Вот уже 60 лет нет с нами
Александра ВЕРТИНСКОГО
К одной из самых замечательных сторон многогранника человеческой культуры родители тщетно пытались приобщить меня в детстве. Но, увы, уровень моего музыкального образования долго оставался на круглом нуле, если не на жирном минусе.
Как всякий еврейский мальчик из интеллигентской семьи, я подвергался неоднократным попыткам быть прикованным скучными гаммами к пианино, а позже к распилке смычком скрипки-четвертинки. Однако, ни из того, ни из другого ничего не вышло - на клавиши вместо пальцев рук почему-то ложились ноги в сандалиях, а скрипичный смычок использовался как рогатка или лук для расстрела черного верблюда на бабушкином узбекском настенном ковре.
Только уже в сознательном студенческом возрасте я стал изредка делать одолжение маме ходить с нею в Консерваторию, куда ежегодно она покупала aбонементы на разные концертные серии. Но как ни старались Ойстрах с Гилельсом привить мне вкус к инструментальной классике и как усердно ни махали мне дирижерскими палочками Мравинский и Кондрашин, намереваясь научить слушать сонаты и симфонии, ничего из этого не получалось.
Только вот джаз...
Одним из первых толчков к появлению у меня особого интереса к этому замечательному музыкальному жанру было выступление оркестра знаменитого короля джаза Олега Лундстрема.
Оказалось, что жили мы с ним в одном доме на московской Преображенке. Я часто видел его выходящим из соседнего подъезда с изящной палкой в руках, которой он скорее форсил, чем на нее опирался. Зажатая между двумя его пальцами, она своим игривым помахиванием больше походила на старинную тросточку, непременный аксессуар пижонов прошлых времен. Если в стекле ТВ ящика Лундстрем, нависавший над пюпитром, смотрелся высоким стройным молодцом, то во дворе нашего дома он выглядел неким гномиком из "Белоснежки". Правда, этот досадный недочет природы полностью нивелировался роскошной поистине белоснежной шевелюрой и такими же величественными пушистыми усами.
Моя мама приятельствовала с женой Олега Леонидовича и однажды пересказала мне с ее слов печальную историю их возвращения в СССР из Харбина в 1947 году, когда вместо столицы их загнали куда-то в Казань. Только после получения лундстремовским оркестром почетных призов на музыкальных фестивалях им удалось перебраться в Москву.
Вскоре получилось так, что и дачами по монинской ветке Северной железной дороги мы оказались соседями. Наша была в Загорянке, а Лундстрем летом от городской асфальтовой жары скрывался в соседнем дачном поселке Валентиновка. Там он и скончался в 2005 году. Как-то мы встретились с ним на поселковой улице, поговорили о том о сем, и он, заметив мою ироническую ухмылку, обращенную на его шаловливую тросточку, фривольно пошутил:
- Хорошо, когда у тебя палка носится в горизонтальном положении. Хотя в моем возрасте она уже смотрит вниз и служит лишь для опоры.
Другого великого оттаивателя наших замороженных душ, леденевших в погребе советской подцензурной культуры, я увидел на концерте в небольшом зале московского театра Миниатюр. Я сидел где-то высоко на галерке далеко от сцены, было плохо видно и слышно. Но все равно я балдел от его "Бананового лимонного Сингапура", "Доченек", "Обезьянки Чарли", "Ваши пальцы пахнут ладаном", "Чужих городов".
Песни были замечательные, пел Александр Вертинский необыкновенно, держался на сцене как-то особенно артистично. Но больше всего меня потрясли его руки. Они жили своей отдельной жизнью. Фигура певца оставалась почти неподвижной, а тонкие длинные пальцы как будто танцевали на балетных пуантах, они вертели фуэте, па де де и па де труа, отбивали чечетку, крутились в вальсе, изгибались в танго. Это было незабываемое зрелище, куда до него нынешним подплясывающим и кривляющимся звездам эстрады!
К имени Эди Рознер мы относились не менее трепетно, чем к Глену Миллеру, Бенни Гудману, Дюку Элингтону. А когда на моей радиоле начинала крутиться пластинка с "Может быть", "Прощай любовь", с рознеровскими биг-бендовскими вариациями, я думал: вот он наш свой белый Луи Армстронг, да еще и еврей. К сожалению, вживую услышал я его и увидел только один раз.
Это был концерт в театре Эрмитаж. Одетый в светлый кремовый двубортный костюм с большими черными пуговицами Рознер был очень элегантным. На его белоснежной сорочке чернел узко завязанный галстук, а недостачу волос на лысеющей голове восполняли небольшие усы, тоже угольного колера.
Маэстро, стоя вполоборота к своим музыкантам, отщелкал пальцами "три-два-один", и его золотая труба, сопровождаемая скрипкой, саксом, тромбоном, вдруг выдала такой роскошный свинг, которого я давно нигде не слышал. Это была совершенно изумительная джазовая музыка, исполнявшаяся поистине виртуозными инструменталистами. Потом застучал степ, и на сцене в черных костюмах с блестящими лацканами и чаплинскими котелками на головах появились великолепные чечеточники братья Гусаковы. От их быстрого каскадного танца тоже невозможно было оторвать ни глаз, ни ушей, их выступление завораживало и вызывало шквал аплодисментов.
А вот увидеть других знаменитых, которые в разное время принимали участие в концертах Э. Рознера (блестящий конферансье Михаил Гаркави, прекрасная эстрадная певица Майя Кристалинская и другие) мне не довелось. Да и в вихрастом пареньке, сидевшим в тот вечер за белым концертным роялем, я, конечно, не мог разглядеть будущего именитого композитора-песенника Давида Тухманова.
Как часто по-свински несправедливо ведет себя злонравная судьба - вовсе она не индейка, а клыкастый вепрь. В отличие от своего удачливого коллеги и соплеменника Леонида Утесова, обласканного жизнью со всех сторон, судьба не менее талантливого Эди Рознера сложилась куда печальнее. Почти 10 лет он провел в сталинских лагерях, а потом два раза на долгие годы его имя вообще вычеркивалось из упоминания. А что в тот ледниковый период в СССР могло светить польскому еврею, родившемуся в Берлине, да еще обладавшему совсем непростым характером и таким одиозным именем, как Адольф?
Другой наш джазовый кумир советских времен виртуозный джазмен ударник Лаци Олах внешне выглядел прямо противоположно стройному импозантному Рознеру. Это был невысокий коротконогий и полный телом очкарик, одевавшийся не то что просто и скромно, а неряшливо и бедно. Казалось, натянутый на него мятый, трудно сходившийся на животе пиджак он взял поносить у какого-то тимуровца из 8-го "Б" класса.
Таким я увидел Л. Олаха в вестибюле кинотеатра Художественный, куда мы специально приехали послушать этого в буквальном и переносном смысле гремевшего на всю Москву ударника. Лишь позже он стал знаменитым бенд-лидером в ресторане Аврора, переименованном потом в Будапешт. А тогда, как и многие другие талантливые музыканты-эстрадники, Олах вместе с небольшим оркестром предварял в Художественном показ разных "Кубанских казаков", "Сказание о земле сибирской" и прочей советской киношной тягомотины.
Мы с приятелем немного припозднились и когда, купив билеты, вошли в кинотеатр, предбанник кинозала оказался полностью забитым, все места были заняты, стульев не хватало, и народ толпился в проходах. Мы все-таки как-то бочком-бочком протырились поближе к эстраде и замерли в ожидании.
И вот взметнулся вверх фонтан джазовой полиритмии. Запела скрипка, воспарил кларнет, загудел саксофон, зарокотал контрабас. Их поддержал взорвавшийся шрапнелью набор ударных инструментов. За барабанами там-тамами, тарелками крэшами на простой деревянной табуретке с милой застенчивой улыбкой почти неподвижно сидел Л. Олах, и казалось, его глаза спят за толстыми стеклами очков в круглой черной оправе.
И вдруг все переменилось. Барабаны застучали громче, сильнее, чаще, звонко затарахтели тарелки. На сцене теперь был уже совсем другой человек, живой, подвижный, быстрый. Барабанные палочки тоже ожили, завертелись, закрутились. Неожиданно Олах подбросил одну из них, она взлетела до самого потолка, стукнулась об него, оттолкнулась, полетела вниз и точно упала на ладонь барабанщика. Зал взорвался аплодисментами, люди повскакали с мест.
Потом Олах стал подкидывать вверх обе палочки поочередно, успевая при этом вовремя ударять ими то по одному, то по другому барабану, то по той или по другой тарелке. Верхом его жонглерского искусства было подбрасывание палочек из-за спины. Они также высоко взмывали к потолку и почти у самого пола метко перехватывались пальцами Л. Олаха. Публика неистовствовала, отовсюду неслись крики "Браво! Браво!"
Это действительно было незабываемо.
Приобщению к джазовым роскошествам 50-60-х годов я обязан своему доброму приятелю Гарику Шаферману, так же, как я, члену литобъединения "Магистраль" и так же, как Лундстрем, соседу по Преображенке. Тогда он еще не был известным поэтом-песенником Игорем Шафераном, автором таких знаменитых шлягеров, как "Белый пароход", "Ходит песенка по кругу", "Зачем вы, девушки, женатых любите", "То ли еще будет" и десятков других.
Это с его подачи я позже последовательно обзаводился все более и более продвинутыми пленочными магами. Сначала он помог мне раздобыть еще ламповый "Днепр", потом уже пошли прибалтийские "Эльфа", "Гинтарис", двудорожники "Мрия" и "Чайка". Благодаря им я и проникся преступной страстью к буги-вуги, рок-н-роллу, тустепу и прочим идеологическим конфеткам, которые американский империализм подсовывал советской молодежи через щели в железном занавесе.
Мы крутили забугорный джаз на тесных кухнях панельных хрущевок, на чердаках и мансардах подмосковных дач, на асфальтовых площадках замоскворецких дворов и утоптанных зеленых лесных полянках. Там мы без комсомольского надзора самозабвенно предавались "музыке толстых", на миг выскальзывая из нежных объятий своих невест и любовниц для того, чтобы подклеить вечно рвавшиеся магнитофонные пленки.
А живая музыка звучала лишь где-нибудь за платным входом "Шестигранника" в парке Горького или за дощатым забором "Пятачка" в Сокольниках, где иногда играли неплохие профессионалы, которые, устав от радиокомитетской официальщины, иногда даже лабали джаз. Но чаще всего на тех площадках постоянно скучал однообразный вальс, полька и краковяк, а если и баловали народ фокстротом и танго, то их запрещалось танцевать "стилем". В целях же коммунистического воспитания трудящихся им впаривалась разная бальная тягомотина типа па-де-спань, па-де-катр или некий па-де-па-де-нер.
Именно благодаря шаферановской предприимчивости мы попали и на тот концерт Эди Рознера. Расскажу как. Мы тогда сидели с ним в Коктейль-холле на ул. Горького и цедили дешевенькую кровавую мэри, большего, увы, нам дырявые карманы не позволяли. А рядом за соседним столиком в изрядном поддатии трудился над бутылкой трехзвездочного армянского какой-то мужчина средних лет. Гарик скосил на него взгляд и произнес задумчиво:
- А что, если попробовать нам подрасколоть этого чувака?
Он с ним переглянулся и, смело признав во встречной улыбке одобрение, мгновенно к нему пересел. Не знаю, о чем они говорили, но минут через 10 я тоже был подключен к конечной фазе опустошения коньячного пузана. Оказалось, мужичок был приезжим, он только что прибыл из стремительно восходящего тогда тюменского Сургута.
Путем нехитрых разговорных приемов мы быстро прояснили обстановку, убедившись в правильности своих подозрений на то, что будущая нефтяная столица страны небедно упаковывает деньжатами своих командировочных, потянувшихся в Москву за буровыми станками, трубами и самосвалами. Еще раз порадовавшись одному из этих приятных завоеваний победившего социализма, мы сначала осторожно, намеками, а потом все более доходчиво стали объяснять сибиряку, как ему повезло, что именно сегодня состоится концерт великого Эди Рознера.
- Понял, - наконец промычал нетрезвеющий нефтяник. - Берем тачку, едем в Эрмитаж.
Через полчаса, схватив у театрального барыги три дорогущих билета, мы уже сидели в партере рядом с нашим меценатом, сладко посапывавшим под джазовые ритмы.
Вот как иногда были полезны вторичные эффекты российского коньячно-водочного подпития, финансово подкрепленные бурным тогдашним ростом нефтяной индустрии!
Не могу удержаться, чтобы не рассказать о многолетнем увлечении Шаферана собиранием русских охальных скабрезных народных частушек (он относил их к категории "идиотских"). Признаюсь, кое-что и мной ему было привезено из моих частых тогда командировок. Приведу, к примеру, некоторые, еще держащиеся в памяти:
Я на лавочке сижу, наземь слезы капают,
Парни замуж не берут, только лапают.
И: Во дворе стоит изба, а над нею липа.
Папа с мамой на кровати делают Филиппа.
К так называемым "целинным" он причислял более соленые:
Пишет внучка письмецо бабушке Аленке,
Мы подняли целину, присылай пеленки.
Или:
У меня на целине травка золотиста,
Никому не дам пахать, кроме тракториста.
Но было у него много и совсем уж скабрезных. Вот, к примеру, более-менее приличные:
Дело к вечеру идет, ветка к ветке клонится,
Парень девушку е...т, говорит, знакомится.
Какое отношение шаферановские частушки имеют к джазовой теме? Сейчас расскажу. Взял меня однажды Шаферан в гости к своему покровителю - замечательному композитору Островскому. Мы приехали вечером в его большую квартиру в Фурманном переулке и, когда Игорь напел ему несколько своих частушек, Аркадий Ильич сел за рояль и с удивительной лихостью сыграл их в джазовой аранжировке.
Как же по-новому они зазвучали! Свинговые ритмы удачно совместились с рублеными частушечными текстами, которые теперь воспринимались совсем иначе, чем раньше. Они стали четче и богаче, несмотря на их кажущуюся простоту и незамысловатость. А ритмы были такими заводными, что трудно было удержать ноги в покое. Хотелось вскочить, запрыгать, застучать каблуками, но, конечно, такому беспутству обстановка не соответствовала.
"Прошвырнемся по Броду?" - в другой раз задавала телефонная трубка риторический вопрос, и мы с Шафераном топали до Семеновской (на Преображенке метро тогда еще не было) и ехали в центр. У Коктейль-холла мы встречались с еще одним нашим сверстником и магистральцем Лёвой Халифом. А на Пушкинской к нам присоединялся третий мой приятель Лёня Брискин, в будущем - один создателей первых советских компьютеров "Чайка", называвшихся тогда ЭВМ (электронные вычислительные машины).
Мы шлялись по улице, веселились-бесились, выпендривались друг перед другом, сочиняя на ходу шутки-прибаутки, анекдотики и, конечно, читая стихи. Например, я конструировал такие аллитерации:
Здесь тротуары протерты до дырок,
К большому поэту приходят поэтики,
И даже тогда, когда мокро и сыро,
Встречаются пары напротив аптеки.
Теперь уже на Пушкинской никакой аптеки нет, а сам Пушкин перебрался на противоположную сторону улицы.
Спускаясь по Горького до следующей площади, где краснел недавно обновленный фасад Моссовета, я у памятника другого великого (Юрия Долгорукого) с той же важностью декламировал:
А здесь - никого, только камни сомкнутые,
Молчит пустот, и злобствует ветер.
Здесь время никто не считает минутами,
Здесь время - эпоха, здесь время - столетье.
О, как же в те времена нашей не обремененной никакими проблемами беспутной молодости мы легко, беззаботно и бездумно забавлялись всем, чем угодно. Мы хохотали над любой своей пустозвонной, озорной, иногда очень даже глупой выходкой. Тем более, когда это касалось встречных девчонок. По причине наличия излишков тестостерона в наших сосудах этот вопрос, естественно, был актуальным, и никто из нас не упускал случая на сей счет порезвиться.
Например, Шаферан, обычно со вкусом пожевав глазами аппетитные задние округлости какой-нибудь идущей впереди прелестницы, быстро ускорял шаг, выбегал вперед и после косого броска глаз на девичий фасад сразу же замедлял ход и говорил с сожалением:
- Эх, дура, такую жопу испортила.
А Халиф, стреляя глазами по завлекательным формам проходивших мимо женщин и упражняясь в изысканном словосочинительстве, вдруг смело заявлял:
- Берусь к койке пригвоздить вон ту тёлку с мыльным тазом.
Однако, просмотрев "вон ту телку", он сразу ее забраковывал, потом оказывалось, что и другая ему тоже не подходит, впрочем, как третья и четвертая. Кончалось тем, что Лёва с грустью сдавался:
- Ну, ладно, сегодня останусь недоенным.
И с обидой поджимал губы.
Лёня Брискин представлялся нам куда более смелым, решительным и удачливым. Правда, это сам он себя так декларировал, рассказывая разные байки о своих достижениях в области здорового секса. Однако их соответствие с реальностью вызывало большое сомнение, а потом привело и к громкому осмеянию после одного смешного случая.
Во время нашего очередного шатания по московскому центру Брискин вдруг сообщил, что у него сегодня в плане "побараться" (так тогда называлось это сакраментальное занятие). Заметив стоявшую у магазина "Сыры" не очень молодую, но очень соблазнительную деваху, он кинул ей мячиком взгляд. Та точно его поймала и одобрительной улыбкой пинг-понгом отбросила ему обратно, что Лёня, естественно, принял за приглашение. Он тут же сделал стойку, проглотил слюну и подошел. Остановившись напротив, он чуть поколебался, а потом громко, чтобы мы слышали, выпалил:
- Не хотите ли вы пое... ся?
Та с весомой долей презрительности пробежала взглядом по его далеко не атлетической сутуловатой фигуре, затем, приблизив изогнутые в насмешке губы к покрасневшему, как вареная свекла, лёниному уху, прошипела коброю:
- Вообще-то я не против, но не с таким говном, как ты.
Бедный Брискин, сникший лицом, как провинившийся второгодник, позорно ретировался в сопровождении нашего гомерического хохота. Весь остальной путь до метро он пережевывал свою досадную промашку и, видимо, пытаясь оправдаться хотя бы перед самим собой, обещал нам, что "вот в следующий раз..."
Но следующий раз не состоялся. Очень скоро Брискин поступил в аспирантуру "без отрыва от производства" (в очную ему, как и мне, еврею, беспартийному, было не попасть), а позже он полностью утонул в своих дифференциальных уравнениях и интегральных потенциалах. Нас тоже не оставляла в покое настырная лапа времени. Она начинала тащить Игоря Шаферана в именитость и знаменитость, Льва Халифа в члены Союза писателей, а меня в кандидаты наук и старшие научные сотрудники.
Поэтому наши озорные прогулки по московскому Бродвею-броду постепенно сошли на нет. Они отправились в прошлое, как до этого в картонную коробку на коридорной антресоли были заброшены старые коньки-снегурочки и гаги, как уличное эскимо на палочке стало вдруг водянистым и несладким, и как безжалостно моя одноклассница хохотушка Галка Кахновер срезала свою длинную толстую косу.
Г.А.Разумов - автор научно-популярных, научно-фантастических, мемуарных, детских книг, изданных на русском, английском, немецком, болгарском, литовском и др. языках. Oпубликовал более 250 статей, эссе в русскоязычных газетах и журналах России, США, Израиля.
