Ворочаясь на жесткой больничной койке, дед Михей думал о родителях. Евстафия, кряжистого бородача, кулачище которого, как тогда казалось, был больше михеевой головы, он почти не помнил. Тот существовал лишь в обрывках детских воспоминаний. Кузница... огонь... брызжущий снопами искр раскаленный металл... пропахшая дымом одежда. Этакий сказочный богатырь, сражающийся с демонами. Мать Прасковья запомнилась крепче: тихая и безропотная, с большими печальными глазами, всегда находилась при детях. Евстафий настрогал ей семерых: четырех сыновей и трех дочерей. Михей оказался последним, седьмым. Его братьям не повезло, все в разное время ушли из жизни. Два средних пропали, что называется, ни за понюх табаку. Порфирий, самый бедовый, полез с пацанами в заброшенную штольню и ухнул в шахтный ствол. Никифор, тот, что поменьше, не выжил, когда семья в полном составе переболела тифом. А самый старший Прохор ушел на войну и где-то под Сталинградом лег под танк. Мать потом часто беззвучно плакала, положив перед собой «похоронку» и фотографию сына. И чахла, таяла на глазах. Похоронили ее где-то в пятидесятом, детей развезли по детским домам и Михей потерял всякую связь с сестрами. С тех пор он чувствовал себя совершенно одиноким и никому не нужным человеком. И плохо понимал, зачем он пришел в этот безумный и жестокий мир.
Ну, что хорошего видел он в жизни за свои семьдесят с гаком? Вечную нужду и вечные унижения! Раскулачивание и ссылка семьи в Сибирь, жизнь в землянке, пока корчевали лес и строили дом, безотцовщина. За отцом пришли перед самой войной. Трое в форме. Насмерть перепугали детей, что-то все время строгим тоном выспрашивали у главы семейства, рылись в шкафах, передвигали мебель, залезли даже в погреб, что-то упорно искали. Потом отца куда-то увели в ночь и с тех пор его никто не видел, весточки от него не получал и где он, что с ним, никто не ведал. Но Прасковья-то поняла сразу: отняли у нее Евстафия раз и навсегда. Жили бедно и в войну, и после. Сколько Михей себя помнил, в доме вечно стрекотала швейная машинка «Зингер», мать всегда что-то шила, перелицовывала и этим зарабатывала на хлеб. От голодухи семью спасали корова Красавка, куры, да огород. Лет с пяти младший уже мотался с санками, как тот «мужичок с ноготок», в лес за дровами, с десяти ходил за плугом, как заправский мужик. Летом пацаны за удочки да на рыбалку, а он на колхозное поле – косил сено, пас лошадей, возил воду на полевой стан – в общем куда пошлют. Потом «фазанка» по столярному и плотницкому делу. Вроде жизнь пошла на лад, да не тут-то было. Подбил его дружок по училищу Пашка Черенков махнуть на Дальний Восток, там море, мол, корабли, романтика дальних странствий.
Добирались автостопом, на перекладных. Питались тем, что Бог пошлет. Спали, где придется. Несколько раз их снимали с товарняков, приводили в милицейские дежурки, но всегда отпускали с миром. Документы у парней были в порядке и цель «одиссеи» встречала понимание: едем поступать в мореходку. Так и докатили до Находки. С морской романтикой, правда, расстались сразу: ни возрастом не вышли, ни образованием. Пришлось перебиваться на берегу. К счастью, здесь развернулась большая стройка и для новоиспеченных плотников-столяров работы хватало по горло. А там и армейская служба подоспела. Служил Михей под Белогорском, да так ревностно, что угодил в дисбат. Без вины виноватый. А случилось вот что. Стоял солдат как-то в карауле, охранял склад боеприпасов. Ночь, холод собачий и тишина. И вдруг вдоль «колючки» в свете прожектора возникает шатающаяся фигура. Пьяное бормотание, мат-перемат. «Всех...раком... переставлю!» – донесся до слуха обрывок фразы. «Стой, кто идет!» – крикнул Михей и звучно передернул затвор карабина. Человек зигзагами, чуть не падая, продолжал двигаться в сторону часового. «Стой, стрелять буду!» – опять никакой реакции. Тогда солдат поднял дуло вверх и дал предупредительный выстрел.
– Ты что, скотина, не видишь кто перед тобой? А ну стоять! Я ж тебя, сукина сына, на «губе» сгною! – заорал ночной пришелец и угрожающе двинулся на часового. Михей какие-то доли секунды решал для себя, стрелять или не стрелять. Оно, конечно, по уставу положено, но с другой стороны не война ведь, чтобы человека жизни лишать. И он пальнул в землю, незваному гостю под ноги. Кто знал, что под ногами капитана Закирова окажется камень, а пуля-дура рикошетом войдет ему в подбородок и застрянет в мозгу. Он рухнул на землю, даже не охнув. Уже потом следствие расставило все точки над «i». Оказалось, допившемуся «до чертиков» офицеру померещилось, что вверенный ему склад боеприпасов грабят, а охрана дрыхнет без задних ног. В порыве служебного рвения и в состоянии пьяного угара он вдруг решил проверить караульные порядки. И принес же его черт на михеевский пост! В общем влепили солдату превышение полномочий и убийство по неосторожности. «Отслужил» еще три штрафных года, но обиду затаил.
…Клацнул дверной запор, откинулся лючок, и на полке возникла миска с дымящейся кашей, кружка чая и пайка хлеба с пластиком масла.
– Подследственный Михеев, получите обед! – люк опять захлопнулся, снова громыхнул засов и в палату-камеру вернулась тишина. Есть не хотелось, точнее, хотелось, но вид миски с едой вызывал у старика рвотный рефлекс. После того, как еще в следственном изоляторе его пытались накормить…, извините, дерьмом. А дело было так. Его привели из камеры на первый допрос к следователю. Тот сосредоточенно листал какую-то папку с бумагами, низко склонившись над столом, Над широкими плечами при погонах торжествовал жирный бритый затылок. Конвоир усадил Михея на стул напротив и хлопнул дверью. Минут через десять следователь наконец-то удостоил подследственного взглядом. Он буквально впился в старика своими глубоко посаженными поросячьими глазками-буравчиками, долго изучающе сверлил ими сидящего напротив, а потом заговорил отрывисто, с явным раздражением:
– Я следователь уголовного розыска старший лейтенант милиции Свинарев.
«Фамилия соответствует...» – подумал про себя Михей.
– На вопросы требую отвечать четко и по существу. Ваши показания будут занесены в протокол. Ко мне обращаться «гражданин следователь». Понятно? Итак, фамилия?
– Михеев.
– Имя?
– Евлампий.
– Отчество?
– Евстафиевич.
– Что за дурацкие имена?! – не то спросил, не то резюмировал Свинарев.
– Дак, из кержаков мы...
– Что еще за кержаки? Впрочем, это не важно. Знаете, в чем вас подозревают?
– Откуда мне знать? Участковый дал понять, будто я косвенно виноват в смерти двух парней. Но это же бред сивой кобылы!
– Это не бред, а неопровержимый факт: вы убили двух ни в чем неповинных молодых людей.
– Я-то причем? Их же медведь задрал!
– Объясняю: есть свидетельства, что вы этого медведя приютили, выкормили, а потом натравили на людей.
– Ничего подобного! Ни о каком медведе я понятия не имею, и на зимовье меня на тот момент не было!
И тут вдруг следователя прорвало. Он внезапно побагровел, подскочил, как ужаленный, к старику и тихим зловещим тоном выдохнул:
– Не было, говоришь. Врешь, падла! Не отвертишься. Ты мне все расскажешь в подробностях, как пацанов подставил. Ты понимаешь, дубина стоеросовая, кого жизни лишил? Брата моего двоюродного. А уж за брата ты мне ответишь! Я тебе обещаю! Рассказывай всю правду, бревно не отесанное!
– Какая правда вам нужна? Парни сами поперлись на заимку и напоролись на медведя. Я-то здесь при чем?
– А схема с твоей фотографией, что у погибшего в кармане нашли? Не ты ли ее нарисовал? Тут даже сыщиком не надо быть: «зимовье» в кружке, стрелка на северо-запад, запись «150 шагов», «липа» и крестик. Что это все значит?
– Да мало ли чего они себе навыдумывали и нарисовали!
– Так что пишем в протоколе? – следователь вернулся за стол и, смягчив тон, опять перешел на «вы». Что вы, Михеев, послали молодых людей на свое зимовье поохотиться, заведомо зная, что там они неизбежно попадут в лапы выдрессированного вами бурого медведя. Так было дело?
– Я их туда не посылал и никакого медведя не дрессировал, – гнул свое Михеев.
Тут уж следователь совсем рассвирепел. Он подлетел к подследственному, схватил его за горло своими пухлыми пальцами и брызгая слюной в лицо, прохрипел:
– Вот что, сучье вымя, будешь упорствовать, нечистоты жрать заставлю! – И сжал пальцы так, что у старика перехватило дыхание. И про золото, которое утаил от государства, тоже мне расскажешь, как миленький! Потом отпустил, вернулся к столу и рявкнул конвоиру: «Арестованного в камеру!».
...Когда Михея впервые привели в камеру сизо, его там встретили почти душевно. Постояв с минуту у железной двери, пока глаза адаптировались к полумраку, он, вспомнив одно из приветствий из прежней отсидки, передал привет честному народу. В ответ услышал с ехидцей: «И наше вам с кисточкой!»
– Кто таков? – это уже скрипучий старческий голос с нижней койки у окна.
– Михеев.
– За что сел?
– Не знаю!
– Правильно! Здесь все сидят ни за что. Ходка какая?
– Вторая.
– А первая за что?
– Командира завалил на боевом посту.
– Правильно! Пусть не лезет! Кликуха есть?
– Бобер.
– Почему «Бобер»?
– Долго рассказывать. Где мне припасть?
– Твое место у «параши»!
И потянулись для Михея долгие дни и ночи ожидания своей участи. Поначалу сокамерники относились к деду вполне лояльно: особо не докучали вопросами и блатными нравоучениями, да и он никому в душу особенно не лез.
