КОЛОДЕЦ
На поляне, в стороне от лесной дороги стоял старый дуб. В тени его прятался колодец. Когда-то здесь можно было и лошадей напоить, и самому отдохнуть. Но давно уже никто здесь не останавливался. Высох не только колодец, но и старый дуб над ним. Не сновали по могучему стволу белки. Не рылись под ним в поисках желудей дикие кабаны. Не долбил ствол красноголовый дятел. Облетали дерево стороной лесные птицы и опустели их гнезда. Не терся спиной о ствол медведь, и не ставили свои пахучие метки волки. Только несколько поздно распустившихся листьев сиротливо зеленели на одной узловатой ветке старого дуба. Видно ушли подземные воды.
Но почему?
Кругом раскинулся густой лес, буйно разросся кустарник, цветы сплошным ковром устилали землю. Гудели над ним мохнатые труженики-шмели и неутомимые пчелы. Не затихал птичий гомон. В изобилии водилась дичь: перепела, куропатки, тетерева. Охотнику настоящий рай! Бесчисленные озера кишели рыбой, на берегах гнездились утки и дикие гуси. Здесь хватало места для всех: лосей и оленей, кабанов и зайцев, лис и волков. Медведи, нагуливая жир к зимней спячке, паслись в густых неиссякаемых зарослях малины и ежевики. Бывало, забредал и редкий гость с востока — зубр. К осени ягод, грибов, орехов набиралось столько, что бабы, сгибаясь от тяжести, волокли наполненные до краев корзины, да по два ведра на коромысле впридачу.
А на поляне, среди сухой травы, почерневшие от времени бревна сруба, слетевший с опор ворот с ржавой железной рукояткой, ржавая цепь, дырявое ведро. И мертвая тишина.
В округе об этом месте говорили разное, но толком никто ничего уже не помнил.
А вот что произошло здесь на самом деле.
Много лет тому назад во время панской охоты загонщики подняли и погнали стадо кабанов на цепь стрелков. Стоявший в центре помещик успел застрелить попавших под случайную пулю лису, трех довольно крупных подсвинков. Двух взрослых самок и косулю уложили стрелки. Но главную цель — вожака никак не удавалось загнать под выстрел. Огромный кабан-секач, пытаясь прорваться сквозь цепь загонщиков и бросив стадо, шел зигзагом, скрываясь то в зарослях подлеска, то в лощинах. Выстрелы слышались все чаще, а завывания загонщиков — все громче. Многоголосый собачий лай вдруг прерывался жалобным визгом — псы то один, то другой натыкались на загнутый клык секача. Но преследование продолжалось. Теперь затравленный секач утратил осторожность и ринулся напролом, продираясь сквозь густые заросли. Стрелки, как нередко случается на облавной охоте, тоже забыли об осторожности и непрерывно палили вслед, рискуя попасть не только в собак, но и в загонщиков.
Стах услышал приближающийся треск и выглянул — зверь шел прямо на него, но… перед кабаном бежала девушка. Шестнадцатилетнюю Ганку из своей деревни он узнал сразу. Увидев Стаха, девушка бросилась ему на грудь, обхватив руками шею, крикнула: — Спаси меня Сташек! — и потеряла сознание. Он успел подхватить ее, отступил на два шага в сторону, повалил на землю и прикрыл своим телом. Две тяжелых пули прожужжали прямо над головой, Такая пуля мгновенно валит самого крупного зверя, куда бы ни попала. Но Стах вжаться в землю не мог — девушка лежала под ним. Он представил, что могло бы случиться и покрылся холодным потом. Секач, ломая кусты, промчался, чуть не коснувшись. Гнавшиеся почти вплотную две собаки на секунду замедлили бег, удивленно обнюхали лежащую на земле пару и снова бросились за кабаном. Но момент был упущен, и зверь успел уйти. Выстрелы постепенно прекратились, издалека еще доносился лай, но было ясно, что собаки выдохлись и, демонстрируя свое присутствие, лают только для порядка.
— Что ж ты, дура, пошла в лес, когда идет охота? — спросил Стах.
Ответа не было. Он приподнял голову, чтобы увидеть лицо девушки. Ганка еще не пришла в себя, глаза закрыты, губы сжаты, а руки по-прежнему крепко сомкнуты вокруг шеи Стаха…
В глазах у него вдруг потемнело, спазма сжала горло, закружилась голова, а дальше случилось то, что не принято описывать подробно. Девушка не сопротивлялась…
Очнувшись и еще не осознав что натворил, Стах не сразу пришел в себя. С трудом высвободившись, он оглянулся. Ганка лежала неподвижно, глаза закрыты, дыхание почти не ощущалось. И только тогда сознание его прояснилось, и он ужаснулся.
Кто-то во весь голос кричал: — Стах, где ты? Куда ты пропал, холера ясна!?
Дрожащими руками Стах расправил ее скомканную юбку, и еще раз вгляделся в лицо девушки. Она все еще не пришла в себя и не открыла глаза. А крики не прекращались и звучали уже громче — загонщики пошли его искать. «Не хватало, чтобы меня увидели рядом с ней», — подумал Стах и двинулся к стрелкам, но внезапно остановился, увидев вязанку хвороста, опрокинутую корзинку и рассыпанные грибы. «Так вот почему она оказалась в лесу!» — понял он и решил вернуться к девушке — ведь ушел совсем недалеко! Но Ганки там уже не было. Следы вели к поляне, где над криницей стоял могучий дуб. Огляделся Стах и, снова услышав призыв, медленно побрел к товарищам. Они были совсем близко. Его ни о чем не спрашивали.
В деревню Ганка не вернулась. Помещик обещал награду тому, кто найдет девушку. Два дня напрасно искали ее по всему лесу.
Шел третий день после помещичьей охоты. Возвращаясь из Торуни, Надав свернул на поляну и остановился у колодца напоить лошадь. День выдался знойный, и лошадиная шкура потемнела от пота. «Странно, — удивился он, взглянув на дуб, — почему так рано пожелтела листва?». Ведро звякнуло глубоко внизу, однако цепь не натянулась. Удивился Надав, подергал цепь, но, не услышав плеска, вытянул сухое ведро и опустил снова. Так повторилось несколько раз. Лошадь, мотая головой, ждала, заглядывала в пустое ведро и нетерпеливо переступала передними ногами. Не услышал плеска Надав, и когда бросил в колодец камешек. Он заглянул в сруб и вместо светлого круга со своим отражением с трудом разглядел чье-то тело — так глубоко оно лежало. Надав заспешил за помощью, вскочил в телегу, тронул вожжи, но, услышав голоса, придержал лошадь. Из леса вышли трое. Двоих Надав узнал сразу: братья Войцех и Антек — крестьяне из соседней деревни не раз сплавляли плоты вместе с ним. Третий был Стах. В тот день им выпала очередь искать пропавшую девушку.
— Смотрите, хлопцы, там кто-то лежит, — сказал Надав, и повел их к колодцу. Он шел впереди и не заметил как смертельно побледнел Стах, но заметили (и запомнили) Войцех и Антек.
Девушку достали и привезли в деревню. Длинная юбка ее была туго перевязана ниже колен. Деревенской повитухе не потребовалось много времени, чтобы понять — Ганку изнасиловали. Такие происшествия невозможно держать в секрете: в деревне узнали об этом в тот же день.
***
Свою долю помещичьей награды Надав отдал братьям: после очередного сплава в Данциг ему хватало денег. Отказался от своей доли и Стах — нам уже не узнать, что им руководило: только лишь совесть или страх разоблачения. Скорее всего, и то и другое.
— Нашел ведь ее Надав. Вы доставали Ганку. А я тут причем, если чуть помог? — сказал он, глядя куда-то в сторону, — вы и берите деньги, зачем делить на троих.
Братья удивленно переглянулись — чтобы Стах отказался от денег? В деревне такого за ним не знали.
— Ты в самом деле не хочешь получить свою долю? — настаивал Антек. — Почему не смотришь в глаза?
— Я же сказал вам, хлопцы, не наши эти деньги. Хотите взять — ваше дело, — ответил Стах, и быстро отвернулся, чтобы стереть со лба крупные капли пота.
Снова переглянулись Войцех и Антек и не стали продолжать разговор.
Стах рыдал вместе со всеми на похоронах, не вытирая слез пил водку на поминках, и никто не заметил когда он ушел.
В ночь, пару дней после поминок, еще не рассвело, когда семья Зайонц в доме на краю деревни проснулась, разбуженная тревожным ревом скотины. «Опять эти чертовы цыгане!», — подумал хозяин, схватил ружье, как был в исподнем вбежал в хлев, и в темноте сразу наткнулся на Стаха. Со связанными за спиной руками и кляпом во рту он лежал в сене. Кто-то разрубил ему голову топором.
НАДАВ
Основным занятием Надава была скрипка. Он сам научился играть еще в детстве и хорошо зарабатывал. Дед любил и как мог опекал своего младшего брата и, конечно, хотел видеть его первым компаньоном и наследником в семейном предприятии. Однако Надав предпочел музыку, а летом не раз присоединялся к сплавщикам леса — флисакам. Вольная жизнь на плотах была ему больше по душе, чем забота о лесе и торговля бревнами.
В семье лесных евреев — так называли арендаторов — это его занятие не одобряли. Рослые, сами могучие, как дубы, они несколько поколений арендовали у польских помещиков обширные лесные массивы, следили за лесом, берегли его, валили отжившие свой век деревья, очищали стволы и продавали бревна. В отличие от неумолимых лесничих-поляков арендаторы позволяли крестьянам свободно собирать хворост и мелкий сухостой, в результате лес оставался чистым, и снижалась опасность пожаров. А когда в ближних селах кто-то умирал, крестьяне бесплатно получали доски для гроба.
Долгая жизнь в лесах постепенно изменяла внешность евреев-арендаторов. За несколько поколений посветлели выгоревшие на вольном солнце волосы и глаза, раздались и налились силой плечи, увеличился рост, а главное, чему немало способствовала финансовая независимость, стала другой полная достоинства осанка, о чем свидетельствовала посадка головы на могучей шее.
Часть бревен шла на лесопилки, другую — зимой отвозили на санях к местам сплава, а весной плотовщики вязали плоты и отправляли по Висле в Данциг. «Вязать и сплавлять плоты, — считали в семье, — не наша забота. Пусть этим занимаются поляки». Но все же отдельные плотовщики-флисаки иногда встречались и среди евреев.
Силен и вынослив был Надав, но у поляков крепких парней хватало и без него. Звали его на плоты совсем по другой причине: не было в округе лучшего скрипача.
Висла широкая, спокойная река, правда, течение у нее быстрое. Когда плот на воде — работы меньше. Двое рулевых с веслами впереди, еще двое управляют плотом позади и присматривают за привязанной лодкой. Под скрипку легче ворочать тяжелое рулевое весло. А чтобы стало совсем легко, можно и попеть.
Рулевые сменяются каждые два часа. Остальные отдыхают, кому где нравится: кто в построенном на плоту шалаше, кто просто загорает на бревнах. Можно славно поспать и в лодке под убаюкивающее журчание воды. А не спится — бери удочку и лови себе рыбку на ужин, пока не придет очередь встать у руля. И мало кто откажется просто посидеть на краю, закатав до колен штаны и опустив босые ноги в ласковые воды Вислы. Такое времяпровождение особенно нравилось Надаву.
Костер на плоту не гасят всю неделю плавания до Данцига. На ночь причаливают к берегу. Огонь тлеет под большой сковородой со свежей рыбой, по кругу гуляет бутылка польского самогона-бимбера или водки. Нередко опустевшую бутылку сменяет вторая, а то и третья — на воде пьется легко и хмель проходит быстро! Ну как же тут без музыки! С музыкой совсем другое дело! А когда плот стоит в заводи, можно сгонять на лодке в прибрежное село, привезти девок, и поплясать с ними под скрипку — когда до полуночи, а когда и до самого рассвета. Для танцев обычно настилали доски в середине плота. Всякое бывало. Случалось и так, что кому-то удавалось прихватить с собой девицу до самого Данцига. В таких ситуациях остальные плотовщики вели себя деликатно — никто не мешал уединению счастливой пары. Обратный путь проделывали в большой, крепкой лодке. Не всегда хватало места для гостьи, и не раз ей приходилось возвращаться самой. Но переполненные сладкими воспоминаниями девушки не слишком грустили. Тем более, что мимолетный любовник никогда не забывал оставить гостье денег не только на дорогу.
Возвращались плотовщики довольные и отдохнувшие, каждый с полным кошельком: традиционные торговые партнеры — немцы — берегли свой немецкий лес и предпочитали покупать польский. А платили они хорошо.
Но однажды поутру у ворот усадьбы Фроима Вальдмана остановилась телега. В гриву лошади вплетены черные ленты. Плотовщики молча стояли вокруг. Фроим вышел встретить брата и, удивленный необычной тишиной, остановился. Плотовщики, обнажив головы, расступились, и он увидел сколоченный из грубых досок простой некрашеный гроб, обложенный свежими еловыми ветками. На крышке лежали скрипка и смычок…
Вот что случилось: плотовщики возвращались из Данцига. После очередной бурной ночевки перегруженная лодка низко сидела в воде, медленно продвигаясь против течения. Уставшие гребцы держались вплотную к высокому берегу и часто сменялись. Наткнувшись на подтопленную корягу, лодка опасно кренилась, волна перехлестывала через борт, и воду вычерпывали непрерывно. Где-то к полудню, поднятая встречным пароходом волна, резко накренила лодку, и сидевшие у борта Надав и Яцек ухватились за свисающие из подмытого берега корни. Лодка выровнялась, но ненадолго — рыхлый песчаный берег не выдержал, увлекая густые заросли ивняка рухнул, перевернул лодку и накрыл Надава и Яцека. Эти переплетенные корни их и погубили. Первым делом плотовщики бросились спасать товарищей. Но удалось освободить уже бездыханные тела: выбраться живым из этой ловушки было невозможно. Накануне Надаву исполнилось всего двадцать три года.
С того дня в доме музыкантов не было. Скрипка Надава так навсегда и осталась висеть над его пустой кроватью, и никто к ней не прикасался. С годами лак потускнел и местами осыпался вместе с затвердевшей голубой канифольной пылью, конский волос смычка потерял белизну и провис, провисли, потеряв упругость, и струны, но Фроим запрещал трогать скрипку. «Пусть себе висит, пока не найдется на нее новый хозяин. Он как-нибудь без нас разберется», — говорил он. Только по пятницам служанка, стараясь не коснуться скрипки пальцами, осторожно смахивала с нее пыль специальной метелкой из синих петушиных перьев. А еще в память о младшем брате Фроима висела над скрипкой украшенная белыми ракушками круглая черная шляпа — непременная принадлежность каждого плотовщика-флисака.
С тех пор прошло четверть века…
МАЛЬЧИК
В семье одна за другой рождались девочки. К появлению долгожданного мальчика две старшие сестры успели выйти замуж и родить, так что новорожденный дядя оказался на несколько лет моложе своих племянников.
Более неподходящее имя трудно было придумать для этого нескладного хилого ребенка. Незнакомые люди в недоумении переглядывались, когда Дов отзывался на имя означающее «медведь». «Ничего, вырастет — станет здоровым и сильным, как настоящий медведь», — говорила бабушка. Изрядно к тому времени постаревший Фроим чуть приподымал плечи — то ли возразить хотел, то ли добавить что-то, а родители просто старались не глядеть друг на друга.
И поначалу никто в семье не знал, о чем мечтает мальчик.
А мечтал он только о скрипке. На свадьбах Дов не отходил от музыкантов, следил, не отрываясь, за каждым их движением, запоминал, как во время игры располагаются на струнах пальцы, пробовал изобразить даже вибрато и пытался повторить плавный изгиб кисти правой руки, когда взлетала она со смычком. Но главное — Дов вслушивался в каждую ноту. Вот только скрипки своей у него не было. Заменой послужила выструганная в форме скрипки дощечка. Она заканчивалась подобием грифа, на котором были колки. Дов сам ее выстрогал, прикрепил «кобылку» и не забыл прорезать резонансные пазы. Еще бы только струны, и готова скрипка. Он сделал и смычок, совсем как настоящий, заготовил срезанную с хвоста белого мерина прядь, не знал только как приладить ее к смычку.
К этой его, как считали в семье, детской забаве стали постепенно привыкать. «Вырастет — бросит эти глупости и займется семейным делом», — говорили дед и отец.
Но судьба решила иначе.
ПАСТУШОК
С дощечкой Дов не расставался. И однажды, гуляя в лесу, он услышал звуки обыкновенной пастушеской дудки-пищалки. Наивная, полная грусти мелодия плавно разливалась среди стволов вековых сосен. Иногда мелодию прерывали то собачий лай, то мальчишеский голос. Осторожно ступая, словно опасаясь спугнуть музыканта, Дов вышел на опушку. Перед ним на лугу в доходившей до пояса высокой траве паслись несколько коров, стараясь боднуть один другого мягкими своими рожками, резвились два теленка-бычка. В стороне на пеньке сидел босой мальчик в рваной войлочной шапке. Дов подошел поближе, остановился и поздоровался. Мальчик, продолжая играть, кивнул. Лохматая собака настороженно подняла уши, но, взглянув на хозяина, успокоилась. Пастушок свистнул, показал на отдалившихся телят, и собака с лаем умчалась.
— Ты зачем пришел? — спросил пастушок.
— Играешь ты файно, вот и пришел послушать.
— Ну, слушай. А это что у тебя? — спросил он, указав на дощечку, — вместо скрипки?
Дов смущенно кивнул.
– А скрипка где?
— Нет у меня скрипки.
— Хочешь научиться играть?
И снова смущенно кивнул Дов.
Промолчал и пастушок, отвернулся и поднес к губам свою дудку. Дов молча слушал. Загнав бычков в стадо, собака вернулась, старательно обнюхала гостя и удовлетворенно улеглась в ногах хозяина. Умолкла дудка, и стали слышны только лесные птицы. Пастушок о чем-то задумался. Несколько раз он поворачивался к Дову, как будто хотел что-то сказать, даже рот приоткрывал, но не решался.
— Возле деревни Ляски живет одинокий старик, — заговорил он, наконец. — Зовут его Игнацы. Одни говорят — знахарь, другие — колдун. Лечит разными травами и корешками, и людей, и скотину. Умеет огонь заговорить. Но может и порчу напустить. Еще говорят, что надо ему заплатить, тогда поможет. Я слышал, к нему многие музыканты приходили. Даже издалека. Сами они ничего потом не рассказывают, но люди откуда-то знают. А еще говорят, что заходить по таким делам к нему надо, когда он один в халупе и чтобы никто тебя не видел. И когда выходишь, тоже чтоб никто не видел. Особенно чтобы ксендз не увидел. Иначе будет беда. Я сам хотел пойти к Игнацы, но татусь так меня побили, так побили, что и сейчас все болит, как вспомню.
Сердце Дова заколотилось от волнения, но у него хватило выдержки заговорить для начала о другом:
— А зачем тебе было к тому знахарю идти, ты ведь и так файно играешь.
— Вот и татусь, спасибо им, так говорили. Пришлось самому научиться, — ответил пастушок и опять замолчал, о чем-то задумавшись.
Молчал и Дов, пытаясь успокоиться, но волнение не проходило. Наконец он решился:
— Расскажи — как найти твоего знахаря, — почти прошептал он пересохшими губами.
ЗНАХАРЬ
Хижину или, скорее, халупу, долго искать не пришлось. В стороне от дороги, в тени тополей, вросшая в землю, словно придавленная высокой соломенной крышей, стояла она недалеко от деревни. Спрятавшись в кустах, мальчик ждал довольно долго. Из хижины не доносилось ни звука. Он уже решил постучаться, как вдруг со стороны деревни показалась телега, и Дов спрятался снова. Бежавшая за телегой собака учуяла мальчика и залилась лаем, но боялась отстать и, часто оглядываясь, продолжала лаять, пока телега не скрылась в лесу. Не успел Дов подняться, как висящая на одной петле дверь приотворилась и скрипучий старческий голос произнес:
— Эй, ты, там в кустах! Хватит прятаться, выходи!
Дов приблизился к двери, и старческая рука втащила мальчика. В хижине царил полумрак, и после яркого солнца Дов почти ничего не видел.
— Ты кто такой? Зачем пришел к старому Игнацы? Что тебе от меня нужно?
– Я — Дов. Хочу научиться на скрипке играть, — запинаясь ответил испуганный мальчик.
Игнацы внимательно вгляделся в лицо мальчика и покачал головой:
— Я бы помог тебе, хлопче, тылько боюсь, что наш польский дьявол до вас не подходи. У вас сам пан Бог не такой, как у всех, ну, а дьяволы тем более, совсем другие. Они же вам и так во всем помогают бесплатно. Может, лучше пойдешь до своего ребе — нех он тебе и поможет.
Но взгляд старика смягчился, когда он увидел несчастное лицо готового заплакать Дова и в протянутой его руке — деньги.
— Ну, а скрипка хотя бы есть у тебя? — спросил он.
— Скрипка есть, только дед не дает. Он говорит: «То память моему брату, а ты, дурень, совсем ее изведешь — играть ведь не можешь!»
— А кто был брат?
— Он был скрипач и еще флисак. Утонул совсем молодым.
— Надав?! — удивился Игнацы. — Тот, что нашел девушку в колодце? Так про его игру старики и сейчас помнят и не верят, что он сам научился.
— Да, это он, — ответил Дов и удивился еще больше: откуда он знает? Ведь это так давно было.
Я и про деда твоего знаю. Их во всем нашем повяте люди уважали. Ну, а с тобой что мне делать? Почему бы тебе не научиться самому, как брат твоего деда? А кто тебя послал до меня?
Дов помнил просьбу пастушка и заготовил ответ еще накануне:
— Я слышал, как один хлоп хотел купить у деда скрипку. Дед ему говорит: — Ты же играть не умеешь! (Он и мне так сказал, когда я скрипку просил). А хлоп ответил, что пойдет до Игнацы — тот научит играть.
— А кто был тот хлоп?
— Этого я не знаю. Он больше до нас не приходил.
Игнацы надолго замолчал, седые мохнатые брови в сомнении поднимались, временами, поджав губы, он снова качал головой.
Дов замер в ожидании ответа, а когда глаза привыкли к полумраку, увидел на стенах пучки засушенных трав и цветов, разноцветные птичьи перья, на полках среди рассыпающихся старых книг разнокалиберные бутылки и кувшины с таинственными настойками. Над ними нависли рога молодого оленя. К левому рогу привязана девичья светлая коса, прихваченная с двух концов тонкими полосками кожи. На сундуке, в просторной клетке дремала хромая сорока. Левая ее лапка туго перевязана жгутом из сухих травинок. А с занимавшей половину хижины печи внимательно, не мигая, глядел желтыми глазами большой черный кот.
Наконец, Игнацы принял решение:
— Ладно. Расскажу, что ты должен знать и как себя вести, а что получится, не могу сказать. И знай, что я уважаю твоего деда и только потому решил тебе помочь. Теперь слушай и запоминай. Есть у вас курятник?
— Так, — удивленно ответил Дов.
— Ну вот и хорошо. Возьми из-под несушки яйцо и девять дней держи его за пазухой днем и ночью. Но никому не показывай. Никто чтоб об этом не знал. Ни одна живая душа. На десятый день, в полдень пойдешь в лес, где на поляне у засохшего колодца под старым дубом тебя встретит пан в черном.
— Отдашь ему яйцо, — продолжал Игнацы после небольшой паузы. Казалось, он колеблется, и пытается умолчать о чем-то важном. — А дальше сделай все, как он скажет. Скрипку у того пана не проси — дед сам отдаст. Поляки, украинцы, даже русские (этих было совсем мало, и скрипку они вообще не любят) — и те после того пана играли так, что дым из скрипки валил. Люди танцевали, пока не падали, и потом до первых петухов никто не мог их разбудить. А вот евреи всегда сами учились играть и ни разу ко мне не обращались. Ты будешь первый, и как с тобой выйдет — не знаю. Будь ты поляком, так сразу бы и заиграл. А не выйдет — не обижайся, — я тебя предупредил. Но запомни — никому ни слова. Если кто узнает — не только ничего у тебя не получится, но может и беда случиться. Все понял? Ну, тогда беги домой. Только погоди, я выгляну: нет ли кого поблизости.
ПЕТУШОК
В тот же вечер Дов вынул из под наседки и спрятал за пазухой яйцо. Девять дней прошли спокойно, никто не обратил внимания на странные движения мальчика, старавшегося случайно не раздавить яйцо.
Проснулся он среди той, последней ночи: что-то щекотало живот, и несколько минут лежал неподвижно, пока не понял — этот маленький, внезапно появившийся на свет комочек жизни, смешал все его планы. Мальчик бесшумно поднялся с постели, отнес цыпленка в курятник и посадил под наседку. Разбуженная курица заворочалась, недовольно заклохтала вполголоса и быстро умолкла, а Дов выбросил скорлупу и так же бесшумно вернулся, никого не разбудив. До утра было еще далеко, но сон ушел, и Дов все не мог решить: идти ли к сухому дубу или остаться дома. Он ненадолго заснул, когда уже начало светать. Разбудил его красный луч восходящего солнца. Дов протер глаза, встряхнулся, вдруг осознал, что на свидание с неизвестным паном в черном не пойдет, и поспешил во двор.
Квочка с цыплятами уже покинула курятник, и как только Дов вышел из дверей, желтый комочек отделился от остальных, подбежал и стал поклевывать невидимые зернышки у его ног. Мальчик успел рассмотреть цыпленка — тот уже обсох и был, как все только что вылупившиеся, пушистым желтым шариком, но с темными полосками на крылышках — такого легко опознать. Дов еще не понял, что искать цыпленка среди выводка не придется: с этой минуты он сам не отходил от мальчика ни на шаг. Через неделю на головке появился красный гребешок, который с каждым днем увеличивался.
— Будет тебе петушок, — говорила мама. — С чего бы он так за тобой бегал? — удивлялась она. — Ты что, снес яйцо, из которого он вылупился? Ты же не квочка.
Не знала мама как близка была к разгадке. Но Дов молча пожимал плечами и только чуть улыбался — помнил, что сказал ему знахарь.
А петушок по-прежнему не отходил ни на шаг. Дов не сразу выбрал имя, и, в конце концов, назвал его Шимшон. Петушок взлетал и садился на левое плечо, едва Дов выходил за калитку. Мальчик углублялся в лес, где никто не слышал его, напевал знакомые с детства мелодии, а пальцы скользили по дощечке, которая заменяла скрипку. В каждую свою прогулку он чувствовал, как что-то тянет его под старый дуб на поляне. Поляну эту мальчик хорошо знал: дед и отец не раз брали его в лес и нередко останавливались там передохнуть. Когда подрос, Дов спокойно отправлялся в лес один и со временем почувствовал себя там как дома. Он знал звериные тропы, каждое дерево, каждое птичье гнездо и лисьи норы. Знал, где в зарослях быстро набрать полную шапку лесных орехов и где напиться из родника.
И однажды, преодолев страх, Дов заставил себя дойти до заветной поляны. Там ничего не изменилось. Развалившийся сруб и ворот лежали на том же месте, несколько листков зеленели на той же ветке, и по-прежнему царила над поляной мертвая тишина. Даже неразлучный его петушок притих и тревожно оглядывался вокруг. Дов присел, но играть на своей дощечке не стал, да и напевать ему в тот раз не хотелось. Ничего, однако, не произошло, пан в черном не появился, и, немного отдохнув, мальчик с петухом на плече отправился домой. Через несколько дней они снова пришли на поляну, и опять ничего не случилось. Так было и в третий раз, и в четвертый. Постепенно Дов перестал бояться, надолго усаживался в тени старого дуба и, тихонько напевая, старался угадать, где поставить пальцы на воображаемом грифе. Немного беспокоил мальчика большой черный ворон, который иногда прилетал, копошился и грозно каркал среди сухих ветвей, но со временем Дов привык и к нему. Изредка на поляне появлялся другой гость — удод, или, как говорили поляки, «жидовска зозуля» — еврейская кукушка. Хохлатый удод совсем не боялся мальчика, но почему-то прилетал только, когда ворона не было.
СКРИПКА
Прошел год, и предсказания бабушки начали сбываться: мальчик вытянулся, окреп и становился все больше похож на деда не столько лицом, сколько присущей лесным евреям особенной статью. И уже не стыдно было произносить при чужих его медвежье имя.
Тем летом дед и отец оправились в очередную деловую поездку. Дов знал: пройдет не меньше двух месяцев, пока они вернутся, и осмелился снять со стены долгожданную скрипку. Петух недовольно перешел на правое плечо — скрипка согнала с привычного места. Мальчик натянул волос смычка и провисшие струны, провел по каждой смычком и, услышав прерывистое, хриплое, режущее слух рычание, так испугался, что только через несколько минут пришел в себя. Петух испугался еще сильнее, захлопав крыльями, слетел с плеча и надолго забился под печку. Дов вспомнил о канифоли, висевшей за скрипкой в кожаном мешочке, несколько раз натер волос смычка и успокоился только, когда услышал ровный, непрерывный тон каждой струны. Подтянув колки, вспомнил звуки настройки, которые много раз слышал на праздниках и свадьбах. Нот он, как и любой деревенский музыкант, конечно, не знал, но классическое «ми-ля-ре-соль» получилось неожиданно быстро. Он несколько раз прошел смычком от «соль», до «ми» и обратно, попробовал провести смычок по двум струнам сразу и, услышав знакомые аккорды, успокоился. Оставался страх: сможет ли он повторить настройку. Теперь главное — подобрать мелодию. Дов выбрал простую деревенскую песенку, и с первых тактов, сам себе не веря, понял — мелодия складывается. Получилась и вторая, чуть сложнее. Во время прогулок в лес пальцы на дощечке почти всегда ложились правильно. Правда мелодии часто звучали в другой тональности, но это не пугало мальчика.
И все-таки до настоящего понимания скрипки было еще далеко. Играл он неуверенно, запинаясь, часто останавливался — не хватало техники, да и воображения. Но мальчик уже играл! И с каждым днем все глубже вникал не только в пока еще скрытые возможности инструмента, но и в свои собственные.
Мама и бабушка старались показать, что не замечают этих занятий Дова, и только озабоченно переглядывались: помнили запрет деда.
Дов спешил и занимался дни напролет: он знал — к бар-мицве вернутся дед и отец, и надеялся, что, услышав его игру, дед отдаст скрипку или хотя бы разрешит на ней играть.
Он не ошибся. Когда после церемонии в синагоге гости собрались в доме и уселись за столом, Дов снял со стены скрипку. Дед при виде такой дерзости побагровел от гнева и раскрыл было рот, но, услышав игру внука, так с открытым ртом и остался. А когда внук закончил, обнял и, наклонившись, поцеловал его в макушку — высокий был старик, а внуку еще расти и расти. Затем дед взял скрипку в свои руки.
— Береги ее, внучек мой дорогой! — сказал он, поцеловал скрипку, прослезился и отдал Дову. — Она теперь твоя. Только поклянись прямо сейчас перед всеми, что на плоты не пойдешь никогда, что бы тебе ни сулили эти пьяницы-флисаки! Хватит с меня, что потерял брата! Если узнаю, что ты был с ними, разобью скрипку своими руками! — добавил дед, махнул рукой и отвернулся: не любил он показывать свои чувства на людях. Стал на колени Дов и поцеловал большую, сильную еще руку деда.
***
…Судя по мощным шпорам и хищно изогнутым когтям, петух был боевой. Но никто не видел, чтобы он дрался, хотя петухов-соперников во дворе хватало. Любовь к мальчику, которого он петушиным своим разумом принимал за маму-наседку, заглушила инстинкты бесстрашного бойца-гладиатора. Красно-золотистый огненный красавец на плече музыканта всегда добавлял веселья, но, когда Дов научил его кукарекать как только поднимал смычок, неудержимый хохот не умолкал ни на секунду. Петух получал кукурузное зернышко, высокомерно взмахивал крыльями, переступал когтистыми лапами и замирал до следующего танца. Гребешок его кокетливо распрямлялся, а синие с зеленоватым, изумрудным отливом перья хвоста гордо колыхались над головой юного скрипача. Но когда гости начинали петь, на глаза Шимшон набегала сбоку белая пленка, веки смыкались, головка клонилась, свешивался на сторону гребешок, а когти сильней сжимали плечо мальчика — не любил почему-то Шимшон хоровое пение. И только затихнет песня и опустит Дов смычок, петух мгновенно просыпался и поднимал увенчанную задорным гребешком голову.
Все чаще Дова приглашали заменить упившегося на свадьбе музыканта, а то просто поиграть — когда одному, когда еще с кем-нибудь на сельской гулянке, в поле, или на специально расчищенной поляне на опушке, а то и в корчме. Он никому не отказывал. Если платили, от денег не отказывался, но с такой же радостью играл для тех, кому платить было нечем, что случалось гораздо чаще.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ЛЕСУ
Поначалу Дов не обращал внимания на странные встречи в лесу. То прямо из под ног выскочит заяц, проскачет вокруг зигзагом, скроется в кустах и, вдруг, появившись неизвестно откуда, снова петляет почти под ногами. То лесная птичка закружится над мальчиком, тревожно чирикая, и мгновенно исчезает, словно ее и не было. Но через минуту она опять кружится над головой. Бывало и так, что сменяла ее другая.
Со временем такие встречи участились, и Дов начал ощущать смутное беспокойство. Что-то было нужно этим созданиям, что-то они хотели ему сказать, но как мог их понять мальчик?
Как-то раз впереди появился человек в простой крестьянской одежде. Он шел посреди просеки и все время держался в сотне шагов. Остановился Дов, и он стоит. Двинется — и он пойдет. Ускорил шаги Дов, заспешил и незнакомец, а расстояние между ними все время оставалось прежним. Но ни разу не обернулся этот человек, и вдруг исчез, когда Дов отвел на секунду взгляд. Несколько раз после этой встречи Дов даже терял дорогу в лесу, где знал каждое дерево и каждую тропинку. Он долго кружил, стараясь выйти на дорогу, и, в конце концов, каждый раз выходил в нескольких шагах от колодца под засохшим дубом. А в усадьбе по вечерам иногда казалось, будто этот человек сидит на лавке у ворот. Но подойдет Дов поближе и увидит пустую лавку.
Странные эти встречи происходили довольно редко, года через два прекратились совсем, и мальчик стал постепенно забывать о них.
Так прошел еще год. Но однажды Дов остановился у густых, усыпанных ягодами зарослей малины, отправил в рот пригоршню сладких ягод, пробрался дальше, раздвинул ветки и почувствовал чей-то взгляд. Дов поднял голову и замер — медведь стоял на задних лапах и внимательно глядел на него. Он тоже ел спелую малину и сейчас облизывался. Дов не раз слышал о подобных встречах с медведями в малиннике. Встречи эти заканчивались мирно: люди, обычно это были женщины, осторожно покидали заросли, предпочитая не мешать зверю. Так поступил и Дов. Стараясь не наступить на сухие ветки, он шагнул назад. Медведь, не переставая обрывать ягоды, проводил его взглядом и погрузился в заросли. Тогда Дов заспешил, хрустнула пол ногами ветка, медведь снова поднялся и снова замер мальчик. Так простояли оба с минуту, глядя друг на друга, пока медведь не принялся за малину. Осторожно ступая, попятился Дов, вот он уже идет по знакомой тропинке. И только тогда он позволил себе оглянуться: медведь стоял на задних лапах в нескольких шагах от него. Прошла еще минута, медведь отвел взгляд, опустился на четыре лапы и не спеша затрусил обратно, остановился, повернул голову и, взглянув на мальчика, двинулся дальше. Очень хотел побежать, но на этот раз выждал Дов, пока медведь не скрылся за деревьями, постоял еще минуту, и, сдерживая себя, медленно пошел своей дорогой. Поначалу испугавшись, он забыл то, что не раз говорили ему и дед, и отец: хищный зверь всегда догонит человека, вот почему нельзя не только бежать от него, но даже оглядываться. А если отвернешься и пойдешь спокойно, зверь успокоится и не станет преследовать.
После этой встречи задумался Дов: случалось такое только, когда он не брал с собой Шимшон. «Почему?» — спрашивал себя Дов, но не находил ответа. Только еврейская кукушка-удод присутствовал, когда Шимшон сидел на плече. И все-таки старался Дов не брать с собой петуха.
В тот раз Дов украдкой выскользнул со двора, оставив петуха. Не всегда удавалось уйти одному. Шимшон часто догонял его и взлетал на плечо, укоризненно кудахтая, Если это случалось недалеко от дома, Дов просто относил петуха во двор. Бывало, что петух несколько раз безуспешно выбегал вдогонку, но со временем изменив свою стратегию, преследовал Дова, прячась в придорожных зарослях, и взлетал на его плечо, когда знал: возвращаться не придется — слишком далеко ушли от дома.
Вот и сейчас Дов с опаской оглянулся: петуха не было. Он прошел, как ему показалось, версты три, когда вдруг услышал хриплое карканье, и поднял голову. Да, это был он — старый знакомый с полянки у криницы раскачивался на разлапистых ветвях старого дуба. «Как я попал сюда так быстро?» — удивился мальчик. Между тем ворон, словно давая понять, что контакт установлен, склонил на бок голову и на этот раз негромко скорее захрипел, чем каркнул. «Что он хочет сказать?» — снова удивился Дов, но уже через секунду мощный жужжащий гул перекрыл карканье, и темная туча странствующего роя закружилась вокруг его головы. Еще секунда и пчелы всей своей массой обрушились на плечи и голову Дова, закрыв их густой, шевелящейся шапкой. Он стоял, опасаясь не то чтобы выпрямиться, но даже вздохнуть. Однако пчелы были спокойны, ни одна не вонзила свое жало. Вдруг кто-то осторожно потянул скрипку. Дов и не пытался ее удержать — боялся обеспокоить и напугать пчел — он знал: тогда спасения не будет! А тем временем неизвестный похититель, проверяя настройку, провел смычком по струнам, и Дов сразу почувствовал как насторожились и напряглись пчелы. Они замерли и многотысячный рой мгновенно превратился в единое целое. Казалось, что тяжесть пчел намного возросла. А скрипка зазвучала снова. Такой игры Дов никогда не слышал: упругий танцевальный ритм сочетался с тревожной, странной мелодией. Он вслушивался, стараясь не упустить ни одной ноты, как вдруг к мелодии присоединился все нарастающий шум, и не сразу понял, что рой покидает его. Тяжесть, которая обволокла плечи и голову быстро ослабевала, и через минуту Дов вздохнул полной грудью и открыл глаза. Скрипка умолкла. Черный клубок пчел удалялся, то, словно гармошка, растягиваясь и сжимаясь, то вдруг завиваясь в спираль. Несколько полураздавленных пчелок застряли в складках одежды и тщетно пытались высвободиться. Дов стряхнул их в траву и осмотрелся: перед ним стоял одетый в черное человек с его, Дова, скрипкой в руке. Он пристально, не моргая, глядел на Дова. Пан в черном — сразу вспомнил испуганный мальчик, невольно съежившись под тяжелым взглядом.
Первым заговорил пан:
— А где ж твой петушок, хлопче.
— Остался дома, — ответил Дов и подумал: этот пан в черном все обо мне знает.
— Почему не взял его?
— Далеко с ним я не хожу.
— А как дома курочки-несушки? Цыплят много? Яек хватает? — снова спросил пан, и усы его встопорщились в улыбке, обнажившей желтые клыкастые зубы, а глаза спрятались в складках густо заросшего черной щетиной лица.
Дов не смог ответить — слова застряли в горле.
— Ну хорошо, сейчас можешь и промолчать. Мы еще поговорим, как придет час встретиться. Есть должок у тебя — помнишь? Не забыл? Тогда и посчитаемся. А пока гуляй и скрипку свою береги. Без нее не ходи: попадешь в беду — выручит. Вот она, держи.
С этими словами пан протянул Дову скрипку, нахлобучил плотнее черную свою шляпу, закрыл лицо плащом, попятился назад и растворился в придорожных зарослях.
Долго еще неподвижно стоял мальчик, стараясь запомнить неуловимую, странную мелодию, но тщетно: с каждой попыткой она ускользала все дальше.
…К вечеру в пустой улей на полузаброшенной пасеке спустился странствующий рой. Но недолго радовался неожиданному прибавлению старый пасечник. На третий день пришлось выкурить пчел едким дымом можжевельника и прогнать: мед у них был словно хрен горький и почти как деготь, черный, а запах такой, что лучше и не вспоминать.
— Те пщчелы тылько спод самого дрябла, — вытирая слезы и морщась от дыма, сказал старик
***
К семнадцати годам Дов становится виртуозом и набирает свой зеспол: он, скрипка-прима, ведущий. Кларнетист Бени ведет мелодию то вместе с Довом в унисон, то чередуясь. Сопровождение — поляки: Томаш — скрипка-секунда, и Вацек — басы (так называли в Польше контрабас) неутомимо накачивают ритм. В Польше такие смешанные зесполы были редкостью и, как правило, распадались довольно быстро. Но в зесполе Дова отношения музыкантов ничто не омрачало. По всему повяту и за его пределами на праздники и свадьбы четверка музыкантов отправлялась на бричке, которую Дов брал у отца. Выручку музыканты всегда по-братски делили поровну на четверых. А ведь согласно вековой традиции в любом деревенском зесполе львиную, иногда до половины всей выручки, долю получал ведущий (скрипка-прима). Все трое из той же деревни Ляски, возле которой стояла халупа знахаря Игнацы. И что было не менее важно: никто не стремился подавить своим исполнением товарища. А если кто-то во время игры и споткнулся разок — с кем не бывает! — его не упрекали, но вместе старались прикрыть или хотя бы заглушить своей игрой промах товарища. Выступая, каждый чувствовал неизменную дружескую поддержку остальных.
Слухи о молодом скрипаче распространялись далеко за пределами повята, и приглашения начали поступать из дальних деревень и местечек. Случалось, его приглашали поиграть на двух свадьбах в разных концах повята в тот же день. Как ни старался Дов успевать повсюду, приходилось выбирать.
И все же трудно было преодолеть искушение, когда флисаки настойчиво звали на плоты. «Давай к нам, хлопче. Чего боишься? Тебе ничего не придется делать, — говорили они, — только поиграй нам! Жалеть не станешь! Весело проведешь время, и заплатим хорошо! И файную девку тебе привезем на всю ночь, а захочешь — так и до самого Данцига. Ты только скажи!». Но, помня данную деду клятву, Дов оставался непреклонным. А так хотелось проехаться на плоту по Висле и пройтись по улицам Данцига, о котором столько слышал! Он ведь никогда еще не видел большого города. Даже таких не очень больших, и не очень далеких, как Торунь и Быдгощ. Проницательные флисаки чувствовали его колебания, ведь каждый скрипач, в любом повяте мог только мечтать о приглашении на плоты, но так и не сумели преодолеть сопротивление.
ПОСЛЕДНЯЯ СВАДЬБА
Шли годы, и дом арендаторов постепенно пустел. Одна за другой вышли замуж сестры и разлетелись по разным городам и местечкам, покинули этот свет сначала бабушка, а вскоре за ней и дед. Постаревшим родителям стало уже не под силу вести огромное лесное хозяйство. Они продали дом с условием не увольнять прислугу и пока новые арендаторы не вселятся, за хозяйством присмотрит Дов, а сами перебрались в Жешув, все еще надеясь, что Дов вернется в семью.
Потихоньку стареет и петушок. Хоть и не оставлял своего хозяина, все чаще предпочитал Шимшон интимные отношения с курами.
***
На той свадьбе Дов играл у поляков. Поначалу все шло как обычно. Виваты, которыми музыканты встречали гостей, сменялись танцами, тосты и застольные речи — песнями. Довольные гости кто как умел веселились и не забывали просовывать деньги в пазы контрабаса. По углам и за печкой парни тискали девок, и оттуда слышался радостный визг, пьяный хохот сменялся грубой бранью, а звонкие пощечины — звонкими поцелуями. Суетился за прилавком неповоротливый корчмарь, не успевая открывать нетерпеливым гостям новые бутылки. Жена его, орудуя ухватом, словно в руках у нее копье, подавала прямо из печи горячие чугуны с угощением. Шимшон устал кукарекать перед каждым танцем. Подносили угощение и музыкантам, но к нему не успевали даже притронуться: едва музыка хоть на секунду затихнет, раздаются крики, топот сапог, удары кулаками по столам, и свист возмущенных гостей. Кто-то даже попытался запустить в музыкантов пустую бутылку, но его удалось задержать. Только и успевали музыканты опрокинуть рюмку-другую под этот непрекращающийся аккомпанемент и, не закусывая, снова хватались за инструменты. Дов, правда, к рюмке не прикасался. Ему и так было весело: музыканты, как всегда, веселились вместе с гостями и не чувствовали усталости. Они почувствуют ее потом, на следующий день. А сегодня им еще предстояло «вытрепать басы» — так называлась приятная процедура извлечения денег из контрабаса. В общем, обычная польская свадьба, правда, как иногда случалось, без драк и скандалов.
И вдруг обстановка изменилась. Сначала появилась девушка. Никто не видел ее раньше и не заметил когда пришла. Таких вообще не встретить в польской деревне. Она внезапно возникла в толпе и, не обращая внимания на окружающих, начала танцевать. Парни в изумлении останавливались, позабыв о своих подругах, которые одна за другой обиженно рассаживались вдоль стен. Когда незнакомка кружилась, надетые одна на другую разноцветные, как у цыганок, юбки, вздымались, обнажая стройные ноги, украшенные золотыми монетками светлые косы, (у цыганок таких не увидишь!) разлетались в стороны, звенели на высокой шее разноцветные монисты, бренчали тяжелые браслеты на запястьях и весело щелкали серебряные подковки на высоких каблуках ее красных сапожек. Кто это такая? Откуда она? — спрашивали друг друга застывшие в изумлении и не спускавшие с нее глаз парни. Было ясно только одно: не цыганка эта девушка. И вот один парень, наконец, решился и робко присоединился к незнакомке. За ним осторожно вдвинулся другой, третий…. И скоро вокруг девушки образовалось плотное кольцо танцоров. Пляска становилась неистовой, пол ходил ходуном, в окошках дрожали стекла, стаканы со звоном плясали на столах, бимбер лился рекой, танцоры, не останавливаясь, глотали его, и Дов внезапно понял, что играет ту самую мелодию, которой пан в черном разогнал когда-то пчелиный рой. Которую он годами не мог вспомнить. И, которую сейчас вместе с ним уверенно исполняли Вацек иТомаш.
— Они-то уж никак не могли ее знать! — удивился Дов. Может он ошибался? Может мелодия была им знакома?
Один лишь Бени отставал, пытаясь уловить эту странную, тревожную мелодию и войти в незнакомый, интенсивно нарастающий ритм. Бени, который всегда первым схватывал новые мелодии!
А вот и сам пан мелькнул среди гостей. Однако никто, кроме Дова, как будто не обратил на него внимания. Или притворялись, что не видят? А может просто померещилось Дову? Пан тем временем исчез и больше не появлялся, и увлеченный игрой Дов скоро забыл о нем.
Но сам воздух, насыщенный сивушным перегаром, кухонным чадом и густым табачным дымом, внушал теперь тревогу. То в одном, то в другом окошках появлялись какие-то странные лица. Прижимаясь к давно немытым стеклам, они искажались в мучительных гримасах. Почувствовав неладное, женщины вдруг забеспокоились и одна за другой начали выволакивать из корчмы упившихся своих мужей, за ними потянулись брошенные партнерами подружки. Только та девушка по-прежнему оставалась неутомимой в танце. А обессилевшие парни, едва держась на ногах, один за другим выходили из круга, падали и засыпали прямо на полу.
Оставшись одна, незнакомка, уверенно переступая через лежащих вповалку танцоров, подошла к прилавку корчмаря, затем приблизилась к музыкантам: — Спасибо тебе за игру, — сказала она и поднесла Дову рюмку. — Ты парень хоть куда и настоящий скрипач! Дай я тебя поцелую.
Петух, пытаясь прогнать девушку, возмущенно закудахтал и захлопал крыльями. Но не удалось ему взлететь и пустить в ход свои когти — незнакомка просто положила ладонь на головку Шимшона: крылья и гребешок его безвольно поникли и он мгновенно затих.
— Не пей, Дов, прошу тебя. Тут что-то нечисто, — шепнул басист Вацек и, призывно вскинув брови, повернулся к Томашу: — Не пей, парень, — уже громче, настойчиво повторил Томаш, — не можно тебе это пить! Оба они, казалось, что-то знали.
Но опоздали Вацек и Томаш: Дов просто не слышал их. Узкие, прохладные ладони вдруг охватили его лицо, вплотную приблизились темные, будто из одних зрачков, немигающие глаза, и слились губы скрипача и незнакомки в долгом, обжигающем поцелуе. Наивный Дов, боясь пролить бимбер, даже не попытался обнять девушку. Он так и простоял, руки в стороны — в левой скрипка и полная рюмка в правой, — пока девушка не убрала свои ладони. Тогда Дов осушил рюмку, словно в ней была вода, а не крепчайший бимбер. И это была его первая в жизни рюмка.
Тут незнакомка взяла его под руку, внезапно кто-то подхватил под вторую, и Дов с петухом на плече и скрипкой под мышкой послушно пошел к выходу. Музыканты, опустив инструменты, сокрушенно глядели им вслед. Вацек швырнул на пол шапку, ударил смычком по голенищу, плюнул и выругался: — Таки забрали хлопа, паскудство собаче! Сказали же тебе-дураку: — Не пей!
На улице ждала запряженная парой телега. И только успели трое подняться, как лошади понесли их в ночную тьму. Девушка прильнула к Дову, — то ли чтобы самой согреться, то ли чтоб, обхватив скрипача руками, согреть его. А может и просто, чтобы не сбежал. Третий, усевшись на передке, спокойно держал вожжи. Он ни разу не обернулся взглянуть на своих пассажиров. Это был пан в черном.
Тот самый.
РАСПЛАТА
— Давай, скрипач, просыпайся, — услышал сквозь сон Дов, — успеешь еще выспаться, у тебя вся ночь впереди!
Он соскочил с телеги и огляделся. Сквозь сухие ветки старого дуба ярко светила полная луна. В нескольких шагах от телеги полыхал костер. Погрузив морды в мешки, лошади спокойно хрупали овес. Девушка равнодушно глянула из телеги, спрятала в косах лицо и отвернулась. Отвернулся и Дов. Прямо перед ним, в черной своей одежде стоял пан.
— Ну, что, Дов, вот мы и встретились, — заговорил он. — Ты не захотел появиться у криницы в назначенный день и не отдал мне яйцо. С того дня прошло ровно семь лет, теперь настало время расплатиться — яйцо ведь было предназначено мне. Наказывать тебя я не стану, но ты должен сам решить. У тебя есть выбор: или петух, или скрипка. Выбирай! Отдашь петуха — до конца жизни играй свою музыку. Но как выберешь петуха — забудь о скрипке навсегда. Поверь — я уж как-нибудь сумею об этом позаботиться. Теперь больше ждать я не стану: ты должен ответить прямо сейчас. Вот тебе еще чарка — выпей и отвечай!
Хмель от выпитого в корчме бимбера еще не выветрился, когда Дов поднес к губам чеканную серебряную чарку. Маленькая эта чарка показалась необычно тяжелой. Пальцы ощутили холодный металл, но жаром повеяло от дрожащей поверхности зелья. Знакомые запахи полевых трав сплетались с одуряющим ароматом неведомых цветов, сквозь них пробивалась на мгновенье и исчезала неуловимая струйка таинственных духов, и голова Дова наполнилась тяжестью, дыхание прерывалось, а земля стала уходить из-под ног. Дов попытался отшатнуться, но одеревеневшая рука не разгибалась и чарка упрямо касалась его губ.
— Пока не выпьешь, чарка тебя не отпустит! Пей! — приказал пан. Собрав последние силы, Дов одним глотком осушил тяжелую чарку и внезапно почувствовал, что сидит на земле. И тогда он сделал выбор, о котором стыдился вспоминать всю оставшуюся жизнь.
— Берите петуха. Вот он, мой пане, — сказал заплетающимся языком Дов, и показалось ему, будто в стороне говорит чей-то другой, чужой голос.
Он снял с плеча как-то сразу притихшего петуха, несколько раз поцеловал теплую его головку и прохладный гребешок, пока цепкие, покрытые густой черной шерстью когтистые руки не выхватили добычу.
Но прежде, чем дьявольское зелье окончательно свалило его, Дов успел услышать как, захлопав крыльями, захрипел несчастный Шимшон, и хрустнула свернутая петушиная шея. А когда через секунду раздался удар топора о колоду, Дов спал мертвым сном и уже ничего не слышал…
***
…Солнце еще не взошло, когда он проснулся. В предрассветных сумерках из-под серого пепла догоревшего костра слабо светились угли, поднимался легкий дымок. Тут и там на земле среди петушиных перьев белели обглоданные кости, а рядом с колодой лежала увенчанная поникшим гребешком отрубленная головка — все, что осталось от Шимшона. Остался и воткнутый в колоду маленький гуральский топорик-«цюпага».
Пан в черном и девушка что-то потихоньку подливали себе в чарки из пузатой темной бутылки. На плече у пана сидел старый знакомый — ворон. Вот он изогнулся и погрузил длинный свой клюв в чарку пана, запрокинул голову, как все птицы, когда пьют, затем повторил глоток из чарки девушки и склевал мясо с ее протянутой ладони. Немного помедлил ворон и, склоняясь то влево, то вправо, старательно вытер клюв о ткань панского плаща, встряхнулся, взъерошив перья, опустил голову и снова застыл.
Дов встал, поднял свою скрипку и, не оглянувшись, медленно побрел к дороге. Не повернули головы в его сторону ни ворон, ни пан, ни таинственная его красавица.
ИГНАЦЫ
Стало совсем светло, когда Дов вернулся домой. Равнодушно глянув на оставленные на столе кем-то из музыкантов свадебные деньги, он повесил скрипку и, как был в сапогах и одежде, рухнул на кровать. Два дня отсыпался Дов в опустевшем и теперь уже не своем доме.
А на третий — отправился к Игнацы и рассказал ему все о своих приключениях. Старик усадил Дова на лавку и внимательно, не прерывая, выслушал его рассказ, а потом долго молчал. Молчал и Дов, вспоминая свой первый визит.
Сгорбившийся и усохший Игнацы стал совсем старым. Клетка, как и раньше, стояла на сундуке, но давно уже не было в ней хромой сороки. Большого черного кота сменил рыжий, почти с хорошую собаку величиной. Сразу и не поймешь — то ли кот это, то ли рысь. Две мыши спокойно прошлись на полу, но кот и ухом не повел. На затянутых паутиной полках прибавилось старых распадающихся книг. Бутылок тоже меньше не стало Что в них было — целебные настойки от всякой хвори или приворотные зелья для влюбленных? Засушенные травы и цветы заслоняли свет из окошка, на столе горела свеча.
Зачем ему эта коса? Зачем он столько лет хранит ее? — удивился Дов, рассматривая висевшую на оленьих рогах косу. Оставалась она такой же толстой, но казалась теперь совсем седой — то ли от пыли, то ли, в самом деле, поседела от времени. Кожаные завязки на ней высохли, растрескались и пожухли.
— Видишь, не для тебя, парень, была вся эта затея с яйцом, — заговорил, наконец, старик, и Дов вздрогнул от неожиданности. — Это я, старый дурак, виноват, что тогда пожалел тебя, да еще и деньги взял. То для наших мужиков-хлопов дело привычное. Поиграют, пошумят, пропьют до последнего гроша заработанные деньги, а потом сидят себе тихо в доме или на поле работают, чтобы не прибила баба кочергой или коромыслом, и ждут следующей свадьбы, чтобы опять напиться. А бабы у нас такие, что могут и оглоблей огреть, если кочерги под рукой не будет. И так всю жизнь, до самого конца. У тебя же все по-другому: семья разлетелась, жены и детей еще нет, плакать за тобой никто особенно не станет, и тебе — не за кем. Брось все, смени имя и уйди подальше, на восток, в Полесье, например, чтобы здесь о тебе поскорее забыли. Там, на востоке, спокойней. Пьют они, правда, как и у нас до полусмерти, но бедность такая, что дьяволу просто нечего там, в Полесье делать. Найди себе штетл и больше к нам, христианам, а тем более к знахарям и чародеям, вроде меня, не суйся. Тогда не пропадешь. Мы же к вам в синагогу не лезем, правда? Сколько тебе лет?
— Двадцать, пане, — ответил Дов.
— Так ты совсем молодой, играешь, дай бог каждому, чтобы так играл, на хлеб всегда заработаешь, женишься и живи себе там. Послушал бы меня в первую встречу — не было бы всех этих приключений. В конце концов, ты ведь сам выучился играть, как и брат твоего деда… Знаешь, как бы вышло, если бы ты в десятый день пришел на поляну под сухим дубом? Нет? Так я тебе расскажу: тот пан дает тому, кто приглашен, острый нож и клок высушенной телячьей кожи. Дал бы и тебе. Тогда ты должен порезать себе средний палец на левой руке и кровью расписаться на той коже. Пан заберет ее себе вместе с ножом и станет твоим хозяином на всю жизнь. Желания твои, что есть на тот день, тогда исполнятся. Но настанет день, когда тебе придется за них расплатиться. Это тебе за то, что не пришел, он дал только семь лет. Но тем, кто на встречу приходил, он давал срок расплатиться в разы больше, иногда почти до самого конца жизни. Подумай — тебе это нужно было? Не знаю почему, но просто пожалел тебя пан в черном и взял только петуха. Такого случая у христиан никогда не бывало, чтобы цыпленок вылупился раньше времени. Скорей всего, не для вас это колдовство. А может, просто не захотел пан связываться с евреями. И помни, что ты легко отделался. Могло быть намного хуже. Обычно он так не поступает с теми, кто не явился на встречу в назначенный час. Он знает и умеет много чего. А петуха не жалей — просто пришло его время. Редкий петух доживет до четырех лет. Если свои не заклюют, так зарежет хозяин. А твой целых семь прожил. Вот и хватит! Петух, какой бы он ни был — всего лишь петух и ничего больше.
Потрясенный услышанным, Дов не мог вымолвить ни слова. Он даже не осмелился спросить, какая расплата полагалась полякам, уклонившимся от встречи с этим черным паном, и как расплачивались в конце жизни те, кто выполняли все его условия.
— Ты хотя бы понял, кто это был? Молчишь? Ну и правильно, это имя лучше не называть. Вот тебе еще совет, — продолжал Игнацы, — слушай внимательно и постарайся запомнить! Ваши всегда стараются показать, что они лучше других — потому везде вас не любят. Пойми, человек так устроен, что ему не нравится, когда не то что близкий сосед, но даже родственник, даже брат родной удачливей, чем он сам. А что сказать, если этот лучший не просто чужой, но еще и другой веры? Поэтому не высовывайся, играй вполсилы и будь как все.
— И не забудь, — продолжал старик, — где бы ты ни был — о том, что с тобой произошло — никому ни слова: ни в дороге, ни в городе, ни в штетле. И когда женишься — ни слова жене, ни слова детям. И даже своему ребе. На новом месте о тебе и так пойдут сплетни. А ты себе молчи и к болтунам не прислушивайся. Привыкнут и успокоятся. Ты скрипач и все. Только скрипач! Поиграл, погулял, вытрепал деньги из басов, и до своей халупы. Будешь набирать зеспол, бери только своих. О том, что было, как играл с поляками, с цыганами или кто знает с кем еще — забудь навсегда! Но тебе будет еще спокойнее, если сам зайдешь до такого зесполу, где все свои. А станешь болтать — пан до тебя сумеет добраться. Он и так не раз еще о себе напомнит. Но ты не бойся — это чтобы не забывал. Будешь молчать — ничего не случится, просто нагонит чуть страха и уйдет. Кстати, кто из поляков с тобой играет?
— Томаш, скрипка-секунда и Вацек, басы — ответил Дов и по лицу старика понял, что и они оба когда-то побывали здесь.
Наступило молчание.
— А знаешь, чья это коса, что ты так долго смотрел на нее и сегодня, и в прошлый раз? — вдруг совсем другим тоном заговорил старик. И удивился Дов: — Как он запомнил? Игнацы даже понизил голос, как будто опасался, что разговор могут подслушать: — Той самой Ганки, которую нашел в кринице твой Надав. В ночь, пару дней после поминок, Стах (это он изнасиловал девушку) раскопал могилу, открыл гроб и отрезал у нее косу себе на память. Только успел закрыть гроб, когда за этим и застали его Антек и Войцех. Они следили за ним с того дня, как вытянули Ганку из колодца. Стах не сопротивлялся, и спокойно дал себя повязать: потерял, видно, вкус к жизни. Потом засыпали они могилу, поправили крест, прибрали вокруг и забрали лопату, так что никаких следов не осталось. Повязанный Стах все это время неподвижно сидел на земле. Когда подняли его (сам он встать не мог), нашли и забрали эту косу, отвели в хлев к соседу и там зарубили. Родителям Ганки ничего не сказали. Зачем тревожить стариков? Им и так несладко. На другой день Антек принес косу мне и просил сохранить. Выбросить жалко, — говорит, — а дважды раскапывать могилу не годится. Вот коса с того дня и висит здесь, и, кроме нас троих, никто из поляков не знал чья и почему. Еще с вашей стороны знали Надав и Фроим — твой дед. А теперь только двое — ты и я. Зачем я рассказал об этом тебе? Чтобы хоть кто-то знал, что тогда случилось. Больше некому. Антек и Войцех давно лежат на кладбище недалеко от Ганки. Скоро и я там буду. Семья Ганки, так ничего и не узнав, покинула наши края сразу после поминок, и след их затерялся где-то на юге — то ли в Татрах, то ли в Бескидах. Твои тоже теперь далеко. Надо как-то сохранить правду. С кзендзом связываться смысла нет. Он такие истории не признает, а со мной вообще разговаривать не станет, только проклянет, что не раз уже делал. Не те сейчас времена, но вот лет на двести раньше он бы просто сжег меня на костре, вместе с тобой в придачу. А ты ведь в этой истории не чужой. Только тебе и могу доверить. Может когда-нибудь захочешь рассказать своим внукам.
Снова надолго замолчал старик, и стало слышно как шуршат сухие ветки на стене.
О том, что когда-то случилось у колодца, Дов слышал не раз, и каждая новая версия чем-то отличалась от предыдущей. Вот и сейчас, пытаясь осмыслить рассказ знахаря, Дов молчал.
С дороги послышались скрип колес, удары кнута, стегавшего непослушную лошадь, ругань, и старик очнулся.
— Ну вот и поговорили. Ты все понял? — сказал он.
— Все понял, пан Игнацы. Спасибо вам, — ответил Дов и поднялся с лавки.
— И помни, что еще легко отделался. С паном не шутят. Могло бы получиться намного хуже.
И опять, но уже ненадолго замолк старик, медленно привстал, положил руку на плечо Дова и, глядя ему в глаза, произнес: — А теперь иди своей дорогой. Помни, что сказал старый Игнацы, и нех твой еврейский Бог тебе допоможет…
…Если только он есть, — тихонько, чтобы не услышал Дов, добавил знахарь, закрывая дверь.
Она все еще висела на одной петле…
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer7-mshechtman/
