Интервью с академиком РАН, заведующим кафедрой волновой и газовой динамики Мехмата МГУ Робертом Искандеровичем Нигматулиным мы договорились провести в Институте океанологии имени П.П. Ширшова РАН, директором которого он также является. Мне было лестно, что на беседу со мной он согласился практически сразу после нашего телефонного разговора, даже не попросив предварительного просмотра моих вопросов.
И вот тёплым майским днём 2016 года я пришёл к Роберту Искандеровичу в его директорский кабинет, где состоялся наше полуторочасовое Интервью «под диктофон». А перед этим мы обменялись книгами: я ему подарил книгу «К истории Мехмата МГУ» с моими предыдущими интервью, а Роберт Искандерович презентовал мне свою книгу «4 Э нашей жизни: экология, энергетика, экономика, этнос», содержащую интересные размышления автора по важнейшим вопросам нашей жизни, связанными как с физикой и техникой, так и с социально- экономическими проблемами.
Ниже приводится текст расшифровки нашего интервью.
ИНТЕРВЬЮ С Р.И. НИГМАТУЛИНЫМ
В.Д.: Прежде всего я хочу поблагодарить Вас, Роберт Искандерович, за то, что Вы нашли время на нашу беседу. Как всегда, я сначала интересуюсь немного о семье своего собеседника.
В Интернете я прочитал, что Вы родились в 1940 году в Москве в высокоинтеллигентной семье. Ваш отец, Искандер Нигматулович Нигматулин, был профессором в МВТУ имени Н.Э. Баумана, известным специалистом в области атомной энергетики. Старший брат Вашего отца, Гениатулла Нигматуллович Терегулов, окончил Московский университет, был профессором медицины, основателем Башкирского медицинского института. А кто по профессии была Ваша мама, Газизова…
Р.Н.: Газизова Галия.
В. Д.: …Да, Газизова Галия Лутфулловна.
Она занималась только семейными делами?
Р.Н.: Мама была врачом. Она окончила Башкирский мединститут. Но когда у меня появились два младших брата — Булат и Раис, то мама уже постоянно не работала. Лишь летом в санатории, куда мы иногда ездили, она работала там в качестве врача.
В.Д.: Мама врач — это здорово.
Правильно ли я понимаю, что интерес к математике пробудил в Вас отец? Или это был Ваш школьный учитель математики?
Р.Н.: Отец.
В.Д.: Понятно, все как у меня. Дома были математические беседы.
В 1957-ом году Вы окончили школу. С медалью?
Р.Н.: Медали не было. Окончил я 57-ю Московскую школу, знаменитую впоследствии. Но в то время она ещё не была знаменитой.
В.Д.: Вот я закончил школу с серебряной медалью, но это не помогло — всё равно мне пришлось сдавать все пять экзаменов для поступления на Мехмат МГУ. Ведь к тому времени отменили собеседование для серебряных медалистов.
А почему Вы решили поступать в Бауманку — отец настоял? Или к математике ещё не было особой тяги?
Р.Н.: Я ребенок был. Я позднего развития, понимаете. И рост у меня был маленький, не то что сейчас… (смеются). Поэтому жил «по воле волн». Раз отец посоветовал поступить в МВТУ — я и поступил в МВТУ.
Но потом меня потянуло в теоретическую часть. Я вообще больше склонен был к теоретической математике, но посчитал, что я уже «старый» для этого. Тем не менее, я решил поступать на Мехмат МГУ…
Это была особая история. Я хотел учиться на Мехмате параллельно с МВТУ. Считал: как это — два года проучиться в МВТУ и всё совсем бросить? Ведь я учился там хорошо.
Тогда отец пошёл в министерство узнать, как бы мне получить второе образование. Ему сказали: категорически запрещено! Но я решил не отступать. Получил характеристику, ходатайство ректора — ведь я был отличником, Сталинским стипендиатом — и пошёл в МГУ. Дело было в 1961 году. Пришёл в Главное здание МГУ, прямо в приёмную комиссию. А там мне один мужчина — я его потом нигде не встречал — говорит: «Не морочьте нам голову, вот учитесь в МВТУ и учитесь там!»
В.Д.: А в какую приёмную комиссию Вы пошли — в общеуниверситетскую или в мехматскую?
Р.Н.: Сейчас у меня уже стёрлось в памяти, но, наверное, это была, всё-таки, мехматская приёмная комиссия.
И кто-то мне подсказал, что с моим делом надо идти к ректору Ивану Георгиевичу Петровскому. Он — большой человек, хотя и беспартийный. Он — член Президиума Верховного Совета СССР, может очень многое.
И я пошёл в ректорский кабинет, как мне подсказали, на Моховой.
В.Д.: Вы сами пошли или с папой?
Р.Н.: Сам, всё сам! Папа только сходил в министерство, а остальное я сам.
Пришёл я на Моховую, в ректорский кабинет. Там сидела очень пожилая женщина — по тем моим представлениям, мне ведь было 18-19 лет. И она очень вежливо со мной разговаривала.
В.Д.: Это была секретарь Ивана Георгиевича?
Р.Н.: Да, его секретарь. Там, на Моховой.
В. Д.: Если я не ошибаюсь, у Ивана Георгиевича секретарями были две женщины. Одну из них, кажется, звали Анастасией Порфирьевной, как звали другую — не помню. Но, как говорят, обе были очень обходительны с посетителями.
Р.Н.: Так вот, эта секретарь мне говорит: «Я Ваши документы передам Ивану Георгиевичу, а Вы дней через десять мне позвоните».
Прошло десять дней, и я ей звоню. А она мне говорит: «Документы у ректора на столе, он думает. Решит позднее».
Вообще-то я просился на вечерний Физфак, так как считал, что для Мехмата я уже «старый». Ну и потом, Физфак — это, всё-таки, факультет более прикладной и ближе к технике …
Ну а ещё через пару недель я получил «бумагу», что меня зачислили на заочное отделение Мехмата МГУ.
В.Д.: Да, было на Мехмате такое отделение … Потом его отменили.
Р.Н.: Я расстро-о-ился — я же не на Мехмат хотел, а на Физфак. Но делать нечего.
А в то время я, как военнообязанный, был на выездной учёбе в летнем военном лагере. Вернулся в Москву, когда занятия в Университете уже начались. Пришёл, значит, на Мехмат. И мне Дора Николаевна — была тогда такая инспектриса по вечернему и заочному отделению на факультете, с внешностью северных народов — дала студенческий билет и зачетную книжку со словами: «Только студенческий никому не показывай, это запрещено!»
И пошёл я на первые занятия…
В. Д.: Этот студенческий билет был, не «заочный», а обычный, да?
Р.Н.: Да, обычный, как положено. А зачётная книжка у всех одинаковая.
Ну так вот, решил я не заочно учиться, а ходить с вечерниками на занятия. Прихожу на первое занятие — в расписании про эти занятия было написано: «18 тире 20». Я подумал, что они начинаются в 18 ч. 20 м. Прихожу в аудиторию — а там, оказывается, занятие уже 20 минут как идёт. Лишь тогда я понял, что «18 тире 20» означает: «с 18 ч. до 20 ч.».
Таков был мой первый приход на вечернее отделение Мехмата МГУ. А занятие это было по линейной алгебре, которую стал нам вести Леопольд Яковлевич Окунев.
В.Д.: Известно, что Леопольд Яковлевич родился в 1905 году и где-то в 1970-х годах скончался. Но точный год его смерти мне никто не смог сообщить.
Кстати, на факультетском вечернем отделении лекции по математическому анализу читал и мой папа.
Р.Н.: Так я же ему сдавал экзамен!
Все контрольные «заочные» я выполнял, всё это было. Хотя опасение, что для математики «я уже старый», долго не покидало меня.
У нас в МВТУ математику преподавал Евгений Николаевич Мирославлев. Он подчёркивал: «Особые свойства молодых докторов наук Мехмата состоят в том, что они знают основы математики!»
Основы! Это замечательная, между прочим, фраза! …
Ну и так вот я увлёкся учёбой на Мехмате. И постепенно пришёл к мысли, что хотя я был определён в Отделение математики, но курсовые работы я буду делать по механике.
Но что интересно! Много лет спустя Григорий Исаакович Баренблатт, буквально с год тому назад, мне рассказал такую историю. Он очень тесно общался с Иваном Георгиевичем Петровским: семейные там связи были, родители знакомы … И очень часто они вмести прогуливались, беседуя. Так вот, Григорий Исаакович поведал мне следующее: «Знаете, почему я Вас запомнил? Мне Иван Георгиевич как-то с гордостью рассказал, что на Мехмат он недавно зачислил «одного самородка», который, учась в Бауманском институте, захотел ещё учиться в МГУ. И добавил, что «самородок» этот — татарин, поэтому перепутать, что речь шла именно о Вас, нельзя …» (смеются).
И тогда я понял, почему я был зачислен Иваном Георгиевичем именно на Мехмат, а не на Физфак. Деканом Физфака МГУ тогда был человек, которому он просто не доверял, а тут, хотя речь шла о «самородке», дело-то было противозаконное. Поэтому он подумал-подумал и зачислил меня на свой родной факультет. И вы знаете, это было очень правильное решение! Абсолютно! Я очень рад, что именно так он сделал.
Но до сих пор со стыдом вспоминаю, как, один раз встретившись с Иваном Георгиевичем в лифте, я постеснялся его поблагодарить! Я был то ли доктором, то ли кандидатом — не помню точно, но уже на Мехмате МГУ утвердился и работал — и вот почему-то поблагодарить его не решился! До сих пор каюсь об этом. А вот он на меня, тогда ещё совсем мальчишку, обратил внимание и отреагировал на моё дело очень участливо, хотя случай-то был для него «вовсе не рядовой!» Да и потом, через четыре года, точно так же, моему младшему брату и его товарищам, Иван Георгиевич разрешил учиться, параллельно с МВТУ, на Мехмате МГУ — правда, уже «после сдачи экзамена». И все они окончили Мехмат МГУ!
В.Д.: То есть, получается, Иван Георгиевич подумал-подумал, и зачислил Вас на Мехмат МГУ даже без собеседования?
Р.Н.: Да, без всякого собеседования!
В.Д.: И по математике никаких разговоров у Вас с ним не было?
Р.Н.: Никаких не было!
В.Д.: Как же он понял, что Вы самородок?
Р.Н.: Ну, видимо, по моей отличной учёбе в МВТУ — я же там был Сталинским стипендиатом, у меня в зачётке были одни пятерки, да и ректор написал хорошее ходатайство … Вот он и заключил, что я — самородок, видимо (смеются). Просто замечательно!
А через два года учёбы на Мехмате МГУ, к тому времени уже окончив МВТУ, я даже стал уже работать в Институте механики МГУ. Там я с Баренблаттом и познакомился. Но историю «про самородок» Баренблатт мне рассказал лишь совсем недавно.
В.Д.: Баренблатт сейчас в Америке?
Р.Н.: Нет, он уже в России и работает у нас, в Институте океанологии. Очень продуктивно работает, несмотря на свой возраст — в следующем году ему будет 90 лет!.
В.Д.: Значит, в 1963-м году Вы с отличием окончили Бауманку по специальности «инженер-механик по турбиностроению». К тому времени на Мехмате МГУ Вы закончили второй курс. И встал вопрос о выборе кафедры для дальнейшего обучения. На вечернем отделении ведь тоже надо было выбирать кафедру?
Р.Н.: Да, конечно.
В.Д.: И на какой кафедре Вы остановились?
Р.Н.: Я как раз окончил Институт и думал, что делать дальше? В МВТУ меня рекомендовали в аспирантуру на кафедру, которую я закончил — ею заведовал выдающийся специалист по газотурбостроению, профессор Владимир Васильевич Уваров. Но для меня уже математика стала основной. Да и отношения с моим будущим «микрошефом» не вызывали у меня «позитивные эмоции» — ну это отдельный вопрос. Хотя школа, которую я прошёл в МВТУ, была выдающейся — лишь потом, через несколько лет, я это понял. А тогда я к ней был настроен… скептически.
Пришёл я к Владимиру Васильевичу Уварову и говорю: «Прежде всего, я хочу хорошо закончить Мехмат МГУ, да и работать при нём». А он, кстати, тоже учился в Московском университете. То ли учился, то ли окончил — точно не помню, как он об этом упоминал.
И начал меня Владимир Васильевич отговаривать от моего плана. Но меня отговорить от задуманного уже было невозможно. Так я выбрал для своей специализации кафедру газовой и волновой динамики Мехмата МГУ, которую возглавлял Халил Ахмедович Рахматулин. Он же вскоре привлёк меня и к работе в Институте механики МГУ.
В общем, все курсовые работы и дипломную работу я делал у Халила Ахмедовича. Хотя экзамены сдавал на Отделении математики. Но разница там непринципиальная.
В.Д.: Я задам, всё-таки, такой вопрос-отступление. Наверное, очень трудно было одновременно писать дипломную работу в «Бауманке» и хорошо учиться на Мехмате МГУ? Что помогало — спорт?
Р.Н.: И спорт тоже… Да всё помогало — я же не был каким-нибудь «изгоем», и мой мозг, всё- таки,… аналитический.
В.Д.: Ну и, конечно, семья поддерживала.
Р.Н.: Конечно!
А дни проходили так. Утром я учился в МВТУ. Приходил днём домой — мы жили от Института недалеко, у метро «Бауманская» — и мама меня кормила. Потом полчаса я лежал на диване, отдыхая. Затем бежал на Мехмат на свои вечерние занятия. И лишь после них возвращался окончательно домой.
Конечно, учёба в МВТУ в эти два года была для меня особенно тяжёлой — ко всему прочему там же было очень много черчения. Приходилось и какие-то лекции в МВТУ пропускать. Но мы с моим другом Юрой Быковым к этому приспособились так: иногда он под копирку писал для меня пропускаемую мною лекцию, иногда пропускаемую им лекцию я для него так писал. Я этим пользовался для усиленного занятия математикой, а он — английским языком.
Впоследствии Юра стал генералом Службы внешней разведки.
В.Д.: Он жив?
Р.Н.: Да, жив, здоров. Именно сейчас-то мы и общаемся, потому что когда он был в разведке, он исчез. Генерал! Я в 1991 году стал академиком, а он генералом.
В.Д.: Генерал-майором. А сейчас, наверное, он уже генерал-лейтенант?
Р.Н.: Нет, генерал-майор. А что такое генерал? Как мне сказал один полковник: «Генерал — не звание, генерал — это счастье!» (смеются)
В.Д.: Особенно для жены быть генеральшей …
(Примеч. В.Д.: Учитывая род деятельности Юрия Быкова, я не решился уточнять ни его отчество, ни год его рождения).
Вы посещали спецсеминары и спецкурсы на Мехмате?
Р.Н.: Конечно, все кафедральные спецсеминары и спецкурсы я посещал. Газовую динамику нам читал Сагомонян Артур Яковлевич — не Халил Ахмедович… Ну, просто так получалось.
В.Д.: Сейчас дочь Артура Яковлевича на Мехмате работает. Вы её знаете?
Р.Н.: Да, Лену конечно знаю. А дочь Халила Ахмедовича, Инна, стала потом моей аспиранткой.
Термодинамику — теорию горения — нам читал Игорь Николаевич Зверев. Волны в сплошных средах — Анатолий Леонтьевич Павленко. Динамику разреженного газа — Абрам Исаакович Бунимович.
Все спецкурсы я сдавал по кафедре. Но все основные курсы я сдавал «как математик». Никто не возражал — во всяком случае, я такого не помню…
В.Д.: Это же было при декане Николае Владимировиче Ефимове. Относительная вольность на факультете тогда была.
Р.Н.: Да, Мехмат МГУ был такой, знаете ли, особый… Этого никогда, видимо, больше не будет.
По коридорам факультета ходили сумасшедшие люди и громко разговаривали про какую-то теорему …
В.Д.: И к тому же везде курили! Я тоже тогда курил, и никто не гонял.
Р.Н.: Да? Этого не помню. Но вот то, что тогда везде громко и яростно обсуждали «о математике» — этого забыть нельзя!
В.Д.: А я помню и «про курение» на факультете. Скажем, Георгий Иванович Петров — Вы, конечно, его знали — всё время сидел в коридоре на лавочке и курил …
Р.Н.: Хотя да. Алексей Антонович Ильюшин входил в аудиторию и клал на стол пачку… по-моему, всё-таки, папирос. И некоторые профессора с его кафедры тоже так делали …
В.Д.: Ну хорошо.
Мехмат МГУ Вы, как и я, закончили в 1965-м году, причём по специальности «Математика». Но я его закончил в декабре, а Вы, кажется, раньше — так?
Р.Н.: Да, раньше — закончил в июне 1965 года.
В.Д.: Почему в июне, а не в декабре?
Р.Н.: Потому что я сдавал экзамены с инженерным потоком — был на факультете такой поток.
В.Д.: Он и сейчас есть, я там преподаю.
Р.Н.: Там учились четыре года. Причём меня, как и всех, освободили от английского языка, от общественных дисциплин, и так далее. Правда, в то время у них появился экзамен по научному коммунизму, и в июне 1965-го года нам всем пришлось его сдавать. Но этот экзамен никаких проблем у меня не вызвал — я уже освоил логику «коммунистических» наук, и так далее.
В общем, единственный экзамен, к которому я готовился практически на пляже — это научный коммунизм. Ко всем остальным экзаменам — и на Мехмате МГУ, и в МВТУ — я относился очень ответственно. Экзамены для меня были самое главное в жизни, и при подготовке к ним я «упаковывал» все свои знания про предмет.
В.Д.: Ну, хорошо учиться — это традиционный семейный девиз.
Р.Н.: При этом главное — хорошо проявить себя на экзаменах. С утра до вечера я к ним тщательно готовился. А вот вне экзаменационной сессии допускалось и прогулять что-нибудь. Это у меня бывало.
В.Д.: Понятно.
Общение с кем на Мехмате МГУ, кроме сотрудников Вашей кафедры, произвело на Вас особенное впечатление? Об Окуневе Вы уже говорили. А может ещё о ком-нибудь вспомните?
Р.Н.: Конечно.
Выдающимся лектором по математическому анализу у нас был Андрей Александрович Гончар. За ним замечательно вёл семинарские занятия Александр Моисеевич Олевский.
В.Д.: Он же сейчас в Израиле.
Р.Н.: Да, мне сказали, что он уехал в Израиль. Молодой парень, близкий нам по возрасту. Преподавал на факультете анализ.
В.Д.: Классический? Не «Анализ-3»?
Р.Н.: Да, классический, на младших курсах — а «Анализ-3» был на третьем курсе.
Вообще, классический анализ на факультете преподавали замечательно. Поэтому, когда я вернулся на Мехмат МГУ и на Учёном совете провозгласил «назад к Фихтенгольцу!» (смеются), никто не сказал: «Ты чего нас уму-разуму учишь?».
Я и сейчас считаю, что «мехматовский» матанализ нужно начинать не с теоретико-множественных представлений.
В.Д.: То есть нельзя, сразу с младших курсов, «читать по Бурбаки».
Р.Н.: Вот именно!
Всё богатство, вся прелесть «мехматовского» матанализа — в классической строгости. На инженерном потоке это тоже очень важно. Это потом уже — в курсе «Анализ-3» — можно излагать всякие обобщения.
В моей науке это тоже так. Вот Леонид Иванович Седов читал нам механику сплошной среды. И поскольку я слушал его курс уже после того, как прослушал ранее гидродинамику и теорию упругости, то излагаемое Леонидом Ивановичем обобщение меня восхищало. Да и всех его слушателей восхищало.
Вообще, студент должен подойти к серьёзному курсу «постепенно снизу». Это преподавателю легче излагать такой курс «сразу сверху», но студенту тогда будет тяжело… до него «допрыгнуть».
В.Д.: Причём, излагая «азы» постепенно, лектор должен настроиться на среднего студента, не на отличника.
Р.Н.: Конечно, конечно! К тому же, ведь … отличник может стать потом даже двоечником, а средний студент может и отличника «перепрыгнуть».
В.Д.: Да, всё бывает.
Р.Н.: Даже в физическом росте — кто-то вырос, а кто-то остановился.
Вот Виктор Антонович Садовничий тоже поначалу не был отличником. Но он всё время рос. И перерос многих, которые считались чуть ли не гениями!
В.Д.: Насколько я знаю, он трудоголик.
Р.Н.: Да, трудоголик, и, кроме того, порядочный человек!
В своём деле нужно быть порядочным. Не халтурить… А он порядочный, с уважением, с восхищением к достижениям других. Это исключительно важное свойство. Поэтому он перешагнул очень многих, и стал ректором Московского университета.
В.Д.: И что мне нравится — он помнит всех своих учителей.
Р.Н.: Это, опять же, порядочность.
В.Д.: Так, теперь отвлекусь немного.
Недавно я брал интервью у Андрея Геннадьевича Куликовского — Вы его, конечно, знаете.
Р.Н.: Андрея Геннадьевича, конечно, знаю.
В.Д.: И вот он, с восторгом, очень много хорошего мне рассказывал о Седове. А я ему поведал такой эпизод с моим отцом, который, вкратце, повторю и Вам.
Как-то Леонид Иванович Седов встретил моего отца и сказал: «Борис Павлович, а почему в своём курсе матанализа вы не прочли одну лемму из Бурбаки?» Отец ответил: «Так я по-другому излагаю курс и обошёлся без этой леммы». «Нет, — говорит Седов, — в следующем году извольте эту лемму прочесть! Иначе я приду на кафедру матанализа, и скажу, что вам не надо читать матанализ механикам». Я помню, отец очень расстроился. «Что же это такое, — говорил он мне — я двадцать лет преподаю матанализ. Курс отработан, студенты его понимают. А Седов меня заставляет читать «по Бурбаки». Но «Бурбаки» — это, скорее, для аспирантов, и на младших курсах такие лекции плохо будут восприниматься студентами…»
Согласитесь, это тоже характеризует Леонида Ивановича.
Р.Н.: Согласен, согласен. Вот поэтому я написал свой учебник по механике сплошной среды. И хотя я восхищён Леонидом Ивановичем, для меня он один из моих учителей, я излагаю механику сплошной среды по-другому.
Я, например, в своём курсе рассказываю о тензорах лишь в декартовой системе координат — этого достаточно. Ведь и теоретическую механику, в принципе, можно излагать в криволинейной системе координат, но зачем? В конце концов, преобразование координат — это техническая проблема, а не суть дела…
Вот так я переделал курс механики сплошной среды. И самое главное для меня было то, что никто не возразил. Даже Маргарита Эрнестовна Эглит сказала: «Вы, конечно, правы — так для студентов лучше». Даже она мне это сказала! И все преподаватели, в общем-то, с этим согласились.
Понимаете, «жонглирование» индексами… в дифференциальной геометрии уметь необходимо. В механике сплошной среды в этом нет необходимости. И если нужно что-то решить не в ортогональной системе — скажем, в криволинейной или же в сферической — то достаточно сделать лишь соответствующий переход, не являющийся принципиальной трудностью.
А вообще-то, не в ортогональной системе очень редко приходится что-то делать. И даже если приходится — то это чисто техническая проблема. Так что когда придётся — освоят, сделают и перейдут (смеются).
В.Д.: Убедительно.
Как Вы уже сказали, после окончания МВТУ Вы стали работать в Институте механики МГУ. И что было дальше?
Р.Н.: Дальше? Работая в Институте механики МГУ, я продолжал старательно учиться на Мехмате. Моя курсовая работа входила в план работы моей Лаборатории Института механики МГУ. И дипломная работа тоже входила в такой план. Обе работы были опубликованы. И, как ни странно, до сих пор их иногда цитируют.
В.Д.: Вы участвовали в общественной жизни Мехмата МГУ?
Р.И.: Нет, как студент не участвовал.
Все мои студенческие друзья были из МВТУ. А на Мехмате МГУ я, формально, был «заочником». Туда-сюда хожу, лекции слушаю, как придётся… И единой студенческой группы у меня на Мехмате просто не было…
Бывало, конечно, что в какой-нибудь студенческой компании мы куда-нибудь вместе ходили. Но студенческой дружбы на Мехмате у меня не случилось. Всё-таки «вечерники» — это совсем другое….
В общественной жизни Мехмата я стал участвовать уже как профессор.
В.Д.: Ну, это понятно.
В одной интернетовской справке я прочёл, что с 1963 года Вы стали преподавать на Мехмате МГУ. Это правда?
Р.Н.: В 1963-м нет — я же ещё сам учился. А вот после 1965 года, время от времени, преподавание было. Халил Ахмедович иногда говорил: «Прочти, вместо меня, такую-то лекцию по газовой динамике».
Преподавать по-настоящему я начал, когда стал уже доктором наук.
В.Д.: Ясно.
В 1967-м году Вы защитили кандидатскую диссертацию. Кто был Вашим научным руководителем?
Р.Н.: Халил Ахмедович Рахматулин.
В.Д.: А оппонентами?
Р.Н.: Оппонентами были Григорян Самвел Самвелович и Николаевский Виктор Николаевич.
В.Д.: И где происходила защита?
Р.Н.: На Мехмате. В аудитории 16 — то ли 10, то ли 24.
В.Д.: Я просто не знаю, был ли тогда диссертационный Совет в самом Институте механики МГУ?
Р.Н.: Нет-нет, Совет был только на факультете, общий.
В.Д.: Через четыре года, в 1971 году, Вы защитили докторскую диссертацию…
Р.Н.: …в аудитории 14-08.
В.Д.: Это понятно — со второго курса я туда ходил и слушал защиты диссертаций.
Р.Н.: Лев Абрамович Тумаркин был на моей защите председателем Совета. Тогда ведь математики и механики докторские на общем совете защищали.
В.Д.: Да-да, на Большом Совете — ведь тогда были Советы по Отделениям и Большой факультетский Совет.
Опять традиционный мой вопрос — кто были оппоненты по Вашей докторской диссертации?
Р.Н.: Так, сейчас всё расскажу.
Научными консультантами у меня были, конечно же, Халил Ахмедович Рахматулин, а также Самвел Самвелович Григорян.
Григорян был тогда заместителем директора Института механики МГУ — а я в Институте работал и много общался с Самвелом Самвеловичем. Для меня это общение было очень важным. Хотя в то время он был ещё молодым парнем — в 1971-м году ему был сорок один год.
Оппонентом от университета был Тирский Григорий Александрович — известный на Мехмате человек, преподававший в Физтехе, а научной деятельностью занимавшийся в Институте механики МГУ. Далее, другим моим оппонентом был Лев Владимирович Альтшуллер, физик, один из создателей атомной бомбы. Наконец, третьим моим оппонентом был Анатолий Александрович Борисов, с Института химической физики, специалист в области теории горения.
В.Д.: В моих книжках, для упомянутых в Интервью людей, я всегда указываю, в Приложении, год рождения, если человек жив, и год смерти, если человека уже нет. Что Вы можете сказать по этому поводу о Ваших оппонентах?
Р.Н.: Тирский жив, Альтшуллер скончался где-то лет 10 назад, Борисов жив — он меня старше всего лишь лет на пять.
В.Д.: У Вас замечательная память, Вы всех своих оппонентов вспомнили. Это бывает редко.
После защиты докторской диссертации в Институте механики МГУ Вы вскоре стали заведующим «Лаборатории механики многофазных сред». Эту Лабораторию создали Вы? И функционирует ли она сейчас?
Р.Н.: Да, создал я. Она есть и сейчас — ею теперь заведует Осипцов Александр Николаевич.
В.Д.: Хорошо.
С 1972-го года Вы стали профессором кафедры волновой и газовой динамики. Рахматулинской кафедры.
Р.Н.: Да. Это я преподавал уже.
В.Д.: Там у Вас, видимо, появились даже свои аспиранты. Помните ли Вы своего первого аспиранта?
Р.Н.: Та-ак…
Первую защиту диссертации у меня делал Алексей Иванович Ивандаев… Но моими первыми кафедральными аспирантами были, наверное, Владислав Шагапов и Наиль Хабеев. Или первым кафедральным аспирантом был, всё-таки, Холин Николай Николаевич, а лишь потом там у меня появились Шагапов и Хабеев. Все они живы, здоровы и уже в возрасте.
В одно время у меня было пятнадцать аспирантов — пять с кафедры, пять из республик Средней Азии (Халил Ахмедович всех узбеков мне передавал) и пять из разных других республик.
Как я ими руководил? У меня была Лаборатория, а в ней Ивандаев, Холин и Вайнштейн становились микрошефами для пришедших ко мне учеников…
В.Д.: А сам Вайнштейн тоже Ваш ученик?
Р.Н.: Да, мой ученик. Пётр Борисович Вайнштейн. Он сейчас в Израиле.
В.Д.: Никакого отношения к работавшему на кафедре математического анализа Исааку Ароновичу Вайнштейну он не имеет?
Р.Н.: Нет, не имеет.
Так вот, по заведенному мною порядку, пришедшие ко мне аспиранты должны были работать над своей темой в моей Лаборатории. И раз в неделю я там встречался с каждым своим аспирантом в присутствии его «микрошефа». Втроём мы обсуждали, как продвигается у аспиранта его «диссертационные дела», что-то подсказывали ему, что-то советовали. И потому, постепенно-постепенно, у аспиранта «вырастала» его диссертация.
Между прочим, для моей небольшой Лаборатории от этого тоже была польза. Ведь тогда проходили «социалистические соревнования» с бальной системой оценок. И моя Лаборатория, по балам, на них выходила в лидеры — ведь аспиранты работали над диссертацией в ней бесплатно, и, значит, «в знаменатель» оценочного показателя деятельности Лаборатории они «не вводились».
(смеются)
Да и самих аспирантов введенным порядком мы приучали «к регулярной отчётности по проделанной работе». В частности, направляемые к нам в аспирантуру приезжие из Узбекистана, обычно имеющие «пониженный уровень знаний», постепенно-постепенно за год-два у нас «подтягивались», и затем они уже становились «достаточно подготовленными» для написания своих диссертаций…
В.Д.: В 1986 году Вы, по предложению Сибирского отделения АН СССР, с группой своих учеников переехали в город Тюмень для организации Тюменского научного центра. Там Вы стали работать в должностях заместителя директора Института проблем освоения севера и Института теплофизики — правильно? То есть, Вы стали замдиректором одновременно в двух Институтах?
Р.Н.: Да просто произошёл мой переход из одного института в другой …
В.Д.: Поясните, пожалуйста!
Р.Н.: Так ведь здесь, по существу, речь идёт о моём отделении — Отделении механики многофазных сред. Сначала оно было при Институте проблем освоения севера, который тоже только организовывался, и я, как руководитель Отделения, стал заместителем директора этого Института. А затем, поскольку мы стали «ближе к теплофизике», при поддержке моего друга Владимира Елиферьевича Накорякова, моё Отделение перешло в Институт теплофизики, где Владимир Елиферьевич вскоре стал директором, и я — опять же, заместителем директора.
Потом это Отделение вообще стало уже самостоятельным Институтом.
В.Д.: Имеется ввиду 1990 год, когда Вы стали директором-организатором Института механики многофазных систем сибирского отделения АН СССР?
Р.Н.: Да, тогда на базе нашего Отделения и был организован этот Институт.
В.Д. Понятно.
В 1986 году, с переездом в Тюмень, Вы ещё создали в Тюменском госуниверситете кафедру «Механика многофазных сред». Такой кафедры нигде не существовало — даже на Мехмате МГУ её не было. Так?
Р.Н.: Да, так. На Мехмате МГУ такой кафедры не было, а в Тюменском госуниверситете она появилась. И до сих пор существует.
В.Д.: Значит, в Тюмени Вами была создана соответствующая школа. Она сейчас продолжает функционировать? Или люди разбежались по разным городам?
Р.Н.: Кто-то разбежался. Но кафедра такая есть и люди на ней есть.
В. Д.: Кто-то, наверное, переехал в Новосибирск — город более притягательный, чем Тюмень?
Р.Н.: Да нет, за границу некоторые подались. Кто-то не прижился там, но таких оказалось очень мало. Большинство «рассасывалось» по разным странам.
Ну, а я был переведен в Уфу. Но это отдельный вопрос, почему я поехал в Уфу.
В.Д.: В 1987 году Вы были избраны членом-корреспондентом АН СССР, в 1991 — академиком РАН. То есть Вам приходилось часто мотаться из Тюмени в Москву. Это была изматывающая нагрузка для Вас?
Р.Н.: Сейчас это уже тяжело для меня. А тогда я же был молодым и спокойно летал даже в Америку.
Скажем, в 1995 году я читал курс лекций по термодинамике в Америке. И в то время я как раз избрался в Законодательное собрание Башкортостана, будучи президентом Академии наук этой республики.
Поясню, как у меня тогда было с нагрузкой.
Две недели занятий в США (по четыре лекции в неделю и пятое — семинарское занятие) на английском языке, причём каждую лекцию приходилось читать два-три раза, потому, что групп у них нет, и нужно было договариваться, что я кому читаю. Взялся я за это не потому, что мне так было обязательно — по договорённости я там должен был заниматься, прежде всего, научной работой, которую тоже делал. Но мне было интересно ещё и преподавать! Я вообще люблю преподавать, а тут на иностранном языке, и другая аудитория — это же для меня колоссальный опыт!
Потом я в шутку говорил, что если здесь всё развалится, то на кусок хлеба с маслом я, всё равно, где-нибудь, своими лекциями себе заработаю …
Так вот, в зимнем семестре 1995-го года, после нескольких недель в США, я возвращался буквально на три дня в Уфу, где занимался уже делами Академии наук и Законодательного собрания. А потом снова на несколько недель улетал в Америку преподавать.
И так было целый семестр! И всё это я выдерживал.
А сейчас, если я в Америку улетаю, то, по возвращении, две-три недели не могу «наладить свой сон».
В.Д.: Понятно.
С 1993 года по 2000 год Вы — председатель Уфимского научного центра.
Р.Н.: По 2006-й год.
В.Д.: Хорошо, по 2006 год.
По совместительству, с 1995-го по 2004 год Вы — президент Академии наук Башкортостана. И Вы с семьёй переехали жить в Уфу? Или семья в Москве осталась?
Р.Н.: Семья, в основном, жила у меня в Америке. Я туда-сюда, а они там. Дочь моя в школе училась, в американской, и окончила её. А сын в аспирантуре параллельно и там и тут, однако жил, в основном, там. Но диссертацию и здесь тоже потом защищал.
В.Д.: А всякие бытовые трудности? Правда, у Вас такой ранг, что какие там трудности! Обедали, конечно, в хорошем кафе или ресторане, самому готовить не приходилось.
Р.Н.: Нет, самому не приходилось. Ну, а как я ел? В Уфе, в Президиуме, у нас была столовая для небольшой группы. И кормили в ней неплохо …
Так что в ресторанах я не обедал. Денег не хватало (смеются).
В.Д.: Я почему об этом — сейчас Вам расскажу.
У моего отца в 1967 году умерла жена, моя мама. В квартире остались одни мужчины — отец, мой брат и я. Причём, я и мой брат были неженатыми. Так, втроём, мы прожили практически десять лет — ну, немножко меньше, поскольку через семь лет я женился. Тогда отец сказал нам так: «Я не люблю столовые, но готов покупать продукты в дом. А вы научитесь готовить». И мы, по поваренной книге, научились неплохо готовить! Я даже делал польский «борщ с ушками» …
Р.Н.: А я не способен готовить регулярно. Один раз что-нибудь приготовить я, конечно, смогу, но больше раза — не пробовал. Как-то я тоже задумал: «Вот сдам экзамены и сварю борщ». Но — не произошло …
В связи с «бытовой темой» вспомнилось следующее. Где-то в 1992 или 1993 году, когда рухнули цены, я летел из Москвы в Тюмень. Я уже был академиком, это точно. Передо мной, в самолёте, один парень, из молодых, купил себе банку пива. И когда я услышал цену за эту банку — я ошалел! Вот тут я понял, что я нищий. Просто нищий. Купить банку пива в самолете — для меня проблема… Вот такими мы тогда стали!
А вообще я никогда «денег не считал». И сейчас так живу, ничего особенного у меня нету.
В.Д.: Но дача-то, у Вас, наверное, есть?
Р.Н.: Вот продав «уфимскую квартиру» мы с женой недавно купили дачу и её ремонтируем.
В.Д.: Дачу под Москвой, не под Уфой?
Р.Н.: Под Москвой.
Никаких желаний иметь дачу «под Уфой» у меня никогда не было. Ведь, всё-таки, я москвич.
В.Д.: Очень хорошо это понимаю…
В 2006 году Вы были назначены директором Института океанологии имени П.П. Ширшова. После смерти предыдущего директора, члена-корреспондента РАН Сергея Сергеевича Лаппо. Коллектив этого Института был Вам хоть немного знаком? В частности, с Лаппо Вы были знакомы?
Р.Н.: Я даже фамилии такой не слышал! И, конечно, в голову мне никогда не приходило, что, когда-нибудь, я буду возглавлять Институт океанологии… Я же в океане даже не бывал, понимаете?
Вот что значит математика! Я в океане не бывал, а стал директором Института океанологии. И я не первый там директор-математик. Ранее этот Институт возглавлял Монин Андрей Сергеевич, ученик Колмогорова. Мой первый заместитель тоже с Мехмата МГУ. Для математика оказалось вполне доступным разобраться, что за наука такая — океанология.
Произошло же моё директорство так. В 2006 году, помнится, первого апреля, я перевелся в Москву. А ещё в 2005 году, где-то в сентябре-октябре, я сказал Осипову, что возвращаюсь в Москву. Куда? И я выбрал себе два Института — либо в Институт управления, либо и Институт машиноведения.
В.Д.: В Институт управления — это, значит, в «Трапезниковский» институт? Вадим Александрович Трапезников был 1-ым заведующим мехматовской кафедры общих проблем управления, где я работаю.
Р.Н.: В Трапезниковский институт, да. Но Вадима Александровича уже не было.
Но тут произошло следующее: в 2006 году умирает директор Института океанологии Лаппо. Я его не знал, и даже о его смерти не знал. А, вскоре, в том же 2006 году, ещё умирает возглавлявший, после Трапезникова, Института управления… Прангишвили… Он был у Трапезникова заместителем …
В.Д.: Прангишвили?
Р.Н.: Да-да, Прангишвили. Я его знал.
Что же касается Института машиноведения, то его руководитель, академик Фролов, умер позднее — в 2007 году.
Институт управления, в бытность руководства Прангишвили, очень сильно критиковали. Самого Прангишвили не избрали даже членом-корреспондентом РАН, хотя он был академиком Грузинской Академии наук. А я уже начал в этот Институт ходить, знакомиться с лабораториями, с обстановкой, в преддверии выборов нового институтского директора…
И вот, в 2006 году, сначала Акуличев, мой товарищ, директор Океанологического института во Владивостоке, мне сказал: «Роберт, тебе лучше пойти не в Институт управления, а в Институт океанологии!» Я ему: «Ты что, с ума сошёл?» Потом Лавёров, знавший меня по Тюмени, пригласил меня и тоже: «Надо идти в Институт океанологии». Я в ответ: «Николай Павлович, как же так — я же математик, а не океанолог».
В итоге я… первый раз категорически отказался идти в Институт океанологии, думая, что это чушь какая-то! Ведь я читал труды Монина по статистической гидродинамике, в молодости её изучал… Но выбор науки, как выбор девушки — кому-то нравятся высокие, кому-то нет… Так эту статистическую гидромеханику я не просто не любил — я её терпеть не мог. Но потом, когда Лавёров меня во второй раз пригласил к себе со словами: «Ты зря отказываешься от Института океанологии — ты сориентируешься. Там такие интересные проблемы!», — я начал спрашивать всех своих друзей — куда мне лучше идти из возможных двух Институтов: Управления или Океанологии? И мне все, как один, сказали: «Конечно, иди в Институт океанологии. Только туда!»
В.Д.: А Баренблатт уже в этом Институте был?
Р.Н.: Баренблатт был тогда ещё в Америке.
После всего этого я подумал-подумал и выбрал Институт океанологии. Причём, как раз в это же время — есть Аллах на свете! — возле Института был построен жилой дом Академии наук. Я успел туда подать заявление, когда «свободными» в нём оставались буквально две квартиры. Мы с женой собрали деньги — квартиры туда продавались, но со скидкой — и приобрели в этом доме свою квартиру.
Вот я и живу тут. Даже в Уфе у меня не было так близко от дома до работы.
В.Д.: Машина не требуется.
Р.Н.: Абсолютно! Четыреста шагов пешком от квартиры до Института. По городу, правда, на машине ездим, но не домой.
Так я пришёл в Институт океанологии. И, вообще говоря, люди меня приняли…
В. Д.: У Вас, по-моему, замечательный характер — как Вас не принять.
Р.Н.: Всякое бывает. В Уфе бывало по-другому …
В.Д.: Там было «всё сложнее»?
Р.Н.: Да, в Уфе я жил в борьбе. Причём, в борьбе, где очень «серьезные люди» против меня боролись! Но у меня ни к кому из них сейчас нет претензий …
В.Д.: А кто тогда там был «главным»?
Р.Н.: Главным там был Муртаза Губайдуллович Рахимов. А его сын Урал — это отдельная история…
В.Д.: Даже в Москве мы слышали об этом. А они оба живы сейчас?
Р.Н.: Муртаза Губайдуллович жив, и он меня всегда поддерживал. А на Урала заведено уголовное дело, и Бог знает, сколько лет уже ведётся.
В.Д.: Да, «интересная» у Вас была в Уфе жизнь.
(Примеч. В.Д.: Позднее я уточнил, что Муртаза Губайдуллович Рахимов (р. 1934), по образованию «нефтяник», был 1-ым Президентом Республики Башкортостан (1993-2010), а затем стал Председателем Совета Благотворительного фонда «УРАЛ», контролирующего миллиардные суммы рублей, вырученные от коммерческих сделок ОАО «АНК «Башнефть»», ОАО «Башкирнефтепродукт» и Уфимских нефтеперерабатывающих заводов.
Его сын, Урал Муртазович Рахимов (р. 1961), по образованию также «нефтяник» (проучившийся дополнительно во Франции и США), являлся Генеральным директором уже упомянутого ОАО «АНК «Башнефть»», и, согласно версии Forbes, входил в список 200 богатейших бизнесменов России. Но, в апреле 2014-го года, в отношении него было возбуждено уголовное дело «о незаконном присвоении денежных средств в особо крупном размере», и он эмигрировал в Австрию).
Р.Н.: Вообще, это была особая жизнь, знаете ли. И в научном плане, и в плане межэтнических отношений. Даже касающаяся двух языков: башкирского и татарского. И мне помогало, что я, всё-таки, татарский язык неплохо знаю.
В.Д.: Он далек от башкирского?
Р.Н.: Разница очень небольшая. Это один язык, различия в основном фонетические. В манере произношения. Скажем, украинский от русского отличается сильнее.
Но вообще башкирский и татарский языки настолько близки, что, на мой взгляд, они составляют единый татарско-башкирский язык.
В.Д.: Письменность у кого раньше появилась?
Р.Н.: Письменность у всех была одинаковая. И это тоже очень интересно: до Ататюрка письменность у всех тюркских народов была одинаковая, с арабской графикой и единой орфографией. Поэтому узбеки, киргизы, казахи, туркмены, татары, башкиры, турки и так далее могли свободно читать тексты «друг у друга».
В.Д.: Что же сделал Ататюрк?
Р.Н.: Ататюрк решил стать «ближе к Европе». И ввёл латиницу. А что в этом ужасного? Ужасно то, что разбилось единство тюркских народов. Появилось сразу 30 отдельных тюркских языков со своими орфографиями, ориентированными на фонетику. Можно сказать, что «в каждой деревне стали писать «по своей фонетике — как слышится».
В.Д.: Тем не менее, Ататюрк воспринимается, обычно, «со знаком плюс».
(Примеч. В.Д.: Напомним, что Мустафа Кемалъ Ататюрк (1881-1938) являлся османским и турецким реформатором, политиком, государственным деятелем, военноначальником, основателем современного Турецкого государства и 1-ым его Президентом. Он провёл ряд серьёзных политических, социальных и культурных реформ, в частности, ввёл латинизацию алфавита с очищением турецкого языка от арабских и персидских заимствований.)
В истории белорусского языка произошла «пoхожая ситуация»: до конца XIX века «все писали «по своей орфографии — иначе говоря, как слышу, так и пишу»». И лишь к началу XX столетия, усилиями белорусской интеллигенции, была принята «единая орфография» письменности …
Р.Н.: А у тюркских народов, в XX веке, произошло то, что каждый начал писать «по своей фонетике».
Я вот тоже за то, чтобы сблизить письменности татарского и башкирского языка. Чтобы не было такой ситуации, когда написанное на башкирском языке носителю татарского языка непривычно читать, пока это не произнесено вслух… И, наоборот, написанное на татарском языке, должно, без устного прочтения, легко восприниматься воспитанными на башкирском языке. Привыкнуть нужно башкирам к чтению татарских текстов, как и татарам к чтению текстов башкирскому. Я ведь, заканчивая, русскую школу, как-то научился бегло читать по-русски «словами, а не буквами» …
В.Д.: В Вашей семье дома на каком языке говорили?
Р.Н.: Мама с папой говорили по-татарски. Но братья, живя уже в Москве, да и все мы, стали больше по-русски общаться. Поэтому мои братья (один из которых уже умер) по-татарски понимали, но говорить не могли. А я, всё-таки, могу и говорить. Это мне помогало в Башкирии, конечно. И до сих пор помогает.
Вообще, иметь два родных языка — очень многое значит. Я на татарском не могу лекции читать. Но если я смотрю спектакль или кино, то я всё слушаю и понимаю.
А на английском лекции я могу читать, но чтобы понять кино, я должен … очень внимательно слушать.
В.Д.: И я тоже.
Р.Н.: Это не родной язык, всё-таки. Хотя лекцию прочитать, или там речь произнести — это, конечно, на английском я привык.
В.Д.: Математическая терминология есть на татарском?
Р.Н.: Есть — такая же, как и на русском языке.
В.Д.: То есть, интеграл — по-татарски тоже интеграл ?
Р.Н.: Конечно. Для простейших математических действий — умножения, сложения, деления, вычитания — есть тюркские определения. Но интеграл и в лекции по-татарски назовут интегралом. В конце-концов, «интеграл» — слово не русское, а европейское.
В.Д.: Отвлекусь, опять, на белорусский язык.
Как я уже говорил, единая письменность сформировалась в белорусском языке лишь к началу XX века. Но потом, после Октябрьской революции, стали происходить с белорусским языком «дополнительные реформы» И в одной из них было предложение «ввести белорусскую математическую терминологию». Скажем, гипотенузу прямоугольного треугольника, как сторону напротив простого (т.е прямого) кута (т.е. угла), предлагалось назвать противопростокутницей (смеются).
В татарском языке подобного не было?
Р.Н.: Нет.
Научная, математическая терминология — она же с арабского Востока пришла …
В.Д.: Но не вся! Много из Европы…
Р.Н.: Современная, да. Вот понятия «сложения», «умножения» …
В.Д.: … да, и слова «алгоритм» …
Р.Н.: …кстати, тоже — были известны ещё на древнем арабском Востоке.
Но даже самые ярые татарские, или башкирские, националисты в научной терминологии пользуются русским и английским языками — в этом смысле мы все европейцы.
В.Д.: Понятно.
Так, с 2010 года Вы возглавляете на Мехмате МГУ кафедру газовой и волновой динамики. Это довольно большая кафедра — по-моему, там чуть ли не сорок человек.
Р.Н.: Да, много. Сорок — не сорок, но кафедра большая.
В.Д.: Во всяком случае, по сравнению с нашей кафедрой, где штатных сотрудников лишь пятнадцать человек — Ваша кафедра раза в два с половиной больше. Трудно ли совмещать руководство Институтом с заведованием кафедрой на Мехмате?
Р.Н.: Вообще-то, на Мехмате мне ничего не трудно. У меня там есть заместитель, есть помощники. Я раз в неделю прихожу на кафедру, провожу там целый день, кафедральный семинар веду.
В.Д.: Кажется, по понедельникам.
Р.Н.: Да, по понедельникам. Это традиционно — ещё от Халила Ахмедовича. Вот как я, в один из понедельников 1963 года, впервые пришёл на семинар к Халилу Ахмедовичу в аудиторию 12-08 — так и продолжаю этот семинар там вести по понедельникам.
Кстати, первый приход на семинар Халила Ахмедовича меня поразил ещё тем, что, как мне показалось, в аудитории все сидят в тюбетейках! Ведь у него в учениках всегда была значительная среднеазиатская диаспора.
В.Д.: Да, и много аспирантов у него было из Узбекистана.
Р.Н.: Да-да.
Когда я, помню, принёс показать Халилу Ахмедовичу текст своей кандидатской диссертации, то просидел, до разговора с ним, пару часов. Он, в это время, проверял какую-ту статью у узбека или казаха — что-то правил у него, ругал его самого и так далее.
В.Д. Да, ругать учеников он не стеснялся.
Р.Н.: Да-да, ругался. Потому я тогда подумал: «Боже мой, а у меня сегодня ещё свидание…» Когда этот ученик ушёл, я осторожно сказал: «Вот моя диссертация, Халил Ахмедович». Он её взял, взглянул на меня и только произнёс: «Ну что, тут же, наверное, всё правильно?» (смеются).
Так что на Мехмате для меня всё просто. И я охотно вернулся на факультет, когда из Уфы в Москву возвратился.
Правда, сначала у меня мелькнула грешная мысль: «Может, мне в МВТУ пойти «попреподавать»? Всё-таки, Мехмат МГУ уже освоен, а вот МВТУ! Да и ректор, Игорь Борисович Фёдоров, всё время говорил — идите только к нам!»
Обдумывая ситуацию, я поехал в МВТУ. Походил по своей кафедре — она уже в другом месте была, даже в другом здании. Заведовал кафедрой тогда ещё Миша Осипов, мой товарищ, но старые преподаватели уже все ушли, и там работало другое поколение! Да и турбинами, которыми они занялись, я ведь никогда в жизни не занимался — я же собирался у них почитать общую дисциплину какую-нибудь, ту же механику сплошной среды.
Походил-походил я там и понял, что «это уже не моё». Я провёл там пять с половиной лет учёбы, ну, папа мой оттуда, студенты-друзья оттуда — и всё, больше ничего.
Вот и пошёл я в МГУ к Виктору Антоновичу. Говорю ему: «Хотелось бы мне вернуться на Мехмат». Он в ответ: «Прекрасно! Но у нас ведь только на кафедре пластичности нет заведующего». А я ему: «Да не надо меня заведующим. Я просто на свою родную кафедру хочу! К Шемякину Евгению Ивановичу, рядовым профессором. Не надо мне ничего другого!»
Заведовать этой кафедрой я стал лишь после смерти Евгения Ивановича.
В.Д.: Евгения Ивановича Шемякина Вы, конечно, знали ранее?
Р.Н.: Конечно! Ведь Евгений Иванович тоже из Сибирского отделения. И так получилось, что, уйдя из Сибирского отделения, оба мы пришли на кафедру газовой и волновой динамики Мехмата МГУ: он раньше, я позже. Причём, я, в своё время, как раз с этой мехматовской кафедры «отправился», так сказать, «из Москвы в Сибирь».
В.Д.: Владимир Алексеевич Левин тоже с мехматовской кафедры «туда отправился».
Р.Н.: Левин — это позднее. И уехал он во Владивосток. Причём, толком даже и не уехал — он ведь и здесь остался работать, «мотаясь туда-сюда».
Ну, значит, стал я на кафедре Евгения Ивановича работать, лекции читать. А вскоре он скончался — он ведь очень тяжело болел …
Я его глубоко уважал. Он сумел сохранить кафедру. Это парадоксально: ведь нужда всегда озлобляет людей, а он, при любых обстоятельствах, оставался добрым и всем старался помочь. Может быть, иногда помогал даже тем, кому и не следовало. Но всё равно помогал…
Я думаю, кафедру сплачивала ещё заведенная им традиция — каждую неделю, после кафедрального семинара, устраивался небольшой «выпивончик с закуской». У кого-то день рождения, у кого-то то, у кого-то сё. Годы-то тяжелые, гнусные были годы — а тут поздравления, тёплые слова. Это тоже помогало сохранить кафедру «единой семьёй».
В.Д.: Подобные «кафедральные посиделки» мы, с Сергеем Васильевичем Фоминым, завели и на нашей кафедре ОПУ — я пришёл, в 1970 году, на кафедру ассистентом, и Сергей Васильевич меня сразу сделал Учёным секретарем. И мы договорились, пусть, не каждую неделю, но регулярно, такие «посиделки» устраивать… На них происходит неформальное общение. Все — ассистенты, доценты, профессора — сидят за общим столом, всё обсуждают, у каждого своё мнение… И это до сих пор у нас существует.
Р.Н.: Да, это очень важно, особенно, в тяжелые годы. Да и не только в тяжелые.
В этом отличие наших кафедр от кафедр американских. Правда, американские кафедры — это, обычно, огромные департаменты, с целый факультет. Однако и у них есть маленькие аналоги наших кафедр, но, всё равно, как у нас там редко что-то отмечают.
У них это бывает лишь по какому-то особому событию — кого-то повысили, избрали куда-то, ещё что-то, и «именинник» тогда организует застолье, причём, для большого коллектива. А вот маленькими коллективами они так не собираются …
В.Д.: Да не совсем маленький коллектив — Ваша кафедра.
Р.Н.: Не все же могут придти. И эту традицию завёл у нас Евгений Иванович.
(окончание следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer7-demidovich/
