Россиянин”, спрашивал также о том, как широки будут его полномочия и т.д. А Мариенгоф, вообще, утверждает, что предложение издавать журнал, именуемый “Россияне”, Есениным было принято, и осуществление этого проекта тормозили лишь его разногласия с партнерами по ново-крестьянской хартии – Орешиным и Клычковым, связанные, в первую очередь, с тем, кому достанется редакторский портфель: “Есенин желал вожаковать. В затеваемом журнале “Россияне” требовал – Диктатуры! Орешин злостно и мрачно показывал ему шиш. Клычков скалил глаза и ненавидел многопудовым завистливым чувством”. Тут опять возникает риторический вопрос: кому верить – современному выскочке В. Безрукову или известным литераторам, знавшим Есенина лично? Да и вряд ли Троцкий был настолько злопамятен, чтобы из-за такой мелочи (для Троцкого это была, без преувеличения, мелочь), как отказ редактировать пусть идеологизированный литературный журнал, затаить на почитаемого им поэта пожизненную обиду. Тем более, что он мог найти адекватную или почти адекватную замену Есенину в лице того же Маяковского, Пастернака, Асеева и мн. других. Таким образом рассыпается еще одна составляющая надуманного пазла о предельной озлобленности Троцкого на “московского озорного гуляку”. Если Троцкий совсем не катит на столь лестный прообраз (Чекистовым его уже сделали), стало быть “Черный человек” Есенина - Блюмкин, если считать книги Куняева и Кузнецова вкупе с сериалом “Есенин” и многочисленными тенденциозно-эмоциональными газетными публикациями истиной в последней инстанции.
Не уверен, однако, что Блюмкин был способен на подобный, даже умозрительный разговор с Есениным. Не в силу недалекости или неразвитости выходца из Одессы, а по причине полярного отличия их характеров. Сытый, как известно, не разумеет голодного, а террорист и боевик ГПУ вряд ли может проникнуться болью чрезмерно ранимого, пропускающего через призму своей нелинейной, гипертрофированно-впечатлительной психики самые тонкие, едва уловимые парадоксы человеческого бытия поэта, склонного в творчестве к ностальгическому романтизму и эскапическому погружению в идеализированный им самим мир прошлого. Вряд ли убежденный большевик и живое воплощение Базарова - Блюмкин способен понять раздвоение личности поэта для того, чтобы выступить даже виртуальным собеседником Есенина в поэме “Черный человек” - одной из неоспоримых вершин творчества поэта. В роли обвинителя или прокурора Блюмкина тоже представить трудно. Размахивать пистолетом он умел, а выносить обвинения, кропотливо изучив папки с уголовными делами, заведенными на поэта... Нет, не его это работа. В мемуаристике известен запомнившийся разными авторами эпизод, в котором Осип Мандельштам в порыве отчаяния и ярости вырывает у Блюмкина кипу мандатов с приказами о расстреле, которые Блюмкин подписывал, будучи откровенно нетрезвым. Поведение безусловно мерзкое, если не сказать большего, но данный эпизод демонстрирует, как убийца немецкого посла Мирбаха “любил” канцелярскую работу. Вряд ли Есенин даже думал о нем в момент написания поэмы. Да, конкретный или сколько-нибудь реальный человек в качестве собеседника (или обвинителя поэта) в “черном человеке”, вообще, отсутствует - только законченному обывателю или идиоту не понятно, что это Есенин, не о враге, пусть даже о собирательном образе врага, а о самом себе – увидевшим в горячечном бреду свое собственное и жуткое (в первую очередь, для него самого) отражение! Какой уж тут Блюмкин, это все намного страшнее. Однако сюжет фильма требовал упрощенной трактовки поэмы, соответствующей эпохе агрессивного диванного обывателя, – ни в коем случае не раздвоения личности (поскольку это интеллигентская слабость). Раздвоение личности бывает у либерастов, а Есенин национальный русский поэт. Да, его затравили – пусть так, хотя бы. Поскольку совсем отрицать в “Черном человеке” исповедь больной души невозможно – поэма начинается со слов: “Друг мой, друг мой, Я очень и очень болен.// Cам не знаю, откуда взялась эта боль?” И все же лекторша-литературовед, вылепленная В. Безруковым, настаивает: “думать, что в Есенине жило два разных человека наивно и даже глупо...” И с точки зрения обывателя, это действительно глупо – что это за чушь такая - два человека, живущие в одном? “И никакая это не исповедь больной души, а скорее защитительная речь, поскольку каяться поэту было не в чем”, – продолжает просветитель Хлыстова. Конечно, не в чем - Есенин это просто образец христианского целомудрия и смирения перед Всевышним... Хотя сам поэт напишет в одном из своих поздних стихотворений: “Вспоминаю, что было и не было,// Только жаль на тридцатом году,// Слишком мало я в юности требовал,// Забываясь в кабацком чаду…” – что это, если не сожаление, переходящее в раскаяние, которое продолжает возвращаться, мучая поэта и в “Черном человеке”. Но главным своим грехом или промахом он считает очевидно то, что в книге “много замечательных мыслей и планов” (как-то не похоже на заведенное полицейское дело), которые не удалось претворить в жизнь. Отчасти из-за “громил и шарлатанов”, стоявших на пути , но самое главное - из-за жизни, проведенной в кабацком чаду. А результат подобной жизни – заниженные требования к себе и в итоге - признание собственной болезни: “то ли ветер гуляет над пустым и безлюдным полем,// То ль, как рощу в сентябрь осыпает мозги алкоголь...” Теперь задуманные планы уж точно не осуществишь. А планы были грандиозные. Как всякий гений поэт хотел ни много ни мало - изменить мир, но слишком мало сделал для этого, о чем ему и напоминает “гнусавя, как над усопшим монах” его незваный ночной гость (на самом деле, сам автор поэмы, читающий приговор самому себе), и поэтому именно в зеркало, то есть в собственное отражение летит его трость. Если бы это был враг, читающий ему обвинительный приговор, трость полетела бы совсем в другом направлении! Но безруковский литературовед и сонмы вторящих ей по сей день настаивают, что трость летит в отражение Есенина только потому, что черный человек все-таки сумел сделать свое черное дело - проесть своей травлей гигантскую дыру в душе поэта, поселить в нем страх и чуть ли не манию преследования. Cтало быть, именно в символ этого страха летит есенинская трость.
Но неужели Блюмкин сумел до такой степени поколебать душу Есенина? Или, может быть, это удалось собирательному Блюмкину? Но покажите мне во всей есенинской лирике или письмах хотя бы намек на слежку или травлю со стороны НКВД. Этого там попросту нет. Причем, я говорю о есенинских материалах, опубликованных и до, и после августа 1991 года. Есть в этих текстах тоска по уходящей былинной Руси: “Стынет поле в тоске волоокой,// Телеграфными столбами давясь”, есть грусть (но не обязательно “светлая и есенинская” – любимый штамп советского литературоведения), а иногда - самая что ни есть черная меланхолия или то, что сегодня назвали бы глубокой депрессией. Есть разочарование в российских и заграничных реалиях, стихотворные фиксации попадания в вытрезвитель “За каждый мой пивной скандал они меня держали в тигулевке...” Но опасений за собственную жизнь, намеков или даже полунамеков на преследования или травлю со стороны власти в строчках поэта (или между ними) не обнаружишь, как эти строчки не выверни. А вот непонимания того, что происходит со страной и с самим собой – как с гражданином этой страны и просто частным человеком, в есенинских текстах (особенно в стихах и письмах последних лет) даже искать не нужно. Достаточно открыть наугад любую страницу тома собрания сочинений, в котором опубликованы стихи с 1918 по 1925 годы – “Друг мой, я очень и очень болен, сам не знаю откуда взялась эта боль...” С большой долей вероятности читатель обнаружит именно стихотворение с подобной интонацией. И еще: “если черти в душе гнездились, значит ангелы жили в ней”. Да тут не просто два человека, а целая бригада оказывается жила - и ангелы, и черти... и девять кругов дантовского ада... Но это уже чересчур сложно для массового читателя и телезрителя. Есенин ведь в доску свой – наш, народный. Да, безусловно, наш - кто спорит-то? - но только не Иванушка-дурачок – вот в чем загвоздка.
До свиданья, друг мой, до свиданья...
А дальше - дело техники. Вручение написанного кровью письма поэту Вольфу Эрлиху... Но вначале со страшной силой всплывает все накопившееся за последние годы отчаяние Есенина: подкрадывающиеся коренные сомнения в правильности курса, взятого вождем (рулевым) революции, несмотря на упомянутую цитату из “Письма к женщине”, боль за будущее России (сегодня это звучит почти как штамп, от которого веет нехитрым кодексом современных “патриотов”, называющих гастарбайтеров “чурками” и несущих на демонстрациях транспаранты с лозунгом: “Россия для русских, Москва для москвичей”). Но ни в одном из стихотворений или писем Есенина слово патриотизм вообще не встречается. В своем творчестве он ясно показывает, что в его понимании - любовь к Родине. “Россия, сердцу милый край, душа сжимается от боли” – это напоминает тревогу за больного ребенка или любовь к женщине. Есенин никогда не ищет среди других народов виновных в бедах Родины, и как Лермонтов любит Россию “cтранною”, тихой любовью не за славу, “купленную кровью”, а за то, как “о красном вечере задумалась дорога”, за бескрайние “голые равнины”, среди которых он стоит совершенно один, понимая, что соревнование с поступательным движением истории дело безнадежное: “Милый, милый смешной дуралей.// Ну, куда он, куда он гонится?// Неужель он не знает, что живых коней// Победила стальная конница?” Всплывают также личные разочарования и, несмотря на бесчисленное количество любовниц, ощущение собственной неспособности обрести друга жизни – даже для Есенина это не пустой звук, cсора с близкими друзьями (Мариенгоф), или непонимание ими живой вывески имажинизма и ощутимого отхода Есенина от деревенской тематики в стихах (Клюев) и, наконец, невозможность разглядеть свое будущее в новой жизни - “Моя поэзия здесь больше не нужна,// Да и, наверно, сам я больше здесь не нужен”. Самое главное, что его поэзия здесь больше не нужна - то есть, писать больше не о чем! Не колхозный же быт и коммунистическое строительство описывать. Нет, “петь о пробках в Моссельпроме” Есенин явно не хотел - к тому же этим уже вовсю занимался Маяковский. А раз так - жизнь за границей он для себя тоже не представляет (это более чем внятно декларировано в переписке с Мариенгофом), остается последнее выстраданное и в то же время импульсивное решение: несколько порезов на правой руке и последнее стихотворение, написанное кровью - переданное В. Эрлиху, но, конечно, обращенное не лично к нему, а к виртуальному другу будущего: “До свиданья, друг мой, без руки, без слова.// Не грусти и не печаль бровей.// В этой жизни умирать не ново.// Но и жить, конечно, не новей”. Нужно быть абсолютным профаном от поэзии, чтобы заподозрить в этих строчках написанный по заказу ГПУ подлог, совершенно не чувствовать творчество рязанца, не увидеть в них характерно есенинской интонации. Во всяком случае, Маяковский, гораздо больший авторитет в оценке поэтического произведения, равно как и в диагностике подлинности есенинских строф, чем Кузнецов с Безруковым, написал о прощании Есенина с миром следующее: “Я понял, что с этими сильными есенинскими строчками можно бороться стихом и только стихом…” (“Как делать стихи”, 1926). Вот что дало толчок к написанию Маяковским знаменитого посвящения Есенину. Да собственно зачем так далеко ходить – была проведена профессиональная экспертиза, которая заключила: “рукописный текст последнего стихотворения был произведен Есениным, Сергеем Александровичем. В том, что результаты экспертизы не могли быть изменены в пользу версии о самоубийстве сомневаться не приходится, поскольку “Писательский комитет”, руководивший этой работой, находился под ежечасным наблюдением и давлением “Особой комисии”, состоявшей из особо неистовых ревнителей “русской идеи” во главе с отцом и сыном, занимавшихся ничем иным, “как продажей овса и сена”* - читай использованием самых скверных методов и самых грязных приемов доказательства версии убийства. А на дворе тогда стояла совершенно беспрецедентная даже по мировым меркам, граничащая с хаосом, свобода слова, и любая фальсификация расследования или экспертизы в одночасье стала бы достоянием самой широкой общественности. Последнее утверждение о подлинной свободе слова я могу подтвердить лично, так как в 1999-2000 годах работал штатным сотрудником отдела оперативной информации “Независимой газеты” и не только хорошо помню медийную атмосферу тех лет, но и владею реальными фактами, недвусмысленно говорящими о степени журналистских возможностей в это невероятное десятилетие... Как бы то ни было, добросовестно поработали химики, почерковеды, текстологи, призванные изучить прощальный текст поэта и установившие, что - да, это есенинский почерк, хотя стихотворение “До свиданья, друг мой, до свиданья…” и писалось в состоянии крайнего возбуждения или стресса и, возможно, под воздействием алкоголя. А для того, чтобы установить качества использованного автором красителя, из есенинского текста была удалена крохотная помарка для анализа на предмет химического состава, и результат лабораторного анализа показал, что бумага, действительно, пропитана кровью, а не поблекшими и приобретшими в связи с этим красный цвет чернилами. Установлен был и возраст бумаги. В общем, невозможно более точно и лаконично выразить главное: стихотворение “До свиданья, друг мой, до свиданья…” было написано рукой и кровью Сергея Есенина незадолго до того, как поэт решил уйти из мира сего.
*автор приводит цитату из стихотворения Н. Асеева
Есенин – антисемит?
И теперь коснемся еще одной возможной причины устранения Есенина силами ЧК, с точки зрения политического лобби (иначе его не назовешь), возглавляемого В. Кузнецовым, В. Безруковым, полковником милиции Э. Хлысталовым, а также небезызвестным литератором Станиславом Куняевым. Об эпизодах жизни поэта, якобы говорящих об антисемитизме ленинградского самоубийцы… В основном, полемику на эту тему вызывают два печально известных скандала – один случился в Нью-Йорке, во время гастролей звездной пары Дункан-Есенин по Америке, второй в обыкновенной московской пивной. Первый скандал, позже широко растиражированный в американской прессе, состоялся в квартире известного в те годы еврейского поэта Монилейба, проживавшего, так же, как многие сегодняшние иммигранты, в Бронксе. Интересуясь в свое время всем, что было написано Есениным или о Есенине, я навестил славянский отдел Нью-Йоркской публичной библиотеки и держал в руках ветхий экземпляр газеты “Новое Русское Слово” 1953 года издания, где автор очерка о пребывании Есенина в США - Вениамин Левин - вспомнил эту нелицеприятную, произошедшую на его глазах историю. Автор статьи общался с Есениным и его женой Зинаидой Райх еще в Петрограде во время своей работы в лево-эсеровской газете “Знамя труда”. Вокруг газеты в те годы группировались такие литераторы, как Алекандр Блок, Андрей Белый, Алексей Ремизов, Николай Клюев, Сергей Есенин, Арсений Авраамов, Евгений Лундберг, Константин Эрлих и др. Дружеские отношения c Есениным, которого он публиковал в “Знамени”, сохранились у члена редакционной коллегии газеты и после переезда лево-эсеровского печатного органа вслед за новоиспеченным правительством в Москву, и позже, после личного переезда Левина на новое место работы в Саратов, и, наконец, после эмиграции газетчика в США. По прибытии Дункан и Есенина в Нью-Йорк, русский муж танцовщицы незамедлительно связался с Левиным по телефону, и последний был приглашен в гостиницу “Вашингтон”, где чета расположилась в роскошном номере из нескольких комнат. Левин приехал незамедлительно. Гость из России встретил его необычайно тепло, и Левин впоследствии почти ежедневно навещал своего приятеля в гостинице. Здесь же родились планы создания в Москве нового, свободного от политики издательства - бывший муж Айседоры, господин Зингер - обещал выделить 60 тыс. долларов на балетную школу Дункан. Половину этой суммы было решено вложить в издательство, и издавать предложенных Есениным поэтов по-русски и по-английски. Именно в номере “Вашингтона” поэт и пригласил своего новоявленного компаньона на ту злосчастную вечеринку в Бронксе. Я попытаюсь кратко пересказать материал Левина, максимально соответствуя оригиналу. Автор очерка вспоминает, как он впервые в жизни ехал в такси в далекий Бронкс вместе со знаменитым русским поэтом и его женой - прославленной на весь мир танцовщицей. По прибытии Левин обратил внимание на дом, где предстояла встреча. Это был один из новых шестиэтажных домов без лифта, построенный для квалифицированных рабочих - все необходимые удобства, но никаких излишеств – только самое необходимое. Дом был совсем недавно построен - еще стоял запах свежей краски. В трехкомнатной квартире хозяев – сухопарого и симпатичного Монилейба и его красивой жены Рашель - собралась весьма необычная толпа – это была комбинация людей всех возрастов и национальностей. Но преобладал простой рабочий еврейский люд с литовскими и польскими корнями – и, в связи с этим, плохо говоривший по-русски. Люди пришли посмотреть на знаменитую танцовщицу и ее мужа – поэта русской революции – так его называли в газетах. Присутствовало и небольшое количество журналистов, в основном из левых газет, явно пришедших за сенсацией. Есенин пребывал в заметно мрачном настроении, стараясь не отпускать Айседору далеко от себя. Что было весьма сложно – народ все прибывал и прибывал, а Айседора, выделявшаяся своей координированной элегантностью, была одета в легкое платье и явно привлекала к себе незнакомых мужчин. “Вдруг Есенин схватил ее за платье так, что создалось ощушение, что легкий шёлк вдруг порвется и случится какое-то неожиданное унижение женщины в моем присутствии, и кем? Любимым мной Есениным,” – пишет Левин. Тогда спутник Есенина, протиснувшись сквозь сгущающуюся толпу, взял гостя из России за обе руки и сказал: “Cергей, что ты делаешь!?” В ответ он крикнул мне: “Болван, ты не знаешь, кого ты защищаешь”. И стал бросать в нее жуткие, русские гневные слова, а она тихо отвечала: “Хорошо, Сережа, успокойся...” Вряд ли даже понимая значение этих слов”. И все-таки поэт внял словам Левина и выпустил ее платье... Нужно сказать, что Есенин также не оставался без внимания, женского внимания. Левин вспоминает, как его обняла жена Монилейба - Рашель... Безусловно, с ее стороны это была всего лишь безобидная и невзрослая игра в богему, но в квартире присутствовали и другие женщины, которые откровенно завидуя славе и изяществу Айседоры, следили за происходящим и несколько раз достаточно громко комментировали увиденное с налетом явной недоброжелательности: “А старуха-то завидует!” Эти реплики не мог не слышать Есенин, и они еще больше поднимали градус его раздражения... В это время по рукам пошли бокалы с дешевым вином, а один из журналистов постоянно наполнял есенинский бокал спиртным, явно желая видеть его разгоряченным. В итоге план репортера удался. На Айседоре что-то порвалось, и ее быстро увели в другую комнату. Квартира гудела, как переполненный кабак, и Есенин с приятелем (оба уже слегка опьяневшие) не заметили исчезновения Дункан. Есенин как будто на секунду протрезвел и занервничал, но его стали уговаривать, урезонивать, успокаивать. Оттерли от него и Левина. Не заметив, что его жена в другой комнате, поэт стал кричать: “Где Айседора, где она?” Кто-то сказал ему, что она уехала домой. Есенин бросился в прихожую и начал шуметь и ругаться... Через минуту он уже бежал в одном пиджаке вниз по лестнице на улицу. А на дворе стояла зима – январь месяц. Его догнали и втащили обратно в квартиру. Левину сказали, что его друг в безопасности, и попросили уйти. Конец этой истории он узнал в воскресение из уст самого Монилейба, когда они по просьбе встревоженной Aйседоры навестили больного Есенина в отеле (вечеринка произошла в пятницу). А конец этой истории таков. Нетрезвый, но еще вполне боеспособный Есенин вырвался из рук державших его и попытался… выброситься из окна пятого этажа. Поэта попытались скрутить, но он, став полностью неадекватным, продолжал бороться с державшими его: “Распинайте меня, распинайте!” – ревел он. Наконец, его все-таки скрутили и, связав руки, уложили на диван. Тогда он стал кричать: “Жиды!” К нему подошел Монилейб и сказал: “Сергей, ты ведь знаешь, что это оскорбительное слово, перестань, иначе я дам тебе пощечину”. Есенин посмотрел на Монилейба и еще раз сказал: “Жид!” Монилейб шлепнул его ладонью по щеке. В ответ Есенин плюнул ему в лицо. Тогда Монилейб обругал его чистейшим русским матом, и это наконец разрядило атмосферу. Есенин полежал еще некоторое время связанным и вдруг спокойно сказал: “Ладно, развяжите меня – я поеду домой”.
В отеле Есенин лежал в постели бледный и крайне расстроенный случившимся. Он был предельно учтив и деликатен со своими гостями и рассказал, что с ним произошел эпилептический припадок - это у него наследственное от деда. Его деда однажды пороли на конюшне, и с ним приключилась падучая, которая потом передалась и внуку. Но самое плохое то, что расчет некоторых репортеров, присутствовавших на вечере, удался – случился скандал, который получил огласку уже в субботней печати! Целый ряд популярных в те годы газет окрестили Есенина “большевиком и антисемитом” (довольно взаимоисключающие для первой половины 20-х годов понятия. С.Ш.). Планы по созданию издательства, как говорят сегодня, накрылись медным тазом, поскольку Зингер, узнав о случившемся, просто-напросто исчез из поля зрения. “У меня дети евреи, а они меня обвиняют в антисемитизме,” – cказал Есенин с горечью. Монилейб попытался успокоить его – избежать гласности в присутствии Дункан и Есенина невозможно. “Среди наших друзей есть журналисты, а их профессия сплетни, что тут поделаешь?” А вот что Есенин написал в письме, адресованном Монилейбу, на следующей день после их встречи в гостинице.
Милый, милый Монилейб!
Вчера днем Вы заходили ко мне в отель, мы говорили о чем-то, но о чем, я забыл, потому что к вечеру со мной повторился припадок. Сегодня лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сест. милосердия. Был врач и вспрыснул морфий.
Дорогой мой Монилейб! Ради Бога, простите меня и не думайте обо мне, что я хотел что-нибудь сделать плохое или оскорбить кого-нибудь. Поговорите с Ветлугиным, он Вам больше расскажет. Это у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе. Эдгар По в припадках разб. целые дома.
Что я могу сделать, милый, милый Монилейб, дорогой мой Монилейб! Душа моя в этом невинна, а пробудившийся сегодня разум подвергает меня в горькие слезы, хороший мой Монилейб! Уговорите свою жену, чтоб она не злилась на меня. Пусть постарается понять и простить. Я прошу у Вас хоть немного ко мне жалости. Любящий Вас Всех
Ваш С. Есенин
А вот что Есенин напишет о том же Монилейбе и о еврейской культуре, противопоставляя ее общей бездуховности, царившей, по его мнению, в те годы в Америке, в уже упомянутой статье “Железный Миргород”, опубликованной в “Известиях” (1923): “Для русского уха и глаза вообще Америка, а главным образом, Нью-Йорк, - немного с кровью Одессы и западных областей России. Нью-Йорк на 30 процентов еврейский город. Евреев, главным образом, загнала туда нужда скитальчества из-за погромов. В Нью-Йорке они осели довольно прочно и имеют свою жаргонную культуру, которая ширится все больше и больше. У них есть свои поэты, свои прозаики и свои театры. От лица их литературы мы имеем несколько имен мировой величины. В поэзии сейчас на мировой рынок выдвигается с весьма крупным талантом Монилейб. Монилейб - уроженец Черниговской губ. Россию он оставил лет 20 назад. Сейчас ему 38. Он тяжко пробивал себе дорогу в жизни сапожным ремеслом и лишь в последние годы получил возможность существовать на оплату за своё искусство. Переводами на жаргон он ознакомил американских евреев с русской поэзией от Пушкина до наших дней и тщательно выдвигает молодых жаргонистов с довольно красивыми талантами от периода Гофштейна до Маркиша. Здесь есть стержень, есть культура...” А мы, в свою очередь, зададимся вопросом - есть ли в этих строчках хоть капля антисемитизма? А вот что автор очерка в “Известиях” писал из Америки своему другу А. Мариенгофу: “Здесь имеются переводы тебя и меня, в издании М, но знают больше по имени, и то не американцы, а приехавшие в Америку русские евреи. По-видимому, евреи самые лучшие ценители искусства, поскольку и в России, кроме еврейских девушек, никто нас не читает...” Я думаю, что эта цитата лучше любых других возможных заключений подытоживает рассказ о печально известном нью-йоркском скандале Есенина. И все же я попытаюсь кратко детализировать это событие еще несколькими несколькими штрихами о специфике журналистской работы. Некоторые не слишком добросовестные и тенденциозные публицисты и в своих писаниях, и в контексте радио и телеинтервью, по сей день интерпретируют вышеописанный скандал следующим образом: в квартире Монилейба собралась еврейская интеллигенция Нью-Йорка с русскими корнями, которой не понравилась часть из есенинской поэмы “Страна негодяев”, где в образе Чекистова угадывается Троцкий, - мы уже касались этой темы выше, поэтому не будем повторяться, скажу лишь, что очерк В. Левина наглядно показывает, что за интеллигенция собралась в Бронксе в тот вечер. За исключением Монилейба и нескольких приглашенных журналистов, в квартире присутствовали представители нью-йоркского рабочего класса с литовскими и польскими корнями, плохо говорившие по-русски, которые вообще пришли в гости не за поэзией, а на некий живой спектакль: посмотреть на Есенина и Aйседору Дункан! Что касается журналистской части собравшейся в тот вечер “компании”, то мне хорошо известны приемы некоторых моих коллег. Возможно, в квартире присутствовали работники пера, изначальным заданием которых было очернить Есенина в глазах читателей своей газеты - задание исходившее от гл. редактора, если не от владельца конкретного издания. Возможно. Однако поводом для скандала стало вовсе не вызывающее поведение гостя из России, посмевшего прочитать отрывок из “Страны негодяев” в неподобающем обществе. А чисто житейская свара, замешанная на ревности всех возможных сортов, подпитываемая склонностью Есенина к алкоголю и его неадекватной оценкой происходящего в связи с этим.
(окончание в следующем номере)
Шабалин, Сергей Григорьевич (1961, Москва). Поэт, эссеист, переводчик. Автор трех сборников стихов. Публикации в журналах: “Континент”, “Время и Мы”, “Новая Юность”, “День и Ночь”, ”Новый Журнал”, “Арион”, “Cлово/Word” и др. Номинант премии “Московский счет” (2008). Лауреат журнала “Новая Юность” (2009). Автор литературной программы на радио “Новый Век” (Нью-Йорк, 2002-2003). Стихи Шабалина включены в антологии и тематические сборники, изданные в России и за рубежом. Член СП Москвы. Живет в Нью-Йорке.
