Эдуард (Аврум) Бормашенко – физик, философ, профессор Ариэльского университета. Живет в Ариэле, и недавно тамошняя русскоязычная община избрала его «Человеком года» за научные достижения. У Бормашенко огромное количество опубликованных по всему миру работ (причем с очень высоким уровнем цитируемости), вышли учебные книги на английском и иврите. Различные университеты приглашают Эдуарда читать лекции – от Нью−Йорка с Остином до Перми с Тюменью.
Но кроме научных изысканий Аврум неустанно год за годом читает Книгу (поистине, се – человек года!) – образно говоря, все время занимается топологией танаховых пространств. Таким образом, есть как бы два Бормашенко, явленные урби да орби (как Януса Полуэктовича у Стругацких) – Эдуард, успешный ученый-физик, и Аврум – истовый философ, завсегдатай Дома собраний, но все это один человек.
Эдуард Бормашенко
С одной стороны, иронический лик автора необычайно смешного мемуарного романа «Сухой остаток» из одноименной книги (про то, как молодой инженер−изобретатель в лихие 90-е в Харькове создал процветающую фирму со всеми вытекающими последствиями), а в другой плоскости он же – создатель открытого множества серьезных философских статей – о науке и вере, языке и разуме, человечестве и отчаянии.
Я вот попросту верю в бога этики, который проявляет себя в гармонии мироздания, и мне кажется, что задача пишущего, помаленьку созидающего – показать язык. Не как Эйнштейн на известном фото, а стилистически плюс фонетически: сказать «А-а» и далее, до «я» или там «тав». А у Аврума Бормашенко этика иных начал, боруховых глубин, философская проза его полна прозрений, а вся книга «Сухой остаток» кажется царской ухой – дивное варево, всем рекомендую, найдите и поглощайте.
А пока поговорим с Эдуардом Бормашенко.
– Вы заканчиваете свою новую «русскую» книгу – о чем она?
– Хотелось подсобрать мысли, созревшие в эмиграции. Наши мудрецы говорят, что сон – это маленькая смерть. Эмиграция – это тоже маленькая смерть. В ней быстро отмирают привычки, друзья, мысли, любимые книги, органы восприятия. Какие-то регенерируются, какие-то уходят совсем, что-то в душе деформируется, что-то развивается, в том смысле, в каком веревочка развивается на нитки. Хотелось навести во всем этом порядок. Кажется, не удалось.
– Ваши научные книги на иных языках, иврите, английском, как и множество статей в серьезных международных журналах. Почему же свою философскую прозу пишете кириллицей?
– Пластика философского мышления у меня сохраняется только в русском языковом поле. А развивать ее на иврите и английском – поленился.
– Вы университетский профессор. Вам нравится преподавать, читать лекции с кафедры, нести тексты прямо в массы (я вот боялся толпы учеников и бежал из школы)?
Эдуард Бормашенко
– Да, я люблю читать лекции. Есть какая−то потребность во внушении своих мыслей, суггестии, хороший лектор – всегда гипнотизер. Плюс – неизбывные актерство и тщеславие. Плюс блаженные усталость и истома после удачно проведенной лекции. Семя разумного ведь сеешь. На доброе и вечное не рассчитываю.
– Когда−то вы вышли из Харькова и вошли в Израиль. Почему поднялись сразу именно в Ариэль, на холмы Самарии?
– Мы приезжали большой и очень неоднородной семьей. Разумно было предположить, что мама и бабушка не заговорят на иврите (насчет мамы я ошибся, недооценив ее волю и способности). Я искал небольшой уютный городишко с довлеющей русскоязычной средой. Ариэль – именно такой городок. Потом меня всосал Ариэльский Университет. Я не сопротивлялся, я очень консервативен, анекдотически сменив за всю жизнь лишь три места службы. Смена картинки за окном мешает думать.
– Вы много летаете по миру с научными целями – от Нью−Йорка до Перми. Расскажите, пожалуйста, об этих странствиях по странам.
– Необходимо общаться с коллегами и зарабатывать деньги. Ариэльский Университет находится в плотном кольце открытого международного и полускрытого внутреннего бойкотов. Внутри Университета – тоже поддержка тощая. Надо выбираться за флажки. Моя лаборатория влачит жалкое полунищенское существование, и из зарубежных поездок иногда удается притащить денег. Но вообще я любопытен и попросту люблю за границей глазеть по сторонам. Люблю Чехию, Австрию. А вот Нью Йорк не полюбил, давит на психику.
– Я как-то прочитал у вас: «Жить еврею можно и в Канаде. Главное – Богу молиться». А почему вы-то здесь? Не было мысли осесть где нибудь в захолустном техасском Ламаре, опрофессориться там в глуши и тиши?
– Вы неправильно за мной записываете. Я никогда такого не говорил. О райском захолустье думаю часто, уставая от избыточной температуры израильской жизни. Но, кажется, захолустья вскорости днем с огнем не сыщешь. Доконала глобализация провинцию. Да и в провинции к тебе пристанут с дурацкими разговорами. Но если всерьез, у меня ведь здесь семья, дети, внуки… Глушь и тишь, необходимы внутренние. Но для них у меня не хватает внутренней свободы.
– Вы можете описать, как приходит мысль, из хаоса выстраивается, возникает нечто новое – это изнутри или снаружи?
– Как приходит мысль, сказать не могу, но приходит она всегда в самое неподходящее время, например, когда в Субботу молишься. Нет, как приходит мысль, сказать не могу, но о том, как создаются предпосылки мышления, порассуждать можно. Как мне кажется, очень важно не обуживать свой умственный горизонт, надо сознательно и упорно следить за тем, чтобы он не стягивался в точку зрения. Сегодня это очень трудно, почти невозможно, но потому и интересно, что невозможно. Как приходит новое? Во−первых, новое по гамбургскому счету приходит исключительно редко, все уже было… Мы наследуем очень развитой, пересыщенной культурой западной культуре. Мы ведь большею частью мыслим готовыми кубиками. А истинно новое приходит в очень редкие, привилегированные моменты, по пальцам перечесть. Его приход – тайна, откровение.
– Философия – по-русски: любовь к мудрости. Были даже такие славянофильские «любомудры». А кого из любомудров современности вы цените?
– Больше всех ценю Мераба Константиновича Мамардашвили. Высоко ставлю Александра Пятигорского и Владимира Бибихина. Их мысли для меня существенны. Из мыслей Мераба Константиновича более всего дорожу следующим соображением: человеку очень хочется, чтобы были механизмы самовоспроизводства добра, порядочности, чести. Точнее говоря, независящие от меня машины добродетели. Я посижу в сторонке, а мир будет улучшаться. Так вот, этого никогда не будет. Без моего ежедневного усилия ничего не будет. Без моего участия, сами по себе, будут нарастать хаос и мерзость. И очень быстро. И еще: природны хаос, мерзость и зло; гармония и добро противоестественны и редки. Весь мой опыт убеждает меня в этом. Для меня важны Бертран Рассел и Людвиг Витгенштейн. Меня продолжают интересовать философские основания науки. К ним периодически возвращаюсь. Из религиозных мыслителей мне близок рав Соловейчик.
– Вы человек глубоко, я бы сказал, проникновенно религиозный. Как вы пришли к этому?
– А как вы измерили глубину моей религиозности? Каким прибором? Это очень долгий разговор, моя религиозность менялась и меняется вместе со мной. Стала ли она глубже? Не знаю, нет метра, чтобы мерить. Как пришел? Ну, это было неизбежно. В лихие девяностые с докторов и профессоров мигом слетала шелуха интеллигентности. Вчера пели «возьмемся за руки, друзья», а сегодня возглавили криминальные банки. Проще говоря, действовали «по обстоятельствам». Не по обстоятельствам действовали только верующие. Не всегда ладно действовали (из человеческого, кривого по определению, прямого не слепишь), но не принимали форму сосуда. Кроме «обстоятельств» и «предоставляющихся возможностей» (в девяностые почти безграничных) у них в душе было и иное. Как тут не уверуешь? Все в этот мир приходит через людей, и Вс-вышний послал мне «нужного» человека, верующего физика, человека, изумительных душевных достоинств, Переца Быстрика. Он мне помог осознать вот что: интеллигентному человеку следует избежать соблазна подмены Б-га культурой. Культура зависит от религии, но сама религия, вера – акультурны.
– Наука не мешает вере?
– Вере в Б-га Авраама, Ицхака и Яакова – мешает, вере в Б-га философов споспешествует.
– На мой взгляд, «израильский иудаизм», если можно так выразиться, страдает всеми недостатками любой государственной структуры. От этого есть спасение?
– Я не знаю, что такое «израильский иудаизм». Всякий иудаизм, в том числе и израильский, представляет собою множество щетинящихся сект, расположившихся вокруг Торы. И я не могу об этом судить, я внутри иудаизма, и я тоже сектант (Римского папы с его непогрешимостью у нас нет), мне недоступно внешнее, отстраненное знание о еврействе. Поэтому мое мнение на эту тему малоценно. Что знает рыба о воде, в которой живет? Что знает влюбленный о глазах своей девушки? Ну, а насчет государственных структур скажу так: я видал и худшие, куда как худшие. Но вот что замечательно в Израиле: если у нас скверные государственные структуры, так нам самим их и чинить. Пенять не на кого. На Ивана с Джоном и Гансом не свалишь, в этом прелесть сионизма.
– Стихи, музыка, литература – окрашивают как−то вашу жизнь?
– Моцарт, Бах, Бродский, Арсений Тарковский – несомненно. Разлюбил Бетховена. Постоянно перечитываю Толстого, Чехова, Юрия Трифонова, Марка Алданова и Владимира Жаботинского (обожаю роман «Пятеро»). В зарубежной литературе для меня существенны Сол Беллоу, Олдос Хаксли и Маркес. Люблю книги братьев Стругацких. Набор пестрый и не свидетельствует об отменном вкусе. Последнее время начал слушать оперную музыку. Но это определенно возрастное.
– Половина вашей жизни прошла в Украине – ностальгия порой не порошит глаза?
– Иногда сильно мучает. Но ее очень трудно отделить от ностальгии по молодости. Был недавно в родном Харькове: и Харьков не тот, и я другой. Но когда услышал университетский запах (а это все тот же запах дурно вымытых сортиров), в горле запершило от воспоминаний. Ностальгия, однако. Но сильнейшая из ностальгий – ностальгия по иллюзии осмысленной жизни. Советская власть была большой мастерицей по производству и продаже недорогих иллюзий.
– Вам не хотелось бы вообще сбежать от ежедневного быта, удалиться в пустыню, питаться медом и рассуждать про Бытие?
– Мне никто не мешает всю Субботу напролет думать о Бытии, да вот беда, всякая чушь в голову лезет. И некому жаловаться, каков ты, такова твоя Суббота. Я, пожалуй, слишком погружен в повседневность. А от нее не убежишь. Она и в пустыне, и в храме догонит.
– Среди ваших студентов немало арабов. Университет – универсальное средство примирения?
– Мне неизвестно универсальное средство примирения. Вот душевная потребность в ненависти действительно универсальна. Она присутствует во всех душах без исключения. Патента от ненависти – нет. Она исчезнет вместе с родом человеческим. Как вылечить Сальери от ненависти к Моцарту? Но беда в том, что и Моцарт кого-нибудь да терпеть не мог. Потребность в любви-ненависти – первична, универсальна и насущна. Идеологии и религии охотно эту потребность закрепляют.
– Как преподаватель вы регулярно общаетесь с молодежью. В том числе, необязательно израильской, но часто еврейской – так какова она, сионистская смена?
– Очень разная. Бессмысленно выдавать обобщающие оценки. Технионовская молодежь – поразительно талантлива и работяща. В моей Ариэльской синагоге – чудная молодежь. А скрипеть по поводу недостатков молодых людей – тоскливо. Но не без ужаса гляжу на молодых прохожих, приклеенных взглядом к смартфону.
– Мир невероятно развивается технически. А духовно – топчется?
– Опять же, нет метра для измерения духовности, но так и хочется сказать, что мир духовно не развивается. Одолевшему ТАНАХ, диалоги Платона, пьесы Софокла современные авторы сообщат немного нового. Но говорить это без старческого брюзжания почти невозможно. А брюзжать и неохота, и непродуктивно. Я не шибко озабочен духовностью общества, о своей бы позаботиться. Нет ничего более нелепого, чем ожидать, что все вокруг станут духовными и душевными. Этого и не было, и не будет. Выстроить свою душу – вот задача, и почти непосильная.
– Напослед, пожалуйста, пожелайте что нибудь читателям.
– Читайте хорошие книги и пытайтесь думать и чувствовать. Думать – это самое трудное, но за вас это никто не сделает. Да и глубоко, по-настоящему чувствовать не легче.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer7-judson/
