Вместо введения
Когда-то я послал эту рукопись в один из московских журналов, сохранивших своё название ещё с прежних советских времён. Через пару месяцев, получив отказ, я заехал в редакцию, чтобы забрать рукопись, а заодно, если удастся, и выяснить причину отказа. Встретившая меня сотрудница, предварительно пожаловавшись на большие трудности, с которыми нынче постоянно сталкивается журнал, в завершение нашего разговора сказала:
— Для начинающего писателя, — тут она взглянула на мои пробивавшиеся седины и, чуть смутившись, продолжила, — написано вполне сносно. К сожалению, нам показалось, что вряд ли эти «откровения» будут положительно восприняты или точнее будут интересны нашим русским читателям, — после чего, лукаво посмотрев на мою физиономию, добавила, — и еврейским тоже. Впрочем, кто знает?
А ведь действительно: как узнать, если не проверить? И вот прошло почти двадцать лет, и я решил проверить.
I
Чёрные «Волги» одна за другой сворачивали с Волоколамского шоссе и подъезжали к главному административному зданию НПО “Астрофизика”. Здесь на заседании Межведомственного координационного совета планировалось обсудить результаты работ по воздействию лазерного излучения на объекты военной техники. Президиум Совета собирался в кабинете Генерального конструктора, Устинова Николая Дмитриевича, а рядовые члены направлялись в конференц-зал. Прошло уже более полчаса с момента, когда должно было начаться заседание, а в президиуме всё ещё никого. Наконец появился помощник Устинова и объявил:
— Уважаемые товарищи, в связи с трагической гибелью первого заместителя Генерального конструктора Игоря Николаевича Матвеева заседание переносится.
Матвеев был убит накануне ночью, за день до возвращения его жены и детей из Риги, где они проводили весенние каникулы. Как обычно, в восемь часов утра служебная машина подъехала к дому Матвеева. Прождав пятнадцать минут и зная о предстоящем важном заседании, шофёр направился поторопить начальника. Дверь в квартиру оказалась приоткрыта. На полу у входа в спальню весь в крови лежал Матвеев, а возле двери на кухню — Наташа, его референт.
II
Началось расследование. Первое предположение — диверсия ЦРУ, с целью помешать СССР создать лазерное оружие, очень скоро было отвергнуто. От убийства на почве ревности тоже пришлось отказаться, ибо муж Наташи всё время находился со своим сыном дома. Не сработала и версия об ограблении.
Среди сотрудников предприятия, приглашённых к следователю в связи с убийством Матвеева, оказался и я. В то время я, доктор технических наук, профессор, возглавлял НИО и руководил работами по воздействию. Мне показали два анонимных письма. Одно касалось Матвеева, другое — непосредственно меня. По утверждению следователя, оба были написаны одним и тем же лицом и отправлены из одного и того же района Москвы. В первом утверждалось, что Матвеев не соответствует занимаемой должности, ибо является слабым организатором и плохим ученым, докторскую диссертацию которого писали его сотрудники. Во втором аноним докладывал, что моя мама — еврейка, и доверять мне руководство секретными проектами не следует, ибо всегда существует опасение относительно моей эмиграции в Израиль. Ознакомив меня с содержанием обоих писем, следователь попросил высказать предположения относительно автора.
— У меня нет никаких соображений на этот счёт, — ответил я.
Наверное, прежде я поделился бы своими мыслями, но сравнительно недавнее происшествие заставило меня воздержаться. Я спешил к Матвееву, когда на лестнице встретил одного из членов парткома, который сообщил об анонимном письме, успокоив, что волноваться нечего, ибо Генеральный конструктор распорядился выкинуть его к «чёртовой матери». Полученная информация так меня поразила, что как только я вошёл к Матвееву, сразу же рассказал об услышанном. Начальник подтвердил всё сказанное и попросил назвать имя информатора. Получив отказ, Матвеев изменившимся голосом, в котором зазвучали жесткие металлические нотки, уже не попросил, а жёстко потребовал:
— Вы должны здесь и сейчас решить: с кем вы — с нами или нет.
И я сдался. Этот трусливый поступок научил меня аккуратности и осторожности в обращении с любой информацией, способной задеть другого человека. И именно поэтому я не сообщил следователю своих подозрений.
Основным хобби Матвеева был туризм. Со своими приятелями он часто организовывал походы по русскому северу, куда их доставлял на вертолёте некий Али.
Матвеев и Али подружились, и когда лётчик оказывался в Москве, они славно погуливали. Но с тех пор как Матвеев занял должность заместителя Генерального конструктора, его жизнь резко изменилась, и у него не стало времени на встречи с Али. Последний не мог в это поверить, полагая, что Матвеев просто «зазнался», и затаил на него обиду. Накануне убийства Матвеев согласился встретиться с Али, а в самый последний момент позвонил и отказался, предпочтя провести вечер с милой Наташенькой. Это окончательно взбесило прежнего друга.
Квартира Матвеева располагалась на седьмом этаже одного из элитных московских домов. Али с внешней пожарной лестницы перелез на балкон, и одним ударом ноги выбил дверь в спальню. Матвеев прибежал на шум и получил неожиданный удар ножом в грудь. Выйдя в коридор, Али наткнулся на хорошо знавшую его Наташу. Если удар, нанесённый женщине, оказался смертельным, то рана Матвеева была сравнительно лёгкой, и между бывшими друзьями началась драка. Несколько дополнительных ударов ножом и Матвеев упал без признаков жизни.
Главные улики: ободранные руки Али и обнаруженные под ногтями Матвеева волосы, параметры которых совпали с нательными волосами лётчика
III
Убийство Матвеева повлекло за собой глобальные кадровые изменения. В частности, я перестал руководить НИО и превратился в начальника специальной теоретической лаборатории, подчиняющейся непосредственно Генеральному конструктору. Произошло это при следующих обстоятельствах.
Для повышения эффективности работы по соблюдению секретности в НПО «Астрофизика» был назначен новый заместитель Генерального конструктора по режиму полковник КГБ Анатолий Алексеевич Тишин. Уже более двадцати лет у меня был допуск к документам с грифом «совершенно секретно». Однако работы в моём НИО приближались к более высокому грифу — «доступ к документам особой важности». Я это конечно знал, но всё равно не спешил переоформлять допуск: очень не хотелось оказаться под гнётом абсолютной секретности. Когда же мне после убийства Матвеева поручили начать подготовку материалов к очередному Совету, стало ясно — пришла пора “сдаваться”. Начальник режимного отдела объяснил, что для меня повышение допуска дело пустяковое и предложил вместе с ним зайти к новому заму Генерального.
Анатолий Алексеевич любезно раскланялся с вошедшими, но, узнав о причине посещения, разразился грозной тирадой:
— Это форменное безобразие! Как это возможно, чтобы руководитель такой секретной программы не имел соответствующей формы допуска, — и обращаясь уже непосредственно ко мне сказал, — завтра документы на оформление специального допуска будут отправлены в Комитет. Работу в НИО пока продолжайте, но подготовку материалов для Совета вам придётся прекратить до получения требуемой формы.
— Сколько времени займёт её оформление? — уточнил я.
— От меня это не зависит. Обычно вся процедура длится около двух месяцев, — последовал ответ.
Из кабинета Тишина я должен был бы сразу направиться к Устинову и попытаться уладить внезапно возникшую проблему. Однако что-то меня остановило. Была пятница, и я решил отложить поход к Генеральному на следующую неделю. В понедельник Устинов на предприятии не появился. Если выйдя из кабинета Тишина я не сомневался, что следует идти к Устинову, то за прошедшие выходные дни сомнение появилось и постепенно всё более усиливалось. Я хорошо запомнил как однажды после очередной летучки Матвеев попросил меня остаться, и, когда все удалились, произнёс неуверенным голосом:
— У меня есть деликатная просьба: не согласишься ли ты почаще посещать Устинова. Нет-нет. не подумай чего-нибудь нехорошего. Просто я устал. По всяким пустякам Никодим (так нежно, по-дружески между собой называли приближённые своего большого начальника) вызывает меня, и часами мы обсуждаем всякую белиберду. Даже вечером дома я не имею покоя. Редко когда около двенадцати ночи не раздаётся телефонный звонок. В течение двух часов Никодим сообщает полученные им за вечер “потрясающие” закулисные сплетни. Не дай Бог, чтобы меня не оказалось дома. Тогда он долго учит жену как она должна следить за своим мужем, объясняя ей, какой важной персоной я нынче стал… Ну как, — закончил Матвеев, — поможешь?
Матвеев впервые в порыве откровенности обращался ко мне на ты.
— Извините, но я просто не смогу. Правда, не смогу, — взмолился я.
— Я так и думал, но всё же надеялся, — пожалел Матвеев.
Состоявшийся разговор и тогда произвёл на меня сильное впечатление, а теперь заставил глубоко задуматься (зачем мне такая жизнь?), и я решил: пусть будет как будет. И «как будет» не заставило себя долго ждать.
IV
Сразу же после того как я возглавил специальную теоретическую лабораторию мне предложили в профкоме горящую путёвку в элитный подмосковный дом отдыха. Возможность отдохнуть пришлась как нельзя кстати, и я отправился кататься на лыжах. Каково же было моё удивление, когда войдя в зал, где регистрируют вновь прибывших, я увидел Тишина. Не менее изумлённый полковник сделал неопределённо-приветственный жест. Наверное, пожимая друг другу руки, каждый из нас думал об одном и том же: «Ну и отдых я себе устроил». Вновь прибывших пригласили в столовую, где меня и Тишина посадили за стол, за которым уже ждала своего завтрака молодая чета.
— Я Виктор, — представился молодой человек, — а это — моя жена Лена. Мы недавно вернулись из командировки в Африку и соскучились по снегу.
Вскоре подошла распорядитель и закрепила за нами на всё время предстоящего отдыха наш нынешний стол. Конечно, можно было попросить о перемене стола, но я посчитал подобный шаг «ниже своего достоинства» и решил перетерпеть.
После завтрака все разошлись по своим комнатам. Я лежал на диване и старался представить как будет вести себя Тишин за столом с человеком, которому испортил, если не жизнь, то уж точно карьеру. В принципе, я не испытывал к этому чекисту никаких отрицательных эмоций, рассматривая его как некий перст судьбы, указавший мне нужное направление. Конечно, никакой благодарности к Тишину я не испытывал, но и неприязни не ощущал. Возникшая ситуация привносила в предстоящий обед некую интригу, и я с любопытством рисовал себе её развитие.
Полковник немного запоздал и появился, когда остальные уже покончили с закуской. «Сейчас расскажет какой–нибудь анекдот», — подумал я, и Тишин действительно вспомнил что-то из армянского радио. Все посмеялись и замолчали. «Теперь опять анекдот», — прогнозировал я. И вновь угадал — последовала небольшая интермедия из того же радио. Все посмеялись, и снова наступила тишина. Выслушав еще пару анекдотов, я, пожелав приятного аппетита, вышел из-за стола.
Ужин также начался с очередного анекдота. Перспектива заслушивать всю библиотеку армянского радио в течение двух недель явно не улыбалась, и я предложил:
— Утром, свернув с шоссе, я на своей «шестёрке» чуть не врезался в загон для лошадей. Хорошо бы заполучить на день лошадку с розвальнями. Если затея удастся, то мы сами покатаемся, а заодно и других развлечём.
Идея понравилась. За решение «лошадиной» проблемы взялся Тишин, скромно заметив, что совхозные лошади — это советские лошади, а значит и наши.
— Ну что ж, если эта проблема решаема, — обрадовался я, — то следует готовить объявление, в котором изложить форму оплаты наших услуг по катанию на розвальнях. Основное условие: дать то, чего у нас нет, сделать то, чего мы не можем, т.е. оплата не деньгами, а фантами (сладостями, вином, песней, анекдотом …).
— А где взять бумагу, краски? — заволновалась Леночка. Эту проблему полковник решил моментально.
Назавтра всё произошло как и намечали. Были шутки, пляски, анекдоты.., а закончили тем, что по заснеженной дороге таскали лыжников, державшихся за верёвки, привязанные к саням.
Через пару дней мы купили в близлежащем сельском магазине два металлических таза. Оба таза привязали на длинных верёвках к заднему бамперу моих «Жигулей» и таскали желающих по укатанной снежной дороге. На следующий день мы залили узкую дорожку, спускающуюся к водохранилищу, и по ней все желавшие скатывались на вертящихся под ними тазах.
Подобные «молодецкие» забавы сблизили меня и Тишина. Вечерами мы много гуляли и лёгкий морозец, звёздное небо, закутанные в снег мохнатые ели, а также выпитый перед прогулкой глинтвейн создавали атмосферу искренности.
Тишин был на пару лет моложе меня. Свою службу он начал не в КГБ, а на радиолокационной станции, расположенной в Крыму. Об этом полуострове Анатолий говорил: «Крым — это лепёшка лошадиного дерьма, обмазанная по краям мёдом». Станция находилась в центре полуострова, так что добраться до мёда удавалось редко, зато спирта было хоть залейся.
Отец Тишина, кадровый сотрудник КГБ, волнуясь как бы сын не спился, уговаривал его перейти на службу в свою славную организацию. Но Анатолий отказывался и согласился лишь на перевод в Главное разведывательное управление (ГРУ), что отец и смог устроить через своего хорошего приятеля. Здесь новый сотрудник дорос до подполковника. Когда же было решено усилить работу по режиму в НПО “Астрофизика”, Тишину (по рекомендации того же друга отца) предложили должность заместителя Генерального конструктора по режиму, естественно с переходом из ГРУ в КГБ. Анатолий, по-прежнему не любил (или боялся) КГБ, но стать заместителем не просто Генерального конструктора, а сына министра обороны было очень заманчиво. Обещание одновременного повышения воинского звания ускорило его решение в пользу сделанного предложения.
Путёвка у Тишина была на две недели, а у меня — на четыре. Когда две недели истекли, Тишин решил продлить свой отдых.
Казалось, что в Москве взаимный интерес друг к другу у нас угаснет, но этого не произошло. Анатолий часто звонил мне и приглашал к себе в кабинет на чашку чая. Территориально мы жили недалеко друг от друга и иногда, возвращаясь домой в моей машине, останавливались где-нибудь на улице Горького выпить по чашечке кофе. Полковник, обладатель всесильной книжицы, мог пройти и провести своего гостя в любые самые злачные места, однако пользовался он ею крайне редко. Анатолий учил:
— Нужно держать морду топориком и идти мимо очереди так, как будто её вообще не существует.
И у полковника это всегда получалось, кроме тех заведений, где требовались членские билеты. Вот тогда уже работала его особая книжица.
Чаще всего мы заходили в отель Националь, где главным бухгалтером служила давнишняя приятельница Тишина Марья Алексеевна. Они были знакомы ещё со времён его службы в ГРУ. Марья провожала нас в особый бар на последнем этаже, где мы за смешные деньги (практически задаром) ели бутерброды и запивали, я — чаем, а Анатолий — коньячком. Здесь впервые полковник назвал меня Гришей. Мы уже давно не на людях обращались друг к другу по именам, но…
— Почему Гриша? — удивился я.
— А какой ты Игорь? — ответил Анатолий, — ты и есть Гриша.
— Да, неплохо видать вас там, в твоей конторе, натаскивают, — засмеялся я, — ведь меня действительно по еврейским обычаям должны были назвать в память умершего деда Григорием, и только по настоянию отца я стал Игорем. Так что ты прав на все сто — я и есть Гриша! За Гришу и выпить не грех!
Принесли ещё одну рюмку, и мы чокнулись.
Первоначальные отношения Тишина с женщинами были примитивно военными, выражаясь его словами, “взгрёб и в…б”. Постепенно он принял мою концепцию: на природе интересна игра, процесс, развитие, но всё должно происходить так, чтобы дома не было «мучительно больно» за игриво прожитое время.
В следующую зиму мы купили путёвки в дом отдыха Госплана, что в посёлке Вороново. В нашем заезде оказались симпатичная женщина по имени Ира и известный в то время шахматист Лев Полугаевский. Анатолий и Лёва стали ухаживать за Ирой. Шахматист по утрам на своей «Волге» отправлялся на рынок и привозил Ире букет цветов, а я вместе с полковником придумывали для неё всяческие развлекаловки. Когда подоспела масленица, Анатолий договорился с поваром пансионата, чтобы тот приготовил блинное тесто. После завтрака на опушке, где прогуливались отдыхающие, мы развели костёр, притащили стол, скамьи и начали печь блины и варить пунш. Быстро собралось множество участников, среди которых веселилась и тишинская пассия. В разгар пиршества появился Полугаевский с бутылкой дорогого коньяка.
— Ну, этому здесь не место, — прошипел Анатолий, а я подумал: “Интересно, как прославленный шахматист сможет вписаться со своей бутылкой?”
Полугаевский подошёл, наклонился к сковороде с блинами, нарочито разглядывая процесс их изготовления, и вдруг воскликнул:
— Ба, да вы, кажется, блины на масле печёте!
— Конечно, — прозвучало моментально несколько голосов.
— Что вы, — это же прошлый век. Сегодня все выпекают блины на коньяке. Неужели не пробовали?
Лёва раскупорил бутылку и вылил изрядную порцию коньяку на чистую раскалённую сковородку. Коньяк вспыхнул. Шахматист быстро залил пламя блинным тестом и сунул сковородку на огонь. Тесто пыхтело, фыркало и разбрызгивалось в разные стороны. Все действия Полугаевского сопровождались звонким смехом окружающих.
В конечном итоге красота игры была оценена Ириной выше красоты живых цветов, и роман Анатолия, начавшийся в Воронове, продолжился в Москве.
V
Несмотря на тёплые и несомненно дружеские отношения, уже давно установившиеся между мною и Анатолием, некое недоверие со стороны полковника постоянно ощущалось. Было видно, что он помнит как испортил мне карьеру, и хотя было очевидно, что я жил и не тужил, тем не менее Анатолий находился всё время начеку. Но ничто не убеждает (или не успокаивает) лучше, чем время, и постепенно полковник поверил, что я «не держу на него зла».
Как-то незадолго до окончания рабочего дня Анатолий позвонил и пригласил меня попить чайку, но не в кабинете, а в своей квартире. Я удивился такому предложению, но Тишин успокоил:
— Это недалеко.
Мы сели в мою машину, и Анатолий, дирижируя — налево, прямо, направо — очень скоро попросил остановиться около обычного жилого многоэтажного дома. Мы поднялись на второй этаж, и, достав из кармана ключ, со словами:
— Это моя конспиративная квартира, — Анатолий открыл входную дверь.
Вначале я подумал, что это личная квартира Тишина, которую он называет конспиративной, потому что о ней никто не знает. Но через минуту всё прояснилось: это, действительно, была настоящая конспиративная квартира, где полковник встречался с информаторами. Я чуть было не задал вопрос: неужели общение с твоими невидимками здесь менее заметно, чем на предприятии? Но не задал, сообразив: раз так делают, значит так надо.
В холодильнике была масса всяческой вкуснятины, появление которой Тишин объяснил очень просто: вчера здесь гуливал его куратор из Конторы (так чекисты называли Лубянку) со своей пассией и всё «это» осталось от них. Хозяин стал накрывать на стол, а я сказал:
— Анатоль, хочу поведать тебе одну историю, а потом задать пару вопросов, сильно занимавших меня в студенческие годы.
— Ну, что ж, валяй, — согласился Тишин.
— Со мной в Физтехе учился некий Владимир Смирнов. Высокого роста, всегда в хорошо выглаженном костюме и галстуке, с большим желтым кожаным портфелем, он ходил, высоко подняв голову и смотрелся почти вызывающе. Своих сокурсников Владимир нежно, почти по-отечески, называл «лапочками», так что в ответ и его все стали величать Лапочкой. Когда я видел Владимира, у меня возникало ощущение, что он как бы не живёт, а играет самого себя. И я не ошибся: артистические способности Лапочки открылись в полной мере во время сдачи устного экзамена по матанализу, который был организован следующим образом. Весь первый курс собрали в актовый зал, где на сцене каждому экзаменатору поставили свой стол. На центральном большом столе лежали экзаменационные билеты, зачётки всех студентов и их работы, выполненные накануне во время письменного экзамена. Освободившийся преподаватель брал наугад зачетку и читал имя её владельца. Вызванный поднимался на сцену, тащил билет, находил свою письменную работу, после чего направлялся с преподавателем к его столу и отвечал на вопросы полученного билета.
Смирнов попал к низенькому Бесову, считавшемуся среди студентов самым злобным преподавателем. Проделав все предписанные операции, Лапочка направился за экзаменатором к его столу, на который сразу же положил свой портфель, уменьшив рабочую площадь стола чуть ли не наполовину. Затем, пододвинув свой стул вплотную к преподавателю, сел так, что тот оказался у него почти под мышкой. «Поймав» таким образом Бесова, Лапочка почти моментально начал доверительно и не прерываясь что-то шептать на ухо экзаменатору, который ёрзал на стуле, безуспешно пытаясь выкарабкаться из-под крыла экзаменуемого. Нашёптывание Лапочки и ёрзание Бесова продолжалось несколько минут. Осознав тщетность своих усилий, Бесов вписал «удовлетворительно» в зачетку Лапочки, и тот с высоко поднятой головой победителя спустился со сцены. За всем этим представлением я, ожидая своей очереди, наблюдал с большим интересом, и когда Владимир проходил мимо меня наши взгляды встретились, и я с восхищением показал большой палец.
Начался второй семестр. Я спешил на лекцию, и тут со словами «нужно поговорить» меня остановил Лапочка. Без всяких предварительно вводных слов, наклонившись ко мне, он негромко сказал:
— Сейчас отбирают студентов в качестве нештатных осведомителей. Если тебя пригласят, пошли их всех куда подальше, лучше матом и сразу же уходи. Не бойся, я точно знаю как нужно себя вести в такой ситуации. Главное — не начинай никаких разговоров, — а увидев моё смятение, уточнил, — можешь никого никуда не посылать. Просто быстро уходи! Не трусь, делай как говорю и всё будет в порядке.
Слухи о том, что отец Смирнова — важный чекист, ходили между студентами, и поэтому я не удивился особой осведомлённости Лапочки. Но ни в тот день, ни в следующие меня не вызвали. И вот мои вопросы: почему у Лапочки, сына чекиста, было столь «непатриотичное» отношение к стукачеству, и почему меня не позвали?
Тишин уже давно накрыл на стол и, наполнив рюмки армянским коньяком, с нетерпением дожидался окончания рассказа.
— За всё то, что хорошо кончается! — произнёс Анатолий, и после того как мы чокнулись и выпили, сказал:
— Ответы на твои вопросы, — крайне просты. Никакого отрицательного отношения к стукачеству у Смирнова, я уверен, не было и быть не могло. Он просто пожалел симпатизировавшего ему мальчика и не захотел, чтобы этот мальчик, как пес на привязи, лаял на всякого, кого ему укажет хозяин. А вообще поблагодари Лапочку, очевидно, он описал тебя так, что всякий интерес к подобной кандидатуре у «наших» пропал, а то никакое твоё поведение не помогло бы, и в этой комнате был бы ты не гостем, а «законным» посетителем.
— Но, возможно, в этом случае я бы продолжал руководить НИО, а не превратился в начальника лаборатории, — предположил я, смеясь.
— Не знаю, не знаю — усмехнулся в свою очередь Тишин, а затем уже вполне серьёзно, — Я слышал откровения некоторых, так называемых деятелей искусства, как их вербовали в стукачи, а они, несчастные вертелись, как ужи на сковородке и, конечно, ускользнули. Всё это ложь, пустая бравада. Правила и критерии отбора «наших людей» отработаны на все сто. И я не знаю случая, чтобы хоть один из тех, кого наметили когда-нибудь соскочил.
Слушая Тишина, я вспомнил к каким выводам пришёл в те давно минувшие студенческие годы. Тогда я попытался представить себе, что кому-то из группы предложили это самое сотрудничество, и как этот кто-то к такому предложению мог отнестись. Поразмыслив, я пришёл к выводу, что подавляющее большинство приняли бы подобное предложение с радостью, а остальные — хотя, возможно, и без особой радости, но тоже согласились.
Для первых — думал я, — такое сотрудничество — это желанный допуск к некоторой дополнительной силе, получению узаконенного превосходства над другими. И даже в том случае, когда это превосходство окажется иллюзорным, оно всё равно будет согревать и придавать дополнительную уверенность. А стыд? Перед кем? Всё тайно, так что и стыдиться не перед кем! Разве что перед самим собой? Но для первых — это что–то за гранью реальности, а для вторых — работает оправдание: заставили. При окончании Физтеха они, эти избранные, последуют за мной. И так как ничего с этим поделать нельзя, то и относиться к этому следует, как к естественной необходимости.
— А что случилось с твоим Лапочкой? — прервал мои воспоминания Анатолий, — странно, но я не помню, чтобы у нас где-то фигурировал Владимир Смирнов.
— Лапочка покинул Физтех, точнее его заставили уйти. Владимир ни с кем не дружил, да и студенты не испытывали к нему никаких положительных эмоций. Особенно не любили его партнеры по картам, полагая, что играет он плохо, но уж больно везучий. И вот нервы партнеров не выдержали, и они сговорились проучить Лапочку. Афера удалась, и Владимир проиграл весьма приличную сумму. Деньги требовалось отдать сразу. Играли в общежитии во время лекций. Лапочка знал где студенты, с которыми он жил в одной комнате, хранили деньги и был уверен, что они на лекции. Накануне была стипендия, так что денег для расплаты должно было хватить. Карточные партнёры предупредили Лапочкиных соседей, и те, затаившись в платяном шкафу, ждали свою жертву. Лапочка вошел в комнату, взял деньги и сразу же был пойман с поличным. Свидетелей было предостаточно, и Владимиру предложили либо добровольно, тихо покинуть Физтех, либо факт воровства будет обнародован, и на общем комсомольском собрании будет поставлен вопрос о его исключении из комсомола. Через пару недель Лапочка перевелся в Московский аиационный институт.
После откровенных ответов Тишина я понял, что характер наших отношений изменился, и теперь могу задавать Анатолию вопросы, от которых ранее воздерживался. Прежде всего я спросил, знает ли Тишин, кто написал анонимки на меня и на Матвеева и получил неожиданный ответ.
— Естественно, знаю, но не скажу, и не скажу только по одной причине — тебе лучше не знать! Представь себе, ты идёшь, а навстречу тебе — автор твоей анонимки. Вчера ты с ним мило раскланивался, а сегодня что — в морду плевать будешь? Равно как и имена моих посетителей для твоей же пользы лучше не знать! Хорошо, когда ты должен мыть руки только выходя из туалета и перед едой, гораздо хуже … — Тишин не нашёл нужного слова и замолчал.
— Анатоль, ты абсолютно прав, — помог я приятелю. — Есть знания, которые вредны. Скорее всего любое знание содержит в себе и положительную, и отрицательную составляющие. Давай выпьем за способность выделять из доступного нам знания плюс и проскакивать мимо его минуса.
— Будем считать, что теперь моя очередь задавать вопросы, — cказал Тишин, выходя из-за стола и растягиваясь на диване. — Объясни, почему, когда я отстранил тебя от дел Совета, ты не пошел к Устинову или не поехал в МОП к начальнику нашего главка Зарубину? Что, гордыня взыграла?
— То, что не отправился сразу из твоего кабинета в устиновский, было вызвано не гордыней, а смущением. Для меня это выглядело так, будто я собираюсь просить о том, о чём просить нельзя. А потом у меня вообще появились сомнения в целесообразности продолжать активную производственную деятельность. Формулируя исключительно для себя разные причины своих сомнений, я, наверное, подсознательно опускал одну, может быть, самую важную, — предстоящую борьбу с новым замом Генерального, в которой, очевидно, я бы потерпел поражение.
— Да, бороться с человеком, имеющего вместо знаний огромные кулаки, да ещё для которого эта победа была равносильна счастью всей его жизни, очень не просто!
— А почему ты спросил о Зарубине? У меня с ним нет и не было сколь–нибудь близких, доверительных отношений, — поинтересовался я.
— Потому что единственный, кто попытался побороться за тебя был именно Зарубин. Он специально приехал из главка, пришёл в мой кабинет и после традиционного вопроса: «У вас что-то есть на Троицкого?” и ответа: “Нет, ничего” стал уговаривать дать тебе возможность продолжить работу в Совете. Я отказался, заявив, что ничего сделать не могу, хотя оба прекрасно понимали: это — блеф.
— Интересно, почему Зарубин вдруг забеспокоился обо мне? — спросил я.
— Вот сейчас ты, конечно, думаешь, что будучи, как и ты, полуевреем он заступался за такого же. Если так, то ты до чёртиков наивен. Если кто-то и позаботился о тебе, так это — Лапочка. Зарубин волновался только о себе. Он просто боялся усиления малограмотного нового заместителя Генерального конструктора, на которого не мог положиться.
— Так если я правильно понял, ты мог не отстранять меня от работы в Совете?
— Хорошо. Поставим точку над «I», — ответил Тишин. — Да, без проблем. Но готов поклясться на Библии, что ни анонимка, ни какая-либо иная информация о тебе никак не повлияли на моё решение. Единственно, что руководило мною это — желание навести на предприятии порядок. В частности, я хотел уволить начальников первого и второго отделов, а отсутствие у тебя требуемого допуска вносило весомый вклад в копилку моих претензий. Так что ты просто попал под раздачу. Но извиняться я не собираюсь. Как говорил вождь: «лес рубят — щепки летят».
«И всё же на Библии тебе, наверное, клясться не стоит» — подумал я.
Мы проговорили до позднего вечера и разъехались по домам уже почти искренними друзьями.
VI
Мой загородный дом находился в подмосковной Салтыковке, а дача Анатолия в одном из весьма удалённых от Москвы посёлков ГРУ. Чтобы быть поближе к Москве, а одновременно и недалеко от меня, Тишин продал свою дачу и купил дом в Салтыковке. Отмечая покупку за рюмкой водки, я описывал Анатолию cалтыковские достопримечательности:
— На параллельной улице стоит дом, где прежде размещался мой детский сад. А ещё через улицу начинается поле, на которое нас в хорошую погоду выводили гулять. Здесь мы поднимались на холм, с которого было рукой подать до Никольско–Архангельской церкви. Так что вместе с новым домом ты, Анатоль, как бы получил и почти свою домашнюю церковь.
Новоселье отмечали под новый 1987 год, и мы сговорились встретить православное Рождество в “нашей” церкви.
В девять часов вечера накануне Рождества я зашёл за Анатолием, и мы отправились выпить пару рюмок водки в ресторан «Русь». Ничего не имея против церкви, но сомневаясь в целесообразности поста, мы заказали царскую закуску и после тостов за Веру, Царя и Отечество сосредоточились на актуальной для сегодняшнего вечера теме о вере.
— Анатоль, тебе не кажется что коммунизм это тоже вера — вера в светлое будущее, которое представить себе так же невозможно, как и рай? — задал я первый вопрос.
— Согласен, но интересно другое: эта вера ближе к христианству или иудаизму?
Я, естественно, стал доказывать, что идея коммунизма ближе к иудаизму, а Тишин был за христианство. Мы спорили недолго и около половины двенадцатого уже приближались к церкви.
Анатолий и Игорь в ресторане «Русь» прощаются с вырезанным из дуба медведем перед походом в церковь, 1987 г.
Формально эта церковь объединяет два храма: нижний, освящённый во имя Николы Чудотворца, и верхний, — во имя Архангела Михаила. Построена она в середине восемнадцатого века в стиле классического московского барокко. Богатый иконостас, высокие подклеты и традиционная архитектурная композиция восьмерика на четверике произвели на нас большое впечатление, но то, что мы увидели в самом храме, никак не соответствовало ожидаемому празднику. Внутри храм был слабо освещён. На полу прижавшись к стенам полусидели, полулежали несколько неопрятных старух и стариков. Мы постояли, покрутили головами и отправились домой к Тишину.
— Наверное наш храм недостаточно популярен, — пожалел Тишин.
— Не огорчайся, — успокоил я приятеля, — вот придёт Пасха, и увидишь какое здесь будет столпотворение. Рождение — это событие весьма обыденное даже для самых высших, а вот распятие да ещё с воскрешением — это уже нечто из ряда вон выходящее и поприсутствовать при этом всегда найдётся куча любопытных.
Со словами «возможно ты и прав» Тишин достал из холодильника бутылку водки, наполнил стаканы и, не говоря ни слова, залпом осушил свой.
Не закусывая, Анатолий вышел в другую комнату и вскоре вернулся со сложенными вчетверо листками, которые протянул мне, а сам пристроился на скамье около ещё не совсем остывшей печки. На первом листке заглавными буквами по церковнославянски, так что я больше догадался, чем прочёл, было от руки выведено Десять Заповедей.
— Листки эти попали ко мне после убийства Матвеева, — пояснил Тишин, — и у меня прижились. Долгое время они лежали на моём рабочем столе, то и дело попадая на глаза. Вначале меня привлекала вязь самих букв, а потом я стал улавливать некий особый смысл хорошо известных заповедей.
— Ну, и что ж ты смог уловить? — спросил я, стараясь попасть в тон и, не дай Бог, не обидеть своим вопросом опьяневшего приятеля.
Не обратив никакого внимания на мой вопрос, Тишин сказал:
— Я не поленился и переписал все заповеди ровно наоборот, убрав частицу «не» из тех, где она есть, и добавив в те, где она отсутствует. Получились как бы Заповеди Дьявола. Читая их, приходишь к выводу: в процессе своей эволюции человек жил именно по этим дьявольским заповедям, и именно они сотворили современного человека. Остаётся только предположить, что три тысячи лет назад эволюция человека достигла такого уровня, что для её продолжения потребовалось заменить Заповеди Дьявола на Десять Библейских Заповедей. Заменить легко, а вот перестроиться под них человеку оказалось крайне трудно. Три тысячи лет человечки стараются, а воз и поныне там.
Первоначальный энтузиазм говорившего постепенно угасал, а к концу монолога погас окончательно. Анатолий склонился на бок и с явным намерением заснуть стал устраиваться на лавке. Я положил на стол полученные от Тишина листки и, плотно затворив за собой входную дверь, отправился домой.
Я шёл по той самой улице, по которой когда-то пятилетним мальчиком возвращался из детского сада. Но если тогда мне хотелось, как можно скорее оказаться дома, то сейчас, охваченный волшебством рождественской, ночи я мечтал, чтобы эта дорога была как можно длиннее.
Вскоре после Рождества я уволился из “Астрофизики”, и мы с Анатолием стали видеться гораздо реже, главным образом по выходным, поочерёдно навещая друг друга.
VII
Пятидесятилетие я отмечал в Салтыковке, пригласив только своих сокурсников- физтехов. Когда гости разъехались, грусть, естественно сопутствующая такой дате, и на время отступившая при общении с друзьями, вновь стала тихо подкрадываться, чтобы уставшего юбиляра, уже никем незащищённого, заключить в свои объятья. Но не успела. Послышались приближающиеся к дому шаги. Я спустился вниз, полагая что кто-то из физтехов что–то забыл, но, открыв входную дверь, увидел Тишина.
— Очень рад, Анатоль!
Мы обнялись.
— Поздравляю! Надеюсь, твои гости разъехались, — переступая через порог предположил Тишин.
— Да, ты, как всегда, рассчитал точно, — похвалил я Тишина.
Я предложил гостю различные напитки, и Анатоль со словами:
— Прежде я выпивал по праздникам, а теперь для меня праздник, когда я не выпиваю, — выбрал коньяк.
Я с сервированным подносом и Анатоль с коробкой конфет и бутылкой коньяка спустились в кабинет. Я поджёг берёзовую кору под дровами в камине, а гость в бликах разгоравшегося пламени наполнил рюмки и приготовился к тосту.
— Уверен, все традиционные пожелания — здоровья, удачи, счастья — уже прозвучали. В плюс к ним я желаю тебе чего-то неожиданного, что встряхнёт, заставит действовать! За новые деяния и победу в них!
Анатолий занял старинное глубокое кожаное кресло, а я, подложив бархатную подушечку, устроился в массивном деревянном кресле, более похожем на трон, спинкой которого служил тщательно обработанный здоровенный горбыль, а подлокотниками — скрюченные корни старого вишнёвого дерева. Оба кресла стояли около камина, и Тишин, орудуя кочергой и каминными щипцами, изредка переворачивал поленья. Высокий, до самого потолка, книжный шкаф находился рядом с камином, а противоположную стену почти целиком покрывала шкура крупного камчатского медведя. Игра отблесков пылавших в камине дров и мерцание свечей создавали атмосферу спокойствия и уюта.
— Анатолий встал, подошёл к книжному шкафу, взял «Доктора Живаго» и, полистав, вернул на прежнее место.
— Пастернак прав, жизнь так устроена, что на каждого «направлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси», — задумчиво произнёс Тишин и уже без всякой патетики:
— Знаешь, у меня с сумраком ночи ассоциируется ощущение беспредметного страха.
Тишин прикрыл дверцу книжного шкафа и, вновь удобно устроившись в кресле, начал философствовать.
— Страх — штука необходимая для организации человеческого общества. Чтобы усилить страх в дополнение к реальному наказанию человек придумал некое неизбежное наказание в будущем, что и поручил Богу. Тысячи лет пугали русского человека. Поняли: не очень эффективно. Стали строить справедливое общество без Бога, подменив его Марксом. Попробовали и сразу же увидели, что без страха — никуда. Создали ВЧК, потом КГБ и в конце концов нагнали такого страху, что даже «в области балета» всех обогнали. После Сталина реальный страх пропал, но действовала ещё память о нём. Сегодня исчезают даже отголоски этой памяти, и я спрашиваю себя: что будет?
— Логика подсказывает: придётся вновь вернуться к Богу, — сделал я естественное предположение, — а может быть соединить Бога и КГБ. Интересно, как такой симбиоз будет выглядеть?
И тут я осёкся. Я вспомнил как был удивлён в начале нашего знакомства, когда заметил, что Тишин во время вечерних прогулок с опаской заходил в лес, явно предпочитая освещённые дорожки пансионата тёмным, милым своей тайной лесным аллеям. Тогда я объяснил себе эту особенность поведения Анатолия тем, что порождающий страх сам становится его жертвой. Сейчас, слушая своего приятеля, я начал улавливать иные, может быть более серьёзные мотивы.
Время давно перевалило за полночь, и Анатолий собрался уходить. Он встал, пожелал спокойной ночи и, похлопав по своему заднему карману, со словами:
— У нас есть, что может защитить, — отбыл.
VIII
Началась Перестройка. В унисон с тем как она набирала обороты наши встречи становились всё реже. Однажды Анатолий объявил о своём решении оставить службу в КГБ, выйти в отставку и серьёзно заняться бизнесом.
— Неужели ради денег ты способен отказаться от власти, которую имеешь над людьми? — удивился я.
— «Власть над людьми» — это слишком громко сказано, всего лишь над сотрудниками “Астрофизики”. Как ты не поймёшь, страна переходит к системе, в которой не власть даёт деньги, а деньги дают власть, — объяснил Тишин.
Решение Анатолий принял не с бухты–барахты. Уже более года он участвовал в разных бизнес-проектах. Вначале со своим братом открыл шашлычную на ВДНХ. Затем взял в аренду здание, где прежде размещалась ведомственная гостиница, и, сделав небольшой косметический ремонт, открыл дешёвый заезжий двор. Наконец организовал издание раритетных книг.
За пару лет Тишин из полковника КГБ превратился в успешного бизнесмена c симпатичным офисом позади Министерства иностранных дел. Теперь Анатолий жил совершенно иначе: шальные деньги, попойки, бесчисленные женщины. Семья Тишина переместилась в Копенгаген и не мешала ему «делать бизнес».
Анатолий Тишин (справа) со своим бизнес- партнёром Алексеем Перцевым
IX
Иногда Тишин приглашал меня в свой офис. Обычно, откликаясь на приглашение, я заставал в кабинете накрытый стол, вокруг которого кружилась пара-тройка новых приятелей хозяина, рассчитывавших присоединиться к предстоящему ужину.
Сегодня стол тоже был накрыт, но Тишин пребывал в гордом одиночестве. После нескольких общих приветствий он сказал:
— Хочу отметить свою победу. Вчера я выиграл важное сражение и стал арендатором подвальных помещений в нескольких старых арбатских переулках. Уверен, это принесёт мне хорошие, настоящие деньги.
— Что ж, за «настоящие» деньги следует выпить настоящей водочки, — констатировал я.
За первой рюмкой последовала вторая и уже намечалась третья, но тут секретарь, строгая, но, когда требовалось, весьма покладистая женщина, внесла блюдо с шашлыками по-карски, и к «Столичной» была добавлена бутылка «Мукузани».
— Как всё переменилось, — посетовал я, — совсем недавно в своей Салтыковке я готовил шашлык нисколько не хуже этого, а теперь могу полакомиться шашлычком только за твоим столом.
— Ничего. Скоро будешь в Нью-Йорке и там отведаешь чего-нибудь получше, — предположил Тишин и, уже возвращаясь ко дню сегодняшнему, — я не мог себе представить, что когда-нибудь буду так радоваться победе над горсткой евреев. В страшном сне не могло мне привидеться ничего подобного. Конечно, я всегда понимал, что евреи — это нечто особое. Само слово «еврей» заставляет насторожиться. Но казалось, что всё под полным контролем и это навсегда. А тут вот, чуть-чуть не проиграл им свои подвалы.
— А почему «свои»?
— С месяц, как я получил одобрение в Комитете да и в Управе всё уладил. А тут вдруг, как черти из табакерки, выскочили эти двое, и всё начало рассыпаться.
— Но ведь не рассыпалось, — успокоил я приятеля.
— Сегодня, нет, а вот завтра — всё может быть. Удивительное дело, шлёпая по жизни вот уже пятьдесят лет, я никогда не работал с евреями, а вот сейчас вокруг меня сплошь одни евреи, будто живу я не в Москве, а в … — и тут Тишин напрягся, стараясь вспомнить подходящий израильский город.
— Странно, что ты удивляешься, — прервал я старания Тишина. — Прежде ты существовал там, куда евреев не пускали. Редкому еврею удавалось проникнуть в твою запретную зону. А теперь ты пришёл в бизнес. Здесь без евреев — никуда.
— Это пока — «никуда». Вспомни историю. И в революции без евреев было «никуда», и в науке было «никуда», а теперь, говоришь, и в бизнесе — «никуда». Но, заметь, это «никуда» работало всегда лишь до некоторых пор! Сделали революцию и навели порядок (еврей во власти — обычный послереволюционный факт — превратился в уникальное явление). Сварганили атомную бомбу — и в науке тоже навели порядок (тех, кто «варганил», оставили — вдруг ещё пригодятся, а вот для новых — извините, только в виде исключения). Вот увидишь: со временем и в бизнесе тоже наведут порядок.
— Грустное будущее ты предрекаешь евреям, — подытожил я.
— Уж за кого за кого, а за евреев беспокоиться не следует, — теперь уже Тишин стал успокаивать меня. — Евреи — народ избранный. Уникальный. Второго такого на Земле нет и никогда не будет. Это единственный народ, который понял: для своего сохранения важен не конкретный кусок земли, а нечто гораздо большее — нужна особая вера в Бога.
— Ты прав, именно особая, — согласился я. — Очень, очень давно я спросил свою еврейскую бабушку, верит ли она в Бога, и получил ответ: «твой вопрос не имеет смысла: верить или не верить можно во что-то определённое, а Бога представить себе нельзя. Он есть всюду и всегда! И пути Его неисповедимы. Вот и всё». Можешь поверить, что, услышав подобное, я был сильно разочарован: хотелось хоть как-то представить себе Бога. Только много позже, кажется, я что-то понял. Подобное восприятие Бога не оставляет никаких шансов на то, чтобы даже помыслить о доказательстве его существования или не существования.
— С одной стороны, — начал рассуждать Тишин, — исключить воображение и чувства из восприятия Бога — это поднять Его на недосягаемую высоту, а с другой — лишить чувств, оторвать от жизни. Стоило Моисею ненадолго отлучиться, как евреи сразу же сделали себе идола. Тысяча лет прошло после Моисея, а некоторые евреи так и не привыкли к абстрактному Богу и захотелось им живого Мессию. И одна еврейка постаралась, родив одновременно и божеское, и человеческое! Кое-каким евреям эта пьеса сильно понравилась, и пошли они пересказывать её по всему свету. И так разрекламировали, что зрителей и участников до сих пор хоть отбавляй. Признаюсь, мне сия пьеса тоже нравится. Что мне тот, о ком никто ничего толком сказать не может. А вот смотришь на лики Сына и просыпается в тебе букет всяческих чувств, — признался Тишин.
— И, конечно, хочется тебе, — предположил я, — возлюбить ближнего как самого себя. А для того, чтобы эта любовь была как можно сильнее, тебе приходится всё сильней и сильней любить самого себя. Надеюсь, в конце концов ты сможешь так полюбить себя (а вместе с собой и ближнего), что и евреям кое-что перепадёт.
— Не дождёшься. Одно дело — признавать избранность, и совсем другое — любить избранного. Вот если его распяли — то избранность идёт ему в плюс, а живых избранных не любят, и от них стараются избавиться, особенно если сами хотят стать таковыми.
Прерывая зафилософствовавшегося Тишина, я спросил:
— Скажи честно, если бы из твоей табакерки выскочили не два еврея, а два русских мужика — это уменьшило бы радость твоей победы?
— Нисколько! О евреях я упомянул только потому, что они вдруг превратились для меня в живых людей. Прежде я их видел издали и работал только с их фамилиями и фотографиями, а теперь ситуация изменилась — фотографии ожили.
Прощаясь Тишин предложил мне принять участие в небольшом сабантуе, который он планировал устроить на будущей недели по случаю начала нового бизнеса.
— Познакомишься и с побеждёнными. Вполне симпатичные молодые парни, бывшие комсомольские активисты. Думаю привлечь их к своему бизнесу. Тебе будет любопытно.
— Звони. Постараюсь присоединиться, — пообещал я.
Но Тишин не позвонил и причина оказалась весьма уважительной.
X
Шофёр запоздал и, не став заезжать во двор, через боковую калитку поспешил к дому Тишина. Входная дверь была широко распахнута. Не обнаружив босса в столовой, шофёр загляну в спальню. Тишин лежал на кровати, а голова его покоилась на тёмно-красной от крови подушке, из под которой торчала ручка личного пистолета убитого. Оружие, которое всегда придавало своему хозяину особую храбрость, увы, не смогло его защитить.
О чём был последний сон Тишина, и был ли он вообще? Кому помешал бывший полковник в наступившей новой жизни, и кто заставил его её покинуть?
Все эти вопросы, как, впрочем, и многие другие, остались без ответов.
P.S.
Через несколько дней после смерти Тишина Перцев, спускаясь из своей квартиры в лифте, получил несколько ножевых ударов. В отличие от своего партнёра он выжил, но бизнесом более не занимался.
Москва 1998 — Лас-Вегас 2018
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer7-itroicky/
