ПОЛУТОРКА
Пока Cерега Орешкин тыркался со своей полуторкой, все машины с пехотой воинской части по приказу снялись и пошли на восток. Но почти сразу они попали под фланговый танковый удар немцев и были уничтожены.
А Орешкин, когда, наконец, вырулил на улочку маленького латвийского городка, чуть не ахнул: немецкие автоматчики - руки на шмайсерах - уже подходили к дальнему началу улицы. Серега еще не различал их лиц. Ему показалось, что глубокие каски, как горшки, надвинуты по самые шеи шедших солдат.
Свернув с асфальта, полуторка Сереги выскочила на проселок. На буграх и рытвинах ее швыряло и трясло. В наружное зеркальце было видно, как от деревянного кузова полетели щепки: по машине открыли огонь. Две пули, пробив окошко на задней стенке кабины, омерзительно цвикнув рядом с серегиным ухом, продырявили ветровое стекло. Волосы на голове стали мокрыми. Серега откинул ее назад. Замасленная пилотка сдвинулась на затылок. Серега резко крутил баранку влево-вправо, полуторку кидало из стороны в сторону, она неслась крутыми зигзагами. Казалось, вот-вот развалится. Стрельба не прекращалась. Серега, крутя баранку, что-то шептал и бормотал. Молился что ли...
Впереди, метрах в двухстах, он вдруг увидел двоих. Они были в кепках с большими козырьками, безрукавных жилетках и высоких желтых крагах на ногах. Вот вскинули винтовки, приткнулись к прикладам. Как их, мать твою... Сейчас бабахнут. Нет, не поспели. Полуторка, врезавшись в них, отбросила обоих в придорожный кювет. Серега закричал радостно и зло...
- Только эвон до того поворотика, - лихорадочно бормотал он... - Только до него, а тама, считай, ушел, ушел... Еще маленько, ну!
Как из-под земли, вдруг выскочила и бросилась чуть не под колеса девчонка. Это было невероятно: какое-то короткое время она бежала рядом с несущейся машиной, не отставая...
- Дядечка, - донесся до Сереги ее задыхавшийся голос. - Дядечка-а-о-о, возьми!
Серега не притормозил. Ударом ноги, обутой в тяжелый кирзовый сапог, вышиб дверцу полуторки, слегка наклонился: - Где же девка-то?! А вот она! Заднее колесо полуторки провалилось в какую-то ямку, обдав девчонку комьями грязи... Она все же успела поставить ногу на железное крыло, прикрывавшее колесо. Серега ухватил ее за шиворот, так что цветастое платье на ней задралось до шеи. В глазах у Сереги мелькнули лифчик и длинные коралловые бусы. Рывком втянул девчонку в кабину, крикнул:
- Голову пригни, дура!.. Убьют ведь!
Она не нагнулась, а, содрогаясь всем телом, уткнулась в его задубелые, промасленные штаны.
Еще несколько минут по машине стреляли. Потом пришла тишина...
- Тебя хоть звать-то как?
- Фира.
- Еврейка что ли?
Поворот к лесу был уже совсем близко. Серега сбавил скорость, вытер потное лицо пилоткой, спросил:
- Откель ты?
Не переставая плакать, она сказала:
- Маму и братишку убило...
Замолчала, продолжая всхлипывать.
- Знамо дело, - сказал Серега. - Немец с вашим братом-сестрой круто обходятся... Не боись, девка, ишо поглядим кто кого...
Из соседней деревушки навстречу им уже бежали люди. Ясно слышался русский забористый мат. Серега припал к баранке, обнял ее.
- Не выдала, полундра-полуторка...
Потом повернулся к Фире:
- Ну, девка, молись. Хошь свому Богу, хошь нашему. Всё, у своих мы....
МОЙ ДРУГ ХАИМ, ЧАСОВЩИК
Памяти отца –Зиновия Натановича Иоффе
Часы у меня были советского производства. Круглые, большие, почти во все запястье. Портились они часто. Я чинил их всегда в одном месте: в мастерской на Грузинском валу, недалеко от монументального здания (с колоннами) метро «Белорусский вокзал». Со стороны мастерская эта походила на торговую палатку или какой-нибудь небольшой склад, окрашенный в грязновато-зеленую краску.
Работали в мастерской двое: высокий, хромающий (у него был протез) остроносый малый по имени Мирон и маленький, худенький, со слегка тронутым оспинками лицом человек средних лет, которого звали Хаим. Мирон был заведующим. Приходил рано, снимал со ставен длинную железяку, на конце которой висел тяжелый замок. Открывал мастерскую и вел переговоры с клиентами, но в мастерской находился мало. Говорил, что мотается по городу «за парнусевичем», т.е. в поисках заработка, дохода. А Хаим сидел в мастерской безотлучно. Ни во что не вмешивался, даже если разгорался скандал. Однажды при мне «поддатый» мужик в надвинутой на лоб кепке ругательски ругал Хаима:
- Ты вчера в моих часах пружину заменил, сказал, что новую поставил, а она уже утром лопнула! У, жидовня, только денежки берете! Всех вас к Гитлеру…
Закончить, он не успел. Выскочил Мирон, задрал брючину на своем протезе, закричал:
- Ты видел эти гипсуху и железяки, гад ?! Пошел на..., пока я тебе яичницу между ног не сделал!
Хаим молча сидел на своем месте, не сняв с глаза черной лупы, сгорбившись над столом с разобранными часами.
Я забредал на Грузинский вал не только при поломке часов. Хаим был мой приятель, можно сказать, друг, я любил с ним потолковать.
Помещение мастерской, как водится, разделялось наполовину стеклянной стенкой, отделявшей приходивших клиентов от рабочих мест. Но пол в прихожей для клиентов почему-то был устроен выше, чем в той части, где сидели Мирон и Хаим. Входишь, Хаима не видно, он где-то в глубине, но через стекло сразу вижу его черепушку, покрытую редким легким пушком.
- Боевой привет! - говорил я, зная, что Хаим – фронтовик, прошел солдатом всю войну, был ранен. Тогда бывшие фротовики еще носили разноцветные полоски - свидетельства ранений: красная – тяжелое, желтая – средней тяжести, зеленая – легкое. У Хаима были все цвета.
Чуть подняв бровь, он сбрасывал с глаза лупу, поднимал голову:
- Выпьешь? Есть мировая закуска.
Я чаще всего мотал головой.
- А шамать будешь? Шамовка тоже мировая.
Если я соглашался, мы проходили в заднюю, похожую на чулан, комнатку, и Хаим раскладывал принесенную с собой снедь.
- Шамай! Что слышно?
- Вроде спокойно.
- Голда Меир приехала, ты слыхал про это, шлимазл?
- Слыхал, ну и что ?
- Она приезжала в синагогу на Архипова. Мой сосед Зямка Цукерман сквозь огромную толпу близко протолкнуся к ней на улице и несколько раз чикнул ФЭДом. Теперь ходит по шарагам, вроде нашей, продает фотографии аидам. Я купил три, хочешь свою иметь?
- Ну продай одну.
- Тебе так дам.
Он в вынул из ящика стола любительское фото. На нем среди массы народа была запечатлена женщина в большом берете, похожем на те, которые когда-то носили художники .
- Красивая, - сказал я.
- Ну вот возьми, покажешь дома. Я, знаешь, даже мог и встретиться с ней!
- Да ты что?!
- А вот пришел человек, показал документ, спрашивает меня: вы будете товарищ Вильшанский? Зайдем в вашу «боковушку», есть разговор. Зашли. В израильском посольстве, говорит, выразили пожелание побеседовать с рядовым советским человеком еврейской национальности, который прошел бы всю войну рядовым солдатом. В военкомате нам назвали несколько имен, в том числе и ваше. Мы сейчас с вами поговорим, а затем...
Я знал, что большинство фронтовиков, которые, как они выражались, находились «на передке», не хотели говорить о своих военных годах. Хаим был таким же.
- Я ему ответил, - сказал он мне, - что мало чего помню. Почти все позабыл. В полевой артиллерии служил. Землю мы лопатили под орудия и стреляли бывало, пока стволы не раскалялись. Поднимали тогда их вверх, как слоны свои хоботы, чтоб остудить. Еще малость поговорили, я ему посоветовал пригласить другого. Он поблагодарил и ушел. Больше не приходил.
- А зря ты уклонился, - сказал я, - там было бы интересно.
- Да я не уклонялся. И вправду мало помню. Ранение, меня орудийный осколок под каску е..., если бы не она, мы бы с тобой сейчас не разговаривали.
Позднее, когда Хаима уже не было, я прочитал стихи Ю. Левитанского:
Ну что с того, что я там был.
Я был давно, я все забыл.
Не помню дней. Не помню дат.
Ни тех форсированных рек.
Я неопознанный солдат,
я рядовой, я имя рек...
Я топот загнанных коней,
я хриплый окрик на бегу,
я миг непрожитого дня,
я бой на дальнем рубеже,
я пламя Вечного огня
и пламя гильзы в блиндаже.
Хаиму очень понравилось бы это, хотя ни стихов, ни прозы он не читал.
А потом выплеснулась космополитическая дурь, зацепившая меня. Я находился на грани исключения из университета и утешение находил на Грузинском валу. Хаим слушал мои жалобы и говорил:
- Не отвечай. Скажи: болею. Знаешь поговорку: «Але гоим мишугоим, але идн инвалидн». Лучше пошли вздрогнем по рюмахе. Закуска – мировая. А шамать будешь?..
Во врачей -«убийц в белых халатах» Хаим не верил.
- Хорошенькое дельце, - говорил он, - там в задницы больших пурицев не те уколы всаживают, а я должен в Сибирь ехать! Когда они подсчитают, сами увидят: денег не хватит, и решат, что с жидами лучше не связываться: себе дороже.
Хоронили его на еврейском кладбище в Востряково. Народу пришло мало. Это было время отъездной еврейской лихоманки. Не до Хаима было... Уходили мы с Мироном. Он постарел, сгорбился.
- Ну как, - спросил я его, - по-прежнему гоняешься за парнусевичем?
- А кто теперь за ним не гоняется, - ответил он. – Наверное, все. Деньги! Другое – по боку!
- И Хаим бы потянулся?
- Хаим? Нет. Он не от мира сего...
Генрих Зиновьевич Иоффе. Родился в Москве (1928 г.) Был учителем истории в Костромской обл., затем в Москве. Далее работал в Биб-ке им. Ленина, редактором исторической литературы в издательстве «Наука». С 1968 г. – в Институте истории СССР (Отечественной истории) АН СССР (РАН). Доктор исторических наук, профессор. Живет в Канаде (Монреаль).
.
