Я представляю из себя натуральный тип русского эмигранта, то есть человека, проделавшего весь скорбный путь хождения по мукам.
Открытое письмо гр. А. Толстого Н. В. Чайковскому[1]
Просматривая в Берлине в Государственной библиотеке Германии русскую газетную периодику 22-23-го года, я — в который раз — заинтересовалась судьбой Алексея Толстого. Надо сказать, что этому интересу предшествовали некоторые события. В 1989 г. в «Лениздате» была опубликована книга, почти не замеченная читателями, несмотря на обилие в ней очерков о поэтах и писателях Серебряного века, связанных с Петербургом. Книга была названа строкой из стихотворения Ольги Бергольц: «Одним дыханьем с Ленинградом…»[2]. Сборник очерков отличался чрезмерной строгостью и сухостью, но заслуга его состояла в достаточной точности (заслуга составителя Г. Г. Бунатян, ныне уже покойной) изложения фактов. Среди прочих в книге был опубликован мой очерк об Алексее Толстом в Петербурге-Петрограде-Ленинграде (там же — мои очерки об Алексее Чапыгине и Вячеславе Шишкове). Оказавшись с 1991 г. в Берлине, я заново заинтересовалась судьбой писателя, жившего в немецкой столице с 1921 по 1923 гг.
А. Толстой
Немалую роль в моём бережном отношении к личности Алексея Толстого сыграли встречи и беседы с внучкой Алексея Толстого писательницей Натальей Толстой, с которой я познакомилась в Петербурге в 1996 г.
Как известно, у Толстого сложилась негативная репутация в среде русской интеллигенции. Мне показалось, что дурные слухи «стартовали» в эмигрантском Берлине, хотя впоследствии «хлебные» романы, сталинские награды (трижды лауреат Сталинской премии) также сыграли во всём этом клубке слухов немалую роль. Однако снежный ком, с постепенным его разрастанием до громадных величин, образовался в Берлине, когда Толстой окончательно решил вернуться в советскую Россию, а именно во время одного «газетного» доноса Толстого, в котором, между прочим, замешан был и Корней Чуковский. Корней Иванович поставлял Толстому для публикации компрометирующую информацию о писателях «Дома искусств» в Петрограде, но каким-то образом остался кристально чистым в общественном мнении авторитетов. Более того, не одна, а две газетные истории, особенно та, что связана с участием Цветаевой, сыграли немалую роль в творческой биографии (и репутации) именно Толстого, тогда как для Цветаевой её открытое обвинительное письмо Толстому (об этом ниже) было типичным для неё, повседневным жестом благородства.
В послужной «негативный» список Толстого впоследствии было зачислено много нелестных фактов и событий из жизни писателя. Числится, например, знаменитая картина П.П. Кончаловского, написанная в 1941 году, «А.Н. Толстой в гостях у художника». Писатель-гурман в первый военный голодный год позирует с вместительной стопкой в руках у стола с несметными яствами — окороком, сёмгой, штофом водки петровских времен и прочим. При этом забывается, что сказочный стол с яствами принадлежал гостеприимному Кончаловскому.
В 1949 году, когда Алексея Толстого уже четыре года не было в живых, объявился очерк «Третий Толстой» Ивана Бунина (в его книге «Под серпом и молотом»)[3], «доконавший» Толстого. Бунин создал образ откровенно продажного человека. Тогда как на самом деле, получив отчаянное письмо от Бунина 2 мая 1941 года, где нобелевский лауреат сообщал, что «стал совершенно нищ», погибает с голоду и хочет вернуться в Россию, Толстой 18 июня 1941 года отправил Сталину письмо тщательно продуманного и осторожного содержания: «Дорогой Иосиф Виссарионович, я получил открытку от писателя Ивана Алексеевича Бунина… Он пишет, что положение его ужасно, он голодает и просит помощи. Неделей позже писатель Телешов также получил от него открытку, где Бунин говорит уже прямо: «Хочу домой». Мастерство Бунина для нашей литературы чрезвычайно важный пример — как нужно обращаться с русским языком, как нужно видеть предмет и пластически изображать его. Мы учимся у него мастерству слова, образности и реализму…»[4]Этот текст показателен в качестве примера письма диктатору о художественном уровне литературного коллеги, который не должен (?) повредить (посадить в тюрьму, убить и т.д.). Вспомним, что легендарный телефонный звонок — вопрос Сталина Пастернаку — был именно о художественном уровне творчества Мандельштама, и Пастернак, растерявшись, не сумел «правильно» ответить. Я бы сказала, что письмо Толстого — соцреалистическая критика. Кстати, «джентльменский» набор слов — «мастерство, образность, реализм, русский язык» и пр. универсален для разных всевозможных случаев писательских характеристик. Такой набор следует запомнить на случай внезапного телефонного звонка очередного такого правителя.
Итак, Толстой отправил письмо Сталину 18 июня — до начала войны оставалось четыре дня, и Сталин письма не читал. Толстой трудился над посланием мучительно долго, не мог найти правильную форму обращения для непредсказуемого деспота, о чём свидетельствуют перечёркнутые черновики.
Я не намереваюсь «принимать» сторону Толстого, который и вправду бывал иногда груб и бестактен с литературными коллегами, однако вслед за героем романа Горенштейна «Место» Гошей Цвибышевым (приличные люди не хотели ему руку подавать, якобы, за сотрудничество с органами), всё же вопрошаю — кто есть кто, кто из нас самый порядочный и что такое «хороший человек», что включает в себя это понятие? Цвибышев говорит: «Тогда я вновь задумался о записках, дабы выяснить, стоит ли мне подавать руку и стоит ли мне принимать протянутую руку». Что же касается споров о порядочности именно писателя Толстого, то, согласно библейской притче, не будем понапрасну нагибаться, чтобы поднять камень, ибо камень иногда превращается в бумеранг. Не исключено, что дальнейшие исследования биографии писателя, изучение ранее неучтённых источников прольют новый свет на ту роль, которую он играл в советской литературной политике 30-х и 40-х годов.
Судьба столкнула бывших московских друзей Цветаеву и Толстого в Берлине при неблагоприятных обстоятельствах — между ними произошел конфликт — поэтому отрадно было узнать из опубликованных дневников сына Марины Цветаевой Мура (Георгия Эфрона), оставшегося сиротой, что Толстой помогал ему — в отличие от других писателей-функционеров. В архиве Литературного института хранится папка, заведенная на Георгия Эфрона и в ней, в этой папке — ходатайства Толстого о зачислении Г. Эфрона в институт, а затем и на переводческое отделение. Кроме того, Толстой выхлопотал Муру пропуск из Ташкента в Москву, тогда закрытый город.
* * *
Осенью 1921 г. из Парижа в Берлин с семьей переехал Алексей Толстой. «Осанистый и неторопливый» господин, как его охарактеризовал Корней Чуковский, носил титул графа и принадлежал к старинному роду, давшему уже России двух писателей — Льва Николаевича Толстого и Алексея Константиновича Толстого. Алексей Николаевич Толстой родился в 1883 г. в городе Николаевске Самарской губернии. Мать его Александра Леонтьевна, урожденная Тургенева, родственница известного декабриста Н.И. Тургенева, писала пьесы и рассказы для детей. Её брак с Н.А. Толстым оказался неудачным, и она оставила мужа до рождения сына. Детство Толстого прошло в Самарской губернии, на хуторе Сосновка, в доме отчима А.А. Бострома, небогатого помещика, члена губернской земской управы. Толстой получил образование в Петербурге в Технологическом институте.
«Гр. Ал.Н. Толстой» — так он подписывал свои первые произведения — был в 1920-х гг. уже знаменитым автором цикла рассказов и повестей об усадебной дворянской жизни «Заволжье» ( 1817), романов на эту же тему «Чудаки» ( 1911) и «Хромой барин» ( 1912 — 1914) и неоконченного романа «Егор Абозов» ( 1915). Находясь в эмиграции, он в 1921 г. в Севре — между Парижем и Версалем — написал роман «Сёстры» — первую часть трилогии «Хождение по мукам», основной темой которой была судьба русской интеллигенции в годы революции. Вторая и третья книги трилогии — «Восемнадцатый год» и «Хмурое утро» создавались уже в Советской России. Последнюю книгу Толстой закончил 22 июня 1941 г. — в день начала Великой Отечественной войны.
Позади остались 5 лет скитаний. Алексей Николаевич и его семья, состоящая из 7 человек, как и многие тысячи эмигрантов, 2 года провела в Одессе.
Толстые отправились в эмиграцию на пароходе «Кавказ», где оказались в сыром трюме, вместе с тифозными больными.
Два месяца добирались до Турции, бывшей Османской империи, находившейся под международным протекторатом и в которой теснились уже десятки тысяч беженцев. Вновь прибывших эмигрантов в Константинополь не допускали — размещали в резервации для русских эмигрантов — на острове Халки; спустя месяц Толстые оказались в Константинополе, где на улицах повсеместная русская речь сливалась с таким же неизбежным заунывным пением муллы, а из ресторана доносилось, как писал Аверченко в одном из рассказов: «Маруська, брось свои замашки, скорей тангу со мной спляши!»
Тысячи эмигрантов так никогда и не выбрались из этого кошмара, Толстых же выручил друг семьи, богач, меценат, друг Горького Сергей Аполлонович Скирмунт. Наталья Васильевна написала ему в 1919 году в Париж: «Я здесь с мужем и детьми. Возвращаться из Одессы в Москву, через фронт Деникина, через Украину, по степям которой гуляют разбойники, оказалось труднее, чем нестись вместе с беженским потоком на юг. И вот нас понесло и внесло на чужой берег <…> Выручай, шли визу»[5]. Сергей Аполлонович прислал визу, и семья продолжила своё мучительное путешествие на пароходе «Карковадо». «Ах, эти дымы, заржавленные пароходы! В порту, плечо к плечу, стояли тысячи уезжавших, — узенькие мостки — сходни отделяли постылую Россию от райских стран, где нет ни революций, ни эвакуаций <…> Где на каждом перекрёстке возвышается строгий и справедливый полисмен и день и ночь охраняет покой горожан и священную собственность»[6], — писал Толстой в повести «Похождения Невзорова, или Ибикус» (1924), вспоминая как наваждение пароходный трюм, темноту, качку, дощатые нары, на которых он лежал в отчаянии и тоске, уставившись в пустоту. Однако и в Париже нищенская жизнь продолжала преследовать семью Толстых и, как вспоминал пасынок Толстого Фёдор Волькенштейн, сын от первого брака жены Толстого Крандиевской с известным адвокатом Ф.А. Волькенштейном, Толстой ходил мрачным, и не было надежды выбраться из нищеты.
Наталья Васильевна Крандиевская, дочь известной в своё время писательницы А. Р. Крандиевской, была талантливым человеком: писала стихи, сочиняла музыку, до революции занималась живописью и скульптурой в студии Е.Н. Званцевой в Петербурге, в том самом угловом доме с башней на Таврической улице, где находился литературно-художественный салон Вячеслава Иванова — знаменитая «башня Иванова». (Студию Званцевой одно время посещал Марк Шагал, где обучался рисунку у Мстислава Добужинского и живописи у Леонида Бакста).
Наталья Крандиевская
Бунин вспоминал о Наталье Крандиевской: «Наташу Толстую я узнал ещё в декабре 1903 года в Москве. Она пришла ко мне однажды в морозные сумерки, вся в инее, — иней опушил всю её беленькую шапочку, беличий воротник шубки, ресницы, уголки губ, — и я просто поражён был её прелестью, её девичьей красотой и восхищён талантливостью её стихов, которые она принесла мне на просмотр, которые она продолжала писать, будучи замужем за своим первым мужем, а потом за Толстым, но всё-таки совсем бросила ещё в Париже. Она тоже не любила скудной жизни, говорила: — Что ж, в эмиграции, конечно, не дадут умереть с голоду, а вот ходить оборванной и в разбитых башмаках дадут…»[7] Сын Толстого Д. А. Толстой свидетельствовал, что Крандиевская была прототипом Кати Булавиной в «Хождении по мукам», а её сестра, Надежда Васильевна Крандиевская, прототипом Даши.
Наталья Васильевна в самом деле принесла семье в жертву своё литературное дарование. Первый сборник стихов Крандиевской «Вечерний свет» был опубликован в 1972 г. (она умерла в 1963 г.). Её брак с Толстым, продолжавшийся 20 лет, распался в 1935 г. У Крандиевской с Толстым было двое сыновей: Никита родился в 1917 г., Дмитрий в 1923 г.
Наталья Васильевна научилась в Париже шить и обшивала богатых дам. А к осени 1921 г. семья Толстых приняла окончательное решение переехать из Парижа в Берлин.
* * *
В Берлине Толстые вначале поселились в пансионе на Прагерплатц, а затем в пансионе Марии Фишер. В письмах Толстой называет адрес: Kurfuerstendamm, 31 Pens. M. Fischer. (Дом, в котором находился этот пансион в самом центре Берлина, не сохранился). К осени 1922 г. Толстым удалось переехать из пансиона в квартиру на Бельцигерштрассе 46.
Бельцигерштрассе 46. Здесь создавалась «Аэлита»
4-этажный дом серого цвета с глухими заштукатуренными балконами сохранился до наших дней. Сохранился и облик той части улицы, где находится этот дом — тихий и уютный уголок Берлина с небольшими кафе и неторопливыми пешеходами. Семья Толстого состояла из 6 человек: кроме самого Толстого и его жены их дети Никита и Дмитрий, сын Н.В. Крандиевской от первого брака Федор и экономка Ю.И. Уйбо.
Дом на Бельцигерштрассе можно было бы назвать «стартовой площадкой» «Аэлиты» Толстого, так как именно здесь он написал свой первый научно-фантастический роман. «Настоящая» романная стартовая площадка находилась, впрочем, в Петербурге. Там разворачивается действие «Аэлиты», там же в 1923 г. роман впервые будет опубликован. Покинув Петербург 12 лет назад (Толстой перед революцией жил в Москве), автор сохранил в памяти приметы любимого города, и был осведомлён о бесчисленных переименованиях улиц, также ставших символом новой власти.
Когда-то нарядный и оживлённый Каменоостровский проспект стал называться улицей Красных зорь и в период гражданской войны и разрухи представлял печальное зрелище. В берлинском доме на Бельцигерштрассе Толстой писал о петербургской улице: «Окна многоэтажных домов, иные разбитые, иные заколоченные досками, казались нежилыми — ни одна голова не выглядывала на улицу»[8].
На одном из этих домов висело объявление странного содержания: оно приглашало желающих совершить космическое путешествие, указывался адрес, где стоит космический корабль: «Инженер Лось приглашает желающих лететь с ним 18 августа на планету Марс, явиться для личных переговоров от 6 до 8 вечера. Ждановская набережная, дом 11, во дворе»[9]. Дом № 11 — 4-этажный с лепными украшениями над окнами дом стоял в глубине пустыря, простиравшегося до реки Ждановки. Именно во дворе этого дома и состоялся торжественный старт космического корабля: «На пустыре перед мастерской Лося стал собираться народ. Шли с набережной, бежали со стороны Петровского острова…»[10]
Так, неожиданным образом космический корабль соединил тихую берлинскую Бельцигерштрассе и такую же тогда тихую петербургскую Ждановскую набережную. По странному стечению обстоятельств Толстой поселился на этой улице в 1923 г. сразу же по возвращении в Советскую Россию. Причём дом 3/1, где Толстой с семьей прожил 5 лет (до переезда в Детское село), находился в нескольких шагах от места, где «состоялся» старт космического корабля, описанный им в Берлине.
Вполне возможно, что в Берлине Толстой помнил, что до революции в Петербурге во дворе дома 11 по Ждановской набережной в первом этаже размещался моторный класс авиационной военно-технической школы, находившейся неподалеку, а во дворе на учебном стенде будущие мотористы учились работать с авиационными двигателями, которые оглашали округу страшным рёвом и гулом. Возиожно, эти «достижения» молодой отечественной авиации и ассоциировались у Толстого с его собственным летательным аппаратом. Примечательно, что Ждановская набережная вдохновила в 1927 году Толстого на создание еще одного научно-фантастического романа — «Гиперболоид инженера Гарина». Инженер Гарин тоже живет на Петроградской стороне, дом его стоит на пустыре, за дощатым забором, «на одной из глухих улиц». Недалеко от Ждановской набережной, на заброшенной даче, в «чахлом березовом леску» был убит двойник Гарина.
* * *
Знаменитая «Гедехнискирха» в самом сердце Берлина, возле которой постоянно встречались (сталкивались случайно и неслучайно) русские писатели в изгнании.
Берлин понравился Толстому. Понравилось, что марка падает, следовательно, при наличии другой валюты можно лучше устроить свой быт, и что процветает издательская деятельность, и что издатели налаживают контакты с Россией. Он зовёт Бунина, который живёт в большой нужде в Берлин, где, по его мнению, жизнь дешевле, а возможностей издаваться гораздо больше, поскольку в Берлине уже образовалось 30 издательств.
Письма Толстого из Берлина воссоздают атмосферу обманчивого благополучия начала 1920-х гг.
В 20-е гг. Берлин уступал разве что Парижу по количеству русских кафе и ресторанов. Посещение ресторанов и, прежде всего, кафе составляло неотъемлемую часть берлинской жизни. Примечательно, что в 1925 году Илья Эренбург, находясь в Париже, написал книгу с характерным названием «Условный рефлекс кафе», состоящую из 11 рассказов о всевозможных кафе разных стран Европы. Книга вышла под названием «Условные страдания завсегдатая кафе». А Ходасевич в стихотворении «Берлинское» писал:
Что ж? От озноба и простуды —
Горячий грог или коньяк.
Здесь музыка, и звон посуды,
И лиловатый полумрак.
Среди них особую известность приобрели рестораны национальной кухни «Русский уголок» и «Ванька-Встанька», ресторан-кабаре «Литл-Буфф», русский бар «Эрмитаж» и пивная «Медведь». «Все русские рестораны очень популярны, благодаря превосходной кухне и хорошему исполнению подвизающихся там артистов», — говорилось в путеводителе. Литературные кафе — свидетельство ностальгии: в начале двадцатого века среди петербургской и московской художественной интеллигенции значительную роль играли ставшие своеобразными клубами столичные кафе и рестораны с бесконечными дискуссиями об искусстве, читались стихи, а иногда устраивались театральные представления.
В Петербурге такими «клубами» были кафе «Бродячая собака» разместившееся в подвале дома на Михайловской площади, названной Толстым в незаконченном романе «Егор Абозов» «Подземной клюквой», и ресторан «Капернаум» на Владимирском проспекте в доме 7, где бывали Александр Грин, Александр Куприн и Мамин-Сибиряк. Самой большой популярностью у литераторов пользовался ресторан «Вена» на Малой Морской, названный Толстым в «Егоре Абозове» «Париж». Дом этот сохранился до наших дней с прежней нумерацией: Малая Морская, 13/8. Алексей Толстой был завсегдатаем именно этого ресторана. Литературные и живописные экспромты в изобилии украшали его стены. Среди них был и автограф Толстого: рисунок, изображающий черта со свиным рылом, горбом и птичьими ногами. Ниже Толстой изобразил себя в шубе и цилиндре. Шутливая надпись из двенадцати строк сообщала, что Толстой дал черту милостыню, и тот сейчас же отправился в ресторан «Вена». Автографы почетных посетителей были опубликованы в литературно-художественном сборнике «Десятилетие ресторана Вена» в 1913 году.
У русской интеллигенции в Берлине, кроме «Прагердиле», было несколько излюбленных кафе. Это кафе «Ландграф», «Леон» и «Флора Диле». В кафе «Ландграф» на Курфюрстенштрассе 75 — просторном заведении с уютными столиками, любезными официантами и удобной сценой — в ноябре 1921 года состоялось первое заседание Дома искусств. 1 июня 1922 года в Доме искусств состоялся вечер встречи с журналистом А.Ветлугиным и приехавшими в Берлин поэтами «черкесом Александром Кусиковом и крестьяниным Сергеем Есениным». Вечер назывался «Мне хочется вам нежное сказать». Толстой выступил на этом вечере со вступительной речью, в которой очевидна была его твёрдая позиция (его окончательное решение) отмежевания от эмиграции, о чём прямо скажет в «Открытом письме Н. В. Чайковскому: «Я отрезаю себя от эмиграции»[11].
В Берлине Толстой написал несколько рассказов об эмиграции и эмигрантах. Среди них — «На острове Халки» ( первоначальное название «Последний день поэта Санди», «Рукопись, найденная под кроватью» и «Чёрная пятница» . В основу рассказа «Чёрная пятница» легли собственные впечатления о его пребывании с семьей в благопристойном берлинском пансионе фрау Фишер. Незыблемость давно заведённого в нём порядка не нарушили ни война, ни изнурительное бремя репараций — те же чистые салфетки в деревянных кольцах на чистой скатерти.
Замысел рассказа возник у писателя, когда он случайно стал свидетелем возникшей паники у «KaDeWe» — одного из крупнейших в Европе магазинов — в связи с падением доллара. В одной из витрин легендарного «KaDeWe», сохранившегося до наших дней, висело табло, соединённое с биржей. Показания падения доллара менялись каждый час. Богатые берлинцы, находившиеся здесь же, в толпе у витрины, в течение нескольких часов становились нищими.
«На верху широкой лестницы кричали несколько сотен человек, лезли к чёрным доскам. Проворные руки стирали губками меловые цифры, и мгновенно на чёрном возникали новые цифры. Из дверей выходили люди с остановившимся взором. Один, тучный в визитке, сел на ступенях и закрыл лицо <…> Бешеные руки стирали и писали меловые цифры. На скамьях перед досками ревели и толкались, — стаскивали стоящих за ноги. Рысью подъехала карета скорой помощи. Из дверей четверо вынесли пятого с мотающейся головой. Зелёные полицейские проходили попарно по площади, удовлетворённо улыбаясь <…> За завтраком у фрау Штуле к столу явились только японец да студенты португальцы. Все уже знали о биржевой грозе, разразившейся над Берлином»[12].
* * *
Толстой не собирался надолго оставаться в Берлине. Город был для него своеобразной «стартовой площадкой» для возвращения в Советскую Россию. Вполне логично было, прежде чем вернуться в Петроград, где он собирался прочно обосноваться, вначале поселиться в Германии, которая одной из первых признала РСФСР, так что непримиримая часть эмиграции называла её «красной», а Маяковский нашел для Берлина промежуточный цвет между красным и белым — он оказался серым. «Белый Париж, серый Берлин, красная Москва» — так он назвал один из своих докладов
Доклады
Толстого в первую очередь интересовало новое политическое движение (хотя он и утверждал, что политикой не интересуется) — так называемое «сменовеховство». Идеологом «сменовеховства» — политики налаживания контактов с большевиками — стал бывший белый офицер Н. В. Устрялов.
Находясь в Харбине, он публиковал статьи, в которых доказывал, что идея свержения большевиков силой провалилась, и призывал идти на подвиг сознательной жертвенной работы с новой властью в России.
Настроение и дух «Смены вех» как нельзя лучше отражает, например, одно «письмо читателя», подписанного «Рабочий», опубликованное в этом журнале в 1921 году.
«Настоящим письмом, прежде всего, приветствую вас как рабочий, и шлю вам благие пожелания на успехи вашего трудного дела, а главное, чтобы стойко бороться за право русского народа против контрреволюционной интеллигентской эмиграции. Долго и много думал я и никак не мог найти причину, почему столь много славных русских интеллигентских сил стало на сторону русской контрреволюции… Почему? Только потому, что революцию пролетариат совершил не по их указке. Сколько обидно и больно было за ренегатство русской интеллигенции, столько и отрадно видеть часть интеллигенции, осознавшей свои ошибки, сделанные против русской революции, что эта часть интеллигенции честно и открыто заявила об этом и даже создала открыто журнал «Смена вех»…
Остаюсь с глубоким почтением к Вам.
Рабочий»[13]
Главным редактором газеты «Накануне», которая по сути дела являлась одним из рупоров «сменовеховства», и издавалась на советские деньги, был Ю. В. Ключников. Он вернулся в Россию с Толстым на одном пароходе).
Накануне
Сам же Толстой стал активным сотрудником этой газеты и редактором её еженедельного литературного приложения, где он публиковал писателей из Советской России — М. Зощенко, С. Есенина, К. Федина, М. Булгакова и многих других. 3-го сентября в той же «Накануне» появилась рецензия Ветлугина на первую книгу трилогии Толстого «Хождение по мукам»:
«Утихнут войны, отшумят революции, пройдет все —- останется только одно нежное любящее ваше сердце» — говорит Рощин Екатерине Дмитриевне (в заключительных строках первого тома). Но пока он ее убаюкивает обещанием будущего, настоящее — в образе человека о провалившимся носом, в широкополой шляпе — расклеивает афишки и ослепляет огненным петербургским закатом. События уже послали свою тень — над головами четырех, в две пары соединенных героев Толстого — уже нависли тучи. Они еще загремят, «революции» только начинают шуметь, войнам еще не суждено утихнуть. «Потому что жизнь идет своим ходом, ей чужды наши призрачные годы». Эпопее Толстого предстоит вознестись на гребень событий. И если в конце первого тома история только дает себя знать ветром сквозь фортки, то дальше она уже станет главным действующим лицом. Так в «Войне и мире», пока на балу у воронежского губернатора обсуждаются планы брака княжны Марьи, Наполеон берет Москву, Кутузов читает мадам де Сталь, и бурлит и разливается человеческое море…».
Ещё в апреле на страницах «Накануне» разразился первый политический скандал, связанный с именем Толстого. Председатель эмигрантского Комитета помощи писателям Н. В. Чайковский обратился к Толстому с открытым письмом, которое было помещено на второй странице 17-го номера газеты 14 апреля 1922 году.
«Милостивый Государь, граф Алексей Николаевич!
Обращаюсь к Вам с этим письмом по поручению Исполнительного Бюро Комитета Помощи Русским Писателям и Учёным во Франции. Настоящим прошу Вас, как члена Комитета, объяснить нам, как следует понимать Ваше сотрудничество в органе «Накануне», заведомо издающемся на большевистские деньги и открыто ставящем себе задачу бороться с русской эмиграцией, к которой и мы все, члены Комитета, вместе с Вами, до сих пор себя причисляли. Вам известно, конечно, что Комитет Помощи Русским Писателям и Учёным по уставу имеет своей целью «помогать жертвам событий в России», то есть большевистского террора. Следует ли ему понимать занятую Вами в настоящее время позицию, как открытый переход Ваш под флаг той самозванной власти, которой эти жертвы террора в России обязаны всеми своими муками, лишениями и унижениями? В ожидании ответа.
С почтением Н. В. Чайковский»[14]
Ответ Толстого был помещён в этом же номере газеты, на той же странице — под письмом Чайковского. Толстой заявлял, что газета издаётся на деньги частного лица, «не имеющего никакой связи с нынешним правительством России. «Накануне» есть газета свободная, редакция состоит из членов группы «Смены Вех».
Ответ
«Я представляю из себя натуральный тип русского эмигранта, — писал Алексей Толстой, — то есть человека, проделавшего весь скорбный путь хождения по мукам. В эпоху великой борьбы белых и красных — я был на стороне белых. Я ненавидел большевиков физически. Я считал их разорителями русского государства, причиной всех бед. В эти года погибли два моих родных брата, один зарублен, другой умер от ран, расстреляны двое моих дядьёв, восемь человек моих родных умерло от голода и болезней. Я сам с семьей страдал ужасно. Мне было за что ненавидеть.
Красные одолели, междоусобная война кончилась, но мы, русские эмигранты в Париже, все ещё продолжали жить инерцией бывшей борьбы. Мы питались дикими слухами и фантастическими надеждами. Каждый день мы определяли новый срок, когда большевики должны пасть, — были несомненны признаки их конца… Мы бредили наяву, в трамваях, на улицах… Мы были призраками, бродящими по великому городу…
Затем наступили два события, которые — одним подбавили жару в их надеждах на падение большевиков, на других повлияли совсем по иному. Это была война с Польшей и голод в России.
Я, в числе многих, многих других, не мог сочувствовать полякам, завоевавшим русскую землю, не мог пожелать установления границ 72 года, или отдачи полякам Смоленска, который 400 лет тому назад, точно в такой же обстановке, защищал воевода Шеин от польских войск, явившихся так же по русскому зову под стены русского города. Всей своей кровью, я желал победы красным войскам. Какое противоречие… Приспело новое испытание: апокалипсические времена русского голода. Россия вымирала. Кто был виноват? Не всё ли равно, кто виноват, когда детские трупики сваливаются, как штабели дров, у железнодорожных станций… Все, все мы скопом, соборно, извечно виноваты»[15].
Далее Толстой назвал три пути сохранения русской государственности, из которых два первых он отвергал. Один из них — собрать армию иностранцев и вместе с остатками белой армии вторгнуться в Россию. Кроме того, можно брать большевиков измором и таким образом принимать участие в нескончаемой жестокой бойне, спровоцированной революцией. Третий путь — единственно возможный в сложившейся ситуации — это признать реальность существования правительства России. «И совесть меня зовёт не лезть в подвал, а ехать в Россию, и хоть гвоздик собственный, но вколотить в истрёпанный бурями русский корабль. По примеру Петра».
* * *
В июне произошло второе крупное столкновение на страницах печати. Повод для него на этот раз подал сам Алексей Толстой, который в литературном приложении к «Накануне» напечатал обращённое к нему из Петрограда письмо Корнея Чуковского. Чуковский нелестно отозвался о нескольких писателях «Дома искусств» в Петрограде (в частности, Евгения Замятина он определил «чистоплюем»), назвал их «внутренними» эмигрантами, бесконечно заседающими и получающими пайки. По его мнению, они художественным творчеством не занимались, книг не писали, однако советскую власть «поругивали».
Петроградский Дом искусств был основан по инициативе М. Горького в декабре 1919 г. и расположился в бывшем особняке Елисеевых на Мойке 59. Среди живших здесь были известные в будущем писатели О. Форш, М. Шагинян, А. Грин, Н. Тихонов, Вс. Иванов, К. Федин, (18920224) В. Рождественский. На четвёртом этаже флигеля особняка жили и работали М. Зощенко и О. Мандельштам. А в начале 1921 г. здесь сложилась творческая группа молодых литераторов «Серапионовы братья», назвавшие себя так в память о литературном обществе, впервые собравшемся в Берлине в квартире Э. Т. А. Гофмана 14 ноября 1818 г. (в день святого Серапиона). Гофман жил в Берлине в квартире на Таубенштрассе 32, что на Жандармском рынке. Круг друзей, собиравшийся в его квартире — драматург Контесса (Карл Вильгельм Саличе-Контесса), врач Хитциг — стали литературными героями собрания новелл Гофмана, цикла из 4 томов с названием «Серапионовы братья».
Николай Тихонов, Елизавета Полонская, Михаил Зощенко, Николай Никитин, Илья Груздев, Вениамин Каверин. Петроград, Дом искусств, начало 1920-х годов
Горький организовал для молодых писателей семинары по теории прозы и стихотворения. Блок приходил сюда читать лекции по западной литературе, и сам Корней Чуковский неоднократно выступал с докладами. Ольга Форш посвятила этому дому роман «Сумасшедший корабль» (1930). Она писала о нём: «Редкий писатель, ткнув пальцем в то или иное окно, не скажет: «Здесь я жил и писал мой том первый».
Публикация письма Чуковского была расценена в широких эмигрантских кругах как провокация и вызвала негодование, как против самого автора, так и против опубликовавшего его получателя.
На этот раз откликнулась Марина Цветаева, которую связывали с Алексеем Толстым давние приятельские отношения. Алексей Толстой ещё в 1911 году подарил в Москве Цветаевой первый сборник своих стихов «За синими реками», а Цветаева надписала Толстому свою первую книгу «Вечерний альбом»: «Графу Алексею Н. Толстому с благодарностью за книгу. Марина Цветаева. Москва, 28-го января 1911 г.
Я ж гляжу на дно ручья,
Я пою, и я ничья».
Цветаева обыгрывала строку из стихотворения Толстого «Мавка» («я лежу, я ничья»). Дружеские отношения продолжались и тогда, когда Толстой был женат на художнице Софье Исаковне Дымшиц, а затем, когда он состоял в браке с Натальей Крандиевской. И вот теперь, в берлинской эмиграции, они разошлись. 7-го июня в «Голосе России» было опубликовано «Открытое письмо Цветаевой А. Н. Толстому»:
«Или Вы на самом деле трёхлетний ребенок, не подозревающий ни о существовании в России ГПУ (вчерашнее ЧК), ни о зависимости всех советских граждан от этого ГПУ, ни о закрытии «Летописи Дома Литераторов», ни о многом, многом другом…
Допустим, что одному из названных лиц после четырёх с половиной лет «ничего-не-деланья» (от него, кстати, умер Блок) захочется на волю, — какую роль в его отъезде сыграет Ваше накануновское письмо?
Новая Экономическая Политика, которая очевидно является для Вас обетованною землею, меньше всего занята вопросами этики: справедливости к врагу, пощады к врагу, благородства к врагу.
Алексей Николаевич, есть над личными дружбами, частными письмами, литературными тщеславиями — круговая порука ремесла, круговая порука человечности.
За пять минут до моего отъезда из России (11 мая сего года) ко мне приходит человек: коммунист, шапочно-знакомый, знавший меня только по стихам: «С вами в вагоне едет чекист. Не говорите лишнего».
Жму руку ему и не жму руки Вам.
Марина Цветаева»[16]
Цветаева назвала в этом письме только одного поэта — жертву большевистского режима — Александра Блока. Однако подразумевала и гибель Гумилева — в том же месяце — в августе 1921 г. Смерть двух поэтов произвела на современников неизгладимое впечатление и воспринималась как предзнаменование «последнего катаклизма». Именно тогда Мандельштам написал безысходно трагическое стихотворение «Концерт на вокзале»:
На звучный пир в элизиум туманный
Торжественно уносится вагон:
Павлиний крик и рокот форте пьяный —
Я опоздал. Мне страшно. Это — сон[17].
Было бы неверным оставить это берлинское столкновение Цветаевой и Толстого без комментария. Цветаева, только что приехавшая из России и знавшая ситуацию там, разумеется, была права, когда указала, что публикация письма Чуковского могла бы повредить многим членам петроградского Дома Искусств.
И всё же, просматривая эмигрантские газеты 1920-1923 гг., понимаешь, насколько противоречивый и неоднозначный образ советской республики мог сложиться у читателя в Западной Европе. В Берлине активно работала целая пропагандистская сеть, пытавшаяся представить жизнь при Советах в благоприятном свете. Большевики внедрили в ряды врагов революции организацию «Трест», которая разыграла действующую, якобы, в Советской России монархическую оппозиционную группировку. Эта операция оказалась эффективной: советские агенты проникли во все сферы эмигрантской оппозиции.
В письме к писателю И. Ф. Наживину Толстой излагает свои мечты о собственном издательстве в России, что говорит о путанице понятий и представлений писателя. Не случайно, например, замечание Цветаевой: «Новая Экономическая Политика, которая очевидно является для Вас обетованною землею».
Нельзя исключить, что Толстой в 1922 г. действительно возлагал надежды на НЭП и надеялся, что времена военного коммунизма были лишь страшным эпизодом, ушедшим в прошлое. Вместе с тем, и лагерь противников новой России — а в нём немало было монархистов-черносотенцев — не мог не вызывать раздражения писателя. Черносотенцы совершали террористические акты; так, например, были убиты редакторы сменовеховских газет в Софии и Харбине.
Некролог
28 марта 1922 г. в здании берлинской филармонии на Бернбюргерштрассе 22/23 во время кадетского собрания выстрелом в сердце был убит один из основателей партии «Кадетов», член «Союза Освобождения», бывший депутат Учредительного собрания и министр юстиции Крымского правительства (1918-1919) Владимир Дмитриевич Набоков. Толстой был приятелем Набокова. В 1916 г. Набоков и Толстой (в качестве военных корреспондентов) в числе 6 русских журналистов были посланы в Англию. В Берлине Толстой часто навещал Набокова, когда тот жил на Зексишештрассе 67. Толстой присутствовал на панихиде в посольской церкви, находившейся в здании посольства России на Унтер ден Линден, и на похоронах Набокова на Русском православном кладбище в Тегеле.
В 1922 г. в № 5 берлинской газеты «Накануне» едва заметным столбцом, в левом нижнем углу напечатан был некролог Алексея Толстого Владимиру Дмитриевичу Набокову с названием «Рыцарь»[18]. Этот крошечный некролог остался в памяти поколений русской интеллигенции настолько, что даже в глухие брежневские времена Советской России он, отпечатанный на машинке на тонкой папиросной бумаге, тайно передавался из рук в руки (напоминаю: имя Набокова находилось при советах под строжайшим запретом, и нельзя было его вслух произносить). Я впервые прочитала некролог именно в таком, отпечатанном на машинке виде в 1980 г.
Толстой в некрологе несколько раз назвал Набокова рыцарем. Пожалуй, рыцарь — наиболее точное определение личности этого человека. Привожу некролог полностью:
Рыцарь
Взволнованный голос пробормотал в телефонную трубку:
— Ужас… ужас… Убит на месте Набоков.
Потрясённое сознание, протестуя, не веря, не допуская, вызывает у меня живой образ живого человека.
Я его вижу: рослый, красивый, гордый, быть может, слишком не по нынешним временам красивый и гордый человек, из породы отчаянных: Владимир Дмитриевич Набоков.
Человек с высокой душой, с возвышенным умом.
Про таких людей говорят устаревшее ныне слово: «Рыцарь». Да, я знаю. Жил он мужественно и честно и умер так, как умирают люди, имя которых заносится в золотые списки бессмертия: защищая чужую жизнь, своего политического противника. Когда он схватил убийцу за руку, — людишки, эти все друзья, борцы, благороднейшие личности, исчезли, как пыль. В опустевшей зале боролись рыцарь и убийца.
А другой убийца подошёл к рыцарю и выстрелил ему в сердце.
Чёрные руки, чёрные не от земли, не от работы, — от чёрной, скипевшейся в ненависти крови, протянулись за новой жертвой, отняли высокую жизнь.
Вы, стреляющие сзади, убиваете самих себя. Ваше дело — чёрное, проклятое. И смерть Набокова лишь с новой силой поднимает сердца на защиту от чёрных рук Великомученицы России».
Террористические акты также, как и красная пропаганда («обольстительно пела большевитская флейта»[19]) подталкивали эмиграцию к возвращению.
Владимир Набоков в 1962 г. вспоминал: «Нас не признавала американская интеллигенция, которая, поддавшись чарам коммунистической пропаганды, видела в нас злодеев-генералов, нефтяных магнатов, да сухопарых дам с лорнетами. Этого мира больше не существует. Нет больше Бунина, Алданова, Ремизова. Нет Владислава Ходасевича, великого русского поэта, никем еще в этом веке не превзойденного. Старая интеллигенция вымирает, не найдя смены среди так называемых «перемещенных лиц» двух последних десятилетий, которые привезли с собой за границу провинциализм и мещанство своего советского отечества»[20].По некоторым сведениям только в 1921 г. в Россию вернулось более 120 000 беженцев. Столь быстрое исчезновение русской колонии безусловно было связано с экономическим кризисом и фантастической валютной инфляцией, которая на первых порах давала преимущество приезжему обладателю, допустим, двух долларов, поскольку доллар в ноябре 1923 года стоил 4, 2 миллиарда марок и таким образом обладатель двух долларов мог какое-то время на них просуществовать. А затем — падение марки прекратилось, бумага подорожала, издательства стремительно закрывались. И — погас эмигрантский Берлин.
Толстой безусловно обладал чутьём выживания. «Эмиграция гниёт, как дохлая лошадь», — сообщал он в одном из писем.
Личность Толстого была конечно же неоднозначна. Трудно не заметить параллели, фамильной черты. Граф Лев Николаевич Толстой ушёл из дома, а до этого пахал, занимался крестьянской работой. А граф Алексей Николаевич Толстой уехал из Берлина в республику рабочих и крестьян. Сказанное, по крайней мере, относится к А. Н. Толстому в 1922 г.
В то же время в своей независимой позе оппозиции в оппозиции, а именно так выглядел просоветский граф — он заходил нередко слишком далеко. Так, по свидетельству Берберовой, Толстой печатал в Берлине на машинке научно-фантастический роман «Аэлита», не скрывая, что он предназначался для «Госиздата». Встретив на улице Ходасевича, он возмутился его поношенным костюмом и предложил ему сшить новый у своего портного на средства газеты «Накануне».
* * *
Интуиция не обманула Толстого. Он был чуть ли не единственным из возвращенцев — известных писателей, который пришёлся ко двору новому режиму. Это произошло не сразу, но всё же — произошло. Видимо, диктатуре пролетариата необходим был собственный граф. Граф стал депутатом Верховного совета. В Детском селе, где он поселился с семьёй в конце 1920-х гг., над дверью особняка на Пролетарской улице, дом 6 красовалась табличка: «Гр. Толстой», двойной смысл которой был очевиден. Сокращенное «гр.» читалось как гражданин и одновременно намекало на его графство. Эту двойственность подтверждала и старая экономка Ю. И. Уйбо, сопровождавшая семью в эмиграции. На вопрос, дома ли Толстой, она по телефону, в разгар сталинского террора, бесхитростно отвечала: «Их сиятельство в райком ушли». Более того, «Третий Толстой» стал, можно сказать вторым Горьким: после смерти Горького в 1936 г. именно Толстой возглавил Союз писателей СССР.
Когда Цветаева вернулась из эмиграции, то в Москве, как известно, ей не нашлось места. Не менее печально было возвращение Андрея Белого, который последние свои 2 года жил в подвальном помещении. Толстой переехал из города Пушкина (бывшего Царского Села) в Москву в 1938 г. Здесь он расположился в роскошном особняке, однако уже в кругу вновь созданной семьи. Но это уже другая, московская история.
Был ли счастлив при жизни писатель, окружённый легендами и пользующийся устойчивой нелестной репутацией у российской интеллигенции (лауреат 3-х Сталинских премий первой степени), хотя не раз хлопотал за опальных и даже арестованных знакомых? Скорее всего, нет. Из достоверных источников известно, что последняя его жена Людмила Ильинична Баршева урожденная Крестинская (1906—1982), была «приставлена» к нему для присмотра, и положение его было немногим лучше, чем у Горького, оплетённого сетью шпионов среди приближённых в собственном доме. Наталья Толстая назвала мне однажды цифру — количество доносов, которое поступило на Алексея Николаевича — в точности её назвать не могу, но она была космическая!
А.Н. Толстой
Толстой был членом комиссии по расследованию злодеяний фашистских захватчиков, а Сталинскую премию за роман «Хождение по мукам» он передал в Фонд обороны на строительство танка «Грозный». Он умер 23 февраля 1945 г. от тяжелой болезни (саркомы легких) в возрасте 62 лет, не дожив 2 месяца до столь желанной победы, и похоронен на Новодевичьем кладбище. В связи с его смертью был объявлен государственный траур, так что, если учитывать досье, уже заведенное на него с целью очень скорого ареста, финал жизни этого писателя выглядит настоящим сюжетом парадоксального двойного бытия.
Примечания
[1] Открытое письмо гр. А. Толстого Н. В. Чайковскому // Накануне. 1922. 14 февраля (№ 17. 14). С. 2.
[2] «Одним дыханьем с Ленинградом…». Ленинград в жизни и творчестве советских писателей / Сост. Г. Г. Бунатян. Л.: Лениздат, 1989.
[3] Бунин И. А. Третий Толстой // Бунин И. А. Собр. соч.: В 9 т. М.: Художественная литература, 1967. Т. 9. С. 440.
[4] Материалы об этой парадоксальной ситуации, в том числе и письмо Толстого Сталину (и черновики письма) См.: Литературное наследство. М.: Наука, 1973, Т. 84, кн. 2. С. 388-397.
[5] Крандиевская-Толстая. Н. В. Воспоминания. Л.: Лениздат, 1977. С. 142.
[6] Толстой А. Собр соч.: В 10 т. М.: Худ. лит., 1958. С. 476. Далее произведения Толстого будут цитироваться по данному изданию.
[7] Бунин. И. .А. Собр. соч.: В 9 т. М.: Худ. лит., 1967. Т. 9 С. 442.
[8] Толстой А. Указ. соч. Т. 3. С. 536.
[9] Там же. С. 535.
[10] Там же. С. 553.
[11]Открытое письмо гр. А. Толстого Н.В. Чайковскому // Накануне. 1922, 14 апреля (№17). С. 2
[12] Толстой А. Указ. соч. Т. 3. С. 383.
[13] Цит. по: Зеркало Загадок. Берлин, 1997. № 6. С. 30.
[14] Открытое письмо Н. В. Чайковского гр. А. Толстому // Накануне. 1922. 14 февраля (№ 17. 14). С. 2.
Все цитаты взяты мною из первоисточника, т. е. из русских газет 20-х годов, хранящихся в Государственной библиотеке Германии, либо же из некогда принадлежащего мне журнала «Зеркало Загадок», в котором также использовались только первоисточники – хроника 20-х годов.
[15] Там же.
[16] Цит. по: Разумовская М. Марина Цветаева. М.: Радуга, 1994. С. 359-361.
[17] Мандельштам О. Концерт на вокзале. // Мандельштам О.Избранное. Таллин: Ээсти раамат, 1989. С. 137.
[18] Толстой А. Рыцарь // Накануне. 1922. № 5,.С. 2
[19] Малинкович И. Судьба старинной легенды. М.: Восточная литература РАН, 1994. С. 117.
[20] Набоков В. В. Дар. Предисловие к английскому изданию // Набоков В. Собр. соч. Анн Арбор: Ардис, 1988. С. 5.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer8-mpoljanskaja/
