Очнувшись от неспокойного старческого сна и кое-как освободившись от наваленного тряпья, которым укрывался, дядя Гриша окликнул племянника, у которого доживал свой восьмой десяток. – Не приехала? - спросил он на всякий случай, хотя и так было видно, что в комнате, кроме них, никого не было, и бутылка коньяка, стоявшая на столе, красноречиво показывала, что ее святая миссия еще не начиналась. Откинулся край замызганного одеяла, и показался светлый Толиков затылок. Толик, не оборачиваясь, взглянул на часы на стене: – Да нет, дядя Гриша. Еще только пять утра! – Может, передумала? – тревожно спросил дядя Гриша и снова взглянул на бутылку. Толик не ответил. Бутылка коньяка стояла закупоренной уже три дня на самой середине стола. Она наполняла комнату предвкушением чего-то необычного и неповторимого, как наряженная новогодняя елка, уже при виде которой возникает ни с чем не сравнимое чувство близкого и особо важного торжества. На нее возлагалась даже не ответственность, а что-то еще более важнее. Три долгих дня, питаясь каким-то внутренним поднятием собственного величия, дядя Гриша и Толик изо всех сил старались оттянуть от нее жадные взгляды, наслаждаясь доселе неведомым чувством собственного благородства. Градус их терпения иногда начинал зашкаливать. – Да что ж она не едет! «Ждите в начале недели!» – повторяли они с издевкой постные слова телеграммы. – А сколько ждать? – говорили они, глядя на бутылку. И всякий раз ложились спать, предвкушая светлый завтрашний, может даже единственный, по-настоящему праздничный день в их безрадостной жизни.
Бутылка коньяка была поставлена так, чтобы ее было видно отовсюду: с кроватей, с углов, но перво-наперво от входной двери, случайно вошедшему гостю. Бутылка осознавала свою значимость. Как статуя, возвышалась она не только над расчищенной специально ради нее голой поверхностью стола, но и надо всеми вещами в комнате. Огромная, десятилетняя паутина, свисавшая с потолка до пола и уже мало чем отличавшаяся от домотканной, крепко сплетенной рыбацкой сети, в полутемном углу, как-то вдруг скукожилась и стала менее заметной и даже запуганной перед стеклянным глазом закупоренной бутылки. Бутылка коньяка же, наоборот, вся светилась, освещая комнату отраженным от окна светом. Она вносила возвышенное дуновение и новизну в пропитанный дешевой бормотухой воздух полутемной комнаты. Беспокойство, связанное с приобретением бутылки, на время притушило болезненные переживания обитателей комнаты. Эти дни они зажили новой жизнью, новым состоянием души, заполнившей пустой пробел времени, бездействия и потерянности в нем. Даже беда, свалившаяся на них, уже потеряла свою драматичность в сравнении со степенью предстоящего собственного восхождения к чему-то высокому.
Так сложилось в их жизни, что беды сыпались на этих двух несчастных существ, как из рога изобилия. Не успела еще зарубцеваться душевная рана от одной, которую невозможно было пережить на трезвую голову, а другая, сменив подругу, уже заглядывала в дверь. Жаловаться было некому. Святой покровитель, нарисованый на картоне и втиснутый в облупившуюся позолоченную рамку, давно уже отказался участвовать в частной жизни обитателей. Не получив ни внимания, ни заботы, он, полагаясь на самого себя, тщетно пытался, сквозь слой толстого жира и копоти, таращить глаза, чтобы хоть одним глазом увидеть божий свет, по праву принадлежащий ему. Только одни белки его и горели лихорадочным светом на картоне. Имя святого на иконе Толик не помнил, да и какая разница, ведь все они исполняют одну и ту же задачу – творить добро и, конечно же, в первую очередь тем, кто милостливо приютит и предоставит им уголок под своей крышей. Покровителю было выделено почетное место между двумя окнами, заштопанными обломками фанеры и стекла. Облепленные пылью, мышиными отходами, высохшими паучками стекла все же как-то цедили жидкие солнечные струи, которые, споткнувшись об оконные откосы, обходили икону стороной. Вероятно, святой не мог вынести такого унижения и в отместку стал насылать печали и горести на обитателей комнаты. Целую неделю лежал Толик поверх одеяла, от горя перекатываясь с боку набок, стонал, не в силах примириться с несправедливостью этого мира и пережить ее. Его светлые волосы и белые, как пересыпанные мукой брови, стали еще белее, а тонкий позвоночник, когда он встал, еле держал его невесомое тело. Дядя Гриша сидел рядом, полуслепыми слезящимися глазами глядел в пол: – Не убивайся ты так, Толик. Как-нибудь переживем, – страдал и дядя Гриша вместе с Толиком.
Дядя Гриша еще в молодости, оставив четырех детей, которые, как ему казалось, едят больше соседских и из-за которых он не мог пить столько, сколько ему бы хотелось, сказал почерневшей от горя жене: – Ты их родила, ты их и корми! – и, захватив свою гармонь, единственно ценную вещь в доме, ушел искать себе счастья. И нашел, прибившись к одной бездетной бабе, погуливающей и попивающей по любому поводу. Оставшись в конце жизни один и, заметив, что пенсии ему с любителями выпить уже не хватает, стал продавать все, что было лишним в доме. И последними лишними оказались доски на полу под ногами, которые берег себе на гроб, рассчитывая на сердобольных соседей. Как раз началась в стране перестройка. Русские уезжали из ранее интернационального села в отрогах киргизского Тянь-Шаня. Заколачивали дома, которые никто за неимением денег не покупал. В селе оставались курды, киргизы и русские - те, кому некуда было бежать. Материала на постройку новой жизни не хватало. Люди стали воровать друг у друга. Уголь никто не возил. Сараи и заборы ломались на дрова. Оставленные, заколоченные дома потихоньку, по частям ночами переезжали в неопределенном направлении. Через некоторое время от них оставались только фундаменты. И никто не удивлялся. Оно и правильно: кому нужен старый фундамент – новую жизнь всегда начинают с нового. Старые фундаменты стояли, как памятники нашествию беспощадным галопом промчавшейся перестройки. Село стало похоже на разбитое старое кладбище и как-то затаилось перед новой жизнью; все ждали чего-то... Новые дома, если и строились на новом фундаменте, то как-то опасливо смотрели на людей: то ли боялись разоблачения тайной конструкции их построения, то ли причины, на основании которых они стояли. Дядя Гриша не хотел таиться и ждать новой неизвестной жизни, решив продержаться в старой насколько возможно и, махнув рукой, продал доски от пола и месяц пожил на широкую ногу безполым. Очнувшись уже на земле и глядя на разверзнутую пасть развороченного пола, окруженного камнями фундамента и торчащими кусками спиленных досок, струхнул. Продажа планируемого после легкой смерти деревянного убежища поставила его в безвыходное положение. Отрезанному теперь от смерти, ему поневоле приходилось жить. Не надеясь уже на себя, он задумался, вспомнил о племяннике. Черпая носками землю и поочередно напрягая колени, дошел он до Толика: – Толик, возьми меня, мой домик и мою пенсию и досмотри меня до смерти! – взмолился он. – Вкинешь меня в яму – и спасибо, а то умру, как дед Санько... Пока люди кинутся!
От радости Толик чуть не упал, но виду не подал: - Как же я, дядя Гриша тебя брошу, не чужой ты мне!
Знакомые намекали Толику: сейчас время аховское, одному и Толику, и дяде Грише опасно. Заставят старого человека хитростью домик переписать, а то и убьют. Вон тетя Соня взяла на квартиру одного курда – здоровенный такой, обещал и с дровами помочь на зиму. Люди привыкли верить при старой власти – и поверила. А до зимы и не дожила, ночью померла. Старухи обмывали, говорили: «Не может так упасть, голова вся разбита и руки синие». А кому сейчас пожалуешься? В селе теперь власть безвластия...
– Что ж, будем жить вдвоем, дядя Гриша. И поговорить и выпить вместе, вроде как и праздник! – утешил Толик. Сошлись хорошо, только здоровье подводило, но Толик трудился на огороде, как и раньше, а вечерами, как все хозяйственные люди, они вдвоем с дядей Гришей позволяли себе расслабиться за бутылкой вина.
– Картошки уродилось море!– порадовался осенью Толик. Весной, ползая на коленях, перемалывал в ладонях комочки земли. На коленях стоять легче, чем на ногах. Надо же так случиться вдруг – ни с того ни с сего образовались у Толика на пятках то ли шипы, то ли мозоли. Ступать теперь на подошву не было никакой возможности. Боль пронизывала до самого затылка. Чтобы облегчить ее, приходилось ходить на цыпочках, переваливаясь с боку на бок. Врача по такой болезни в селе не оказалось, да и кто ж теперь бесплатно возьмется? Надо было как-то лечить себя. Он решил избавиться от странных хрящей своим собственным способом. Намотав на кончик спицы кусочек ваты, закрепив его нитками, макал в чистый уксус. Потом, сев на пол, развернув ступню и сворачивая шею так, чтобы увидеть этот проклятый стержень, выжигал его уксусом, зажмурив глаза и закусив от боли губы. Стержень не поддавался, и эта борьба продолжалась уже пять лет. Не помогало, но хоть надежду давало, может и выжжется когда-нибудь. По этой причине и не доработал до пенсии. Раньше монтером работал, по столбам лазил, теперь продавал потихоньку соседям все что мог, а огород и сад помогали не пойти по миру. И на вино хватало, друзей хоть и немного, но все же приходили и за бутылкой охотно бежали. Ларек недалеко, но ходить больно. А тут дядя Гриша, как манна с небес. За дядю Гришу понимал всю ответственность, возложенную на себя. Ответственость ему была нужна как вязанка дров на зиму, которую Толик, прыгая как на горячих угольях, собирал на лесополосе. И дядю Гришу берег, как мог. Безполый домик дяди Гриши продажей назвать нельзя, отдали почти даром, правда, дров только на одну зиму и хватило. Вдвоем зажили дружно. И конечно, старался порадовать Толик и себя, и его стаканчиком вина... «Сколько жизни той осталось?» – говорил дядя Гриша.
Огород по силе возможности сажали теперь вместе, хотя какая помощь от дяди Гриши? – кидай по две картофелины в лунку по ходу под Толиков кетмень – и вся работа. А уже полоть и поливать – все за Толиком. «Дядя Гриша, заработали мы с тобой спокойную зиму!» – радовал Толик и себя, и дядю Гришу.
Беда нагрянула внезапно. Осенью не спеша копали картошку – накопали три мешка, до весны хватит с гаком! Вдвоем потихоньку снесли в погреб. И вечером, гордясь своей законченной работой и по законно положенным, по всеобщим человеческим меркам пропустив по стаканчику, с чувством глубокого удовлетворения легли спать. А утром Толик открыл крышку погреба, чтобы еще раз порадоваться плодами своего труда, и похолодел от ужаса. Погреб зиял пустотой. Сел Толик на крышку и сдвинуться не мог. И поверить не мог в действительность. Кого винить? Не пойман – не вор. Хоть след вел к соседям-киргизам. А как скажешь? – еще изобьют. Еще не выздоровел от старых побоев. Как-то вечером пошел на огород. И не заметил, как подростки забежали в дом, спрятались. Только Толик дверной крючок накинул на ночь, как его ничего не весившее тело мгновенно оказалось на полу. Помнил только, что голову надо закрывать. Избили и оставили его лежать без сознания. Дядю Гришу, удачно втиснувшемуся между шифоньером и стенкой, побили, но не так сильно – пожалели, видно: раньше у киргизов при старой власти было уважение к старикам. Несколько дней лежал Толик, еле оклемался, но боль внутри где-то так и застряла, – жаловался он и укорял дядю Гришу: «Что ж ты меня не защищал?»
В этом году решили перехитрить воров, думали с дядей Гришей, как сохранить картошку, и придумали: решили ее на огороде оставить пока некопанной, а поближе к холодам выкопать и занести в соседнюю комнату, где нет печки. И рады были, что удачно придумали, но не успели порадоваться. Как-то одним утром вышел Толик на огород, ахнул – да так и упал на раскопанные грядки. Вся картошка за лунную августовскую ночь была выкопана. Сколько труда было положено даром. Только на небо и глядел: смотрит ли кто оттуда? Но, вероятно, ночью Бог тоже спал. Хоть бы один свидетель был...
- Как будем жить дальше, дядя Гриша, при такой жизни? – стонал Толик. Дядя Гриша рядом сел, заплакал виновато: - Моя жизнь уже прожита, а как ты удержишься в ней, не знаю ... И опять заливали свое горе вином на остаток пенсии. «Как ты один супротив мира сладишь? - философствовали они, – где же правда?» Но спросить не у кого, только у самих себя, да таких же, как они, сострадавших, помогавших за стаканом облегчить на дармовинку и свое горе. Пенсия небольшая, испарилась быстро и вместе с ней и немногочисленные сострадающие. Сидели теперь одни со своим горем и ждали следующий месяц до пенсии.
День начался, как обычно, ничем не примечательный. Толик поставив тазик с водой посередине огромного, заросшего с краев роскошными лопухами двора и, переставляя подошвы, слегка пританцовывая от боли, стал стирать свои и дяди Гришины разъеденные временем вещи. Почтальон неожиданно постучал в ворота. Удивились страшно, встрепенулись. Телеграмма! Ждать никого не ждали. Стали сомневаться, но на бумаге ясно написан Толика адрес и его имя. Распечатали, и долго перечитывал Толик, ничего не понимая. Наконец сообразили. Телеграмма была от дяди Гришиной старшей дочери. Она уезжает далеко за границу и вот, отыскав отца, хочет свидеться с ним перед отъездом. Поверить дяде Грише в это было невозможно. Не может быть! Старшая дочь! Новость налетела на его сознание, как мчащийся скоростной поезд на человека, не успевшего отскочить. И так же, как в последнюю секунду вспыхивает в обостренном сознании вся жизнь, так и у дяди Гриши вспыхнуло что-то и полосонуло чем-то острым до замутненного временем дна. Он аж согнулся. Неужели, подумал он, есть еще где-то, помимо Толикового дома и ларька, потусторонняя жизнь, из черной воронки которой вырывалось живое существо, его дочь, и приближалось навстречу? Подуло чем-то новым, доселе неизведанным. Странное чувство, которого раньше не испытывал, росло внутри, ширилось, в груди почти не помещалось. Мозг заработал как-то по новому. Неужели правда? И правда, что приедет?.. И удивлялся: «Ты смотри, Толик, разыскала меня и помнит еще!» Замороженная память стала возвращать кое-какие накопления и выносить их на свет. Проблески ее время от времени, как искры в затухшем костре, вспыхывали будто под кочергой, когда разгребаешь, и затухали. Он силился найти в ней что-то. Старшая... Нет, лицо он плохо помнил, да и как вспомнишь, когда он их детьми еще путал. Старшая, говорят, на него похожа была. Он тогда улыбался, признавая родство. Вспомнил в окне ее четырехлетнюю, когда с женой уходили на базар, закрывали на висячий замок и в вынутое одно стекло в окне, на улицу, вытянув шею, выглядывало светлое личико. «Выглядывает из окна!» – вдруг умилился он. И рад был, что память продержала этот эпизод.
– Ну что, дядя Гриша, – вернул его Толик в реальность, – очень ответственный момент в твоей жизни. Дочку встречать как будем?
Дядя Гриша виновато согнулся. - Дочку, дядя Гриша, надо встретить по-людски, как полагается, – советовал Толик участливо, взяв на себя львиную долю ответственности: - Будем что-то думать!
Он взглянул на часы. Ровно два часа. Толик, сознавая всю ответственность за судьбу дяди Гриши, кормил его ровно по часам. Как раз время обеда. Толик уже стоял перед самодельной электроплиткой: два жженых кирпича, между которых змеилась оголенная, толстая спираль. Открыл крышку и сам чуть не задохнулся. – Эх, забыл вчера вечером перекипятить борщ, – огорчился он. – Скорей бы холода, поставишь кастрюлю за дверь и жить можно, три дня без проблем, – сказал, оправдывая свой недогляд. Дядя Гриша, не первый раз евши прокисшее, сказал: – Не беспокойся, Толик, я есть не хочу... – Как? – испугался Толик. – Утром ты отказался есть. Нет, так нельзя. Надо есть, дядя Гриша! Ты что, дочку не хочешь дождаться?
Всякий раз, когда дядя Гриша отказывался есть, Толик пугался, и боль и страх под желудком пронзали его. Он понимал, что его жизнь зависит от дяди Гришиной пенсии, за которую он расписывался каждый месяц, получая наличку и дополнительное смешанное чувство радости и покоя. И дядю Гришу как мог берег. Он поставил перед дядей Гришей тарелку с уже перекипевшим борщом. К еде дядя Гриша не придирался. Лишь бы что было. – Выпить нечего, – как бы оправдывался Толик. – Да ладно уж... – махнул рукой дядя Гриша. Отношение к еде у них было одинаковое. Если часть человечества видела смысл жизни в заложенной природой потребности хорошо поесть, то для Толика и дяди Гриши эта потребность занижалась, автоматически поднимая потребность выпить, выгодно подчеркивая скрытый смысл прочитанной Толиком идиомы: «Есть надо, чтобы жить, но не жить, чтобы есть» - многозначительно напоминал он непросвещенным. И достойно выдержав ее вторую половину, подкрепленную градусом вина, вопрос о смысле становился совершенно бессмысленным и отпадал за ненадобностью.
- Что будем делать? – в десятый раз переспрашивал Толик, глядя тревожно на дядю Гришу. Внутри было неспокойно. Приедет дочь, а от дяди Гришиной пенсии только рожки да пустые бутылки. И немножко беспокоила совесть. Сразу постороннему человеку видно существующее положение. Его может немного оправдать поломанный палец и шрам на голове после побоев подростками-киргизами, рассуждал про себя Толик, подавляя поднявшееся со дна беспокойство и чувство ответственности за встречу дяди Гришиной дочери. Подумав, Толик решил, что именно бутылка коньяка и будет свидетельством достойной встречи.
– Дядя Гриша, такой случай тебе выпал, может, один раз в жизни – и надо сделать как положено! Его беспокойство передалось и дяде Грише: - Да, правда, надо как положено.
С полуслова понимали они друг друга. Если дочь приезжает в понедельник, так ларек как раз закрыт. Надо заранее купить бутылку.
– Денег совсем не осталось? – спросил дядя Гриша осторожно, чтобы не обидеть Толика. – Да, почти ничего не осталось, вчера последние на курево потратил, – сказал Толик и, пошарив по карманам, вытащил несколько смятых бумажек. - Если б знали заранее...
Помолчали. - Времени немного осталось, – вслух посетовал дядя Гриша, – а бутылок пустых в сарае нет?
Помнили, что иногда накапливалось хорошо. – Да что там! – сказал Толик, но все же пошел в сарай и, порывшись в хламе, нашел с десятка два бутылок.
– А сколько надо на вино? – спросил дядя Гриша. – Столько не наберешь,– многозначительно подчеркнул Толик и прикинул: – Бутылок сто не меньше!
– Да ты что, Толик, говоришь? На бутылку вина? – поразился дядя Гриша.
Толик решил пустить в ход свое превосходство в бытовых вопросах и посмаковать приятное чувство осведомленности.
– Какое вино, дядя Гриша! Твоя дочка приезжает раз в жизни, а ты хочешь встретить ее бутылкой вина? – с укоризной протянул он и осуждающе покачал головой.
– Ты хочешь водку? – несмело спросил дядя Гриша.
– Не водку, а бутылку коньяка.
– Коньяка? – удивился до крайности дядя Гриша. – Да кто ж его сейчас пьет? Я сам за всю жизнь если бутылку купил, так и то не помню! Толик зажег сигарету: – Тебе что, для дочки жалко бутылку коньяка? Бутылку коньяка ему для дочки жалко!
– Нет, Толик, что ты такое говоришь!
Дядя Гриша помолчал, подбирая осторожно слова, чтобы опять не попасть впросак:
- Да дело ты надумал, Толик, - заискивающе проговорил он. – Я уже старый, законов не знаю...
– Ну, не закон, просто городские, они коньяк пьют, – смягчился Толик.
– Правильно ты подсказал, я бы не додумался! – дядя Гриша похвалил Толика. И самому дяде Грише мысль поставить бутылку коньяка так понравилась, что подняла внутри что-то возвышенное важное и необходимое: – Лучше не придумаешь, молодец ты Толик!.
– Дорога ложка к обеду,— немного невпопад заметил Толик, – вот только времени совсем не остается...
- Надо что-то думать с деньгами, – забеспокоились оба. Надо идти занимать где-то. Занимать трудно, и редко теперь кто одалживает. Ни у кого нет денег. На улице почти все новые люди, приехавшие из кишлаков. Знакомых почти не осталоcь. - Будем искать, – обнадежил Толик глядящего на него с надеждой дядю Гришу, – откладывать нельзя.
Вечером Толик пошел занимать. Сосед-киргиз недовольно открыл калитку:
- Нет, не могу занять, зарплату задерживают – самому вот детей нечем кормить!
И правда, в семье его пять детей. Толик постоял и пошел к соседу через дорогу, пытаясь объяснить причину: дяди Гришина дочка приезжает! Тот посмотрел на Толика, посмеялся:
- Раз приезжает, значит с деньгами, сама купит, что надо. Не обижайся. На булку хлеба одолжу, но не больше, – сочувствующим взглядом окинул тощую фигуру Толика. Пришел Толик домой расстроенный. В мечтах они уже видели вожделенную бутылку коньяка на столе, и еще более жгучее желание подогревала необходимость ее иметь. Вопрос стоял насмерть.
– Я завтра схожу до Васьки, может даст, – они люди денежные, и домик мой купили за бесценок, может, в положение войдут? – размышлял дядя Гриша.
И дядя Гриша на другой день, неся за пазухой щемящее чувство какой-то новизны положения, пошел к Ваське с новостью, которая давала ему основание на надежду. Василий, крепкий свежий, как осенняя кочерыжка белокочанистой капусты, предстал перед помятым дяди Гришиным лицом.
– Какие там деньги, – громко заявил он на пол-улицы, – дочка в городе живет, все деньги туда. Там сейчас тоже плохо. А свои вы куда деваете? Все пропиваете, небось?
Неловко дяде Грише стало. Про картошку рассказал, про дочку стал говорить, но с сомнением посмотрел на него Васька: – Дал бы да нечего! - Но двадцатку все же одолжил: – Больше не могу!
– Вот только эти и занял, – смущенно положил двадцатку перед Толиком дядя Гриша. Другие знакомые только руками разводили: откуда теперь деньги? Безработица. Автобаза рухнула, совхоз тоже. Опять сникли и весь вечер тревожно искали выход:
– И продать нечего,– рассуждал Толик, – все что можно, давно продали.
Толик все же пошарил по ящичкам в сарае, проверил коробки на столе. Нашел висячий дверной замок, несколько рыболовных крючков, катушку лески. Полез в пустой шифоньер, вспомнил про брюки. Может, брюки продать? Несколько лет назад Толик купил брюки на базаре по дешевке. А дома надел и огорчился. Штанины крутятся вокруг ноги, куда-то их в сторону выворачивает. Куда их оденешь? Только по огороду. – Попробую продать. Схожу на базар!
Немного приободрились – вдруг хорошие деньги выручат?
- И по дороге бутылки сдам, – решил Толик. Бутылки они сдавали раз в месяц приезжающему на телеге бутылочнику, который прокричав в рупор: «Бутылки!» - останавливал ослика напротив их дома и ждал, пока со всех ближайших дворов понесут бутылки. Осмотрев горлышки, он отсчитывал деньги. И все были довольны – удобно. Не надо нести такую тяжесть до ларька. Встали рано. Дядя Гриша чувствовал себя виноватым, глядя как худенький и прозрачный насквозь Толик, пританцовывая на носках, согнулся под тяжестью бутылок. «Толику из-за моей дочки тоже достается» – пожалел он племянника. Толик, наоборот, чувствуя себя немного жертвой, шел гонимый благородными намерениями. Замок и крючки, хоть и за копейки, но купили сразу. Знакомых было мало: – Толик, ты что, уже и брюки продаешь?
–Да вот купил давно, а надеть их невозможно. Крутятся штанины во все стороны, как их носить?- виновато объяснял он всякому.
- А-а, ну постой, может кто и купит, - утешали они. Не купили – пришел Толик с брюками. Вырученные с базара деньги сложили-причислили к общему счету. Нет, все ж не хватает, как их не складывай. – Так тяжело, Толик, эта бутылка коньяка нам достается, – посетовал дядя Гриша. – Без трудности дядя Гриша ничего не бывает! – убеждал его Толик. Стали думать, что бы еще сделать? Один день только в запасе! – пугались они. – Один выход, – сказал Толик, – просить Шурку-продавщицу Христом-Богом дать бутылку в долг. Пенсию рано ли поздно дадут, так и долг сразу же отдадим! Но как к ней подступиться? Она же злая, как собака!
После некоторых раздумий решили идти вдвоем, может войдет в положение.
Ночью обоим не спалось. Оба тревожились. И думали о бутылке. Решили идти к самому открытию магазина. Утром с тревогой собирались. Дядя Гриша и Толик побрились. - Давай перед дорогой посидим, чтоб повезло! – посоветовал Толик. Посидели чинно на кроватях. Скрывая свой страх и волнение друг от друга, шли по дороге. – Неужели не даст? – бормотал дядя Гриша, послушно шагая рядом с Толиком, не отставая и цепляясь носками за кочки. Толик пританцовывая, шел немного впереди, стараясь победить в себе чувство неуверенности. Пришли к магазину раньше Шурки. Стояли прибитые и смирные.
– С утра вас черти носят! – отозвалась на их приветствие Шурка, гремя засовами. У обоих захолонуло в душе. «Не даст!» – переглянулись. Толик вытащил из кармана деньги. – Шура, да мы пришли по важному делу к тебе. – Да уж знаю, какие дела у вас. Деньги кончились, а выпить хочется, небось за бутылкой и пришли!
Тут уже смело встрял дядя Гриша. – Шура, тут у меня образовалось необычное положение. Дочка приезжает проститься со мной, и хотелось бы ее хорошо встретить. Решили купить коньяк, но денег не хватает, а дочка завтра уже приезжает. Может, пожалеешь, подождешь до пенсии?
И замерли они оба, стараясь отыскать в Шуркином лице сострадание. Шурка оглядев их с ног до головы, внезапно смягчилась. Посчитала деньги. – Ладно, запишу – остальные на долг!
Потянувшись до верхней полки спросила: – Вам какой? У меня два сорта. – На твой выбор! – нашелся быстро дядя Гриша. Шурка протянула бутылку. Толик взял ее, осторожно касаясь пальцами, неловко положил на дно старой капроновой сетки. Оба в два голоса, заискивая и перебивая друг друга, почти со слезами благодарили Шурку, которая тоже расчувствовалась: – Хорошей встречи!
Толик и дядя Гриша не могли поверить в удачу. Такого счастья и радости они никогда не испытывали. Мир казался добрым и справедливым. Солнце светило как-то по-особенному, щедро разбрасывая последнее осеннее тепло. Бутылка коньяка была видна всем сквозь замасленную ткань, и они незаметно косили глазами на встречных и ловили, как им казалось, пристрастные и завистливые взгляды прохожих. Пусть смотрят, сколько хотят. По дороге шли теперь не торопясь, украдкой поглядывая на бутылку. – Шурка человеком оказалась, совсем и не злая, и нас как выручила!
Дома Толик осторожно вытащил бутылку, подержал в руках, прочитал этикетку. Дал подержать и дяде Грише. Долго вместе смотрели на бутылку, наслаждаясь. Толик освободил стол, снес все, что стояло на столе, в ящик и, примерившись, поставил бутылку ровно на середину стола. Посмотрели оба – хорошо смотрится. Счастливые, они не могли уснуть, переговаривались:
– Толик, я думаю, людям, когда везет вот так, они так же и живут в счастье и чувствуют радость жизни. Вроде, вот такая мелочь у нас, а хорошо на душе оттого, что достигнешь того, что хочешь, и человеком себя чувствуешь, и сам вроде на высоте! – пытались они отыскать причину такого необычного состояния души. От бутылки исходила какая-то невидимая аура блаженной роскоши и захватывала их в свою невидимую оболочку. Ее присутствие в доме они чувствовали даже спиной, когда выходили во двор или на огород. В понедельник в обед они сидели на лавочке возле дома и со значимостью на лицах ожидали автобус из города, проходивший мимо их дома. Водители останавливались в селе по просьбе пассажира. Автобус проехал мимо них, не останавливаясь. Встревоженные и разочарованные, проводив его глазами, они пошли в дом. Что ж такое помешало, гадали они, может передумала? И перечитывали слова телеграммы: «Приеду в начале недели...» - Может, завтра? - успокоили они себя. На другой день снова сидели, уже притихшие, неуверенные. Автобус опять проехал мимо.
– Сегодня уже среда?- спросил дядя Гриша поднявшегося с кровати Толика. И оба автоматически взглянули на бутылку.
– Сегодня если не приедет, не знаю, что будем делать, сколько можно ждать! - покачал укоризненно головой Толик, глядя на на дядю Гришу. – Должна приехать, - заверил он неуверенно. После обеда они опять вышли на улицу, время от времени с нетерпением вглядываясь в дальний ее конец. Автобус наконец показался, тяжело приседая на одно колесо. Оно и понятно, сегодня среда, в городе базарный день, и единственный обратный рейс обычно набит до отказа. Внутри даже сиденья вырваны, чтобы больше людей уместить. Что сделаешь, ехать все хотят... Поравнявшись с их домом, автобус, скрипнув тормозами, сначала как бы опрокинулся навзничь, потом всеми силами упираясь передними колесами и выпустив накопившийся за долгий путь густой шлейф газа, остановился. Дядя Гриша и Толик, вытянув шеи, замерли. Из салона автобуса, кое-как вырвав огромный диковинный, на колесиках, чемодан, большую сумку и, цепляясь рукой за створчатые половинки дверей, вышла женщина. Махнув водителю на прощанье, остановилась, оглядывая внимательно дядю Гришу и Толика.
– Катя! – Толик сразу узнал свою двоюродную сестру, которую видел лет сорок назад. – Узнаешь свою дочку? – обратился он к дяде Грише.
– Узнаю! – смущенно согласился тот.
Неловко обнялись. – Ну вот, наконец добралась – две пересадки, так тяжело! – засмеялась Катя, внимательно разглядывая их. Они пошли в дом. Толик и дядя Гриша, не спеша, с достоинством шли впереди.
– Телеграмму получили? – спросила Катя, переступая порог.
– Да, получили, вот ждем тебя не дождемся с самого понедельника! – объясняли они, указывая на стол. Катя оглядела комнату, скользнула растерянным взглядом по бутылке. Они беспокойно отметили ее равнодушие, и внутри у обоих что-то болезненно сжалось.
– Это вы так живете?!
Дяде Грише стало неловко. Причастность к Катиному приезду поднимала в нем смутное чувство гордости, но сейчас перевешивало чувство какого-то болезненного душевного смятения перед дочкой и вины перед Толиком. С досадой на дочь подумал: «Не заметила дочка дорогой бутылки, а ведь старались хорошо встретить!» Что-то оборвалось внутри.
– Ну что ж, давайте будем распаковываться? – спросила Катя. Она вытащила из сумки какие-то банки, коробки, круги колбасы и стала выкладывать их на стол. Автоматически отодвинула бутылку, раскладывая пакеты:
– Очень хотелось вас порадовать! – Она, щелкнув крохотным ключиком, открыла чемодан. Они вяло удивлялись, мерили вещи, но большой радости почему-то не было. Свитера подошли как раз. Катя радовалась: – Я когда решилась сюда ехать, думала, чем бы вас порадовать, и вот одежды набрала, – развела она виновато руками. – Хотелось праздник вам сделать!
– Мы тоже ждали, – угрюмо сказал Толик, глянув многозначительно на дядю Гришу, виновато покашливающего.
– Все вещи подошли, – радовалась Катя, – я как знала ваши размеры!
– Да, спасибо, размеры подошли... – смущенно благодарили они, – вещи хорошие, что и говорить...
Катя, поглядев на Толика и дядю Гришу, слегка потерялась: – Или вам не понравились? Или я зря приехала?
– Нет, нет! – в два голоса заторопились они убеждать, – конечно, не зря!
– Все же вы такие худые, – небось, не едите, и наверное выпиваете, – с огорчением осторожно произнесла Катя. Они, смешавшись, глянули на бутылку, особняком стоящую у стены. Она как будто поблекла рядом с блестящими пакетами и невиданными доселе замысловатой формы банками.
– Да мы не пьем, пенсия маленькая, – возразил Толик.
Помолчали. Праздничное настроение, какое было до Катиного приезда, обесцветилось, и чувство то ли какой-то потери, то ли разочарования как бы накрыло и дядю Гришу, и Толика. И подарки хорошие, наверное больших денег стоят. Но вот не было какой-то необъяснимой, необходимой связи между ними и Катей. Что-то чужое разделяло. Они вздыхали, стараясь избавиться от давящего чувства несвободы, ища в себе то, отчего все сломалось так внезапно. Ведь так радовались, носили в себе что-то такое хорошее, возвышенное. Катя осматривала комнаты:
– Надо вам помочь. Я вам за эти три дня ремонт сделаю, мне это ничего не стоит!
– Нет, нет, не нужно, мы уже привыкли так! – сопротивлялись они, пугаясь, что Катя задержится здесь дольше. Катя стала накрывать на стол, собрала всю имеющуюся посуду, разложила по тарелкам диковинную еду. Они исподтишка следили за ее руками. Она что-то резала, что-то распаковывала. Но отчуждение плавало в воздухе. Как гости в чужом доме, неловко перетаптывались они вокруг Кати.
– Ну вот, давайте теперь праздновать! – усадила их Катя. – Вы этого еще не пробовали!
Они обескураженно смотрели на непривычное изобилие. За столом возникла тяжелая пауза. Дядя Гриша взглядом показал Толику на стоящую в стороне бутылку. Толик покачал отрицательно головой. Катя перехватила взгляд.
– Ой! – спохватилась она, – а коньяк! – Наверное, дорогой!
Она нарочито долго рассматривала этикетку:
– Вижу, это вы ради меня купили, открывайте!
И дядя Гриша, и Толик как-то сразу встрепенулись, ожили, засуетились. Лица их мгновенно посветлели, даже глаза увлажнились. Толик, пританцовывая и спотыкаясь, кинулся к покосевшему шкафчику. Дрожащей рукой поставив на стол граненые разнокалиберные стаканы, стал, торопясь, откупоривать бутылку, помогая себе зубами. Разлил коньяк, соизмеряя ширину и высоту стаканов.
– Ох ты, крепкий какой!
Чуть не задохнулись они, внимательно следя за тем, как Катя зажмурившись и передергиваясь, короткими глотками опустошает положенную порцию. «Встретили дочку, как положено», – отметили теперь оба с чувством удовлетворения, многозначительно глядя друг на друга. И сразу ощущение какой-то общности с миром наполнило их души, и Катя стала такой родной, такой своей! Как в полусне, купались они в возвышающем чувстве полного счастья, наслаждаясь своею значимостью и причастностью к чему-то родному и светлому, искупая все свои предыдущие горести этим мимолетным ощущением собственной востребованности, которое возносило их куда-то высоко за пределы этой погребальной, полутемной комнаты.
Родилась в крохотном, интернациональном селении в живописных отрогах Тянь-Шаня. До сих пор о причине, побудившей моих неизвестных предков найти пристанище в них, – история умалчивает. Но именно им я обязана долями смешения польской, украинской и русской кровей. Вероятно, клеверные поля, усыпанные маками, и сады, утопающие в бело-розовом цвете, и зародили во мне влечение к чему-то высокому, божественному. К поэзии. А намного позже открыв Мандельштама, Пастернака, не в силах разорвать связующую нить духовного родства, навсегда припала к стопам ее. Она спасала меня от душной работы экономистом, перпендикулярной состоянию моей души. Позже работала администратором театра. Первые «опусы», получившие благосклонность от литкритика журнала «Работница», заставили придти в редакцию города Шимкента, где с вниманием отнеслись к моим прозаическим и стихотворным пробам. В настоящее время печатаюсь на российских сайтах, в калифорнийском альманахе поэзии и в «Панораме» Лос-Анджелеса.
