1.
Как неведомое близко, до возврата лишь два шага,
ощущение пред-риска и отвага, и отвага,
только образ рукотворный, только глаз — теодолит,
на ковре уже ковёрный, он нейтральных удалит,
и стоят на перепутье, и не выбрана дорога,
не гоню на вас и жуть я, да и нет у нас пророка,
…..
вот такая беллетристика,
каждый бел уже до листика…
….
На галёрке бурный смех, рыщут кнут и парашют,
всё для этих, не для тех — на манеже пат и шут,
и с задумчивым лицом смотрит вверх аристократ,
перед сложенным концом множат и арест в сто крат,
на манеже — в оба ока — не до срока, не до срока,
помесь флейт и кровостока — смесь порока и пророка,
……
и заходят в лоб с ферзя,
жить по-прежнему нельзя…
….
В небе сочных облаков, как немеренного чуда,
появилось дураков — ниоткуда, ниоткуда,
ваша карта, сударь, бита, прозвучит сейчас сюита,
полотно в крови залито, горечь сладкая запита,
по ранжиру, по ранжиру — жизни в ряд библиотекарь,
не до жиру, быть бы живу — трёт крупу библейский пекарь …
….
и руками трёх сестёр
покаяние простёр…
….
Но какая, к чёрту, месса — придыханье и акцент,
отвернулась патронесса, не спасёт приват-доцент,
в подкидного, Парамоша, карта прёт и в раж и в масть,
ох, тяжёлая ты ж, ноша — как не сгинуть, не пропасть,
русофилы, русофобы — толстолобы, толстолобы,
жизнь отдать, да так уж чтобы — повезло бы, повезло бы,
….
и прокинули на спор
карты три и трёх сестёр…
….
Смыслов нет, пропали песни, не дотронься, не тревожь,
и нисходят сюда вести, как румянец с бледных кож,
а нутро у человека — пустота одна и глянец,
по щекам парапитека — и появится румянец,
и помостом сложен брус, на манеж выходит Гус,
ну, а хлещущий «Петрюс» — на поверку вор и трус,
….
и уже у трёх сестёр
язычок, как нож, остёр…
….
Но паноптикум продлится, на галёрке круговерть,
и уже одна сестрица — видит блеф и видит смерть,
край неведомый, упрямый, в масло туго входит нож,
между мюзиклом и драмой выбираем, ну так что ж,
и вбирает Хлудов дрожь, и сползают маски с кож,
край, не стОящий и грош, снежных путанных порош …
….
и решили три сестры, не бежать и не брести —
…как три карты, сеть сплести…
2.
Не грусти. Отрицанье имеет причины, до последней черты
не поймёшь — чёрт ли он, чёрт ли ты,
исчерпали лимит романтичные, грустные Грины,
белоснежным и левым крылом и рождаются лучшие перья,
птица тоже сидит за столом и решает — не зверь я? —
в честь змеиной кончины ….
Парадоксы всегда возлежат в основании правил,
рудокоп в этих недрах не Фауст, а Гавел,
и впитали в себя звонкость фраз не чтецы, а куранты,
ориентир для слепых в ясный день — чей-то храп,
милосердие в их — лишь словах — приготовься-ка раб
для приветствия Данте …
Под зеркальной стеной и живут уникальные шлюхи,
о себе распуская притворные, лживые слухи,
в отражении виден причудливый, покерский мир,
одиночество, как привилегия мудрого — миф,
и с ободранной шеей протиснулся в форточку гриф
в духоту всех квартир ….
Надо платье по мерке пошить королям по фасону,
отдаваться ролям в этой жизни немало резона,
только выть и смеяться, меняя лишь тембр,
а эстраду построят, замерят, украсят и вот —
и торжественным хором откроют святой эшафот —
тут и место «Remember» ….
Белоснежному платью невесты равна белизна унитазов,
и в грязи кимберлита и весь ты — полно там алмазов,
гордо реет по ветру длиннющая прядь кумача,
ты оскалься, улыбкой счастливой весь свет озарив,
отнесёт в ритме вальса не аист, а радостно сгорбленный гриф
под топор палача …
И как будто касаясь рукой — этот бархат тревожен,
на столе фуа-гра и столовым ножам не хватает лишь ножен,
до печёнок проел этот пошлый и злой термидор,
и пора бы уже возродить для скотин
мелодичную трель, динамизм гильотин,
передёрнув затвор ….
От проливов не так далеко до портового Гавра,
византийская прель будто сочность зелёного лавра,
и на лоб из неё под рапсодию тянут венок,
тут на выселках хор исполняет попсово из Глинки
сущий вздор — и веселье придёт, как поминки,
дайте срок ….
Пусть слепой и покажет надёжнейший путь,
пусть глухой ждёт сигнала, чтоб всем не заснуть,
пусть безногий бежит, а за ним Робеспьер,
отправляйте счастливые письма иным поколеньям,
и идём по хребтам, по рукам, по коленьям,
как наглядный пример …
Созерцая в себе зазеркальность прелестных пустот,
только тембр меняют от визга до стильных хрипот,
и картинность беззвучного плавного танца,
белый, белый, с тоскою парящий над миром рояль,
отрывают киркою, запрятанный сдуру Грааль
для пошлейшего глянца ….
И безвременность — это же мера, как постРенессанс,
возрождённая вера — не Бах, и не Моцарт, а Брамс,
ухмыляется мудрый, пуская судьбу водевилем,
в этой арии проб и ошибок не место пустому расчёту,
и напишет от Вагнера сноб и либретто на копии счёта
романтическим стилем ….
3.
Видимо, что-то скрыто в этой нелепице дней,
действие всё острей тяжестью сталактита …
Не пробуждаются дни наспех глотками кофе,
ночи — так это профи — к кофе гасить огни ….
Утренний сумрак — в теме — всё сопредельно в доме,
жизнью живём в аксиоме, надо, как в теореме …
Утром и звуки тише, воздух недвижим, спит,
будто бы сталактит рядом — руками рви же ….
Ворох событий стадно давит на небосвод,
ну, а оттуда льёт, будь оно всё неладно …
Скручена цепь событий, свита в тугую нить,
речи не говорить — он не пророк, а мститель ….
Кто-то сочтёт неладным — проповедь жаждет стадо,
дайте того, что надо — благости прямо в ад им ….
Кофе всем вставшим, кофе, ну, а пророкам кроме,
в этой слепой погоне в чашку нальют и крови ….
Вечер покажет лихо — света и тени игрища,
и успокоишься, выкрича всю бесполезность крика …..
Сточены грани тени — и лихорадит рассвет,
ночи считают от сред — даже пророки в теме ….
Замерло что-то, замерло — или замёрзло встык,
хриплый, гортанный крик — падает на пол замертво …
Эти события — в цели, все в пересортице дней,
будто открытая дверь в комнаты, что опустели …
Ну-ка, потише, пророки, нужно сейчас молчать,
там же проставлены сроки, где и стоИт печать ….
В этом зале пустынно — вот и святая обитель,
он не пророк, а мститель — впрочем, уже безвинно …
Ночи, как смоль тягучие, им не пристало спать,
тёмная сверху гладь — звёзды, так ночью круче им …
Отдайте заботы хранителю — спите уже пророки,
ну, а наутро — в сроки —… кофе нальёте мстителю …
4.
Всех чертей вспоминая, попавшихся нам на пути,
от иллюзий, реалий, свершений с ума б не сойти,
обретаем бессилие рухнувшим, свёрнутым миром,
и приладили шар над уставшим, измотанным Лиром,
и как хочешь, крути ….
И осенним изломом стихают нарядные скверы,
в восемнадцатых числах приходят повзводно брюмеры,
в разносолье победных, галдящих столов,
всё отличие всех человечьих голов —
в содержании серы ….
И ласкаешь упругую плоть, ну, а может и тёплую мякоть,
и как осенью хочется просто задумчиво плакать,
планомерно в сукровицу влили шампанского в меру,
термидор — как предтеча любого шального брюмера
и как пошлая слякоть ….
В этом зале воспеты хоралы от стиснутых ртов,
в этой музыке микст из мажорно-минорных сортов,
витражи в этих окнах — застывшая красками тишь,
отличаются рты у всех страждущих лишь
недержанием слов …..
И уходят пугливые в тень, прикрываясь простудой,
а крикливые хором и всех называют паскудой,
и сорвав голос свой, не сумев убедить человека,
перед яростною толпой и пророк, бережётся от века,
называясь Иудой ….
В этой опере глушит звериный хор
не оркестр, а только соло,
в этой музыке — музыка — сущий вздор —
квинтэссенция мутного спора,
и засохшие губы у бронзовых памятников
вспомнят бессильную речь,
у времени мерку качанием маятников
снимают от пяток до плеч ….
Переходы простого к простому,
упрощения к опрощению,
начинали с простого слова —
как обрядовость обращения,
от рулетки бродили к покеру,
бросив всё на сплошное «зеро»,
ну, а время во славу джокера
все курки, как назло, взвело,
перевешивало начало,
суету обрамлял успех,
термидоры — вам было мало
снятой бронзы голов у тех,
кто не зная и сути примера
и себя понапрасну зля,
приводили всегда к брюмеру
самозванного короля ….
5.
Вспоминая весь день гул резины на мокром шоссе,
лучший кофе в пути взбудораженном — кофе-гляссе,
рисковать за рулём, обнимая кого-то, отнюдь,
и выходишь, меняя и суть и рутинность основ,
резко тормоз нажав, рушишь сдержанность ртов,
воздух свежий глотнуть …
На обрыве мир сосен. Упёршись корнями в песок,
выставляя под осень корявые призраки строк,
слышат только волну, как удары прям в берег под пах,
лёгкий бриз в этих кронах читает, наверно, стихи,
и приходит от моря, от озера, даже с реки —
восклицание — Ах!
У пейзажа есть тоже закон и отчётливость форм,
развивая пространство идиллий, приветствует Бор,
как горнист, философски играя сюиты тюльпанам,
эта физика жанров, эклектика смыслов и слов,
приготовься-ка в споре идей, философий, костров —
быть осознанно дранным …
Этих форм классицизм не в повторе, не в чистке, не в лжи,
и над озером носятся в ритм этих строк и стрижи,
стройных сосен какой-то упрямый любимый покрой,
и приходит от моря, от озера пульсом строка,
совершенна, упряма, ударна, жестока, строга,
как удары волной …
А от Времени только — хруст сброшенных пОд-ноги игл,
кто-то пласт этих слов, этих фраз, этих прочерков двигал,
и разложена в масть стилевО на волнах партитура
смесью красок и нот, да и строк — как солидный винтаж,
и приводит тут смыслы спонтанно пейзаж
в состояние сюра …
И прокашлявшись, хрипло исполнишь втихую вокал,
между небом и морем, как меж двух забытых зеркал,
отражают и волны — и в стиль облака —
этот плавный, спокойный синхрон двух идиллий,
как смешением стилей —
разрезает строка ….
6.
Тут смена декораций. Новый зал. Партер гудящий. Барственные ложи.
СвитА интрига в нить, ну, так и что же — и кто-то узел крепко завязал …
На сцене всё не то, нет той игры — просрочены и паузы и сроки,
по краю сцены ярким кровостоки — и реплики в партер уже стекли …
И выдав за интригу стиль игры — за драму жизни пошлые наскоки,
и прогремели пышные пиры, где палача назначили в пророки …
Да разве вывод — быть или не быть,
до судорог, до боли, до измены,
палач всегда прощупывает вены,
которые пророк и свяжет в нить …
И панегирик метранпаж верстал. На занавесе вышили светило.
Палитра жизни тоже семикрыла. Но крылья кто-то в лоскуты порвал.
Молчание стянуло этот зал, шептали нА-ухо всё знающие доки.
В ходу лишь сплетни, слухи, экивоки. На сцене пели чопорно хорал.
И только сам виновник и не знал, что нравы сцены дики и жестоки …
И зал суфлёру всласть рукоплескал, что палача назначили в пророки …
Интрига полномочна, в этом суть,
до истины, до печени, до боли,
пророки знали собственные роли,
а палачи, где жизнь сменяет жуть …
А в гардеробной жизнь кипит, как глянец, меняют рвань судьбы на соболей,
и эта пересортица ролей, где на щеках палаческих румянец ….
И эта мизансцена не сложна, там лишь ухмылки, смех и монологи,
обиты театральные пороги — кандидатура в палачи важна …
И на афишах — бенефис, аншлаг, а в режиссёрской — склока и подлоги,
всем дамам с декольте, мужчинам — фрак, там палача назначили в пророки …
И быть — не быть, вопрос же до поры,
до истины, до корневых глаголов,
пусть палачи показывают норов,
ну, а пророки красоту игры …
Диагональю брошено пальто на кожаную изморозь дивана,
она была воздушна и желанна, не променяешь сон тот ни на что,
и лёгким флёром в памяти духи, как запахи Парижа и Руана,
она была восторжена и пьЯна, как взмах её чувствительной руки …
Раскиданные, брошенные речи, как цепь событий и движенье к цели,
и щёки обнажённые горели и поднимались стиснутые плечи,
и блеклый свет ночного фонаря и лёгкий привкус выпитого виски,
мы были упоительны и блИзки восторженной природой бунтаря …
Тут фантазийность вовсе ни при чём — нас темнота так страстно укрывала,
каскад волос — ночное покрывало над собственным, но отданным плечом,
и если мы молчали, то не зря, всё выдавало страсть прикосновений,
я понимал — она, наверно, гений в искусстве усмиренья бунтаря …
Французский вкус нерусской ностальгии, распахнутость чарующих гардин,
и силуэт в ночном окне один — загадочностью яркой панагии,
пробитый солнцем комнатный проём французского ажурного балкона,
весёлая проснувшаяся Мона под солнечным играющим огнём …
8.
Я точно знаю — этому не быть, не надо бить и биться о причалы,
пусть волны озверело одичалы — не надо ни кричать, не говорить …
Молчание — как свойство всех ветров упорно разрушать и бить волною,
и в этой озверелости шальною рождается проникновенность слов …
И кафедральность всех словесных фраз, изящество и стили построений,
ветра и сносят чушь стихотворений, которые не проникали в нас …
Не надо тут лукавить, бросьте жест — как сбросили всю тяжесть этих споров,
нам волны свой показывают норов, разбившись в пыль, в отчаянье, в протест …
Открыло небо яркость этих звёзд — рождение всех строк как будто болью,
и запах моря, привкус крови с солью — и волны слов в накат и в перехлёст …
Ветра имеют голос — он суров, и музыка ветров пьянА и стрАстна,
и часто построение опасно — отверженных и разозлённых слов …
И на излёте хрипота пьянит и роза всех ветров так голосиста,
летающие руки гитариста рождают музыкальнейший гранит …
Я точно знаю — это будет здесь — где ураганом смешаны все звуки,
и гитариста бешеные руки и в воздухе отчаянная взвесь …
Из воздуха приходят к нам ветра, обрывчатые фразы океана,
страница вся исписана и рвана, но буйством слов отверженно щедра …
Я точно знаю — этому и жить — стоЯт слова, как мощные граниты,
игрою слов и смыслы перевиты — свивая жизнь в узорчатую нить …
И он уходит, сбросив с руки плащ, зажав в руке счастливую монету,
искать другую стильную планету, и наплевав давно уже на эту,
оставив тут интриги, склоки, плач …
Пройдёт три года, брошенных в пыли дорог, хайвеев, встреч и расставаний,
пройдёт и квинтэссенция всех маний, и паника познаний и дознаний,
как будто растворяются вдали …
Он ненавидит склочность городов, ажурность зданий, вычурность конструкций,
все методы дедукций и индукций и конформизм, что освятил Конфуций,
к чему, он сам не знает, но готов …
Походы в бар, соседний, за углом, там градусы иллюзий, жажда смака,
там Три сестры, и Бег, и Тропик Рака, О, дивный новый мир — Рамона, где Итака?,
молчим, молчим, и ждём, и пьём, и ждём …
Оттуда Путешествие на край …, в ночи и Пене дней, … до Чевенгура,
Невыносима лёгкость бытия, невыносима Пустота и Дура, смесь стоика и в чём-то Эпикура,
Сто лет … Над пропастью — и снова отползай …
Звучит не джаз, ни реквием, не блюз, тут Пересмешник с Фаустом смеются,
и крутится замызганное блюдце, на Ярмарке тщеславий слёзы льются,
и Трём Товарищам опять не выпал туз …
Обычный гам, и шум, и суета, привычность жизни замкнутого бара,
за столик налево — та же пара, пронзительность Набоковского Дара,
Играем в бисер — выдайте счета ….
10.
Я думаю, кто был из нас неправ, себе уже во всём противореча,
сидевший прям напротив был стоглав, а я уже терял и смыслы речи …
Но этот спор продлится и года — и аргументы — блеском грозной стали,
эх, если б знал, эх, если б знал тогда, с кем в эту ночь в судьбу свою играли …
На спорящих прольётся сверху блажь — до сжатых кулаков и хрипов в горле,
эх, если б знал, эх, если б знал, что нас давно предали и к стене припёрли …
Но этот спор — о главном навсегда, о том, что я, наверно, не увижу,
мы ставили на кон и города, а он и небеса и всё, что ниже …
На спорящих всегда один ответ — а кто неправ, тот мыслит однобоко,
и он пытался дать мне свой совет, а я кричал — Продали не до срока! …
Но как же спорить, если ты один, а все вокруг правдивы априори,
и я, как бастионы, городил свои слова в дичайшем этом споре …
На спорящих прольётся сверху блажь — откроется всё, что не видно взору,
эх, если б знал, эх, если б знал, что нас приговорили беспощадно к спору …
Я думаю, кто был из нас неправ, себе уже во всём противореча,
а он писал для спорящих устав и подменял уже и смыслы речи …
Эх, если б знал, эх, если б знал тогда …
11.
Я где-то вас, по-моему, встречал — да, я уверен, этот взгляд — интрига,
я думаю, что жанром вы, как книга, которую ещё не прочитал …
Я помню ту улыбку на лице — лишь уголками губ, как мимолётом,
мгновенная задержка взгляда — что там? — на этом ироничнейшем самце …
Не знаю, может я был не один, какая-то картинность этой встречи,
там не было о чувствах даже речи, ну, не считая чувственность картин …
Наверное мы сделали всё сами — сюжет — авангардизм, роман — экстрим,
и в пекло лета, как и в холод зим — клянясь и проклиная небесами …
Не знаю — и сюжет неуловим, он, видимо, постиг всю тайну взгляда,
я знаю вашу образность обряда взаимопритяженья половин …
Я где-то вас, по-моему, встречал — но не уверен, образ слишком тонкий,
роман написан в стиле страстной гонки взаимоисключающих начал …
12.
Ах, эти маски сброшены давно,
на лицах спесь, затравлено боятся,
уйду в себя — так будет — решено,
под маской ироничного паяца …
Тут не смеются, тут сплошной оскал,
не поминают песни певших всуе,
тот мир исчез в туманности зеркал,
как шут исчез в болтливом балагуре …
Не надо хороводов и хоров,
тут место соло — на разрыв аорты,
на манекены человеческих голов
надеты человеческие морды …
Улыбочку! Нашить вам на лицо?
Вам сделать чуть приподнятые брови?
Жаргонное и смачное словцо
написано на вашей маске кровью …
Замётано, уже двоится код
для выбора всех масок и улыбок,
под этой маской пустят вас в расход
за пару-тройку жизненных ошибок …
Ах, здорово, открыты ветром двери
в тот цирк, куда приходим веселиться,
для встречи нас натягивают звери
на морды человеческие лица …
Напудрены носы и парики
в житейском развесёлом карнавале
и кормят зверя с собственной руки,
забыв, что маску зверю надевали …
И нет и полумасок-полулиц,
скрывают маски под своим лицом,
и вместо жизни вам сыграют блиц
с отъявленным и лживым подлецом …
Сменяют лица подлинные маски,
как разозлиться в этом карнавале,
бледнеют лица, как тускнеют краски —
мы маски лишь по лицам узнавали …
13.
Попробуйте смешать в одном бокале — растерянность сумбурную в словах,
проникновенность страстную в псалмах, калённую ухмылку острой стали,
добавьте обязательно любви, солённости и горечи сомнений,
взаимный трепет всех проникновений — в тела и в души, в проблески судьбы,
плесните два глотка порочных чувств — без них же нет ни остротЫ, ни шарма,
и подожгите, пламя просит карма, как чувства просят пламени искусств,
немного слёз, испарину со лба, задумчивость какую-то, улыбку,
без права на последнюю ошибку добавьте зла на зло, когда борьба,
два кубика холодного расчёта, лимонный сок для остроты приправ,
добавьте всё, где был тогда неправ, подписывая кровью пошлость счёта,
добавьте всё, что думали вчера, смотря в окно на пламенность заката,
судьбу разлейте — тоже виновата, что не всегда в интриге вечера,
добавьте всю просоленность морей, по краю соль, а то в бокале сладко,
долейте ваши боли без остатка и выплесните заданность долей,
перемешайте, вспените, от жажды до дна в запале выпейте бокал,
в нём ветер жизни в суету играл, прожИтой в вечер пятничный однажды ….
14.
Я здесь гулял. Тропинками. Весной. Смотря на смерть слежавшегося снега.
Весна в начале страстного пробега. С пожухлой на проталинах травой.
Я думал, что бывает сгоряча, размеренность уходит — в этом дело,
когда в душе предельно накипело, до судорог зимою долеча …
Я здесь бывал. Ещё не зная сам всю суету весеннего загула.
Я знал, многоголосье — партитура. Но я не знал, что голос — небесам.
Предельно достиженье теорем, доказано — в основе — суть всех логик,
так и ведут всегда и всех дороги к — струне, звенящей натяженьем вен …
Я здесь гулял. Ещё до той поры, когда была здесь жанровость охоты.
Охотники стреляли здесь до рвоты, хватаясь за горячие стволы …
И этот запах пороха и пота с животной страстью в бешеных глазах.
И растворялся человек в азах дичайшего смешного живоглота …
Я здесь гулял. Ещё не одинок. Продумывая соль и страсть интриги.
Я забывал здесь в одночасье книги. И понимал, что истина — игрок.
Я размышлял, не слушая ветрА. Я думал так, что проще не бывало.
Я знал — весна вытаскивает жало. И расстреляет пошлость от бедра …
Я уходил, бросая здесь себя. Зачем-то ожидая крика в спину.
И инь внутри сжигало половину, оставив яну рваные края.
15.
Не знаю, как родился этот свет, там парадоксы есть в самом зачатье,
в кровати поднебесной — в этом счастье — и самый главный жизненный
секрет…
Да что сказать, где чувства все карминны, там ждёт всегда успешного
успех,
придумал кто-то первородный грех, роль исполняя твоего мужчины …
И иногда все маски фантазийны, и важен свет, точнее полутьма,
и отсвет тела — лунная сурьма — движения загадочны и стильны ….
Я где-то видел тонкую картину — эпитеты, как краски в тон легли,
и лунный луч, как остриё иглы — ах, как ты любишь твоего мужчину …
Подобное притягивает за — невидимые струны одичало —
подобное — когда уже кричала, от отсвета закрыв свои глаза …
А в лунном диске нет и половины, сокрыто тайное от всех упорных
глаз,
фигура в небе молится за нас от парадокса твоего мужчины …
Размыто всё от сумрака в окне и исчезает отсвет в воронОм,
и сердце, как нещадный метроном — стремительным мазком картин
Моне …..
Твой облик исключительно картинный, ландшафт постели в отсвете ночИ,
фигуре в небе страстно нашепчи, … что исповедана уже твоим
мужчиной ….
16.
Помнишь то забытое вчера, солнечные отблески гитары,
шумные, удушливые бары, запах кофе, льющийся с утра …
Помнишь те забытые слова, отжиги и джиги и сонета,
верная, роскошная примета — в мареве миражном острова …
Помнишь, как ложилась мягко грусть — яркорыжим отсветом заката,
осень и приходит рановато, лето — я всегда тебя стыжусь …
Помнишь, как закат менял тона — нараспев, окрасив ярко небо,
волны бились в чётком ритме степа — бак и винг исполнила волна …
Помнишь утро, раннее, во сне — грохот опрокинутой гитары,
долгое звучанье струнной пары — отзвуком тебя, внутри, во мне …
Помнишь, не забыла, не прошло — странно это, странно и сокрыто,
может и не dolce, точно vita — музыкой закатов обожгло …
Помнишь ветер на твоей щеке, этих бризов роскоши мажора,
и гитары семиструнной соло — отданное ветру налегке ….
17.
Отшутились старые пророки, отгуляли новые мессии,
те ушли, которые просили в вечности назначить боль и сроки …
Подожди, не говори под руку, пепел с сигареты лишь стряхни,
ни слова, ни суть их не брани, не зови умышленно подругу …
Метатекст — всего лишь полуслово, сжатость форм — основа бытия,
быть-не быть — и в этом снова я — лаконичным выбором простого …
Музыкальность лишь в оттенках тем, острота вся в бритвенности слова,
чувственной усмешкой острослова ироничность видима дилемм …
Ну-ка, друг, плесни — в стакане сушь, зноем всех пустынь схватило горло,
музыка, ну, так уже притёрла акустичность бесполезных душ …
Что-то неспокойно в зеркалах — память их уже восстановима,
пластикой развязнейшего мима суть войны показана в балАх …
Подтанцовка строго в неглиже, музыка звучит нетривиально,
а на женском образе вуаль, но сброшена на зеркало уже ….
Прикури мне снова сигарету, левой обнимаю гриф гитары,
струны — это нити странной пары, любящей и дружбу и вендетту …
Шутки ради, или боли для — что-то и судьбой неуловимо,
пластикой развязнейшего мима зеркала раздвинули края ….
18.
Этот воздух, как-будто напоенным чистой, свежей волной частот,
и звучит Леонардом Коэном — этой гаммой чистейших хрипот,
хрипотой голосов от Высоцкого до раскатистых хрипов Бреля,
напишите апостолов вот с кого — на надломе зимы — в апреле …
Восприимчивы и не болью, даже пульс аритмичен стал,
эту участь савонаролью явно в прикуп впитал кристалл —
соли с потом натянутых струн и звенящих в залах гитар —
и уходит спиной хрипун и снимают с свечи нагар …
Эта знойкость звенящих фраз, этот в хрипе раскрытый рот —
этих ликов иконостас, этих бликов — волной хрипот,
восприимчивы прямо в сердце и свою отметая роль —
и не реквием и не скерцо — это просто живая боль …
Гравируют рубцами сердце и рисуют на сердце сеть —
и таинственно строем терции глушат всю полковую медь …
Эта песня давно уж спета под гитару, под клавесин,
этот «Отче» суровый — лета, это «Авва» согретое — зим …
И в загоне слепым нет места, эти волки идут по следам,
не до реквиема, тут вместо — в микрофоне хрипит — «Амстердам» …
Этот стук по телу гитары от ладони уходит вниз —
и наполнены терпким бары — винным запахом всех реприз,
восприимчивых только к ритмам и гортанно к Парижам рифм,
и раскатистым «р» сам Ив от Монтана покажет вид вам …
Эта фраза натянутых струн, этот вид из-за барной стойки,
будто знает уже хрипун, что слова его будут стойки —
эта порванная струна, или слово — внатяг струны —
эта музыка так странна, эти ритмы, ну, так юны …
19.
День восьмой — это день не драмы, не трагедий, не фарсов — слов,
там родились все Мандельштамы и открыл свой рот острослов,
день восьмой — до лоска метафор, там Платонов свой Чевенгур
наполнял по края всех амфор пустотой совершенных дур,
день восьмой — и стихи, как драка, и эпитеты — кружева,
стерегущая храм собака в день восьмой всё ещё жива,
в день восьмой кто-то небо красит в цвет задумчиво-сочной охры,
и становится плавно бассет в строй молчащей упрямо вохры,
в день восьмой генератор бреда размещён в корпусах фабричных,
от сопрано и до фальцета — категорий метафоричных,
в день восьмой — эполеты в моде, вышивают защитный погон,
балерина в дневном эпизоде фуэте напророчит стон,
в день восьмой Минотавр, Страшила, Квазимодо хватают шприц,
это, впрочем, ну, так паршиво — различать благородство лиц,
в день восьмой композиция сбита и закончен уже антракт,
насыщается диспозиция потным строем для всех атак,
в день восьмой и Рабле угрюм, Магдалены заждались гостя,
галстук снят и уже костюм — на кону и проигран в кости,
день восьмой — Беранже с ехидством и ирония от Шекспира,
Алигьери с его бесстыдством и колпак на сединах Лира,
день восьмой — совершенство сюра, пересортица облаков,
это просто же авантюра под симфонию вспыльчивых слов …
20.
Кто-то быстро разложил пасьянс — на удачу, взмахом дирижёра
тишина взорвётся очень скоро — музыкой, звучащей в резонанс …
Кабаре ночных галлюцинаций, свойственных естественных начал,
от восторга зал уже кричал в грохоте неистовых оваций …
Мани, мани, маний и кровИ — жёсткий ритм диктует стиль и нравы,
и грохочут полные составы в стиле предвоенных попурри …
Ах, вам это платье так к лицу…. Можно я поправлю вам ваш галстук …
Серебра услышит этот зал стук, лёгкую браваду и хрипцу ….
Звонкий степ сменяет гул сапог, так чеканно вышедших на сцену,
схваткой перекручивает вену, пройденных недавно ста дорог ….
Вы взволнованы — вам глубже сделать вдох — просто, мой Анри, необходимо,
эта неизбежность обходима — повторяй, ох, мне и говори …..
Мани, мани, манифик и блеск — кабаре гуляет пряной ночью,
место смысловому многоточью, где последней точкою — бурлеск …
Вам шартрез, или глоток бурбона …. С сельтерской подать, а может без …
В авансцене натуральный срез — углерода, мон ами, карбона …
Как приятен этот зал в ночи — синевой прокуренных туманов,
время смыслов, время и обманов — хохочи и плачь, и хохочи …
Мани, мани, магия иллюзий — яркость бриолина, сочных губ,
а за сценой воздух сух и груб — стыдобой оваций и конфузий …
Как прекрасен ваш ажурный шарф, вьющийся по вашей нежной шее,
голос ваш мне кажется нежнее, чем звучанье поэтичных арф …
Жизнь, как кабаре и карамболь — рикошет приходит невзначай,
так во-сколько завтра, назначай — мэтр, этот столик в семь накрой …
21.
Стук капель по мансардному окну — какой-то степ выплясывает небо,
авангардизм вина — библейскость хлеба — и мысли, уводящие ко сну …
Витиеватой формой северного ветра, порывом распахнувшего окно,
горящее испанское вино — просоленность напяленного фетра …
И сигарета, сжатая в зубах, напевный натиск «Болеро» Равеля,
ушла в воспоминания неделя, в обычный, ежедневный вертопрах ..
Окно, так пристально смотрящее в тебя, в разводах сюра, жёсткости сравнений,
однополярность высказанных мнений, текстура разожжённого огня …
Стук капель. Как напевность страстной дрожи. Глоток вина и музыкальность тем.
Распевность ветра, броскость, а затем …. спокойствие какое-то, так что же …
Всё как-то необычно, всё не так — не принято, не брошено, не сбито,
и мощью дождевого сталактита — задумчиво-весёлый кавардак …
Стук капель. Отражение в окне. Наяривает степ — апофеоз же.
Огонь в камине гаснет в стиле дрожи и дрожью отражается в вине.
Стук капель. Этот степ сам сходит вниз, всё понижая высоту октавы.
И Болеро — дурманящие травы — и звонкость музыкальнейших реприз …
22.
Флюиды, что прислали вы вчера какой-то странной, непонятной почтой,
и вашей совершенностью нарочной украсят разноцветьем вечера …
На самом деле я держал рассказ не только в напряжении и стиле,
но вы невольно, видимо, забыли, что нет в конце всего лишь пары фраз …
Сплетая кружева и вязь движений, как-будто обдувает свежий бриз,
я знаю, вам писал сам Ференц Лист, отдав вам виртуозность положений …
Вы нетерпимы, в целом, к миловидству, и фантазийны, в частности, всегда,
я помню, отдавались слову — да — прекрасно совершенному бесстыдству …
И ваши волосы на простыне так вились, взяв лучшее от лучших Магдален,
от идеала склОненных колен до пламени сжигающих чистилищ …
Здесь места нет для проз и стилизаций, есть напряженье стянутой струны,
не знаю — что, но как же вы юны — распущенным клубком импровизаций ….
И искорки в глазах и лёгкий смех — молением — скорее сотвори,
я думаю, что в вашем попурри — тот самый первородный стильный грех ….
От витражей распахнутых окОн до серенады солнечной долины,
но ваши мысли так, порой, карминны, как гармоничен и псаломен стон ….
Этюдом фантастических симфоний и новизной отчаянных сюит,
не знаю, кто вам музыку кроит на вспыльчивость пылающих гармоний …
И мистику не вздумайте, не троньте, и вашим феерическим каре,
и глубиной всех нот — от до до ре — и королём всех чардашей от Монти …
23.
Вчера, играя лихо в преферанс, на мизерах схватил всего три взятки,
хотя казалось, было всё в порядке — ну, кто бы знал, что дело — полный швах …
За островом иллюзий громкий смех, блефуют подчистую, без остатка,
в проливах нет того уже порядка, когда вода выдерживала всех …
Вот парадокс — приемлемый по сути — вода же несжимаема совсем,
булат с дамаском силой теорем куют и бьют в запале и до жути …
А этой жидкости плевать на всех и вся, не уступает силе и насилью,
и сразу объявляет тем герилью, кого не любит, на себе нося …
Проливы до смешного велики и толпы отдыхающих на пляже,
в запале и с разбега, в диком раже блефуют даже с сломанной ноги …
Расписывая пулю на листе невырубленной фразы и абзаца,
за полутон и слово будем драться на каждом нерасписанном висте …
И строя мост от острова иллюзий на кажущийся целым материк,
за знак победы принимаем крик, слетевший с губ сухих после контузий …
Что дама черв легла на прикуп в масть, своим кровавым сердцем отрезвляя,
в иллюзии с самим собой играя, как в ковке перекручиваем нерв …
И только так рождается булат, свивая сталь в затейливые косы,
под молотом рихтуются запросы, слова и нерв, калёные стократ …
Заходим, все в запале, с козырей, ломая ход вещей, стереотипы,
улавливая собственные хрипы ещё под сердцем наших матерей …
Играя, словно в будни — в преферанс, с принятием решений канителя,
как стильной даме треф приличен Брамс, так вреден королю сам ритм Равеля …
Масть так и прёт и тут уж не юли, не время блефовать и перемен,
и слышен торжествующий Шопен и сладостный, услужливый Люлли …
Лимит иссяк на козырных с удачей, и в пику козырям пришёл валет,
красивый, стильный блеф сменяет бред, а дама мести стала старой клячей …
Король побит — и титул прежний — принцкий, заложена последняя рубаха,
симфонию осмысленного Баха сменяет опечаленный Стравинский …
И закрывая пулю под обрез, под суету и склоку нудных буден,
мы второпях, наверно, снова будем под ритмы свинга бацать полонез …
Тасуются колодой дни недели, на красном чёрное — как храмы на крови,
ну, кто там может — только нам страви — всё нарастающий, упругий ритм Равеля …
24.
Эра Осмысления
Как будет развиваться культура, друзья дорогие? Кто знает? Давайте чуть порассуждаем на эту сложнейшую и весьма неоднозначную тему. Кратко и сжато.
Человечество достигло многого, расцвет науки и культуры последних 5-6 веков, а особенно 19-20 столетий дал гигантское разнообразие форм, имён, течений, но что дальше? Случайно ли появление Кандинского, случайно ли появление Дали, случайно ли появление абстракции, как художественного жанра, случайно ли появление жанра фэнтази (уже не научного), случайно ли то многое, что нельзя назвать реализмом?
И ещё один вопрос — сколько можно выжать (сюжетов, форм, ….) из 10 заповедей, из немногочисленных качественных характеристик (или возможностей) человека, как-то честность, алчность, любовь, злоба, трудолюбие, лень, скупость, дальше перечислять не буду, вы все их знаете, немного их, ох, как немного. Судьбы человеческие? А разве что-то изменилось с времён библейских? Разве найдена 11-ая заповедь? Или 12-ая? Или найдено неведомое ранее миру некое новое качество личности человеческой? Или предательство стало иным, иной формой (методом), неведомой ранее? Или любовь приобрела новые качества с времён Адама, или с времён шекспировских? Или квартирный вопрос испортил людей, но тогда как быть с библейской Агарью? Или любовь и золото в своём вечном стремлении и противоборстве изменились нравами с времён библейских? Но как быть тогда с царицей Савской?
Что нового появилось в человеке, в его личности, что нового появилось в человечестве? Такого нового, которое открыло бы новые пласты (формы, жанры, стили) культуры, во всём её многообразии — от литературы до живописи, от живописи до театра, от театра до эстрады, от … до … . Только не надо говорить о телевидении и кинематографе — это достижения науки и техники в развитие театра, я не об этом, не о технических возможностях, а совсем об ином — о том пространстве творчества, которое даёт возможности человеку сказать нечто принципиально новое, можно с большой долей синергичности назвать это Сюжетом, который включает и Содержание и Форму.
Что нового быть может? И что есть сегодня?
Никогда человечество не имело таких возможностей творчества, никогда человечество столько не писало, не рисовало, не творило, не придумывало, не ставило, не …. . Никогда.
Это уже не информационный вал, это уже информационная пропасть, в которую летит всё. Кто может в этом низвергающемся в пропасть потоке архивов (документарных, информационных, цифровых, памяти человека) отыскать гениальное, отличить обыденное от выдающегося, кто? Кто может объять необъятное? А что такое — обыденное сегодня? Я знавал уличных художников с рукой Рубенса, но знаменит Кандинский. Что такое реализм сегодня? Устаревшая форма? А что такое современная классическая форма? Эдвард Мунк? Или Джефф Кунс? А может Лусиен Фрейд?
А в литературе? А в поэзии? А в музыке? Кто это определит? Эксперты? А вы уверены в том, что вкус есть там, где всё (или почти всё) определяет монетизация? С монетизацией науки и технологий всё ясно, разговор сейчас не об этом, там есть главное — развитие, а в культуре, во всём многообразии творческих форм есть развитие? Или это уже тупик? Шараханье из дальнего прошлого в близкое, из реализма в сюр, из сюра в абстракцию, а может это уже вообще чёрный квадрат Малевича, за рамками которого классика? Хождение по квадратуре круга? Повторение пройденного, напоминание об отсутствии памяти? Нескончаемый сериал библейских сюжетов современной жизни с ограниченными человеческими мотивациями и желаниями, даже выход из морали и тот ограничен, ибо таких качеств личности, как алчность, предательство, хамство, наглость, скупость, жестокость и т.п. — тоже немного.
Где найдётся новое Содержание и найдутся новые Сюжеты? Что нового человек может сказать человечеству? Такого, чтобы оно ранее ни сном, ни духом.
Ничего.
Или я ошибаюсь, друзья дорогие?
Ну, хорошо, — поиск в деталях. Но он же часто просто пародиен. Более того, часто смешон, или бескультурен, что-то вроде т.н. современной поэзии, не признающей знаков препинания. Или верлибр, который был известен древним грекам времён догомеровских, как поэтическая литературная форма, так это ж плагиат, граждане, нечто подобное тому, как с «Мерседеса» пересесть на телегу, оставив удобное кожаное кресло, пижонский руль и надменное лицо неоклассика. Впрочем, на тему верлибра спор неуместен, ибо спор с неофитами бесполезен и часто чреват полным непониманием и отторжением.
Так где развитие, друзья дорогие? В какую сторону? В сторону технологий и их применения в творчестве? Да. Но что это даст, кроме эффектности восприятия? Что нового сказать смогут господа творцы?
Ничего. Ничего такого, что не сказано было ранее. Или я опять не прав?
Человечество слабо усваивает свои уроки. Часто и на своих ошибках не учится. А про память человечества лучше вообще умолчать, как впрочем и об умении делать выводы из собственных ошибок.
Так значит, повтор, цикличность с рихтовкой форм? Или что?
Но вот что я думаю, друзья дорогие. Есть, есть одно качество человека, которое этот путь (правильный он, или неправильный — не суть) укажет. Фантазия человеческая. Или по-иному — бред. Или по-иному — недосказанность, неопределённость, размытость — форм, слов, сюжетов, характеров, восприятий, эдакая синергия всех человеческих чувств и знаний, но без выводов, без чётких границ, точнее даже — за границами реалий. Восприятие, фантазия — вот что двигало человечество вперёд на протяжении всей истории. Именно синергия даёт появление новых, неведомых ранее качеств, а не только знаний. Именно фантазия, как синергия всех чувственных восприятий и усвоенных знаний, ломала догмы, вечно создаваемые человечеством на своём собственном пути.
А это означает, что культура во всём многообразии форм своих пройдёт по ниточке над пропастью голого цинизма, ямами примитивных повторов, под нависшими оползнями полного бреда, под облаками иллюзий технологических прорывов, в руках дураков и мерзавцев превращающихся в инструмент деградации и обескультуривания. И всё это под мощнейшим прессингом монетизируемых, пустых, глянцевых брендов.
Это не путь, друзья дорогие. Это даже не тропинка в горах. Это даже не канат канатоходца. Это ниточка на пропастью под рушащимися на голову скалами.
И морали новой не будет. По простейшей причине — иной морали быть не может. Иначе это просто крах мира с мирозданием в придачу. Эта рожь уже посеяна в воздухе над пропастью. Гуляйте от вольного.
Так в чём же спасение? Где та самая защита от дурака? А от мерзавца? Только не надо мне об обществе потребления. Общество потребления было всегда — от первого яблока, сорванного Евой до самой утопической, кровавой и античеловеческой идеологии в истории человечества — идеологии коммунистической, российской — и прав Бердяев, который писал — «Коммунизм есть русское явление, несмотря на марксистскую идеологию. Коммунизм есть русская судьба…», «Очень важно отметить, что русское мышление имеет склонность к тоталитарным учениям и тоталитарным мировоззрениям. Только такого рода учения и имели у нас успех.» А товарищам оставшимся коммунистам хочу напомнить, что целью их было — «каждому по потребностям» — общество тотального потребления. Начальству, естественно, особенно.
Ну, да ладно с ними, с коммунистами, вернёмся к культуре, друзья дорогие, к путям её неизведанным. Что же впереди?
Я вам скажу что. На этой ниточке у культуры человечества есть только один путь. Единственный. Всё остальное — либо бред, либо глупые, пустые фантазии, либо незатейливые игры с формой, либо пропасть одичания, что мы сегодня и видим в собственной стране. Да и не только в ней, просто эта боль ближе и больнее.
И путь этот единственный называется — ОСМЫСЛЕНИЕ.
Осмысление классики. И самое главное — осмысление человечеством собственных ошибок.
И нет пути иного.
Видишь гору — иди к ней!
Так что с Эрой Осмысления вас, дорогие дамы и господа!
Как всегда ваш,
Михаил Анмашев.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer7-anmashev/
