– Гэй авэк, – она со смешком отбрасывает его руку, и от этого идишевского «прочь» образ Моники Витти с её всклокоченной причёской разлетается вдребезги, как случайно оброненный хрустальный сосуд. – Ну что, всё разглядел?
– Почти всё, но ты же мешаешь.
– Ничего особенного, that ugly thing...
– Уродливое? Нет, напротив – это очень даже красиво, ассимметрия – признак современности, и вообще не тебе судить, ты себя не видишь, Марина из Турина.
Гарику нравится подшучивать над её именем, в ход идут то Влади, то Цветаева, а то и просто шлягер 60-х годов из репертуара Клаудио Вилла, с припевом «Марина, Марина, Марина...» А она, похоже, не обижается.
– Что, так и проваляемся в постели остаток дня?
– А не съездить ли нам в джаз-ресторан?
– Прекрасно, – роняет она по дороге в ванную, – любишь ты чёрных...
Место действия – северо-восток США, пригород, время действия – конец девяностых, зима, после полудня, у Гарика день работы из дому – телекоммютинг.
Её телефон дала Гарику троюродная сестра. В Киеве, в студенческие годы, Гарик часто бывал в компании Инны, хотя там преобладали дети стоматологов, и общих интересов было немного. Инна училась на филфаке, Гарик – в политехе. Семья Инны эмигрировала в Штаты в 70-е, Гарик дотянул до конца перестройки. Угодил в самую рецессию, долго искал работу и, только закрепившись в престижном НИИ, стал восстанавливать былые контакты. Инна обрадовалась его всплытию из небытия и с энтузиазмом принялась устраивать его личную жизнь. Как-то за рюмкой чая с её мужем в уютном баре Инниного дома зашла речь об очередной кандидатке:
– Слушай, женщина на пять лет моложе тебя, с высшим образованием, тоже разведённая, работает косметичкой, сын поступает в колледж – интересно?
– Ну, в общем да, но какие у неё интересы?
– Скажу тебе сразу, только не обижайся – Гёте в подлиннике она не читала.
– Ну не беда, ты ведь романо-германское заканчивала, подсобишь в случае чего.
– Но скажу я тебе – женщина обалденная, красотка, худенькая, как Дюймовочка, а шарм, ох, закачаешься!..
Вызванивая Марину, Гарик поинтересовался, может ли она убрать морщины с лица и добавить волос на макушке. «Запросто, – ответила она, – морщины расправим, а на макушке напишем «волосы» – фломастером». Марина жила в соседнем спальном районе, в квартире верхнего уровня двухэтажного коттеджа. Такими незамысловатыми строениями заполнены пригороды всего северо-востока страны: лёгкие стены с пластмассовой обшивкой, деревянные перекрытия и потому – карпет на втором этаже, чтобы не беспокоить соседей снизу. Подъезжая к её дому, Гарик подумал, что придётся разуться и ходить в носках – жаль, что человечество отказалось от галош. Дверь открыла миловидная невысокая женщина лет сорока.
– Ой, бросьте, не разувайтесь!
– Правда? А я специально новые носки надел.
– !!!
Гарику сразу понравилась улыбка с едва заметными ироническими чёрточками в уголках губ. Марина показала свою квартиру, он похвалил дизайн – хотя чего уж там, две спальни налево, кухня направо, типичный кооператив. В обстановке гостиной угадывался стиль местных «русских» мебельных, с намёком на арт деко, с завитками по дереву обеденного гарнитура и никелевыми плафонами торшера, грустно склонившимися над глубоким кожаным диваном. От чая Гарик вежливо отказался, предложив взамен погулять в соседнем парке. По опыту таких знакомств он знал, что так легче снять скованность первой встречи – шагая рядом, собеседники не обязаны смотреть всё время друг другу в глаза, и так быстрее развязываются варежки. Марина надела дублёнку, хотя день был солнечный и тёплый, такой не похожий на зимний, каким часто балует природа жителей этих краёв. В разговоре выяснилось, что у них были общие знакомые: риэлтер, продавший им жильё, врач-терапевт, продавщица книжного магазина – все из «русских» бизнесов. О родине, большой и малой, разговор не клеился. Гарик вырос на Печерске, в верхнем городе, чиновном и элитном, в семье известного адвоката Айзенберга, Марина – на Подоле, в нижнем, торговом и ремесленном, и хотя он этой разницы не подчёркивал и процитировал «без Подола Киев не возможен...», ясно было, что жили они тогда параллельно. Ей нравились стихи Асадова и Друниной, особенно о любви, и Гарик скоро понял, что лучше о чём-то другом, скажем, об эмиграции. Марина не решалась ехать, пока сын был совсем маленьким, растила его одна – с мужем разошлась, хоть и не официально. Гарика не пускали «грехи юности» – годы работы в оборонном НИИ. У Марины не было близких родственников в Штатах, зато у мужа там жил брат, эмигрировавший ещё в конце семидесятых. Где-то ей сказали, что прямое родство с жителем Штатов – дополнительная гарантия получения статуса, и она согласилась ехать с мужем, благо развод у них не был оформлен. Ему это экономило сбережения, те несчастные деревянные, которые пришлось бы отдать Марине в виде алиментов – в обмен на разрешение на отъезд. Хотя он-то говорил красивые слова о попытке воссоединиться, сохранить семью, судьба, мол, даёт нам шанс... Она рассказала смешные – теперь уже! – подробности, как «этот урод» приставал к ней ночью в поезде по пути в Чоп – на том основании, что по паспорту она его жена, и потом уже снова в Санта Маринелле, в Италии, где американцы отсеивали нежелательный элемент. Два месяца прошли в страхе – вдобавок к общим мытарствам, но по приезде в Штаты они разошлись, теперь уже – официально. Хорошо, что начиналась новая жизнь в Нью-Йорке, где помощь общины была дольше, и знакомые помогли с работой. О дипломе пищевого института сразу пришлось забыть, и Марина быстро выучилась искусству косметики и маникюра, что в итоге помогло остаться на плаву. Гарик вспомнил свои первые годы в Штатах, заполненные безысходностью в поисках работы, и решил не нагружать, ограничившись лишь одним эпизодом, когда отказался от рабочей должности, на поточной линии. Удивил тогда спонсоров, славную пожилую пару евреев-врачей, добывших ему по знакомству эту вакансию. Сказал им, что не видит себя в роли Чарли с двумя гаечными ключами, а они, американцы, с трудом вспомнили про Чаплина в «Огнях большого города». После парка поехали ужинать в местную тратторию – оказалось, оба любили итальянскую кухню. Сейчас, когда, сделав заказ и ожидая, пока принесут салаты, Гарик продолжал рассказ о своей профессии, биофизике вообще и роботах в частности, он вдруг замолчал, вглядываясь в её лицо.
– Что это вы всё высматриваете? – усмехнулась Марина, – не так в причёске?
Гарик почувствовал что-то, как щелчок в ремне безопасности или всплеск на экране осциллографа. Будучи технарём, склонным к анализу, он, тем не менее, никогда не пытался понять, по каким критериям подходит ему тот или иной человек, особенно – женщина. Это шло по каким-то неуловимым сигналам. Тембр голоса, взгляд, контуры лица, пластика, скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья...
– Какое крещение, о чём это вы?
– Извините, мысли вслух, так, стихи. Знаете, есть в авиации такая штука, называется ответчик: самолёт отвечает на сигнал с земли, и там по ответному сигналу определяют, свой или чужой. Так вот мой приёмник говорит мне, что вы – своя.
– Ну, раз так, давайте на ты.
Когда принесли второе, Марина предложила поделить поровну и обменяться половинками – для разнообразия. Всё было вкусно. Расплачиваясь, Гарик дал свою кредитку, не взглянув на счёт.
– Ой, даже не проверил! Чито – такой багатый, кацо?
Было ещё не поздно, и Марина согласилась подъехать в его «спальник», посмотреть жильё Гарика. Оно тоже было типовым, но больше, в двух этажах и с гаражом. Впрочем, внутри дом казался полупустым. В гостиной не было обеденной мебели, как-то сиротливо висела люстра, под ней барный стул – чтобы в задумчивости не въехать в неё головой. Только книжные стеллажи, простенький диван и телевизор. На втором этаже тоже было довольно аскетично. Вторая спальня казалась более заполненной – это был кабинет со стеллажом технической литературы и компьютером с большим монитором. Марина заметила на столе листы, исписанные формулами. Обратно ехали молча. Гарик включил свой любимый канал классической музыки и искоса поглядывал на пассажирку – нравится ли? Прощаясь у подъезда Марининого дома, договорились созвониться на неделе. Следующим вечером, вернувшись из города, после ужина, он позвонил ей и по голосу почувствовал, что она ждала. Оказалось, у обоих был тяжёлый понедельник. У Марины наплыв клиентов, у Гарика – аврал по горящему проекту и новые волнения из-за нестабильности фирмы: год назад она превратилась в паблик кампани, стала акционерной, и акции её теперь отслеживали колебания на маркете. А тут ещё поползли слухи о возможном слиянии с одним из конкурентов. Обычно это сопровождается сокращениями, и никто не хотел умирать... На следующий день Гарик заехал к своим старикам и только поздно вечером нашёл на автоответчике привет – Марина интересовалась, не поможет ли он повесить зеркало в прихожей. Он положил в багажник инструменты и дрель, чтобы по дороге с работы, не теряя времени, заехать к Марине. Она была искренне удивлена, наблюдая, как много разных приспособлений было у этого математика. Особенно произвёл впечатление тяжёлый предмет, похожий на бомбу.
– Это трансформатор, повышает напряжение в два раза – у меня ведь дрель советская, а ещё были разные бытовые приборы: кофемолка, радиоприёмник, фен и плойка для волос моей бывшей и так далее, всё это мы везли из Союза, чтобы не тратиться здесь на первых порах. В Киеве тогда в один день исчезли в магазинах трансформаторы – это я обзвонил друзей и поделился идеей.
С крючком пришлось повозиться, стены и штукатурка в американских карточных домиках непредсказуемы.
– Хорошую вещь шитраком не назовут, – оправдывался Гарик, повесив наконец массивное зеркало. – А вообще – усмехнулся он, – знаешь, какой совет даёт женщинам Андре Моруа в «Письмах незнакомке»? Мужчине, так сказать, владыке мира, надо показать своё всемогущество перед беспомощными женщинами. Но, говорит, имейте в виду, что серьёзная работа, типа замены колеса или накачивания шин, для них занятие мало привлекательное.
– А про домашнее печенье твой Моруа ничего не пишет? Вот сейчас будем чай пить.
– Прекрасно! Моя бабушка говорила, что в хорошем еврейском доме всегда должно быть припасено несколько печенюшек.
За чаем договорились съездить в субботу в Нью-Йорк, в Сохо, где Марина никогда не бывала.
Быстро пролетели два дня, пасмурных, но заполненных работой, так что некогда было грустить, а к субботе опять распогодилось. Полтора часа дороги прошли незаметно. Гарик начал было заполнять паузы своими идеями роботизации всей страны, но Марина смешно изобразила своих клиенток, напоминавших роботов в их косметических масках, и не было скучно. В Сохо повезло с парковкой – недалеко от салона Михаила Шемякина. Там на улице, у входа, была недавно выставлена гигантская бронзовая баба «Богиня плодородия» с тремя рядами ягодиц и восемью рядами грудей.
– Ой, Гарик, у неё шестнадцать сисек! Он что – совсем сбрендил? Мишигинэ твой Шемякин!
– Ага, – поддакнул Гарик, – вообще извращенец, и, наверное, тестостерон в избытке, лично мне почему-то хватает только двух.
Зашли ещё в несколько галерей. В одной были работы малоизвестных американских импрессионистов, в другой – гравюры Пикассо с заоблачными ценами, что вызвало у Марины наибольший восторг. Но дольше всего она пробыла в магазине сувениров, разглядывая статуэтки, всякие коврики и раскрашенные чашки и тарелки. Так незаметно прошло ещё два часа. Потом подъехали в книжный «Барнс и Нобель», на 17-й возле Юнион Сквэр. Это был любимый магазин Гарика, со скрытой от глаз рядового покупателя научно технической секцией, гигантской подсобкой со стеллажами, заполненными книгами по математике, физике, кибернетике и всем другим мало-мальски известным профессиям. Гарик предложил Марине погулять в скверике, подышать свежим воздухом, но она без ложной жертвенности решила подождать его в главной секции магазина. Он долго копался в стеллажах, пока не нашёл нужную книгу – дорогой фолиант по входившему в моду компьютерному пакету «S+», разработке АТ&Т. Гарик решил пролистать книгу – собственно, только в этом и был смысл заезда в магазин, не хотелось покупать кота в мешке – и не заметил, как пробежали сорок минут. Спохватившись, он выскочил в главный зал, где застал Марину читающей что-то возле стеллажа фикшн. Это был «Алхимик» Коэльо, на английском. Оказывается, она читала этот роман в переводе на русский. «Ветхозаветная притча, раздутая до двухсот страниц», – подумал Гарик, но промолчал, в конце концов она ведь не жаловалась на его долгое отсутствие.
– Давай я тебе подарю эту книгу.
– Что ты, зачем? Я ведь уже прочла, а ты вон сколько денег потратил на свою, мамочки – семьдесят баксов!
Поехали в Гринич-Виллидж на поздний обед, обернувшийся ранним ужином. Долго искали парковку, кружа по узким улочкам в квартале, где был знакомый Гарику ресторан – таких много в Виллидже, но в этом шеф был большим мастером по утке. Нашли наконец «пятно» между машинами, довольно тесное, так что Гарик, несколько смущаясь, спросил Марину, не против ли она выйти и подстраховать его. «Конечно, – рассмеялась она, – а гиц ин паровоз!» Он вспомнил, как с возмущением ответила на такую же просьбу пол-года назад одна профессорша из местного колледжа, за которой он тогда ухаживал: «Такое предложить даме!»... В ресторанчике ждать не пришлось, они только открылись после перерыва, столик на двоих был у самого окна, и приятно было поглядывать на начинавшую темнеть ресторанную улочку, попивая вино, Гарик – «мерло», Марина – «шардонэ».
– Шардонэ, ты моя, шардонэ, – шутил Гарик, – мерло, мерло, по всей земле...
– Ой, что это?
– Стихи: первое – Есенин, второе – Пастернак.
– Ну вы, Игорь Семёнович, прямо Цицерон какой-то, всё цицируете и цицируете!
А утка и в самом деле была отменная. После ресторана оба как-то слегка обмякли. Машина стояла теперь довольно далеко, и когда, сев в неё, Марина, извиняясь, сбросила туфли, он только тогда заметил, что она была на каблуках. Нет, это ему надо было извиняться, тоже, понимаешь, джентльмен, замучил бедную девушку! На обратном пути сначала ехали молча – Гарик всматривался в указатели в поисках выезда через тоннель, и только вырвавшись на простор, проехав мимо маячившей в отдалении статуи Свободы, они продолжили начатый ещё в ресторане разговор о купленной книге.
– Не понимаю, зачем тебе книга по программированию? Ты же биофизик.
– Ну, видишь ли, компьютер – мой главный инструмент. На меня работает группа программистов, но я и сам должен хорошо знать их приёмы, чтобы правильно ставить задачи, ну и уметь спросить с них тоже.
– И что, ты собираешься всё это прочесть? – она приподняла тяжёлый полиэтиленовый кулёк.
– Нет, вряд ли, это же не Коэльо, – усмехнулся Гарик, – я не знаю наперёд, что из всего этого пригодится. Но то, что за какими-то отгадками я буду туда лазить – это точно. Знаешь, Америка сильно меняет ментальность. Я занимаюсь не тем, что мне нравится, а тем, что от меня может потребоваться. Как-то в начале девяностых гулял я по Манхэттену с приятелем Вилей Капланом, он тогда, как и я, недавно нашёл работу. Ну, заглянули мы в тот самый Барнс. Виля показал мне полку, уставленную томами по языку программирования, на котором он тогда стал спецом, а я – свой ряд томов, я тогда много чего штудировал для работы. Он как-то так слегка задумался и говорит: если бы в Киеве нам сказали, что надо выучить все эти тома, согласись, мы нашли бы тысячу и одну причину, чтобы доказать, что это никому не нужно. А здесь... Скажут – китайский, выучишь и китайский.
– Ну ладно, ладно, уговорил, не зря мои ноженьки мучились.
– Да уж, за такие красивые должно быть обидно, – тихо ответил Гарик, положив правую руку на её колени.
– Знаешь, мне приятно, – так же тихо ответила Марина, – но я боюсь, когда руль держат одной рукой, вон ведь семьдесят миль в час, превышаешь...
Они проехали ещё миль десять по полупустому хайвэю, когда она снова заговорила.
– Ну, я так понимаю – мы ведь не старшеклассники, ты рано или поздно захочешь, как бы это сказать, побыть со мной поближе, что ли. И хорошо. Но я должна предупредить тебя... Чтоб не наступать опять на грабли... У тебя могут быть проблемы со мной...
– Правда, какие проблемы? Что-то не так со мной?
– Нет, конечно, всё окей, и мой приёмник мне тоже говорит: «свой». Но у меня непростая история с этим делом. Мой первый секс и сексом-то не назовёшь – меня попросту изнасиловали, очень уж я была аппетитной девочкой в шестнадцать лет. Бывший муж этого не понимал и обвинял меня в том, что я холодная. Ну и те, кто после него – тоже.
Дальше ехали молча, по радио звучала сороковая симфония Моцарта. И только съехав с хайвэя, Гарик спросил: «Ко мне?» Она кивнула. Было около десяти, когда они вошли в дом и разошлись по ванным комнатам...
– Тебе было хорошо? – Её голос вернул Гарика из полудрёмы, и только сейчас он заметил непривычный для аккуратиста раскардаш с покрывалом, одеждой и бельём, валявшимися вперемешку прямо на полу – брошенными в тот момент, когда счёт идёт на мгновения. – Да, конечно... сейчас... подожди...
Что он мог сказать? Меньше всего ему хотелось заниматься декомпозицией себя любимого, придумывать слова для описания тех моментов, когда ощущается тотальная соединённость с другим телом, всеми клеточками своего, всеми порами, так, как будто они становятся неразделимыми сиамскими близнецами.
– О если бы я только мог...
– Да мог ты, смог, вообще молодец, совсем не такой, как твои роботы!
– Хотя б отчасти...
– Да все части у тебя окей, не волнуйся!
– Я написал бы восемь строк... о свойствах страсти.
– Ааа, ты опять цицируешь.
– Знаешь, кого ты мне напоминаешь своей очаровательной причёской, ну и вообще?
– Ха-ха, Мерлин Монро?
– Ну нет – Монику Витти, любимую актрису Антониони.
– Ох! Ну этого мне ещё никто не говорил! Значит, теперь я буду любимой актрисой Гарика, то есть Хэрри Айзена – не против?
– Годится, ромашка, – Гарик слегка пригладил пушистый фонтан на её голове с незаметно окрашенными прядями, переходящими из каштановых в русые. – Значит тебе хорошо? А ты боялась...
– Если честно, то не очень-то и боялась. Не хотела тебе сразу говорить – я стала другой в последние годы. Один человек, ну типа любовник, помог избавиться от страхов. Показал, что можно получить от этого удовольствие. Я ему, конечно, благодарна, хотя он надолго не задержался – художник, работы у него здесь не было, уехал в Чикаго.
– Ну, в этом смысле мы все художники – живём там, где есть работа... Останешься ночевать? Я мешать не буду, уйду в гостиную, на диван.
– Нет, сын будет волноваться. И вообще... Лучше выспись и приезжай на завтрак.
На следующее утро, глотнув эспрессо и прихватив коробку конфет, Гарик поехал к Марине. В дверях он столкнулся с её сыном, уходившим на встречу с друзьями – симпатичный парень, но совершенно не похожий на маму. Стол на кухне уже был сервирован и удивил щедростью хозяйки – бросились в глаза дорогие закуски и красная икра. Марина, заканчивая приготовления, жарила блины. На ней был лёгкий ситцевый халатик. Увлёкшись готовкой, она встала в позу фламинго, балансируя на одной ноге, халатик слегка распахнулся, открыв на мгновение отсутствие какого-либо белья. После завтрака всё повторилось, только теперь в её спальне, где было светло от пробивавшихся через жалюзи лучей мартовского солнца. Остаток дня они провели в парке, болтая о пустяках, а потом съездили на обед в китайский ресторанчик. С тех пор они общались каждый вечер, встречались или перезванивались. Как-то Марина сказала, что всё у них идёт немного однообразно, всё секс да секс, пора бы познакомиться с её друзьями. Гарик не возражал, хотя к публичности не стремился. Вскоре их пригласили на день рождения её подруги, жившей в том же пригороде. Состав был предсказуем – выходцы из больших и малых городов бывшей империи, разговоры – у женщин о модах, у мужчин о налогах, мортгеджах и машинах, и, конечно, последние анекдоты о Клинтоне. Гарик вежливо поддерживал какие-то темы, но она заметила, что без особого интереса.
– Ну что, было скучно? – спросила она на обратном пути. – Видно, не такие умные?
– Ааа... не лезь в бутылку, я ведь у вас новичок, чего выпендриваться. И – да, всё это как-то вокруг салата оливье. То ли дело было в Союзе: сборы на кухнях, политика, отказники, письма из-за бугра, запрещённые тексты, секреты... Здесь всё иначе, хотя конечно... нэ можна жыты в суспильстви и буты вильным вид нёго...
– Снова цитата?!
– Да, из Ленина, в школе учил.
– О бой! Цицерон ты наш, украинский!
На самом деле он не хотел беспокоить её тревогами, будоражившими его на работе. Слухи о реорганизации на фирме создавали атмосферу страха и неопределённости, сотрудники нервничали, возникали бессмысленные конфликты. Будучи старшим в группе и бывая иногда на собраниях менеджеров, Гарик улавливал какие-то флюиды перемен, но в кулуарных разговорах не участвовал. Для себя, при этом, решил твёрдо: по течению плыть не будет, мало, что ли, натерпелся от безработицы в первые годы. Однажды утром к нему зашёл босс, закрыв за собой дверь.
– Слушай, Хэрри, у меня к тебе неприятный разговор, – сказал он, как-то виновато опуская глаза. У Гарика словно что-то оборвалось внутри – сокращают?! – но виду не подал.
– Что случилось? Клинтон женился на Монике Левински?
– Ха-ха-ха! Нет не Билл – Джон... Ну наш Джон, Джонатан, президент фирмы, всё никак не решится, с кем бы нас объединить... Ха, подскажу ему насчёт Моники! Нет, я к тебе по другому поводу – отбираем у тебя на время твоего Фрэнка, горит мой проект, ты уж не обижайся.
У Гарика сразу отлегло. Фрэнк был классный программист-контрактор, ас в своём деле, Гарик настоял на его найме на полную неделю, теперь придётся самому, засучив рукава, ведь боссу не откажешь... С этого дня, обзвонив нескольких хэдхантеров, агентов по труду, он начал интенсивные поиски другой работы. Вскоре начали поступать отклики и пошли одно за другим телефонные интервью. Говорить из офиса Гарик не мог, заниматься этим надо было втайне, чтобы не потерять работу до появления новой. Приходилось звонить из автоматов во время ланча. Он выбирал малозаметные места, куда коллеги редко заглядывали, благо таких было много в центре города, да и легко было затеряться в толпе. И всё же однажды чуть не засветился у таксофона в вестибюле ресторана, когда оттуда выходила группа смежников – Штирлиц был на гране провала. Наконец Гарик решил потратиться на сотовый телефон, новинку, только входившую в моду. И всё-таки скрыть свои планы от Марины ему не удалось – она по-женски заподозрила совсем другое, и пришлось расколоться. Со склонностью рассуждать и обобщать, Гарик думал о своего рода эпидемии притворства на службе. Так сказать, в эпоху нестабильности рынка труда. Человек, тайно ищущий работу, не замечает, как деформируется его характер: ведь эти приклеенные фальшивые улыбочки – демонстрация оптимизма и лояльности – могут легко переходить из служебных офисов в семейные отношения... Разобравшись и поверив ему, Марина не выразила никаких эмоций и только исподволь стала заполнять их общее время отвлекающими пустяками. Начались походы в кино, поездки по блошиным рынкам и всяким распродажам. Как-то в субботу они провели день в близлежащем живописном городке, почти целиком сохранившемся с колониальных времён и известном своими художественными салонами, сувенирными магазинчиками и бутиками. Марина, признавшись, что она неисправимая тряпочница, втянулась в поиски нарядов. Гарик безропотно выполнял роль зеркала, отвечая: идёт – не идёт. Глядя на её превращения в тесных примерочных, он запоминал каждое соблазнительное движение. Такой себе театр одного актёра. Точнее, актрисы. Для единственного зрителя пантомимы переодеваний. В последнем бутике, купив наконец кожаную мини-юбку, она вдруг вспомнила, что и у Гарика могут быть интересы, может, он что-то присмотрит для себя.
– Ну мне вполне хватает тудэйз мэн, – упомянул он дешёвый мужской магазин.
– Как ты сказал? Ту дэйз мэн? Мужчина на два дня?
– Ха-ха, нет, скорее современный мужчина, читай слитно.
Так прошёл март, и Гарику напомнили, что пропадают его отпускные дни прошлого года. Надо было срочно что-то организовывать, и он спешно забронировал номер в Майями – во Флориде он ещё ни разу не был. Надо было заказывать билеты, но Марина почему-то тянула с ответом – то ссылаясь на несговорчивую хозяйку салона, то на школьные дела сына. Гарик недоумевал: всего-то одна неделя, да и расходы он берёт на себя. Прошло несколько дней, стали дорожать билеты, и он зарезервировал только один. Он улетел с твёрдым намерением сбросить потенциал, расслабиться, купаться и загорать. Формально сезон уже закончился, но жара ещё не наступила, и в однодневном туре он успел посмотреть городские достопримечательности, район особняков голливудских звёзд и дом, где недавно убили Версачи. По вечерам, прогуливаясь по центру Майями-Бич, Гарик скользил взглядом по сверкающим витринам бутиков, воображая, как бы на это среагировала Марина. Через день он поехал на экскурсию в субтропический заповедник Эверглейдс, где главной достопримечательностью были аллигаторы, а в конце недели – на Ки Вест, самую южную точку Штатов, курортный городок, знаменитый своим особняком-музеем Хемингуэя.
Они увиделись на следующий день после возвращения Гарика из Майями. Марина приехала к нему под вечер на своей компактной «королле», и даже в сумерках он ощутил, казалось бы уже давно знакомое обезоруживающее обаяние этой маленькой грациозной женщины. Только едва заметные уголки губ выдавали её недовольство.
– Ну, привет. Признавайся, с кем ты там проводил время.
– Что за ерунда, шутишь что ли? Зачем мне бегать в Макдональдс, когда дома меня ждёт вкусный стейк?!
– А ты уверен, что ждёт?
– Уверен.
Их взгляды встретились, она улыбнулась, и напряжённость исчезла. Только сейчас он заметил, что Марина была в кожаной мини-юбочке – недавнем приобретении в бутике. Дальнейший маршрут обнаружил, что под ней ничего нет – май, понимаешь, тепло... Всё шло как обычно, и, откинувшись на подушки, остывая, Гарик рассказывал о своих коротких каникулах.
– Знаешь, я давно мечтал побывать в доме Хемингуэя, он был кумиром моего поколения, в каждом интеллигентном доме на стене висело фото бородача.
Гарик рассказал об экскурсии, длившейся полтора часа, об уютном и скромном кабинете во флигеле, о кошках с генетическими отклонениями, спокойно разгуливавших по усадьбе, двух комнатах в особняке, особенно удививших его: ванной, где Хэм получил самое тяжёлое ранение – участник двух мировых войн и Гражданской в Испании! – ночью поскользнулся по пьяне и разбил голову, и бывшей столовой, где музейщики собрали фото и другие экспонаты, повествующие обо всех жёнах и любовницах писателя. Но самой прикольной была история про цент. О том, как вторая жена Хэма, пока он был в отъезде в Европе, затеяла безумно дорогое строительство бассейна. Вернувшись домой и узнав о цене, он в сердцах бросил на плитку у бассейна цент и заявил, что она его разорила, и это всё, что он может ей дать. Находчивая жена, предвидя будущую славу мужа, приказала вдавить цент в свежий цемент и накрыть его стёклышком.
– Я бы показывал этот экспонат каждой женщине, желающей выйти замуж, – закончил свой рассказ Гарик.
– Ух ты какой, – после некоторой паузы, задумчиво глядя в потолок, ответила Марина. – Так ведь не каждый мужчина – Хемингуэй, правда?..
Они виделись теперь реже, у Гарика начались интервью, и часы отгулов приходилось компенсировать вечерами. Одно из них, в большой нью-йоркской фирме, неожиданно принесло успех – приглашение на работу. Принять его означало переехать в Нью-Йорк и круто изменить всё более-менее устоявшееся в последние годы. Дистанция в сто миль отрезала его от стариков, переходивших теперь под полную опёку старшей сестры, благо жила она недалеко. Редкие встречи со взрослой дочерью, давно уже закончившей колледж и ставшей стопроцентной американкой, теперь сведутся ко дням рождения. Дом в тихом спальнике придётся продать, а самому стать квартиросъёмщиком в шумном городе. И полная неопределённость с Мариной. А какие варианты? Не спать ночами, ждать, пока объявят сокращение, и вылететь на улицу с двухнедельным пособием? Гарик вспомнил первый год в Америке, сотни разосланных резюме – каждый раз подогнанные под объявление, попытки скрыть кандидатскую степень, чтобы получить хотя бы должность техника – учёные никому не были нужны в годы рецессии. Вспомнил, как стоял в очереди на вэлфере вместе с братьями по разуму, безработными уже в третьем поколении. А потом Клинтон отобрал у него и это, введя возрастной ценз... Узнав о новостях, Марина поздравила его с успехом. Сказала, что верила в него, хотя ничего в его делах не понимает. Потом запнулась – а как же мы? Он растерялся – ничего путного он обещать ей не мог, слишком много неопределённого будет на новой работе, да и срываться с насиженного места ей вряд ли захочется. Хорошо, что говорили по телефону.
Гарик принял предложение из Нью-Йорка и раскрыл карты на работе. Босс был немало удивлён – ведь его ценили. Ему устроили прощальный ланч, собрались все, кто когда-либо сотрудничал с ним по проектам. По традиции, никто не спрашивал, куда он уходит, но он обещал известить их, как только приземлится. Весь день шли на его адрес е-мэйлы с поздравлениями и наилучшими пожеланиями. Вскоре началась работа на новом месте и одновременно – поиски жилья. Каждый день после работы, прежде чем сесть в электричку, он заезжал в Бруклин к риэлтору, и они смотрели очередную квартиру. Гарик всё никак не мог определиться, пока наконец не понял, что он пытается найти несуществующее – никакая более-менее доступная по деньгам квартира не могла заменить ему таунхаус на природе. Наконец, он нашёл подходящий вариант – в Бэйридже, итальянском районе, в довоенном доме, выходящем фасадом на реку возле моста Верразано. Спальня его квартиры на пятом этаже выходила окном во двор на крышу соседнего дома, что не только давало вид на весь этот район, но и защиту от посторонних глаз. Но гул от хайвэя, проложенного прямо по набережной, хоть и приглушённый, доходил через открытые окна. Впрочем, начиналось лето, Гарик купил самый бесшумный оконный кондиционер, и стало терпимо.
В середине лета Марина приехала к нему погостить на уикенд. Он встретил её в субботу на Пенн-стэйшн и повёз кратчайшим маршрутом, мимо башен Близнецов и затем по подводному туннелю Бэттери, так же, как возил его теперь скоростной челночный автобус – на работу и обратно домой. Показывая своё новое жильё, Гарик вспомнил, что оно напоминает ему родительскую квартиру, в Киеве, на Лютеранской, только было там две спальни и вид на Банковую и Дом с химерами, а здесь – что? Даже столовая – без стола. Они подъехали в ближайший мебельный, но там всё было типично американское, громоздкое, и только на Брайтоне, у «русских», им попался компактный европейский стол. Обедали в знаменитой пельменной со странным названием «Капучино», славившейся настоящим украинским борщом. Вечером, дома, они смотрели по видику фильм с Моникой Витти, найденный Гариком случайно в местном салоне – европейские фильмы в Америке редкость – «Полночные наслаждения», комедия о страсти, изменах, скандалах и прощениях. Его Моника сидела рядом на диване, уютно подобрав под себя ноги и касаясь его маленькими холодными ступнями. К чаю Марина достала из сумки коробку с домашним печеньем – говорил же, как должно быть в приличном еврейском доме, вот, испекла накануне, твои любимые коржики. Было далеко за полночь, когда он проснулся от сирены скорой помощи – всё никак не мог привыкнуть к городским шумам. Марина спала. Осторожно повернувшись на левый бок, в темноте, едва разбавленной отражённым светом уличных фонарей, он всматривался в лицо маленькой женщины, ещё несколько часов назад увлекавшей его бог знает куда, беззащитно распластавшейся, как лягушонок на препараторском столике. Гарику вдруг стало жаль её – так, как жалеют девчонку, заигравшуюся с одноклассниками и разбившую в кровь коленку. Утром, за завтраком он рассказывал Марине о Клойстерсе, музее средневековой европейской архитектуры на севере Манхэттена. Но было жарко, ехать – далеко, и она предпочла пляж на Брайтоне. Гарик не возражал, хотя не любил это слишком людное место с мелким берегом. На бордвоке им случайно повстречались жившие неподалёку супруги Каплан, программисты, приятели Гарика по киевским тусовкам. Обедали вместе в русском ресторане, Марина пересказывала вчерашний фильм, Капланы вежливо слушали, иногда украдкой поглядывая в сторону Гарика с немым вопросом. Факинг снобы, только Бродского им подавай. После обеда Марина заторопилась на вокзал. Прощаясь на перроне, он обнял её у входа в вагон:
– Не скучай, Мариша! И... это... береги себя.
– Ты тоже, вообще не перетруждайся там...
Её напутствие оказалось пророческим. Вскоре на Гарика навалили три горящих проекта – кончилась лафа ознакомительного периода. Пошли косяком проблемы, трения со смежниками, интриги. Впервые после рухнувшего Союза он увидел бюрократию большой компании во всей её красе. Однажды, болтая по телефону, он попробовал поделиться впечатлениями с Мариной, и услышал в ответ, что ведь другие как-то терпят, и ты притрёшься... Ну да, ну да, понятно, буду, как все, мне не впервой, не устраивать же революцию. Повидаться им всё никак не удавалось, планы не совпадали: либо Гарик был занят со стариками, либо Марина работала в выходные. Так прошло лето, жаркое и изнурительное, и началось «индейское», тёплое и раскрашенное всеми цветами спектра от жёлтого до красного, что твой Левитан. Им всё реже удавалось созвониться. Однажды Марина поделилась впечатлениями от недавно вышедшего фильма «Вам письмо», с Мэг Райан и Томом Хэнксом. Гарик, прижимая трубку плечом, – руки заняты были мытьём посуды – назвал его ещё одной сказкой о Золушке, только на американский манер. Она возразила: мечтать никому не возбраняется, но дело не в этом.
– Вспомни начало фильма. Там у неё живёт бойфренд. Знаешь, так живут попутчики в купе поезда: никаких обязательств, всегда можно соскочить, а ей уже за тридцать, и скоро она никому не будет нужна.
– Да, похоже, у неё это так. Но вообще, это ведь не игра в одни ворота. И брачное свидетельство не даёт гарантий. Двое должны как бы срастись в одно целое, когда уже не могут друг без друга.
– Ой, как красиво говоришь. Наверное, снова цитата.
– Неа, импровизация, дарю.
После этого разговора осталось какое-то ощущение досады – «послевкусие», как сказала бы Марина, словечко, которое его особенно раздражало. Гарик решил перестать названивать, дав ей время разобраться. Никто не знал, что это был их последний разговор. В День Благодарения, обзванивая друзей и родственников, он узнал от кузины Инны, что его марьяж, казавшийся таким обещающим, распался – Марину всё чаще видели вместе с местным «русским» стоматологом. Он вспомнил компанию Марины, где его представили одному одинокому доктору, лысому и полноватому. «Что ж, её увёл состоятельный карлик, – вспомнилось из Хикмета, – но ведь и я не великан с голубыми глазами». Гарик всё чаще бывал в компаниях своих киевлян, в большинстве осевших в Нью-Йорке, завязывались новые знакомства, мелькали лица, выставки и концерты, и всё же иногда, сидя в логове, как шутя называл свой апартмент, он с сожалением вспоминал о неожиданном всплеске чувств, возникшем, казалось, ниоткуда и затем навсегда утерянном, как, впрочем, и многое другое, неповторимое. Как-то в канун Старого Нового года, приводя в порядок свои бумаги, он вспомнил о странном мимолётном волнении, промелькнувшем на лице Марины в её летний приезд – он тогда выходил за молоком и вернулся через полчаса. Гарик достал телефонный счёт за июнь-июль и в списке междугородных звонков того дня нашёл неизвестный номер, набранный из его квартиры. Он позвонил и услышал автоответчик с голосом доктора. Бросил трубку. «Marina, Marina, Marina, Ti voglio al piu presto sposar». Что это? Он достал итальянский словарик и перевёл: «Я скорее хочу на тебе жениться». Ааа... ну да... Позвонил Каплан: компашка в сборе, водка нагревается. Гарик быстро оделся, и, прихватив торт с шампанским, пошёл к парковке. Свежий ветер дул с залива, гудел, как обычно, гигантский мост Верразано. Начиналось третье тысячелетие. Ньютаун, 2017
Аркадий Шпильский. Родился в 1949 г. в Киеве в семье инженеров. Ещё подростком начал сочинять стихи. С 1963 г. посещал киевский литературный клуб старшеклассников «Родник», закрытый в 1965 г. партийными органами. В 1972 г. окончил Киевский политехнический институт. Работал в Ленинграде и Киеве. В 1992 г. эмигрировал в США. Пишет малую прозу, стихи, стихотворные переводы и пародии. Стихи и переводы публиковались в литературных журналах и альманахах «Этажи», «Слово\Word», «Интерпоэзия», «Эмигрантская лира», «Мосты», «Связь времен», «Новый свет», «Зеркало» и др. Рассказы опубликованы в журналах «Слово\Word», «Чайка» и «Мастерская» и альманахах «Егупец» (Киев) и «Страницы Миллбурнского Клуба» (Нью-Йорк).
