(окончание. Начало в №6/2018)
Эстафета помощи
В студенческие годы — и в Тимирязевке, и на физфаке МГУ — мне было довольно трудно материально. После смерти папы (члена партии большевиков с февраля 1917 года) Совет Министров РСФСР установил маме и мне персональные пенсии республиканского значения как вдове и несовершеннолетнему сыну одного из старейших коммунистов (как тогда говорили «с дооктябрьским стажем»). Титул был очень высокий, но в денежном выражении пенсия была минимальной — 300 рублей на двоих (в 1961 году из-за обмена денег размер её сократился до 30 рублей). Протянуть на такую сумму мама могла только, перебиваясь с хлеба на воду, а я должен был жить на стипендию (280 рублей по тогдашнему исчислению), что я и делал. Однако в первый год на физфаке усилиями инспектрисы деканата мне было отказано в стипендии по той причине, что, дескать, я её уже получал на первых трех курсах Тимирязевки, страна у нас одна, и теперь нечего на еще одну стипендию рассчитывать. Наша инспектриса почему-то решила, что я сынок какого-то пронырливого человека, раз сумел устроиться на физфак, минуя её контроль.
Пришлось мне начать работать дворником по утрам. Но денег все равно не хватало, и ходил я, по правде сказать, в шитой-перешитой одежонке, буквально рассыпавшейся на куски. Особенно плохо приходилось зимой. Мои полурезиновые боты вконец развалились, купить новые ботинки было не на что, я мучился от того, что снег вечно залезал в дыры между подметкой и верхом бот. Появляясь в таком виде у Тамма дома, я всегда боялся оставить следы на паркете в кабинете Игоря Евгеньевича. Однажды, пока я шел от остановки трамвая до подъезда таммовского дома, я нахватал много снега и сколько ни пытался выбить снег из пазов, топчась и припрыгивая на площадке нижнего этажа перед лифтом, весь снег выбить не удалось. Предательская влага, образовавшаяся от таяния комка снега внутри бота, почувствовалась мною вскоре. Тогда я решил, что есть способ уйти от позора: постараться засунуть ноги под диван как можно дальше, чтобы лужа не была хотя бы видна. Я стал протискивать ноги под диван, но расстояние между диваном и полом было небольшим, ступни пришлось развернуть параллельно полу, однако просунуть их далеко, как мне хотелось, не удалось, потом ноги стали затекать, я старательно шевелил пальцами в ботах, чтобы разогнать кровь. Видимо, делал я это не очень искусно, Игорь Евгеньевич заметил мои маневры, и поступил совершенно для меня неожиданным образом. Он повернул кресло к столу, открыл средний ящик, просунул руку в дальний угол и извлек оттуда толстую пачку денег. Отсчитав 550 рублей (моя почти двухмесячная «стипуха»), он протянул их мне и сказал:
— Валера! Ваши ботинки никуда не годятся. Вы сейчас не теряйте времени, выйдите на Осипенко, пойдите не к трамвайной остановке налево, а заверните из двора направо, дойдите до следующего угла, увидите там обувной магазин. Зайдите в магазин (у Вас еще есть минут двадцать до закрытия), и прямо перед Вами на средней полке витрины увидите красивые желтые ботинки на белой каучуковой подошве. Они стоят 550 рублей, купите их и возвращайтесь назад. Потом и договорим.
Я стал решительно отказываться, покраснел и набычился, стараясь объяснить, что отдать мне долг будет нечем еще долгое время.
— Ничего отдавать не надо, — ответил Игорь Евгеньевич. — Да я у Вас и не возьму этих денег. Мы устроим всё иначе. Видите ли, когда я был студентом, я дважды проиграл большие деньги в преферанс. Спас меня мой учитель (и Игорь Евгеньевич показал рукой на большой портрет, висевший над его столом справа) — Леонид Исаакович Мандельштам. Он оба раза давал мне деньги, чтобы я просуществовал, а назад их не брал, говоря, что когда я стану профессором, я должен буду таким же образом поддерживать моих студентов, объясняя им цепочку в этой эстафете помощи. Так что, когда, Валера, Вы станете профессором, Вы будете помогать своим студентам, рассказывая, откуда взялась эта помощь. Берите деньги и бегом в магазин.
Игорь Евгеньевич Тамм
Подумать в те годы, что когда-то я смогу стать профессором, я просто не смел, до такой степени нахальства мои мечты не доходили, но тон речей Игоря Евгеньевича был решительным, и мне пришлось и деньги взять, и ботинки купить. Всё оказалось точно так, как говорил Тамм — на средней полке, по центру, стояли ботинки стоимостью в 550 рублей, мой размер нашелся, хотя одно унижение пришлось перенести: когда я снял боты, предательская дыра на пятке одного из мокрых носков заблистала, магазинчик был малюсеньким, я своим видом заслужить доверия у продавца не мог, и он презрительно усмехнулся, увидя мое смущение. Но так или иначе первая шикарная вещь в моей жизни появилась. Забегая вперед, надо заметить, что сноса этим ботинкам не было. Я носил их лет 15, и лишь каучуковая подошва как-то расплющилась и почернела. Но на этом примере я понял, что иногда не грех уплатить больше, но получить качественную вещь, которая прослужит много дольше, чем какие-нибудь «скороходы на рыбьем меху», которые через год нужно будет выбрасывать и заменять новыми.
Второй раз Тамм помог мне деньгами через три года. Я постарался завершить заочно Тимирязевку, не бросая учебы на физфаке. Заниматься теперь пришлось уже не только днем, но и по ночам. Я сумел и дипломную сделать, и государственные экзамены сдать, при этом умудрившись не завалить ни одного экзамена на двух сессиях на физфаке, но это напряжение сказалось на здоровье. Начались мучительные головные боли, глаза всё время болели, при ярком свете их буквально жгла режущая боль. Игорь Евгеньевич это заметил и потребовал, чтобы я отправился к врачу в университетскую поликлинику. Диагноз «переутомление» и что-то вроде дистонии был немедленно поставлен. Игорь Евгеньевич, конечно, не позабыл поинтересоваться результатами походов к врачу. Услышав про переутомление, он отправил меня, буквально силком, к своей знакомой, — врачу из академической поликлиники — сдать анализы крови. Какие-то изменения нашли в формуле крови. Врачи рекомендовали прервать учебу на год.
Зная о том, что еще в Тимирязевке я вел по вечерам научную работу — изучал анатомические структуры оболочек семян семейства тыквенных, причем обнаружил, что структуры эти сильно разнятся у представителей нескольких родов этого весьма вариабельного семейства, Игорь Евгеньевич предложил мне такой план. Я ухожу в академический отпуск, причем свободное время трачу на две вещи: начинаю самостоятельно учить квантовую механику и читать книги по данному им списку, а параллельно довожу работу по анатомии семян тыквенных до конца. Чтобы сделать последнее, потребовалось нехитрое оборудование, которое я быстро договорился заполучить в моем родном городе Горьком в местном университете. Я списался с доцентом этого университета Петром Андреевичем Суворовым. Тамм ему позвонил, проверил, что я на самом деле смогу работать в лаборатории кафедры ботаники Горьковского университета, и тут Игорь Евгеньевич огорошил меня новой идеей.
— Я узнал, что профком МГУ выделит Вам путевку в санаторий в Алушту бесплатно, как успевающему студенту, которому нужен академический отпуск, а деньги на дорогу и на житье я Вам дам, — сообщил он мне. — С этими деньгами Вам надлежит поступить так же, как было и раньше: раздадите позже своим студентам, — категорическим тоном сообщил мне академик. Я поспорил, поспорил, но оказалось, что уже всё договорено, даже известно, когда мне надо выезжать, и в декабре 1960 года я оказался в санатории «Дружба» в Алуште.
В процессе споров по поводу денежных субсидий и невозможности брать бесконечно деньги у академика, я услышал такое объяснение:
— Поймите, я человек не бедный. Деньги у меня есть в трех местах. Гонорары я складываю вот сюда, в ящик стола. Это мои личные деньги, которые я могу тратить на мои собственные нужды, когда захочу. Моя зарплата и академическое вознагражденье идут на сберкнижку, которой распоряжается моя жена, и откуда покрываются расходы семьи40. Помимо этого, у меня есть в банке открытый счет: правительство открыло его для нескольких физиков, и я могу брать с него, сколько хочу. Я редко им пользуюсь, но всё это я рассказываю для того, чтобы Вы поняли раз и навсегда — когда я даю Вам деньги, я, во-первых, себя не обделяю, а во-вторых, у меня и мысли нет Вас баловать. Я уверен, что потом Вы всё поймете, а сейчас Вам нужна помощь. Так что перестаньте дергаться. Деньги потом раздадите своим ученикам
Надо заметить, что разработанный Таммом план я выполнил. За зиму и весну я закончил анализ эволюции семейства тыквенных, на следующую весну (в 1961 году) съездил на курсовую практику с физфака в Ленинград в Ботанический институт АН СССР к профессору Армену Леоновичу Тахтаджяну41. Через три года я защитил по этой работе диссертацию на соискание ученой степени кандидата биологических наук, так что ни время растрачено попусту не было, ни ритм жизни из-за академического отпуска утерян не был.
В последний раз финансовая поддержка была оказана уже не мне одному, а сразу двум студентам. Весной 1960 года живший в Горьком Сергей Сергеевич Четвериков42, с которым мы несколько лет дружили, предложил мне провести лето на летней базе лаборатории его ученика Н. В. Тимофеева-Ресовского. Четвериков сказал мне, что напишет Тимофееву письмо, в котором попросит Николая Владимировича принять меня летом на месяц-два для какой угодно генетической работы на летней станции, располагавшейся на берегу озера Миасово в самом центре Ильменского заповедника на Южном Урале43. Я попросил Четверикова, чтобы он походатайствовал не за меня одного, а за нескольких человек из нашей биофизической группы. Тимофеев-Ресовский долго не отвечал Четверикову, Сергей Сергеевич даже начал сердиться и писал мне в Москву о том, что его бывший ученик загордился, но в самом начале лета ответ с Урала пришел. Нам выделяли отдельную палатку на биостанции, мы должны были внести деньги в коллективную столовую за харчи (над входом на помост, который и был «столовой», была прибита доска с названием этой столовой: «У гробового входа») и прослушать курс лекций по популяционной генетике, который Тимофеев-Ресовский брался прочесть специально нам. Я быстро сговорился с тремя моими приятелями из МГУ — Валерой Ивановым, Андреем Морозкиным, Андреем Маленковым и нашим с Морозкиным товарищем по Тимирязевке — Сашей Егоровым, что мы поедем к Тимофееву на Урал вместе. У Маленкова и Иванова деньги на дорогу были, у остальных дело было похуже. Еще Андрею Морозкину на дорогу денег родители наскребли, а у нас Сашей Егоровым ни на дорогу, ни на жизнь ни копейки не было. Игорь Евгеньевич опять всё о наших бедах разузнал и без всякой лишней аффектации вручил мне деньги. Мы отправились в Миасово, провели почти два месяца у Тимофеева-Ресовского и договорились, что зимой он приедет в Москву и выступит с лекцией на физфаке МГУ. Этот приезд опального ученого был для него очень важным: впервые после его возвращения в СССР по окончании 2-й Мировой войны, ареста и многолетнего пребывания в заключении Тимофеев с Таммом пришли к Президенту АН СССР А.Н. Несмеянову, у них состоялась интересная и долгая беседа (главным образом даже не о генетике, а об охране природы — этим вопросом Тимофеев тогда буквально бредил), и лед политического недоверия к бывшему зеку был сломан.
Моя женитьба и рекомендация Тамма для поступления в аспирантуру в Институт атомной энергии
Во время весенних экзаменов, завершавших 3-ий курс физфака, произошло самое важное в моей жизни событие — я встретил в центральной библиотеке Москвы (называвшейся тогда Ленинской) девушку, с которой через пять дней после знакомства мы решили бракосочетаться. Она в это время сдавала выпускные экзамены в мединституте, у меня были экзамены за 3-й курс физфака. Итак, во время сессии я пришел заниматься в Ленинскую библиотеку. Хотя я был студентом физфака, но пропуск в библиотеку мне был выдан в зал №4 для биологов и медиков, а не в зал №3 для технарей и физиков, так как у меня был уже диплом об окончании сельскохозяйственного вуза. В тот день вечером я зашел, как всегда, в четвертый зал, время было позднее, народу в нем было немного, и я увидел, что через стол от меня сидит одиноко очень красивая девушка. В силу сковывавшей меня всегда в общении с девушками робости я даже и подумать не посмел, что неплохо было бы с ней познакомиться, да и времени было в обрез: все-таки сессия есть сессия. На следующий день я пришел в библиотеку уже в начале дня, залы были забиты битком, я пошел между столами в надежде найти свободное место и вдруг увидел, что одно место действительно пустует, а соседнее место занимает та же самая красивая девушка, которую я узрел вчера. Я занял пустующее место, раскрыл учебник уравнений математической физики и углубился в штудирование непростого материала. Прошло часа два, когда я оторвался от текста и моих записей, наши взгляды с соседкой скрестились, и вдруг она меня первая спросила:
— Как вы можете это понимать?
— Что это? — переспросил я, не совсем понимая, к чему она клонит. Тогда она указала мне пальцем на тройной интеграл, и я понял, что ее так поразило. Эта фраза открыла мне простор для разглагольствований. Мы просидели вместе до вечера в библиотеке, вместе пообедали, потом попили вечером чаю, потом уже в одиннадцать ночи, когда библиотека закрылась, я пошел ее провожать. Мы расстались уже далеко за полночь, а наутро я летел в библиотеку так, как никогда еще не летал в жизни.
Нина
Вскоре Нина получила распределение в её родной город на Урале, я уехал на месяц в Ленинград к Тахтаджяну на курсовую практику. В конце июля я оказался у мамы в Горьком, туда же прилетела Нина, 12 августа 1961 года мы расписались в ЗАГСе Советского района города Горького. Работница ЗАГСа, проставлявшая штампы в наших паспортах, проговорила: «Теперь вы забракованы». А мне больше ничего и не нужно было. Я понял, что поспособствовав мне уйти в физику, чтобы учить такие привлекательные на взгляд хорошеньких (и умных!) девушек формулы, Тамм предопределил мое счастье на всю жизнь!
Но надо было еще чем-то кормиться и где-то жить. Насчет этого у меня пока идей не было. Мы поехали к Игорю Евгеньевичу, которого я предупредил, что приеду с женой.
— Ну и где и на какие шиши вы собираетесь жить и вообще, что ты на эту тему думаешь? — спросил меня он, а я ничего, кроме несдерживаемой улыбки, выжать из себя не мог.
— Ну, вот что, — вдруг решительно своей особой скороговоркой проговорил Тамм, — у меня есть давняя привилегия: я имею право направлять в аспирантуру в Атомный институт ребят, которых я считаю нужным направлять, никого не спрашивая. Диплом агронома у тебя уже есть, формально ты имеешь право поступать в аспирантуру, а в Атомном платят хорошую аспирантскую стипендию — 1300 рублей в месяц. Так что приходи завтра утром, я напишу тебе рекомендацию, а там уж тебе надо будет искать место, где жить, как-то всё устроится. Поздравляю вас обоих и будьте счастливы.
На следующее утро я приехал к Игорю Евгеньевичу, который уже успел переговорить с Гавриловым (тот уже меня знал лично). Гаврилов согласился зачислить меня по таммовской рекомендации в Радиобиологический отдел Института атомной энергии. Тамм сел писать рекомендацию44, потом я с ней поехал в Отдел кадров на Площадь Курчатова, а уже через пару недель был зачислен в сектор С.Н. Ардашникова45 и стал работать над изучением высоких доз облучения на бесклеточные бактериофаги.
Валерий Сойфер, 1972 г.
Повезло нам и еще в одном отношении. На втором курсе в университете меня избрали культоргом физического факультета, а затем и председателем культмассовой комиссии Дома Культуры МГУ. Культурная жизнь университета била ключом. Я много времени отдавал общественной деятельности, приглашал многих выдающихся артистов, режиссеров, художников выступить в университете, организовывал встречи с писателями и поэтами. В университете работали замечательные театральные труппы — Студенческий театр МГУ под руководством Сергея Юткевича и Марка Захарова и Студенческий эстрадный театр «Наш дом» под руководством студентов Марика Розовского, Илюши Рутберга и Алика Аксельрода46. Поженившись и поселившись на время с Ниной в общежитии МГУ, мы частенько проводили вечера в клубе МГУ и буквально через неделю на одном из таких вечеров администратор Дома культуры Надежда Николаевна Корытова познакомила нас с приехавшей на этот же вечер врачом-хирургом из горбольницы подмосковного города Ивантеевка. Мы разговорились во время перерыва и, узнав от Нины, что она дипломированный врач, эта женщина сообщила, что у них в больнице ищут срочно врача-терапевта. Через неделю Нина была принята туда на работу, ей предоставили 7-метровую комнату в одноэтажном бараке, только что выстроенном рядом с моргом, и мы начали счастливую жизнь, продолжавшуюся 55 лет до смерти моей любимой жены 9 мая 2017 года.
«Вот кто во всем виноват»
В то время в Москве состоялось выдающееся событие в культурной жизни: Студенческий театр МГУ поставил «Дракона» по пьесе Е. Шварца. Вообще Студенческий театр МГУ уже был прославлен постановкой пьесы «А если это любовь?» Павла Когоута, главную роль в которой исполняла Ия Савина — тогда еще аспирантка МГУ, в будущем известная актриса. Очевидный всем вызов молодежи устоявшимся в советские времена извращениям морали и безоговорочного подчинения личности мнению руководителей, прикрывавшихся демагогией так называемого «общественного мнения», столь ярко прозвучал в этом спектакле, что сразу же вывел Студенческий театр в число лидеров в театральной сфере. В «Драконе» был сделан еще шаг вперед — игравший дракона артист выходил на сцену в сталинском френче темно-зеленого цвета, каждая фраза воспринималась совершенно иносказательно и очень современно, за каждым жестом зрители угадывали намеки на существующие порядки и укоренившуюся мораль.
Пользуясь своими связями, я уговорил руководителей студенческого театра сыграть выездной спектакль в Доме Культуры Института атомной энергии. Предложение было принято, мы начали готовиться к спектаклю и позвали много гостей из разных слоев московской интеллигенции. Несколько раз я звонил писателю Виктору Платоновичу Некрасову47 в Киев, мы уговорились, что он приедет в этот день в Москву, чтобы посмотреть спектакль.
Конечно, приехал и Игорь Евгеньевич Тамм, как мне помнится, с женой и дочкой, принял мое приглашение и Лен Карпинский, тогдашний 2-й секретарь ЦК комсомола. Всех их я усадил рядом с Некрасовым. Наблюдать за Таммом во время спектакля было очень интересно. Он прекрасно воспринимал эзоповский язык пьесы, громко смеялся над любой шуткой, мрачнел в те моменты, когда на сцене переживали и мучились герои пьесы. Живое и выразительное лицо Игоря Евгеньевича так однозначно выражало внутренние чувства этого выдающегося человека, что я жалел, что у меня не было возможности записать на кинокамеру переливы настроений и эмоции Тамма (те, кто видели документальный фильм М.И. Таврог «Один Тамм», понимают, о чем я говорю).
Фабула пьесы построена на том, что ужасный — многоголовый и многоликий — дракон установил правило: в захваченном им городе самых красивых девушек отдавали ему по его желанию, и теперь настала пора исполнить это установившееся веками правило в отношении красавицы Эльзы, покорно ожидающей срока исполнения дня её физической гибели. Но неожиданно в городе появляется рыцарь Ланцелот, влюбляющийся в Эльзу и решающий бросить вызов Дракону в поединке.
Несмотря на все потуги Бургомистра и его сыночка, бой между Ланцелотом и Драконом состоялся, рыцарь отрубил все головы дракона и в кровавой схватке победил его. Но и сам был тяжело ранен и уполз в горы, где след его затерялся. Плодами его победы, как того и следовало ожидать, завладели Бургомистр с сыночком. Сам бой смогли наблюдать несколько горожан, пренебрегших приказом Бургомистра не смотреть на небо и не поднимать головы вообще. Горожане, отлично всё знавшие, даже не пикнули, а стали участвовать в процессии, прославлявшей мужество и отвагу Бургомистра. Последнего объявили новым властелином города, сыночек Бургомистра получил повышение по службе, а Бургомистр тем временем объявил, что он берет Эльзу в жены. В самую последнюю минуту на сцене появляется израненный, но живой и опять могучий Ланцелот (его играл субтильный, совсем не могучий с виду, а тихий и немного застенчивый актер; эффект этого зрительного контраста был поразительным, моральная сила интеллигентного и одновременно несгибаемого Ланцелота воздействовала на зрителей неимоверно). Бургомистр и его сыночек, несмотря на их попытку увильнуть от ответственности, были Ланцелотом отправлены под стражу, Ланцелот укорял горожан за их слабость, а завершалась пьеса сценой с оптимистическим концом. Именно вера и оптимизм так были нужны людям, в течение десятилетий жившим в совершенно такой же удушливой атмосфере каждодневного вранья, преступлений и унижения личности людей, как в городе Дракона.
По окончании пьесы Тамм и Некрасов попросили меня отвести их за сцену, чтобы встретиться с актерами. Тамм тут же подошел к здоровяку Бургомистру, приставил свой указательный палец правой руки к его мощному животу и начал его буравить пальцем, быстро приговаривая: «Вот кто во всем виноват, вот кто во всем виноват!» Некрасов, как я заметил, скептически наблюдал за этой картиной, он всю вину на Бургомитра не возлагал, понимая все-таки многофакторную природу социальных пороков общества.
«Я один раз ошибся в определении будущей судьбы студента»
Закончить свои воспоминания я хочу рассказом, который однажды услышал от Игоря Евгеньевича во время прогулки с ним по заснеженной дорожке вдоль Москвы-реки неподалеку от его дома. Имя А.Д. Сахарова тогда не было так широко известно (разнузданные нападки на него начались десятью годами позже, после 1968 года, когда вышла его работа «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе»). Тогда его имя еще было окружено тайной, и знали его немногие. Естественно, я решил, оставшись с Таммом вдали от стен и потолков, в которые, как я подозревал, КГБ могло вставить «жучки» для подслушивания, расспросить Игоря Евгеньевича о его коллеге и ученике.
Я тогда Сахарова лично не знал, но слышал о нем от брата-ядерщика, от некоторых друзей. Игорь Евгеньевич моему вопросу, как мне показалось, даже обрадовался. Он стал мне рассказывать, что привел к нему Сахарова-студента Лев Давидович Ландау48. Они поговорили, и Игорь Евгеньевич решил, что из Сахарова не может получиться успешно работающий физик-теоретик.
— Я сказал ему тогда, что скорее из него получится гуманитарий, потому что мне показалось, что направление мышления этого студента более гуманитарное, чем естественнонаучное. Я никогда так грубо не ошибался в определении наклонностей студентов. Как правило, мои прогнозы сбывались, — сказал мне тогда Тамм, а потом добавил:
— А буквально через несколько лет мы делали с Сахаровым водородную бомбу.
О роли Тамма в решении проблем, возникших при создании советской водородной бомбы, от него самого я никогда ничего не слышал. Много лет после кончины Игоря Евгеньевича с огромной теплотой о роли Тамма в колонии физиков, поселившихся в Арзамасе-16 (нынешнем Сарове) мне рассказывала жена другого выдающегося участника этих работ, Елена Ефимовна Франк-Каменецкая. Ее муж — Давид Альбертович Франк-Каменецкий был заводилой во многих научных делах в теоротделе в Арзамасе-16, а Елена Ефимовна была душой компании, в их доме часто, по нескольку раз в неделю собирались друзья, кто-то усаживался за пианино, кто-то устраивался за шахматной партией, всегда слышались шутки, не обходилось без дружеских розыгрышей, и Елена Ефимовна рассказывала мне, как был хорош на этих вечерних посиделках Тамм, сколь искрометными были его остроты, как он заразительно смеялся, как был благороден и возвышенно галантен. Яков Борисович Зельдович мог иногда на что-то надуться и вообще был раним, Юлий Борисович Харитон держался несколько отстраненно, потому что был облечен огромной властью и ощущал свою ответственность, а вот у Тамма этой отстраненности не было ничуть. Атмосфера легкости во взаимоотношениях отличала этого великого человека, и о ней с любовью вспоминали все, кто знал его.
Когда я слушал Елену Ефимовну, мне очень по душе пришлась именно эта мысль о таланте академика Тамма быть самим собой, сохранять простоту и легкость во взаимоотношениях. Таким он был и со мной, зеленым студентом, который ничего, кроме лишних хлопот, ему не приносил. Я знаю и знал это очень хорошо. Меня, конечно, тянуло к Игорю Евгеньевичу, а он вел себя изумительно, истинно демократично, заботливо, по-отцовски. Оглядываясь назад на уже немало прожитых десятилетий, я все яснее ощущаю, что именно он внес в мою жизнь так много решающих изменений и привел к таким существенным, краеугольным сдвигам в моем образовании, что, не будучи в формальном смысле учеником академика Тамма, я тем не менее считаю его своим самым главным учителем. Еще в школьные годы мой интерес к биологии укрепил доцент Горьковского университета Петр Андреевич Суворов49, в первый и второй год студенческой поры меня втянул в настоящую научную работу доцент Тимирязевской сельскохозяйственной академии Владимир Николаевич Исаин50, затем исключительное значение сыграли годы близких взаимоотношений с Сергеем Сергеевичем Четвериковым, который называл меня в письмах своим генетическим внуком, а вот наиболее решающие шаги в изменении направления моего обучения, в укоренении интереса к новым направлениям науки сыграл Игорь Евгеньевич Тамм. Не было бы его мудрого наставничества, жизнь моя сложилась бы совершенно иначе, и скорее всего не так интересно, почему я и решился написать эти воспоминания.
Ноябрь 1995 — апрель 2018 года
Примечания
40 В семье, кроме Игоря Евгеньевича и жены, были дочь и сын, который жил со своей семьей в соседней квартире на том же этаже, иногда я встречал статного и спортивно подтянутого Евгения Игоревича в квартире отца, а пару раз Евгений Игоревич затаскивал меня к себе на беседы по поводу того, как надо мерить ультраслабое свечение, которое должно испускаться живыми клетками в виде митогенетических лучей; по этому случаю Евгений Игоревич даже однажды достал из под дивана какую-то коробку, вынул оттуда мощный фотоумножитель и вручил мне. Уже было сказано, что Тамм-старший с огромным уважением вспоминал о создателе гипотезы о митогенетических лучах А.Г.Гурвиче.
41 Армен Леонович Тахтаджян (1910-2009) — крупнейший ботаник, специалист по изучению происхождения растений и их эволюции, палеоботанике и геоботанике, академик АН СССР (с 1972 г.), несколько лет был директором Ботанического института АН СССР, президент Всесоюзного ботанического общества, член Национальной Академии наук США (с 1971 г.) и ряда других национальных академий.
42 Сергей Сергеевич Четвериков (1880-1959) — крупнейший генетик, заложивший основы новой научной дисциплины — популяционной генетики. В 1905 году закончил Московский университет, был приват-доцентом этого университета. С 1909 года начал там читать курс по энтомологии, в рамках которого ввел первые лекции по генетике, затем в начале 1920-х годов создал первый самостоятельный курс лекций по генетике в МГУ, создал школу отечественной генетики (его ближайшие ученики — Н. В. и Е.Е. Тимофеевы-Ресовские /Н. В. был арестован и провел несколько лет сначала в лагере, а затем в «шарашке»/, Б.Л. Астауров, Н.К. Беляев /расстрелян по ложному обвинению/, Д.Д. Ромашов /провел много лет в заключении по ложному обвинению/, П.Ф. Рокицкий, Н.П. Дубинин, В.П. Эфроимсон /дважды был арестован по ложным обвинениям и провел много лет в тюрьмах и лагерях/ и др.). В 1920 году создал и возглавил генетическую лабораторию в кольцовском Институте экспериментальной биологии НКЗ. В 1926 году впервые предложил теоретическое объяснение эволюции живых организмов за счет накопления мутаций в геноме организмов. В 1927 году он вместе с учениками получил экспериментальные доказательство верности своего представления о зависимости эволюции от накопления мутаций и доложил сводную работу на эту тему на V Международном генетическом конгрессе в Берлине. В 1929 году был арестован, а затем сослан на Урал, вернуться в Москву ему не разрешили, и с 1935 года он стал заведовать кафедрой генетики и селекции Горьковского университета, а в 1948 году его лишили работы в соответствии с распоряжением Секретариата ЦК ВКП(б) от 11 августа 1948 г. (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. >63, д. 1514, лл. 39-42).
43 Станция «Миасово» на берегу Ильменского озера находилась внутри заповедника того же названия и была летней базой лаборатории биофизики Института биологии Уральского филиала АН СССР, которой руководил в Свердловске Тимофеев-Ресовский. Лаборатория возникла из группы заключенных, работавших в так называемой «шарашке» (руководил «шарашкой» профессор Середа). Там же работали арестованные при занятии Берлина Советской армией немецкие ученые. Один из них, Карл Циммер, позже (в книге «Проблемы количественной радиобиологии», переведенной на русский язык /М., Атомиздат, 1962/) вспоминал время, когда из окон его комнаты были видны горы Урала. По недосмотру советской цензуры эти слова остались и в русском переводе книги. Главная научная задача, которую разрабатывала Лаборатория биофизики, заключалась в анализе действия ионизирующих излучений на живые организмы, накопления в организмах радиоактивных изотопов из внешней среды. В 1957 году неподалеку, в хранилище высокоактивных отходов плутониевого завода (Челябинск-40, позже Челябинск-65, сейчас Комбинат «Маяк») произошел мощный взрыв («Кыштымская авария»), и огромная территория вокруг была заражена радиоактивными изотопами (в эту зону попал и Ильменский заповедник). Лаборатория Тимофеева-Ресовского активно включилась в исследование загрязнения среды (см. «Сборник работ Лаборатории биофизики», Труды Института биологии Уральского филиала АН СССР, Свердловск, вып. 9, 1957, 292 стр.). В связи с заражением территории радиоактивными изотопами доступ в заповедник официально был закрыт, почему и требовалось разрешение властей на наш проезд на станцию.
44 Игорь Евгеньевич произносил фразы всегда очень быстро (видимо язык не успевал за скоростью соображения, и потому надо было выпаливать продуманное споро и без провалов между фразами). Также быстро он и писал довольно крупными буквами и цифрами. Особенно быстро он подписывался, выводя под небольшим углом палки, долженствующие обозначать буквы ИТАММ. Еще буква А была слегка округлой, а остальные представляли собой одинаково выведенные палки с закруглениями в основании. Если ему казалось, что подпись короче, чем должна быть, то кончиком пера он еще быстрее начинал считать палки вслух: одна, две, три, четыре, пять, шесть…, и если в подписи не хватало до 14-ти нужных палок, то он добавлял недостающие.
Интересно отметить, что в день, когда он писал мне письмо-рекомендацию для поступления в аспирантуру, он, как и всегда, одновременно с выведением букв на листке бумаги, проговаривал текст вслух. В то утро он написал: «Директору Института атомной энергии АН СССР», затем повернул лицо в мою сторону и спросил: «Надо написать, имени Курчатова, или не стоит???» Я, разумеется, ничего ответить на этот риторический вопрос не мог, но мой ответ и не требовался. Отвернув лицо от меня и подумав менее секунды, он проговорил (снова быстро-быстро): «Ох, и не любил я его», после чего произнес «Имени Игоря Васильевича Курчатова» и соответствующие слова появились на письме.
45 Соломон Наумович Ардашников (1908-1963) — врач по образованию, закончил аспирантуру и защитил диссертацию в Медико-генетическом институте в Москве в 1935 году под руководством создателя и директора института С.Г. Левита. После ареста Левита Ардашников руководил его лабораторией, но затем институт (первый в мире институт такого профиля) был полностью разогнан, и Соломон Наумович перешел во Всесоюзный институт экспериментальной медицины, а затем был вынужден уйти и оттуда и с трудом сумел устроиться в Онкологический институт. С 1944 года он заведовал радиологическим отделом НИИ в Москве, затем был директором Филиала №1 Института биофизики Минздрава СССР при комбинате «Маяк» (Челябинск-40). За короткий срок ему удалось определить направление работы и обучить коллектив отдела, однако, в 1949 г. он был отстранен от работы как представитель «реакционной генетики».
После двух с половиной лет отсутствия работы Ардашников был принят, наконец, в Центральный институт курортологии старшим научным сотрудником физиотерапевтического отделения, а потом радиологической лаборатории.
В Радиобиологический отдел ИАЭ Ардашников был приглашен Курчатовым.
46 Розовский был студентом факультета журналистики МГУ, Рутберг студентом одного из инженерных вузов, а Аксельрод — 1-го Московского медицинского института.
47 Виктор Платонович Некрасов был автором пользовавшейся огромной популярностью повести «В окопах Сталинграда» — до сих пор самой правдивой книги о героизме советских солдат в годы Второй мировой войны. Ему же принадлежали замечательные очерки о поездке в США, публиковавшиеся в «Новом мире» и вызвавшие за их правдивость и симпатию к американцам бурную негативную реакцию официальных литературных и партийных держиморд. Я познакомился с ним в Москве (Виктор Платонович жил в Киеве) за несколько лет до этого и иногда перезванивался с ним.
48 Андрей Дмитриевич Сахаров позже уверял меня, что это было аберрацией памяти Тамма, так как Сахаров считал, что он сам познакомился с Таммом без помощи Ландау, а с последним установил личные взаимоотношения много позднее.
49Петр Андреевич Суворов закончил Московский университет по специальности «микология», работал в Горьковском государственном университете имени Лобачевского, крупнейший специалист по биологии дереворазрушающих грибов, разработал уникальный метод выращивания генетически чистого мицелия из спор грибов и создал коллекцию большого числа видов, доктор биологических наук. Много лет Петр Андреевич помогал мне и знаниями и материально, мы с ним часто встречались и в Горьком и в Москве.
50 Владимир Николаевич Исаин — доцент кафедры ботаники Тимирязевской с.-х. академии, лауреат Сталинской премии, автор популярного учебника «Основы ботаники». Был научным руководителем моей первой научной работы по изучению кожуры семян семейства тыквенных как индикатора эволюционного развития этого семейства, которую я позже защитил в качестве кандидатской диссертации.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer7-sojfer/
