Дело было, сколько помню, осенью 1979 года в Краснодаре, в нашем головном институте ВНИПИГазпереработка, куда я приехал в командировку из Нижневартовска. Кажется, там была какая-то министерская конференция по использованию нефтяного газа. Я в ту пору несколько неожиданно для себя оказался завлабом Западно-Сибирского комплексного отдела этого самого института. Я, собственно, по приезде в Нижневартовск в марте 1976-го оказался перед выбором — чем тут заниматься. Наш тогдашний руководитель отдела Сергей Анатольевич Альтшулер, которого я знал еще по московскому ВНИИ НП, предложил мне на выбор: заниматься технологией газопереработки, транспортом газа вместе с конденсатом и водой по трубам от месторождения до завода или ресурсами газа, в частности, определением газового фактора — отношения количества добываемого вместе с нефтью газа к количеству этой нефти.
Я выбрал последнее. В технологии переработки газа я ничего интересного не предполагал. Подумаешь, Технология! Сжал да охладил, всех и делов. Транспорт газа, как я уже знал, был предметом личного интереса моего нового босса. То есть надо будет выполнять его хотелки и работать под непосредственным руководством. Я этого не любил, так что этот вариант мне тоже не очень подходил. А про измерения газового фактора оказалось, что их надо делать прямо на месторождении на факельных линиях с помощью той же трубки Пито-Прандтля, которая торчит пред каждым самолетом и которой измеряют скорость этого летательного средства. Это было забавно, отчасти оправдывало то, для чего я приехал из Москвы. Мне подходило.
Владимир Фридланд
Я начал этим заниматься. Довольно быстро выяснилось, что на факелах Самотлора и некоторых других месторождений горит гораздо больше газа, чем отчитываются местные начальники перед нефтяным министерством и само министерство пред ЦК. Во избежание скандала краснодарский директор запретил мне заниматься этим делом и вообще работать с нефтяниками. Тем временем Альтшулер из нашей конторы ушел. Ушли по разным причинам и два завлаба, имевшихся в отделе на день моего приезда. И сделали из двух лабораторий одну, а я остался ее завлабом. Но, как сказано выше, без действительно интересной для меня работы. В основном я действовал как местный представитель института, помогал краснодарским научным деятелям при их приездах к нам в Нижневартовск на испытания и внедрение их разработок.
Вот такая была у меня ситуация к тому моменту. И вот, во время перерыва в конференции меня знакомят с новым человеком. Называется его имя — Владимир Яковлевич Фридланд и объясняется, что он перешел во ВНИПИГазпреработку, чтобы заниматься тем самым совместным транспортом по трубам неподготовленного нефтяного газа вместе с примесями нефти, газового конденсата и воды. А вообще он кандидат наук по аэродинамическим делам, перешел только что из здешнего же института НИИПАНХ — по применению авиации в народном хозяйстве. Будет приезжать к нам в Сибирь для обследования реальных труб, ради разработки расчетной модели такого транспорта. Еще его рекомендовали как спеца по современным методам инженерии, исследованию операций, применению теории игр и прочего подобного. Мне это было интересно, а из подобных вещей я немного знал только советскую Теорию решения изобретательских задач — ТРИЗ Генриха Альтшулера. А впрочем, для меня кто бы ни приезжал из головной конторы — все ученые, всех нужно водить по местным начальникам для знакомства, а после их отъезда следить как идет строительство опытных установок и внедрение их научных новинок.
А так новый знакомый мне скорей понравился. Лет под пятьдесят, достаточно подтянутого, даже и спортивного вида, лицо и речь скептика и лабораторного Мефистофеля. Разговаривает с большим количеством крючков и иносказаний. Чё его к нам в контору занесло? После окончания рабочего дня оказались мы вместе в гостиничном номере моего куйбышевского знакомого Марка Давидовича — выпить по рюмочке.
Там он мне понравился еще больше. Свой мужик! Но мне нужно было возвращаться к себе на Север, так что пока мы расстались. Уже в Нижневартовске от приезжавших с Большой Земли людей до меня дошли сведения, что Фридланд собрал небольшую группу молодых ребят, некоторые из которых раньше работали с ним в НИИПАНХЕ, что он готовится весной приехать к нам для начала обследований. Потом пришло от него письмо с просьбой договориться о будущей работе со здешними эксплуатационниками и оборудовать трубу определенными, не очень сложными приспособлениями. Ну, я сделал.
Приходит весна. В условиях Нижневартовска это в середине мая. Прилетает к нам этот самый Фридланд со своими молодыми сотрудниками. Холодно было так, что проводить какие-то измерения на трубе никак не удавалось. Хотя бы удалось познакомить Владимира Яковлевича и его ребят с объектами на Самотлоре, с нашей лабораторией и людьми на промыслах. Сколько помню были у нас Юра Сатырь, техник Толя Коротеев и Юра Просятников. Просятников не так давно окончил грозненский Нефтяной, а Сатырь, мощный красавец-спортсмен, приехал после Ленинградского университета, где он учился не то на метеоролога, не то на астронома. Ну, в общем, физфак.
Среди прочего, В.Я. сумел насмерть напугать нашу завгруппой химиков-аналитиков Галочку Букрееву. Сижу у себя в кабине, она входит и пытается мне объяснить, что у них что-то там около двери(!). Спускаюсь на первый этаж: действительно, около двери сидит на корточках явный небритый зэк и курит газетную самокрутку. Я успокоил Галю, объяснив, что это доцент, кандидат наук, приехал к нам вести научную работу на Самотлоре. Но пришлось им уезжать, так и не получив данных. Оборудование, привезенное ими с Кубани, конечно, положили у нас на хранение. Ну, а сразу же после их отъезда резко стало тепло, снега потекли, Обь вскрылась и было очень трудно объяснить приехавшему в Нижневартовск директору головного института, что обследование не получилось из-за холодов.
Все-таки мы его провели в июне, для этого команда снова прилетела на Север. Получили мы достаточно интересные результаты, хотя некоторые измерения, придуманные в Краснодаре, оказались невозможными. Сказать по правде, мы несколько «цапались» при проведении работ, поскольку специфика нефтяного газа, как и специфика Севера, для краснодарцев были полными новинками. А заранее этого они не понимали. Так, Фридланда при попытке измерить количество конденсата с водой, сливаемых из сепаратора на трассе, довольно сильно окатило жидкостью, в которой не меньше четверти было нефти, унесенной из сепараторов на промысле. Пришлось отмываться. Ну, печально, но опыт иначе и не приобретается. Все-таки, они быстро и неплохо обучались. Думаю, потому, что в свою команду Володя набирал в основном людей, испытанных совместными горными походами. Он, как оказалось, был мастером спорта по горному туризму. Позже я узнал, что в его жизни с этим званием были связаны не только победы, но и заметные неприятности. Но об этом будет ниже.
Смысл-то работы был вот в чем. Существовало на тот момент две расчетных методики по транспорту газа вместе с примесью жидкости. Ни одна пока нигде не утвержденная и попросту в поле, на действующей трубе не проверенная. Одну разрабатывали в подмосковном ВНИИГазе под руководством Олега Клапчука. Вот бывший мой босс Альтшулер ставил на них, с ними и сотрудничал. Вторая команда была в кубанском Политехе, во главе у них был доцент Эрнст Эзрович Маркович. Ну, и надо было проверить по возможности — какая из методик ближе к действительности. На лабораторных стендах был экспериментальный материал и у тех, и у других. Но из реальных работающих газопроводов — ноль. А ВНИПИГазпереработке надо делать официальную расчетную методику для расчета «двухфазного транспорта», т.е., в первую очередь газосбора от промыслов до завода.
Сделали это обследование, потом еще. И пришли к выводу о большей перспективности работы Марковича. На мой взгляд, Эрик вообще был такой обыкновенный гений, с потрясающим пониманием того, что там происходит в трубе. И дальше в наших работах стала принимать участие его команда с кафедры теплоэнергетики. В первую очередь недавно защитившийся Вася Пикин и еще Виктор Гугучкин. А в нашем головном институте под общим руководством того же Фридланда начали делать методику для последующего утверждения в нефтяном министерстве. Для этого они взяли на работу программистку, это была жена моего приятеля Миши Валя Дубинская. Вот я называю имена, а в голове все тикает, что почти никого из участников той работы в живых не осталось. Как мор прошел на всех «двухфазников». Умер Олег Клапчук, потом умер Эрик Маркович, нет ни Васи Пикина, ни Вити Гугучкина, умерли и молодые тогда Юра Сатырь и Сережа Пак. Альтшулер тоже на том свете. Умер и Владимир Яковлевич Фридланд. Только и остались, что я, да Дубинская, да Просятников.
А тогда общая работа, вот эти выезды в Западную Сибирь как-то сдружили нас всех. Особенно близко мы сошлись с Фридландом. Получил он тогда кличку «Доцент», ну он и в самом деле был раньше доцентом в КИИГА — Киевском институте инженеров гражданской авиации. Я вообще наслушался от него рассказов об его биографии. Дело было так, что Володя — коренной самарец очень запутанного национального происхождения. Получалось по его же рассказам, что он на четверть украинец, на четверть немец, на четверть татарин и, если не ошибаюсь, на четверть еврей. В итоге он писался по паспорту русским, что, как мне кажется, достаточно правильно. В эвакуации, или, точнее, в поисках места для выживания во время войны жила его семья где-то в татарской деревне недалеко от Бугульмы. После окончания школы он поступил в Куйбышевский Авиационный институт. Доучился до третьего курса, а в сентябре, придя продолжать учение уже на четвертом, неожиданно узнал, что тут он уже не учится. Причина была по тем временам распространенная: в отделе кадров вдруг сообразили, что у него был дядя, репрессированный в тридцать седьмом. Пришлось ему продолжать учебу уже в недавно созданном Гидротехническом институте как мелиоратору. Tоже вроде гидравлика. Приходит он первого сентября в свою новую альму-матер — а там пол-аудитории таких же как он, бывших студентов авиационного с замаранной анкетой. Ну, на миру и смерть красна. Я мог заметить, в качестве следа от обучения мелиорации только красивое слово кольматаж, которым он активно пользовался. Вот, если на промысловых измерениях маленько пропускает соединение, особенно там, где течет жидкая фаза, то Володя уверенно успокаивает: «Ничего, мол, — закольматируется», — в смысле достаточно малая дырочка быстро забьется частичками твердой фазы — пылью, ржавчиной — и утечка сама прекратится. Часто так и и бывает. И не только в гидравлике.
После четвертого курса, не то после окончания вуза попал он на строительство знаменитой Куйбышевской ГЭС. Работал начальником изыскательской партии, в которой все, кроме него, были, как сами понимаете, зэки. Ему особенно запомнилось две детали: в самом начале работы один из его рабочих выпнул из кустов на площадке работ отрезанную человеческую голову. И никого, кроме Володи, это ничуть не смутило. И то, что в марте 53-го была амнистия, которую теперь обычно именуют «бериевской». Но зэка расценили это по другому, и на следующее утро на склоне горы была выложенная за ночь из камней надпись — «Слава Ворошилову». Бывший наркомвоен был в ту пору Председателем Верховного Совета и под законом об амнистии стояла его подпись.
Но хорошего понемножку. Фридланд вернулся через какое-то время в Куйбышев и стал аспирантом на той же кафедре, где получил диплом, у того же профессора Мхитаряна. Защитился он в срок и без проблем, если не считать того, что одного из аэродинамических классиков в Ученом совете смутили слова диссертанта о том, что в работе использована теория игр. Корифей начал возмущаться — какие, мол, игры, мы тут серьезными вещами занимаемся. Но его остановил один из коллег словами: «Помолчи уж, если бог убил!»
Через короткое время шеф, профессор Арташес Мелконович Мxитарян уехал на работу в Киев. И Фридланд за ним. Работали они сначала в Киевском Политехническом институте, потом в КИИГА. Об одном из эпизодов этой работы он рассказывал так. Прислали им на кафедру сверху, т.е прямо из украинского ЦК, на отзыв рукопись учебника по гидравлике на украинском языке. Некий профессор из Чернигова за двадцать лет работы сочинил. Раньше такого учебника никогда не бывало, так, если вдуматься, то и не нужно было. Ну, выучится, допустим, студент такой самостийной гидравлике. Придет на завод, в НИИ или в КБ, а там вся документация по-русски, если уж не прямо по-английски или немецки. Оно и русская-то техническая терминология почти вся скалькирована с немецкой в старых областях техники или с английской в новых.
Вернемся, однако ж, к учебнику по украинской гидравлике. Разумеется, у Володи и его шефа возникли именно такие рассуждения о не очень большой нужности сего учебника, но сразу выносить оценку они не решились, попросили пару этнических украинцев с кафедры прочитать и поделиться, что это за труд. Те почитали — и честно признались в неполной компетентности. Ну, не знают они использованных черниговским профессором терминов! Учились-то гидравлике они по нормальным учебникам, без национального колорита. Глаголы, да, действительно, используются правильные, союзы, предлоги и прочее, а терминология … . Может быть, все и правильно. Нет критериев. Вот нет же на свете учебников гидравлики или высшей математики на ирландском гэлиге либо по-македонски.
Что прикажете делать? Так все в отзыве и написать? А потом поставить подписи: сын армян, профессор, доктор Мхитарян, как его подчиненные острили, и доцент Фридланд, человек без национальности. То-то в украинском ЦК порадуются! Думали-думали и, наконец, додумались. Написали в отзыве так: учебник очень нужный, давно без него как без рук. Надо издавать, но обязательно вместе с украинским словарем терминологии по гидроаэродинамике, который и поручить составить тому же автору как уникальному знатоку вопроса. Тот, действительно честный человек, их еще очень благодарил в письме и лично за такую хорошую подсказку. И начал составлять предложенный словарь, на который, по Володиным оценкам, при его темпах нужно было еще лет двадцать. Так тот учебник тогда и не вышел. Может быть теперь-то за столько лет украинской незалежности и появился.
Надо сказать, что Владимир Фридланд, при своей сложной генетике, был настоящим интернационалистом старого коминтерновского образца, уже редкого в те годы. Смертно не любил любые национальные обвинения. Даже и мне однажды попало от него за сорвавшиеся слова о «татарской мафии» на ГПЗ. Хотя я себя искренне считал лишенным национальных предубеждений, у меня были и очень близкие друзья, и девушки из татар и башкир. Да и вообще в пору моих детства и юности в Уфе национальная вражда казалась чем-то очень отдаленным, то ли из Африки, ну, самое близкое — из Кавказа.
Там в Киеве работали они, среди прочего, и для КБ Антонова. Запомнилась забавная байка о том, как в их присутствии чертежи уносили, с целью раскрасить их, так, чтобы входящий в трурбореактивный двигатель воздух был с голубоватой подсветкой, а отходящие газы с подсветкой оранжевой и так далее. Они удивились: «Зачем?». А им объясняют, что шеф-то в КБ — Генерал, т.е. не только Генеральный Конструктор, но и просто генерал-лейтенант. Он все должен знать и понимать много лучше, чем сотрудники. А если при взгляде на чертеж ему будут нужны разъяснения — так что, он знает меньше, чем его подчиненный, что ли? Оказалась еще одна обалденная подробность. Когда чертеж предстоит показывать на Самом Верху — в ЦК КПСС или Совмине, то раскрашивают обязательно натуральными красками, без анилина. То ли опасаются, что один из вождей вдруг подойдет и лизнет чертеж, да и отравится? Но понятно, что за эту странную предосторожность кто-то в КГБ словил орденок либо лишнюю звездочку.
Кажется, что именно в эти годы в жизни Володи появился спорт — горный туризм, в котором он быстро дошел до высот, стал Мастером спорта, и парусный яхтинг на недавно появившемся Киевском водохранилище. Катался он однажды недалеко от берега и услышал крик: «Рятуйте!» Ну, подошел и, действительно, спас тонувшего человека. Тот оказался профессором Киевского госуниверситета, стал приглашать в гости. Через него Владимир Яковлевич познакомился с Тарапунькой и другими деятелями украинской культуры.
Со спортом хорошо, а вот в личной жизни образовалась трещина. Он на эту тему не распространялся, но я так понимаю, что при расставании жена по доброму советскому обычаю пошла в партком. В общем, расстались они плохо. У него был сын, но я его никогда не видал и, по-моему, он никогда в Краснодар к отцу не приезжал. Одним словом, пришлось Володе из КИИГА уходить и из Киева уехать. Поехал он в Харьков, где работал в каком-то закрытом КБ. О подробностях он не рассказывал, если не считать одной забавной истории. Начались при испытании новой модели самолета проблемы с компрессорами на входе двигателя. Лопатки очень быстро выходили из строя по эрозии. Обсуждали это, обсуждали — нет решения. Вот однажды после дня бесплодных споров пришел Фридланд и домой и отправился, прошу прощения за непарадную подробность, в туалет. А там, спуская воду, загляделся в водоворотик на спуске. Кажется, он все понял! Воздухозаборы на новом самолете были расположены слишком низко. Получались вихри воздуха на входе, которые подхватывали мелкие и мельчайшие камушки, от которых на аэродроме не избавишься. Вот они-то, ударяясь о лопатки воздушного компрессора, и давали эту аномальную эрозию.
Он еще немного посчитал, прикинул — все сошлось. На следующее утро новый взгляд на задачу был доложен коллегам, причем В.Я. не утаил обстоятельства, при которых пришла ему в голову эта идея. Доклад произвел впечатление, было принято решение:
oткрыть новую тему;
в связи с отношением к разработке нового самолета тему считать секретной;
присвоить теме кодовое наименование «Вихрь в унитазе».
Понятно, что как результат этой работы воздухозаборник был поднят повыше.
Была, помнится по его рассказам, еще одна совсекретная работа. Если кто помнит историю холодной войны, то в 1968-м северокорейцы захватили в нейтральных водах американское судно-шпион «Пуэбло». Документацию янки утопили, но циферблаты показывающих приборов остались на месте. Все, что захвачено, кимирсеновцы передали «старшим братьям». Среди прочего возникла задача: разработать методику и инструментальное обеспечение обнаружения следа от прошедшей подлодки. Если помните, как раз на эту интересную тему было у Городницкого стихотворение:
Ученые немало лет
Гадают за закрытой дверью,
Как обнаружить этот след,
Чтоб лодку выследить как зверя.
Вот, значит, ученые, включая В.Я., и пришли к выводу, что там, где прошла лодка, по сравнению с окружающим океаном на несколько часов меняется критическое значение известного числа Рейнольдса. Это можно замерить, сканируя профиль глубин. Дали ТЗ на необходимые приборы, разработали расчетные методики и получили положительные результаты.
Проработал он в этом КБ несколько лет. В Харьков к нему приехала новая жена по имени Лиля. Она и прожила с ним остаток его жизни. Я с ней познакомился уже в Краснодаре, куда они переехали попозже. Я ее знал под кличкой «Мадам». Мне напомнили пару анекдотов, связанных с их жизнью. К примеру, едет Володя в Москву сдавать отчет на рецензию в Главк. Лиля завернула ему в газетку несколько штук хорошей вяленой таранки — угощать московских чиновников. Он оставил отчет, сверток с рыбой и полетел в Сибирь. На обратном пути заходит к чиновнику за отзывом, тот все как обещал передает и говорит: «Кстати, возвращаю рыбку». Передает сверток В.Я., тот в недоумении — что не понравилась? Разворачивает бумагу, а там его домашние тапочки. Мадам в запарке завернула вместо тарани.
Или — вечером Володя гуляет с собакой и выкидывает пакет с мусором, да по ошибке мимо бачка, а утром рейд местных активистов по дворам составляет протокол об административном нарушении по каким-то бумагам в пакете с мусором. Мадам идет по повестке на административную комиссию и заявляет — да виновата, но у меня есть уважительная причина — мой муж большой ученый, но полный идиот, это ж надо было додуматься выбросить в мусор конверты с адресом, фамилией…
Собрались они переезжать в Краснодар. Фридланд уже бывал в этом городе проездом, когда совершал горные походы по Кавказу. Но перед переездом он приехал надолго, недели на две, чтобы вести переговоры с новым начальством. Было это в феврале и большое впечатление на него произвели постоянные тучи на небе. Он даже спросил местных знакомых: «А что, солнце у вас когда-нибудь бывает?» и получил ответ: «Ну погоди, вот оно выйдет, ты рад не будешь!» Ну, действительно, летом в столице Кубани жжет, как в Севилье, а севильских улиц, на которых можно найти тень в любое время дня, там не построено.
Они переехали и Володя стал работать во Всесоюзном НИИ по применению авиации в народном хозяйстве. Директором института по доброму кубанскому обычаю был назначен с чем-то не справившийся обкомовец. Ну, Фридланду-то какая разница, он стал завотделом, набрал команду молодых ребят и стал с ними делать работы на достаточно современном уровне. А в отпуска с ними же ходить в горы. Кавказ, Памир, Фанские горы. Стал он, пожалуй, самым авторитетным человеком в кубанской федерации горного туризма. Я-то от этого очень далек. В 13 лет заполучил ревмокардит и горы для меня стали закрыты. Личные рекорды по высоте это 2130 метров на горе Пилатус в Швейцарии и примерно 3650 метров, пик Тейде на Канарах, но и туда поднимался на фуникулере. Ну зато занимался путешествиями на байдарках и парусной надувнушке по рекам, озерам и Азовскому морю. Так что искренне завидовал, слушая его рассказы.
В общем, завоевал он себе хороший авторитет среди кубанских горников. Да и на работе получилось так, что у него с успехом выполняются все работы и все время выходят статьи в уважаемых журналах. Ну, к примеру, такое дело. Много-много лет в сельхозавиации с успехом работал поршневой аэроплан АН-2. И вот возникла идея заменить его на что-нибудь более передовое. По линии СЭВ поляки разработали свою машину, надо решать — заменять ли АН-2. Поручили ВНИИПАНХ посчитать. То есть, именно что Фридланду. Поработал он — получается, что новый аэроплан сам по себе не хуже и даже выгодней. Но — придется менять не только летательные аппараты, но и переучивать летчиков и авиамехаников, заменять ремонтные мастерские, переоборудовать бесчисленные колхозные аэродромы. Овчинка выделки не стоит, данный шаг научно-технического прогресса лучше пока отложить.
Были и другие заметные работы, сделавшие имя В.Я. известным в отрасли. А вот больше в институте успехов как-то не имеется. Ну, кому это понравится? Вызвал его двойной авторитет понятное недовольство в разных местах. В итоге сумели таки его подловить. Дело было так, что он вел группу по сложному маршруту где-то на Памире. Сообщают по рации о неприятном происшествии в другой группе не очень далеко. Повредился участник на маршруте. Но тут же сообщили — опасности нет, парня успешно доставляют вниз, к людям и медицине. Раз помощь не нужна — пошла группа Фридланда дальше. А человека доставить живым не сумели. Ну — надо искать виноватого, либо признаваться в своей трагической неумелости.
Вернулись, проходит небольшое время и появляется в краевой газете «Кубанская правда» статья со впечатляющим названием «Если друг оказался вдруг», в которой рассказано с хорошо оплаченным гневом о подлом поведении мастера спорта Фридланда В.Я., бросившего в беде пострадавшего и отказавшегося придти на помощь в трудную минуту. Ну, советские газеты, тем более, орган крайкома КПСС опровержений не дают. Из мастеров спорта его поперли, до полного лишения разряда. Правда, не навсегда, через несколько лет он восстановил свои разряды и мастерское звание. Новичкам в школах инструкторов при разборе несчастных случаев в горах ЧП в группе Фридланда приводилось как резко негативное, и фамилия стала нарицательной , как нарушителя правил, дисциплины и т.д.
В институте партсобрание, строгий выговор с занесением, Получается, что во ВНИИПАНХе ему оставаться резона нет, да ему, собственно, так там и намекают. Замечу на полях, что к нынешнему дню такого института уже нет. Тамошнее мудрое научное руководство довело до того, что еще в советское время этот НИИ (Всесоюзный, между прочим) министерство закрыло, оставило какой-то отдел московского ГосНИИ ГА. По тем временам очень редкий случай.
Слава богу, это не единственный в городе НИИ. Взяли его, и с удовольствием взяли, в наш институт ВНИПИГазпереработка, заниматься разработкой методики расчета транспорта нефтяного газа. Тут мы с ним и познакомились и довольно активно поработали в этой области. Во всяком случае, других полевых экспериментов на подобных трубах ни у кого в Союзе не было. И тут появилась у нас новая неожиданная для нас работа, да, собственно, целое направление в нашей общей деятельности. Дело было так, что у меня в головном институте был еще один приятель, завлаб по коррозионным делам Адам Цинман, Была у него проблема, связанная с тем, что вода в трубах газосбора — это не только увеличение гидравлического сопротивления, но еще и коррозия. Говорили мы с ним как-то на эту тему, я ему и посоветовал поработать с Эриком Марковичем и его ребятами из Политеха. Взяли их на субподряд, они за полгода нашли для Адама решение. Дело в том, что нормально скорости газа не хватает, чтобы вынести воду, она на дне на подъемных участках трубы, ходит там волнами, ну и дает коррозию. Возможность вынести воду зависит от скорости газа — ну тут ничего не сделаешь, не от нас зависит, от плотности газа — тоже не изменишь, и еще от плотности жидкости. А вот тут есть возможность повлиять. Как? Плотность воды, действительно от давления и прочего зависит мало, но можно ее превратить в пену, подав в трубу пенообразователь. Пена в десятки и сотни раз легче, ее вынесет без проблем. Написали отчет, подали заявку на изобретение. Цинман думает, как бы вместе с ингибитором коррозии подать еще и поверхностно-активное вещество. В общем, жизнь идет.
А тем временем на Самотлорском и Федоровском нефтяных месторождениях в Западной Сибири построили газлифт. Дело в том, что со временем в нефти из скважин появляется вода и постепенно все больше и больше. Соответственно, доля газа, который растворен только в нефти, становится все меньше. А наверх жидкость поднимает только выделяющийся из нее газ. Значит добыча падает. Можно опустить в скважину электронасос, качать смесь вверх, можно поставить наверху качалку, чтобы качала она. Все бы хорошо, но все это надо ремонтировать. Рук не напасешься, а ведь это в условиях Севера. Есть еще один способ. После отделения газа от нефти и воды сжать его компрессором и подать обратно в скважину по специальной трубе. Тут в скважине и рядом с ней ничего не вращается, ремонта немного. Дело хорошее. Вот наши начальники и купили во Франции и в Японии два десятка компрессорных станций по тридцать миллионов золотых рублей каждая, трубы, оборудование для скважин. Привезли в Сибирь, смонтировали. А оно не работает. То есть, компрессора-то крутятся, давление 150 атмосфер дают. Но трубы забиты гидратами, к скважинам газ не пропускают.
Гидраты, надо объяснить, это такие соединения газа с водой, где молекулы газа закреплены среди водяных, такой своеобразный горючий снег. Но в отличие от снега они образуются при плюсовых температурах, при давлении больше ста атмосфер, как в газлифтных трубах, это около двадцати градусов плюс. А в Сибири больше и не бывает. На компрессорных стоит осушка газа гликолем, приборы показывают, что работает хорошо. Но трубы забиты. Чтобы разрушить гидраты в трубы закачивают метанол. Он разрушает, гидраты тают, газ начинает идти, но через пару суток пробки образуются опять. А уже конец августа, скоро зима, что тогда?
Приятель мой, Валерий Ярмизин работал в ту пору в объединении нефтяников именно в отделе газлифта, собственно, он и его начальник знаменитый по временам освоения Самотлора Георгий Арнапольский и представляли собой весь этот отдел. Вот однажды он и начальник отдела газлифта управления «Нижневартовскнефть» Женя Шайхулов позвали меня в баню и там, сидя на полке, рассказали мне про свое горе. Было понятно, что разработанный в краснодарском Политехе способ удаления воды из застойных зон может тут заработать, хотя подробности были пока неясны. Я так им и сказал, а назавтра дозвонился до Марковича и изложил ситуацию. Очень скоро появился присланный Эриком Вася Пикин, мы же уже три дня обсуждали ситуацию. Ясно было, что в трубах высокого давления полно воды, откуда — другой вопрос, но похоже, что вода не сегодняшняя, лежит, видимо, еще после опрессовки. Понятно, что введенный пенообразователь ее превратит в пену, но это если вода в жидкости, не в составе гидрата. Да и допустим будет она пеной — но ведь и пена замерзнет. И что тогда? Метанол тут не помощник, его-то обычно и используют как пеногаситель. Что делать?
Тем временем у меня в лаборатории Галочка Букреева, командирша химиков-аналитиков проверяет для меня пенообразователи и разрушители гидратов. Получается, что лучше других работает этиленгликоль, тот самый, который в антифризе. Да он и пенится неплохо. Дальше я почувствовал, что нужна бы еще помощь, и вызвал из Краснодара Фридланда. Может быть, он газопроводы пока освоил и не до конца, но уж очень хорошая голова. Приехал еще и Владимир Яковлевич, а у нас уже есть лабораторные данные, чтобы выбрать что нужно для наших целей. Как пенообразователь вполне подошел используемый пожарными порошок ОП-5, благо его в Нижневартовске было запасено в большом избытке. Для противодействия гидратообразованию годился обычный этиленгликоль, которого на первых порах тоже вполне хватало, поскольку он использовался на осушке газа и на газлифтных компрессорных, и на газоперерабатывающих заводах, да еще и в радиаторах всех автомашин под псевдонимом «тассол». Сколько чего вводить — посчитали, пользуясь оценками по Марковичу, что жидкость при этих скоростях газа и давлениях занимает примерно 10% трубы.
Ну что ж, надо пробовать на действующих трубах. Женя согласовал со своим начальством и с хозяином газлифта Управлением по сбору газа. А уже сентябрь в середине, по ночам морозно, надо торопиться, хорошо, хоть снег пока не выпал. Приварили нам врезку в газопровод высокого давления от компрессорной на КСП-3, на врезке пожарная резьба, чтобы побыстрее подключаться, приехали мы с пролетариями из сбора газа, насосом на 500 атмосфер на автошасси и прицепной цистерной с гликолем, закачали килограммов тридцать пенообразователя и тонны полторы гликоля. Потом переехали километра за два, встали около замерзших газлифтных скважин. Стемнело. Прошло часа четыре. Спать хочется — смерть, но и уехать невозможно. Я залез в будочку для приборов и как-то устроился, прилег, обвившись вокруг трубопровода, да и заснул.
Часа через три проснулся. Выхожу, вижу, что в сравнительно теплой зоне, где инея нет, вокруг факела лежит группа бичей (по-северному это название для бомжей). В том числе: старший инженер объединения Ярмизин, замглавного инженера управления Шайхулов, доцент Фридланд, к.т.н. Пикин. Я их бужу: «Вставайте, мужики! Пена факел потушила!» Это значит, что наша пена прошла эти километры, увлекая за собой воду, дошла до скважин и, стало быть, наш метод работает.
Следующие месяц-полтора прошли как в лихорадке. Мы ездили по Самотлору, показывали где надо приварить врезки, потом приезжали туда и закачивали свои лекарства. К началу больших холодов все трубы и скважины работали как положено. Фридланд однажды съездил на пару дней домой в Краснодар, а все остальное время работал с нами. Я думаю, что именно в эти недели окончательно сложилось наше с ним сотрудничество. Я строил, как мог, с помощью остальных физические модели того, с чем мы имели дело, а Володя мгновенно превращал это в дифуравнения, решал их и давал нам нужные цифры. Ну, и заодно обучал нас терминологии из своих любимых Исследования операций и Теории надежности.
Вот, к примеру, получилось, что если в этих самых «застойных зонах», где раньше была вода, теперь будет гликоль, то даже если с компрессорной пойдет на какое-то время влажный газ, то гликоль его поглотит и к скважине будет подходить газ достаточно сухой. Это, конечно, действует какое-то время, пока этиленгликоль не обводнится. В.Я. нам объяснил, что это называется «Временным резервированием». Ну, под это мы заключили еще один договор с Главтюменнефтегазом. Тем, по правде сказать, было никаких разумных денег не жалко за работу, позволившую газлифту заработать. Все-таки вложено в это дело почти миллиард золотых рублей, им бы в ЦК головы поотрывали, не будь проблема в итоге решена.
По дороге возникла некая проблема, для разрешения которой пришлось главному инженеру Главтюменнефтегаза Николаю Петровичу Захарченко ехать в Москву на прием к зампреду Совмина СССР Лифшицу. Для обработки всех труб высокого давления на газлифте в Нижневартовске и Сургуте уже в этом году нужно было примерно шестьсот тонн гликоля. Да еще не меньше трети в том числе — более экзотических ди- и триэтиленгликолей. Там были проблемы с тем, что и обычный моноэтиленгликоль где-то при минус 13 градусах застывает, а вот его смеси с другими гликолями — нет. Ну, тут Самотлор на кону, дали. Я об этом как-то написал отдельный рассказик.
Потом нужно было ехать в Сургут, делать то же самое уже среди зимы на Федоровском месторождении, в ту пору втором после Самотлора месторождении страны. Поехали мы вдвоем с Владимиром Яковлевичем. То же самое: ездим, даем указания, закачиваем и, под конец, чувствуем себя любимчиками публики. Нефтяники чуть не плакали от радости, что избавились от этого горя. Запомнился мне забавный эпизод, как мы с Фридландом в городе зашли пообедать в рабочую столовую. Поднялись на второй этаж в зал, взяли супчику, бефстроганов с картпюре плюс жареные курьи крылья сбоку на тарелке. Ну, и компот. У нас с собой было, так что я взял стаканы, подошел к искусственной пальме и вылил компот туда. А он мне несколько испуганно показывает на двух милиционеров за соседним столом, мол, не будет ли неприятностей. А я его успокаиваю: «Да не нервничай, они для того же зашли». Смотрит, а блюстители порядка, не особо скрываясь, разлили бутылку православной, выпили и закусывают котлетой. Ну, и мы за ними, но мы-то все же разлили под столом, чтоб в глаза не бросаться.
Не знаю, как у Фридланда, а для меня эти дни были временем наибольших успехов за мою трудовую деятельность. В головном институте дирекция смотрела на нас с ним с некоторой опаской. Мне же директор специально запрещал в контакты с нефтяниками входить, а тут эти контакты принесли такие объемы внедрения, о каких наш директор и не мечтал. И не липовые, справки на которые заказчик подписывает после упрашивания, а реальные, за которые большие премии платят. Разбогатеть мы все равно не разбогатели, но какое-то время считали себя при деньгах. Фридланд даже с этих денег квартирку свою отремонтировал, сколько помню.
На следующее лето мы с Юрой Сатырем подъехали на новый участок трубы, посмотрели как ее опрессовывают и как потом воду удаляют. Делается это так. Трубу «заглушают» на концах, отделяют от других участков, потом поднимают давление раза в полтора выше того, при котором будет работать. Если есть хоть малейшая дырочка, вода туда уйдет и давление не удержится. Потом открывают концы трубы, в один французским передвижным компрессором подают воздух, а из другого льется вода. Когда большим потоком идти перестает, считают, что трубу осушили и заканчивают. Я им было говорю: «Что же вы, вода-то еще есть!». А они мне объясняют: «Это уже не вода, а так. Водяная пыль». Ну, при этих расходах и давлениях надежно можно считать, что процентов 10 объема еще с водой. Вот она-то прошлой осенью и давала гидраты.
К этому времени в команде появился еще один фридландовский мюрид. Звали его Сергеем Паком, он кончил Куйбышевский авиационный, работал у В.Я. в НИИПАНХе, сделал диссертацию под его руководством. Что-то насчет сельхозавиации в Узбекской ССР, я не очень интересовался. Тоже и в горы начал ходить под его водительством, к описанному времени был уже кандидатом в мастера. Диссертацию утвердили в ВАКе, и он перешел под руководство того же Фридланда во ВНИПИГазпереработку. Невысокий круглолицый улыбчивый кореец, он мне очень тогда понравился. И он довольно быстро адаптировался к нашим экспедиционным работе и быту.
Ездили краснодарцы, конечно, на газопроводы и без меня. Ну, едут Владимир Яковлевич с Юрочкой Сатырем на трубу «Уса-Печора» в Коми републику. Сибирский завлаб тут, понятно, не при чем. Рассказывали мне они потом просто чудеса. Когда трубу строили, то были запроектированы управляемые с центральной диспетчерской электрозадвижки, ну и, конечно, телеметрическая передача в эту диспетчерскую показаний приборов с трассы: давление, температура. Но потом в Управлении капстроительства Миннефтепрома телеметрию вычеркнули. Экономика-то должна быть какой? Правильно — экономной. Поэтому если что-то нужно сделать, то на трассу посылается вертолет со специально обученным человеком, тот смотрит на месте на манометр, по рации сообщает показания в Центр, там включают управление и электрозадвижка там, на трубе, начинает закрываться или открываться. Я в ответ на это рассказал им сибирскую байку о том, как из проекта дороги на Ямале от порта Ныда такое же управление Мингазпрома пыталось вычеркнуть мост через реку Надым. «У вас там все равно девять месяцев реки замерзшие!» Горе только в том, что дорога от порта и нужна как раз в эти месяцы. В общем, все как с верблюдом. Спросили у него: «Почему у тебя шея кривая?» Ну, что он может? Только спросить в ответ: «А что у меня прямое?»
Конечно, в нашей жизни были не только манометры, пробоотборники и дифуравнения. После достаточно напряженного рабочего дня мы вполне могли посидеть за стаканом, поужинать собранными в сибирском лесу грибами или краснодарской яичницей с помидорами, попеть песенки. Это могло происходить на кухне моей нижневартовской квартиры или в номере гостиницы «Северная», где останавливались приезжие краснодарцы, или в крошечной квартирке Фридланда на улице Янковского в пяти минутах ходу от института, в моем номере или баре гостиницы «Интурист», тоже очень неподалеку от нашей головной конторы.
Володя с удовольствие собирал в Сибири грибы. Как-то в июне, помнится, было обследование какого-то газопровода, не помню уж где, кажется от Аганского месторождения. Володю несколько доставал в это время радикулит, поэтому я не стал таскать его с собой от манометра к манометру, а оставил на солнечном пригорке в середине участка. Он довольно охотно согласился, думаю, потому, что приметил в соседнем лесу грибочки. Мы поездили, сделали замеры, отобрали пробы, а когда вернулись, то обнаружили около него расстеленную плащ-палатку, на которой сложена гора сморчков. Мои жена сын были уже в отпуске на Большой Земле и Володину добычу мы привезли ко мне домой. Сморчок такой уж гриб, что обязательно требует себя сварить, отвар вылить, а уж потом жарить. Такая специальная ядовитая гельвелловая кислота, которая хорошо растворяется и уходит с горячей водой. Ну, нажарили большую сковороду, заправили привезенной с Кубани сметаной, только собрались налить — звонок в дверь. Володя говорит: «Наверное Игорь». Он уже комментировал не раз, что когда у нас грибы, то обязательно в этот момент должен появиться мой старый друг Гарик Головин с бутылкой и предложением выпить и закусить грибочками. Так было и в тот раз.
Собрались мы однажды и в моей московской квартире. Я, Володя и старый приятель еще по работе во ВНИИ НП Женя Бобковский. Приняли на грудь, честно скажу, что хорошо приняли. Да еще при этом слушали пластинку, где Визбор пел «Я сердце оставил в Фанских горах». Женя расчувствовался, чуть слезу не пустил, а Володя на это начал читать подробную лекцию об орографии и вообще природе Фанских гор. А я смотрел на них и думал: «Конечно, для Жени, как и я туриста-водника, в горах не ходившего, Фаны — это сказка вроде Зурбагана, нереализованная мечта. А для Володи — реальность, место, где он бывал и где водил группы».
Моя жена очень любила Володю и неплохо относилась к остальным членам компании. Ну, иначе и быть не могло при подчеркнуто-уважительном отношении с его стороны. Он говаривал, что каждый раз, когда ест в Краснодаре творог, вспоминает Линочку, тоскующую на Севере по молочным продуктам, особенно по творожку. И не забывал в любой нижневартовской командировке привезти ей в подарок несколько пачек любимого продукта. А пару раз уже после его отлета назад она обнаруживала под нашей входной дверью картонную коробку с пакетами сливочного масла. Ребята всегда привозили с собой продукты для прокормления и вели в своем гостиничном номере домашнее хозяйство. Ну, и могло случиться, что не все израсходовали до отъезда, как в этих случаях. А однажды она чуть не расплакалась от умиления, когда приехавший Фридланд поднес ей с поклоном целую коробку, двенадцать финских сырков «Виола». Она и посейчас вспоминает это с благодарностью.
Володина жена Лиля тоже, как мне казалось, относилась к нам с симпатией. Была она маленького роста, пухленькая и крайне разговорчивая, так что одной из основных фраз у него было: «Лиля, помолчи!» Сидели мы у них тоже достаточно часто и звездой наших посиделок нередко была его падчерица Оля, по домашней кличке Ляка, которую Вова очень любил. Было ей в начале нашего знакомства лет пятнадцать, она тоже была туристкой, часто брала в руки гитару и очень симпатично пела бардовские песни. Напевы Вероники Долиной, во всяком случае, я впервые услышал от нее. У Лили, сказать по правде, были и довольно странные обычаи. К примеру, если в нашей компании оказывался Сергей Пак, то она обязательно начинала переливать суп из большей кастрюли в меньшую и освободившуюся немедленно отдавала ему на мытье. Вежливый Сережа безропотно это исполнял. Мы были убеждены, что это — основной способ поддержания ее кастрюль в чистоте.
Ребята смотрели в ту пору своему шефу в рот, он же был их учитель и в горных походах. Вообще тема горного туризма много значила в жизни для них и для Фридланда. Я это все мог представлять себе по их рассказам и по песням. Хотя и у меня были абалаковский рюкзак, палатка и байдарка, но специфики гор я не знал. Ну, а у них снаряжение было подобрано — жизнь же зависит. Кстати, Володя мне рассказывал, что когда они встречаются в лагерях с иностранцами, те с обалдением смотрят на их титановое снаряжение, полагая, что это доступно только миллионерам. Ну, это я понимал, у меня и у самого была походная титановая фляга для напитка. Из краденого металла, конечно.
Конечно, в рассказах о горах, которые я слышал от него, не было технических подробностей, которые легко поняли бы его коллеги-горники и альпинисты, но которые были мне незнакомы. Больше было забавных случаев, доступных и для меня. К примеру, рассказал он эпизод, из которого непреклонно следовало, что природу не обойдешь, что ни измышляй. Делали они траверс Большого Кавказа и вышли в верхнюю Сванетию. А сваны, хоть и считается, что у них отдельный сванский язык, отличающийся от картвельского языка долин, но это все равно грузины. Но живущие не в стране винограда, а там, где в самом лучшем случае вызревают кукуруза и какие-то яблочки.
Ну, набрела Володина группа на стан сванов-пастухов. От грузинского стола, в данном случае расстеленной около костра бурки, без тостов не отойдешь. Но, как сказано выше, это было не вино, а крутой кукурузный самогон, настоянный на нечеловеческой остроты красном перце. Ребята плакали, но пили. А их руководитель пришел с жутко обожженными высокогорным ультрафиолетом губами. Он так пить не мог и поэтому свернул из куска плотной бумаги воронку и вливал напиток через нее прямо в горло. Соответственно, не было и такой резкой реакции, как у товарищей. «Но наутро мне понадобилось отойти облегчиться. И вот тут я почувствовал, что там — тоже слизистая!»
Или вот, он мне рассказывал, что при маршрутах, особенно по Памиру, они, когда могут, стараются провезти с собой в рюказаках разобранную мелкокалиберную винтовку. Все же сублимированное мясо очень надоедает, это я и сам знаю. А тут сурки близко к человеку не подходят, опасаются, но где-то метрах в двухстах вполне могут стоять на задних лапках, рассматривать. Интересно же! Для охотничьего ружья это далеко, а из ТОЗовской мелкокалиберки при зорком глазе и верной руке — вполне. И как только сурок опрокинулся и они идут к нему свежевать, так тут же неподалеку обнаруживается в совершенно ненаселенной местности абориген-горец. Сидит на корточках и ждет. Туристам нужно мясо, а ему — сало. Вытопленный сурковый жир считается у таджиков самым ценным лекарством против туберкулеза, куда более целительным, чем европейские лекарства.
Жизнь продолжалась и в начале зимы, в декабре 1982-го начался новый пожар, уже у нашего основного заказчика Сибнефтегазпереработка. Стал замерзать трубопровод сжиженного газа от Нижневартовска до Пытьяха. Дело в том, что из газоперерабывающих заводов выходят два целевых продукта. Это сухой газ, из которого выделены углеводороды тяжелее метана и водяные пары. Его можно подавать в дальние газопроводы вместе с природным газом из чистогазовых месторождений. И еще Широкая фракция легких углеводородов — ШФЛУ, состоящая из более тяжелых, чем метан, компонентов от пропана до гексана. Такая фракция является идеальным сырьем для нефтехимических заводов, из нее можно сделать и сжиженный пропан для быта, и любые продукты для получения полимеров, и альтернативное горючее для автомобилей.
Перевозят его по железным дорогам в специальных цистернах под давлением. Но в Нижневартовске ничего для такой наливки не было. Там и железная дорога пока работала под большим сомнением. Как говорили в городе: «Весной 1977-го к нам пришел первый поезд. А через год — второй». Дорога-то по болотам, насыпь все время надо досыпать. А ШФЛУ качали по специальной трубе через тайгу и трясины до станции Пыть-Ях недалеко от Нефтеюганска. Длина трубы, сколько помню, была около двухсот двадцати километров по полному отсутствию каких-нибудь дорог или хоть таежных тропок. И вот где-то посредине ее стали получаться гидратные пробки. Сжиженный газ ведь тоже образует гидраты, а при каких условиях — тогда еще никто не знал. Не было таких данных, не занималась пока этим никакая наука.
Стали лить метанол прямо на входе в трубу в Нижневартовске. Но как он дойдет за сто километров, если движения потока практически нет? Плохо дело! Стали жечь фракцию на факеле у завода. Факел коптящий, закоптили все вокруг. А на станцию Пыть-Ях приходят с Волги и Урала составы с пустыми цистернами за фракцией. Ее уже нет, остаются составы ждать, забили все тупики от Тобольска до Сургута. А заводы в Нижнекамске, Уфе, Дзержинске, Перми без сырья, вот-вот придется среди зимы останавливать цеха. Пишут на нефтяное министерство жалобы в ЦК два первых секретаря обкомов из Уфы и Казани, да четыре министра: нефтехимический, химический, путей сообщения и еще газовый, чьи цистерны без дела простаивают.
Начальник Союзнефтегазпереработки прилетел к нам, стал как бы возглавлять штаб по ликвидации аварии. Как бы — это потому, что по факту единственным спокойным человеком среди начальства оказался гендиректор Сибнефтегазпереработки Воривошкин. Он истерик не устраивал, более или менее спокойно вел все совещания. Вообще-то наш график работы вызывал некоторое удивление. Собирались вечером, в зале объединения, от меня из дома хода две минуты, сидели обсуждали, наконец, часам к одиннадцати принималось какое-то решение, оно передавалось по рации на трассу, где примерно на сто сороковом километре бригада на снегоходах делала врезки в трубу и заливала метанол в полной тьме. Днем же наше начальство получало из Москвы нотации и выговоры от министра. Я один раз послушал — чтобы это безответно выносить нужно уж совсем беззаветно любить свое начальственное кресло. Но они терпели. Хотя однажды в присутствии моем и других людей начальник нефтедобывающего управления «Варьеганнефть» Добрынин на мат главного инженера главка ответил тем же и закончил словами: «Ты не путай! Это на них, на твоих холуев можно так кричать. А я в случае чего могу и старшим инженером поработать». Но вот эти терпели. А срывались на подчиненных.
Кроме начальников разного уровня на всех этих совещаниях сидели и люди из науки. Был там среди других профессор из московского Губкинского института Макогон, вроде бы как классик по гидратам, автор известной книги. Но этот ничего разумного, на мой взгляд, так и не сказал, просто все время надувал щеки с умным видом, подтверждая свою репутацию классика. Был Саша Малышев из Сибнии НП, руководитель тамошней лаборатории по гидратам. Он сумел сделать за эти дни расчетную модель по образованию гидратов в сжиженных газах в зависимости от их состава и температуры. Как кажется, противоречия с тем, что мы видели, не было. Но Саша очень хотел стать когда-нибудь доктором наук и очень кланялся Макогону, вписывал его, где мог, соавтором.
Внипигазпереработка, разумеется, тоже не могла быть в стороне. Главным к нам прислали замдиректора по науке Евгения Максимовича Брещенко, очень милого и вежливого человека. Но, сказать по правде? в обстановке горлопанства, взаимного переваливания ответственности и вообще постоянной истерики ему было нелегко и он несколько терялся. Прислали еще несколько специалистов и в том числе Фридланда, благо его имя у институтского начальства связано с гидратами. Ну, и я, как местный завлаб, тоже среди них.
В.Я, конечно, в гидратах не очень много понимает. Но он собрал у эксплуатационников информацию о том, в каких местах были проблемы на этой трубе в прошлые годы. Возникла в результате модель — что там произошло. Получалось так, что и тут после опрессовки осталось около 10% объема заполненных водой. Скорости у фракции низкие, вынести воду она не могла. Но с заводов постоянно уносится небольшое количество гликоля с установок осушки. Этот гликоль добавляется и растворяется в водных застойных зонах. В результате жидкость переливается и идет вперед. Около завода лежит практически чистый гликоль, чем дальше — тем больше доля воды. Вот она и создавала проблемы с образованием гидратов. Сначала небольшие и недалеко от завода, потом подальше и посерьезнее. И вот, наконец, наглухо перекрыла поток на середине трубы. Да и вводимый метанол сначала разрушает пробки, но ведь он не 100%-ный, в нем около десятой части воды. Растворимость метанола несравнимо выше, он выносится потоком, а вода остается и добавляет трудности. Я был совершенно восхищен изяществом, с которым Володя сделал модель и провел расчеты.
Из этого следовали определенные выводы. В частности, что введение метанола в начало трубы вообще ничего не дает. Лучше бы вводить во многих местах в зоне пробок, в идеале — так, чтобы он оказался во всех водных зонах сразу. Немного, конечно, но хоть что-то полезное. Начальство же, вдохновленное нагоняями по радио, приносило идеи одна другой краше. К примеру, один из замминистров, геолог, по-моему, насоветовал выпустить всю фракцию по длине трубопровода, сжечь все ее сто двадцать тысяч тонн и начать работу с нуля. Я чуть под стол не упал. Взмолился начальнику главка, чтобы не вздумал и пробовать. Ведь в этом случае испарение фракции наполовину будет происходить внутри нашей трубы. А испарение будет охлаждать трубопровод и землю вокруг него. То есть мы все заморозим так, что до июня не растают не то, что гидраты, но и обыкновенный лед. «Ну, а если не сразу?» Я посчитал, прикинув теплопроводность, которую измерял во время наших обследований, теплоту фазового перехода и прочее. Получилось, что нужно при постепенном испарении не меньше, чем дней сорок. Мои расчеты очень не понравились. «Да ты понимаешь, что это по мне будет сорок дней?!» Ну, я понимал, но что же я мог сделать? Я в запале предложил приказом по главку уменьшить теплоту фазового превращения в десять раз. Тогда все будет хорошо. Понимания, однако, не встретил.
Но все же автоцистерны от железной дороги пробиваются через тайгу, везут метанол, его закачивают в трубу. Вот она чуть-чуть задышала, вот уже фракция помаленьку стала поступать в Пыть-Ях. И вместе с трубой на глазах регенерируется наше начальство. Только вчера, помню, что в кабинете директора завода наш сэнээс-диссидент-экстрасенс Саша Из Физтеха, приехавши с трассы с пробами, стоит в ватных штанах да бушлате и начальнику главка проповедь читает, как, мол, надо бы отраслью руководить. А тут уж и со мной построже стали разговаривать, вот и секретарша стала на прием записывать, а вот и начальство из ЦК прилетело — тут, пожалуй, лишний раз и в приемную не зайдешь. Ну и слава Богу, и так уже все намерзлись — пора проводить и заключительный этап с наказанием невиновных.
Увидел я несколько неожиданную дружбу между начальником главка и в основном промолчавшим все время профессором Макогоном. Разгадка обнаружилась спустя год, когда вдруг оказалось, что наш Николай Павлович состоит в Губкинском институте нефти и газа соискателем при этой самой кафедре. Ну готовил себе человек запасной аэродром на случай — а вдруг снимут. В ту пору покупка совсем готовых диссертаций была еще не очень распространенной. Ну, а мы с Фридландом, когда прошел ажиотаж, отпросились слетать на вертолете в то место на трассе, где находился временный поселок ликвидаторов аварии. И Брещенко с нами. Для него это был, наверное, первый полет на вертолете. Так что пришлось его урезонивать, чтобы держался подальше от дыры в полу машины, через которую на тросе была подвешена клетка с газовыми баллонами для сварки и резки.
Прилетели, спрыгнули с высоты метра два в сугроб, прошли с километр и увидели Остров Коммунизма. Я так для этих нескольких вагончиков с людьми, кухней, мастерской придумал название «Комсомольск-на-Гидрате». Кормили там, конечно, бесплатно, рядом с кухней лежали свиная туша, ящики с консервами, стоял ящик с коробками папирос и вообще деньги были явлением фантастическим и прямо там никому не нужным. Спать нам показали где — в одном из вагончиков на свободных полках, но мы туда заглянули на минутку, разок вдохнули тамошний воздух и сразу стали выяснять: нельзя ли где-то в другом месте. Оказалось, что можно. В полутора километрах в тайге стояла избушка лесоустроителей, в которой они когда-то жили. «Но там же мороз!».
Ну, в тайге без дров не пропадешь. Дошли мы до избушки, как все такие. Без окон, с полатями, чтобы спать и с печуркой возле входа. Тут Володя меня поразил потрясающе ловкой колкой дров. Растопили печурку, положили на полати взятые в вагончике тюфяки, поместили рюкзаки. У нас собой была прихваченная из Нижневартовска пузатенькая бутылка болгарского бренди «Плиска», котелок, тушенку и картошку мы прихватили на кухне, а кружки у нас собой всегда. Натопили снегу — чистый, как новорожденный, заварили чай. Сделали картошки с тушенкой. Наш замдиректора ночевал отдельно вместе с главным инженером управления по транспорту газа и жидких углеводородов Борисом Прохоровым. Они к нам подошли к ужину, открыли мы, разумеется, «Плиску», выпили и их угостили. Так-то в поселке сухой закон, хотя на следующий день мы видели как пролетария, случайно свалившегося в яму у врезки, полную метанола, насильно поят водкой и вводят ему в вены 5%-ный раствор спирта. Единственный и рекомендованный в инструкции способ предотвратить метанольное отравление. У нас в избушке от раскочегарившейся печки жара, полушубки сняли, сидим в рубашках, кайф.
К вечеру следующего дня нас троих довезли до станции Пыть-Ях, где мы могли сесть на поезд до Нижневартовска. Ждать пришлось несколько часов. Мы с Фридландом несколько устали от предыдущих двух недель чисто комнатной работы на совещаниях и в расчетах, все-таки тянуло к физической активности. Так что мы оставили Евгения Максимовича в зале ожидания, а сами отправились бродить по окрестностям. Перейдя, наверное, с десяток путей и тупиков мы оказались в магазине железнодорожного ОРСа, где и купили себе по банке дефицитного растворимого «Нескафе». Больше, как было указано на объявлении, «в одни руки не давали», а то б мы взяли и на Брещенко. Пошли назад. И тут, когда мы с ним пролезали под вагоном, состав тронулся. Мы оба абсолютно инстинктивно метнулись. Он вперед, я назад. Потом какое-то время смотрели друг на друга через движущийся состав и радостно обнялись, когда он прошел. Все-таки привычка действовать мгновенно была у обоих.
Дальше вернулись на станцию в зал ожидания, сухо сообщили компаньону, что он мог, в принципе, нас и не дождаться, и попытались отдать ему одну из банок добычи. Он отказался, сказав что-то о том, что-де мы рисковали жизнью. Ну, вряд ли, по правде, за «Нескафе». Тут, наконец, пришел поезд и мы покатили в Нижневартовск. Я домой, а Володя в гостиницу «Северная». Добавлю к этим историям только то, что через пару месяцев я был в краснодарской командировке и наш замдиректора показал мне толстый том научного отчета об этой нашей эпопее со словами: «Писали — не гуляли». Я посмотрел с искренним уважением.
Одним словом, продуктопровод теперь работал, а еще через год по фридландовским расчетам вытесняемая водная фаза должна была дойти до Пыть-Яха и проблемы забылись бы. Во вяком случае, на этом конкретном продуктопроводе. Что очень хорошо, поскольку тем временем строилось его продолжение до Туймазов с выходом в Поволжье. Я в период его пуска, уже зная о возможных трудностях, прокатился с бригадой химиков-аналитиков по трассе через Тобольск, Тюмень, Курган и Уфу, с дороги отправляя сотрудников с отобранным на узлах пробами ШФЛУ к себе в Нижневартовск, благо наши химики уже приспособились за время аварии к анализу таких проб. В общем, получалась та же картина, но теперь мы заранее знали, что делать при закупорке.
Единственно, что мне не понравилось, так это то, что узлы — выходы электрозадвижек на поверхность — совсем не охранялись, просто были двери, закрученные на проволоку, так что оставшиеся без бензина шофера могли при желании подъехать, открутить проволочку, подставить ведро под пробоотборную трубочку и открыть вентиль. Фракция будет литься в ведро, испаряться по большей части, но в остатке в ведре наберется газовый бензин. Правда низкооктановый, но ехать на нем можно, хотя мотор портится. Какая-то совершенно афганская простота! Ну, и то, что эти трубочки для пробоотбора были довольно сильно прокорродированы, хотя фракция пошла буквально недели назад. Я по простодушию спросил эксплатационников в Кургане, работает ли у них электрозащита трубы. Он ответили, что работает, вот неделю назад включили. «Как? Труба и задвижки же смонтированы год назад, а у вас тут в полукилометре электрифицированная железная дорога!» — «Ну, так фракции же не было, труба была пустая». Что, конечно, внешней электрокоррозии никак не мешало. Я очень расстроился и уже в Уфе, после того, как отправил домой последнюю пробоотборщицу, встретился случайно с нашим ГИПом этой трубы Мишей Дубинским, мужем той самой Вали, сотрудницы В.Я.. Рассказал ему и мы с ним сочинили и отправили в Союзнефтегазпереработку докладную о делах на новом продуктопроводе. В главке ее, конечно, отправили сразу в архив. Но я еще не раз о ней вспомнил, особенно, когда эта самая труба взорвалась через шесть лет, погубив шесть сотен душ. Взорвалось не по этой причине, но качество строительства и эксплуатации оно и есть качество.
Ну, а к осени, в октябре либо ноябре, труба Западная Сибирь-Урал-Поволжье работает, подает фракцию на заводы Башкирии и Татарии. А я еду, не помню уж зачем, в командировку в головной институт. Приезжаю, не успел еще дела сделать, а меня вызывают к директору — изменения в командировке, труба замерзает в Башкирии. Ну, кто бы мог ожидать! А мы с Фридландом, вроде бы уже специалисты. Авиабилетов на Уфу нет, взяли нам до татарской Бугульмы, оттуда ехать до Туймазов часа полтора, машину за нами пришлют.
Прилетели мы ночью, ходили-ходили по пустому аэропорту, думаем — может вмазать по стопке, раз в Краснодаре не успели. Подходим к буфету, спящая буфетчица, казенная есть, можно бы и взять по стопейсят, но из закуски на полках только кубинские банки с Желе из Гуайявы. Мы в те времена не знали — что это, но по названию поняли: какой-то тропический фрукт. А нам бы по соленому огурчику! Так невыпившими и дождались УАЗика из Туймазов с газоперерабатывающего завода. Ну, еще переезд по ночной степи. Приехали. Заходим в гостиницу, мол, должны быть для нас зарезервированы места. А тетка, опа по-татарски, на регистрации смотрит на нас с удивлением и сообщает: место есть, но одно. «Почему, в телеграмме же было два, Эйгенсон и Фридланд?» — «А я решила, что это ошибка и Фридланд — это имя, а Эйгенсон — фамилия». Видим, действительно, нету, видимо, у опы за стойкой мест. На аварию наехало людей и еще ожидаются. Пожалели мы ее, согласились, чтобы в мой одноместный номер принесли раскладушку, а завтра они исправятся.
Я долго попрекал Володю тем, что он не личность, а мое отчество. Но мы сделали совершенно правильно. За нашу незлобивость на следующий день мы получили два одноместных номера и до конца работ жили, как короли, при том, что почти все понаехавшее начальство жило в номерах двухместных и трехместных. Работа шла на этот раз уже в более нормальном темпе. Заливали метанол, благо тайги вокруг не было и подъезды к трубе были без больших проблем. Был вопрос — сколько еще нужно метанола, но тут я нашел ответ, чем впоследствии очень гордился. Мне удалось отобрать буквально капельку водной фазы. Я тут же поехал с пробой в близлежащую Уфу. Дело в том, что именно там находилась моя альма матерь Нефтяной институт, где работала куча моих приятелей, и я мог надеяться на хроматографический анализ. Из этого ничего не получилось — проба была чересчур уж мала. Но я ночевал у моих родителей и в библиотеке отца нашел довоенный десятитомный Политехнический справочник, а в нем температуры замерзания водно-метанольных смесей. Отбранная мной капелька была жидкой и, значит, я определил нижнюю границу содержания метанола в водной фазе трубы. А раз так, можно было прикинуть, сколько еще нужно его добавить, что мы и доложили начальству наутро.
Среди остального, из той аварии запомнилось, как мы с Фридландом заходим в туймазинский универмаг и видим очередь, сплошь мужскую, в парфюмерный отдел. Мы было предположили, что за тройным одеколоном, а нас поправили — тройной был позавчера, так очередь была до входной двери. Это за «Шипром». Действительно, в это время в городе был пленум райкома, так продажу алкоголя на это время запретили.
Дело и на сей раз закончилось благополучно и мы с ним приобрели репутацию испытанных аварийщиков, борцов с гидратами. Невдолге в Краснодаре прошел Техсовет министерства, на котором Владимир Яковлевич выступил с предложением создать в переработке нефтяного газа постоянную группу специалистов по ликвидации аварий, без отрыва от рабочих мест, конечно. С тем, чтобы эта группа была заранее снабжена инструментом, пробоотборниками, бивачным оборудованием, т.е палатками и спальниками. И закончил он: «Легким стрелковым оружием на случай размещения в тайге». Техсовет встретил эти слова веселым смехом. И совершенно напрасно, кстати, потому, что при ближайшем обследовании пуска стокилометрового Варьеганского газопровода команда краснодарцев, ночевавшая на трассе в палатке, увидела вечером у своего костра забредшего из леса медведя. Они так дружно все заорали, что мишка напугался и побежал назад в тайгу, оставляя за собой следы своего испуга.
Жизнь продолжалась, теперь под руководством Фридланда шла разработка компьютерных программ и текста Инструкции по расчету двухфазных потоков газа и жидкости. В этой работе я уже не принимал участия, но следил с интересом. Я продолжал ездить в головной институт, всегда с удовольствием встречался с Володей. Один раз мы в выходные вместе с ним сходили с палаткой на ближнюю к Краснодару невысокую горку Папай. Среди прочего он показал мне тогда в лесу знаменитый гриб-убийцу бледную поганку, которую я знал до того только по книгам. Он вообще был знаменитый грибник, собирал грибы и на Кавказе, и в командировках по Сибири и Коми. Помню, как он угощал меня у себя дома маринованным съедобным мухомором — цесаревым грибом, который я попробовал впервые. Научил он меня и тому как собирать кизил, так что я однажды набрал целое ведро, сварил ночью у него дома варенье и привез в Нижневартовск — побаловать сына и жену.
Сходили мы с ним однажды на байдарке по Кубани от города до близкого Шапсугского водохранилища. Он добыл в турцентре трехместную польскую байдарку с деревянным набором и мы погрузились в нее впятером: я, В.Я., Лиля, Юрочка Сатырь и собачка Тика. Для всех, кроме меня, байдарка была новым жанром, но они прекрасно освоились, сидели, а Володя с Юрой и гребли вполне безопасно, если не считать Тики, пытавшейся иногда рычать на рыбаков или проезжавшие мимо реки машины. Заночевали на каком-то островке, попели песенки Городницкого, в том числе впервые привезенную мной из Москвы «Гваделупу».
Такие, брат, дела… Такие, брат, дела —
Давно уже вокруг смеются над тобою.
Горька и весела, пора твоя прошла,
И партию сдавать пора уже без боя.
На палубе ночной постой и помолчи.
Мечтать за сорок лет — по меньшей мере, глупо.
Над тёмною водой огни горят в ночи —
Там встретит поутру нас остров Гваделупа.
Поужинали, сварив прихваченного в магазине поросенка. В ту пору в Краснодаре можно было найти совершенно экзотичных для Москвы поросят, свиные ножки и уши. Я было как-то этим восхитился, на что собеседники мрачно меня спросили: «А ты не скажешь, куда вся свинья-то делась?» Действительно, к тому времени продовольственные проблемы коснулись и Кубани. Помню, как тот же Фридланд рассказывал мне свежий краснодарский анекдот о человеке, заходящем в расположенные супротив один другого на улице Красной магазины «Мясо» и «Рыба» и растерянно спрашивающем: «У вас что, нет мяса?», на что ему отвечают: «Вы путаете. У нас нет рыбы. Мяса нет в магазине напротив».
У меня в ту пору шла эпопея с количеством газа, сгорающего на факелах Западной Сибири, но я довольно нервно встретил новую Володину проблему. Дело в том, что наш директор решил стать доктором наук. Он был по природе мужик очень неглупый, неплохой организатор, умевший ладить и с Москвой, и с краевым начальством, сумевший довести контору от комплексного отдела Донецкого ЮжНИИгипрогаза до всесоюзного НИПИ, головного института подотрасли с десятиэтажным зданием на главной в Краснодаре Красной улице. Но вот до смерти захотелось ему стать д.т.н. А в Киеве нашелся такой научный пролаза доктор наук Каневец, который подрядился ему такую диссертацию организовать. Что-то там на тему эвристических схем, эксергии и прочих впечатляющих ученых слов. Каневец, к слову, и нынче не пропал, числится он «профессором академиком четырех украинских и девяти иностранных академий наук (Россия, Англия, США)». Академии все хальповые, конечно, но звучит, так ведь?
Но нужен ведь и тот, кто будет считать и писать текст. Вот они и наметили на эту роль Фридланда. Ему это совершенно не нравилось, он хотел заниматься трубами, но и отказать директору трудно же. Я ему от себя давал советы — как саботировать это дело. Что отказываться ни в коем случае не надо, надо браться за дело с энтузиазмом, но делать его откровенно плохо, чтобы поняли твою непригодность. Ему это было трудно, работать плохо он не умел. Но старался как мог.
***
Тем временем в стране началась Перестройка. Я практически сразу подался в демократы, участвовал в учредительной конференции Демплатформы, организовал у себя в Нижневартовске партклуб и вообще был полон надежд. Володя поддавался довольно туго. Он и раньше, когда я заводил диссидентские разговоры, их не очень поддерживал, хотя видно было, что про людей за красной стеной с зубцами он все понимает. К примеру, говоря о своих маршрутах в Таджикистане он не молчал о «мертвых» кишлаках, куда в свое время землю для посева привозили из долины в мешках. Эти кишлаки простояли на одних и тех же местах со времени заселения Согдианы, перенесли и походы Искандера Македонского, и арабов, и даже Чингисхана. Погибли они по приказу своего местного начальства, массово переселявшего горцев вниз, где они должны были выращивать небывалые урожаи «белого золота». Ничего особенно хорошего ни для горцев, ни для хлопководства от этого так и не вышло, потому что горные памирцы за тысячелетия адаптировались к разреженному воздуху высоты и в долинах у них заболевали легкие. Фридланд своего отношения к этому никак не скрывал.
Но все же он старше меня на тринадцать лет, вырос при Дяде Джо, из авиационного его отчисляли за репрессированного родственника, пару раз в жизни, в Киеве и в Краснодаре? с ним расправлялись с помощью парторганов. Так что язык ему хорошо завязали. Тем более, что с началом Перестройки рядом со зданием института появился плакат. На нем была изображена птичка с широко открытым клювом и слова^ «Если ты говоришь, что думаешь — думай, что говоришь».
Но году к 90-му и он получил надежду, стал участвовать в работе городского Демклуба, стал потом доверенным лицом по выборам в народные депутаты известного Олега Калугина, ездил по краю. Я от него возил Калугину в Москву какие-то бумаги. Я всем этим живо интересовался, даже написал для них листовку «Казаки, голосуйте за чекиста!», где объяснял, что этот — не из тех чекистов, что гнобили Кубань в Голодомор, а совсем наоборот. Когда Советская власть собралась приказать долго жить, у них в Демклубе очень муссировался вопрос о переименовании города назад в Екатеринодар. Одним из немногих противников этой идеи был Володя. Он пытался втолковать собеседникам, что это ведь она, Екатерина разогнала Запорожскую Сечь, а казаков сослала на Кубань. Но без большого понимания.
Время шло. Я из института ушел, вернулся в Москву, стал работать сначала в странной конторе по экспорту сжиженного газа «Петролсиб» техническим экспертом, три ночи провел у Белого Дома, потом перешел в нижневартовское управление «Черногорнефть» московским представителем. Проблемы, новые знакомые, хождения в «Роснефть» и Минэнерго, деловые ужины в валютных ресторанах, Центр международной торговли на Краснопресненской набережной, первые поездки за рубеж: в получившую независимость Литву, в Париж, в Сингапур, Гамбург и США. Из прежних знакомых я, в основном, поддерживал контакты со старой коллегой и приятельницей Таней Пипой и ее мужем Валерой. Или может быть они поддерживали эти контакты. Фридланд на моем пути теперь не попадался.
А дела у него, как потом выяснилось, шли не особенно хорошо. Вообще свое материальное положение он коротко характеризовал так, что в конце 50-х, после защиты кандидатской он сразу вышел на высокий уровень зарплаты. Четыре тысячи рублей году к 60-му, действительно, получали не так многие. И с тех пор его обеспеченность не быстро, но неуклонно падала. Но в начале 90-х падение стало заметным. Инфляция, а зарплата в деревянных все та же. Вокруг люди, в том числе его бывшие мюриды, как-то крутились, создавали кооперативы, делали работы для фирм по всей стране, торговали. Кое-кто и заметно разбогател. Но для него тут места как-то не находилось. Я-то об этом ничего не знал.
Моя работа в «Черногорнефти» закончилась, в большой мере потому, что мне совсем не нравились новые знакомые моего босса. Они производили на меня впечатление вежливых и общительных гангстеров, особенно широко известный ныне Алишер Усманов, тогда рекомендовавшийся как лоббист, и явно нацелившийся на нефтедоллары нашей фирмы. Я решил, что и один не пропаду, и сделал свою домашнюю фирмочку «Техническое бюро», созданное, как я говорил с гордостью, без единого рубля взятки. Давал консультации по нефти и газу, делал небольшие работы для старых знакомых по временам «Покорения Сибири». И вот однажды Татьяна Пипа, ставшая тем временем завлабом по ресурсам нефтяного газа ВНИПИГазпереработка, предложила мне на основе трудового соглашения поруководить их работой по измерению фактических ресурсов на Красноленинском месторождении на западе Ханты-Мансийского округа. И сразу сказала мне, что в участниках будет Володя Фридланд. Я очень обрадовался и сразу согласился.
Прилетел я в Нягань и почти сразу увидел и Владимира Яковлевича, и других участников работы. Увидел и Таню, но она только представила нас местному начальству, разместила девочек-пробоотборщиц в какой-то пустой квартире, а нас с Володей и еще одним сотрудником в общежитии и улетела назад. Работа пошла довольно бойко — все-таки опыт, с факелами мы умели работать. С местными работниками мы сошлись неплохо и зам.главного инженера даже попросил нас помочь ему в уборке его картошки. Ну, действительно, помогли ему выкопать, потом он нас хорошо угостил в своей будке на участке. Одно горе — Володю неожиданно прихватил сильный радикулит, выяснилось, что нагибаться и копать он не мог. И очень чувствовал себя неудобно — все работают, а он не может. Я его утешил, сказав ему: «Ты будешь у нас за представителя райкома. Будешь ходить рядом и говорить: «Лучше надо работать, товарищи!» Конечно, мы все хорошо помнили советские выезды горожан на сельхозработы. Работу мы сделали и я еще раз, по-моему, уже в последний, приезжал в Краснодар писать отчет. И мы опять расстались.
Года через два, я уже проводил тогда сына и его семью в Штаты, да и сам уже задумывался об отъезде, раздается звонок: «Это Фридланд. Я в Москве, в Центральной клинической больнице министерства путей сообщения». Я тут же собрался и поехал. Это в Лосином Острове, ехать через метро «Улица Подбельского», потом автобус. Добрался я, увидел Володю. Оказались плохие дела, — у него болезнь крови. Если убрать жалкие слова и как бы научную эквилибристику — рак крови, сказалось, быть может, его многолетнее хождение по высокогорьям под ливнем космических частиц, послали вот сюда. Ну, палата на шесть человек, всё по-советски. Приезжал я еще вместе с женой, привозил фруктики, какие-то нужные шприцы, которых в клинике не было и надо покупать самому. Оказалось, что и вообще почти ничего нет, как и в других больницах, — ни лекарств, ничего. Покупай сам! А у Фридланда и денег нету. Как это получается, при том, что у него в Краснодаре полно учеников, я не стал и спрашивать.
На счастье, у меня в то время была хлебная работа. Мой старый нижневартовский знакомый Витя Сергеев работал в ту пору руководителем в совместном российско-британском предприятии, офис которого находился в нескольких кварталах от моего Безбожного переулка. У них было в Коми республике, рядом с городом Печорой месторождение с нефтью, застывающей уже при плюс тридцати. Так называемая тиксотропия, структурная вязкость, при которой нефть движется, но если остановится — так уже трубу не запустишь, нефть с места не сдвинешь. Вот они неплохо платили мне за решение этой задачи. Сначала-то я принанял докторшу наук из ВНИИ НП, специалиста по присадкам, привез ей пробы нефти из Печоры. Она свою работу сделала, но оказалось, что присадки позволяют снизить допустимую температуру только градусов на пятнадцать. Этого было мало, надо было искать другие пути, например, гидравлические. Я и решил привлечь Володю к работе. Ну, он лежит, но считать-то может, мозги работают, это хорошо видно! Привез ему калькулятор с двумя памятями, пару общих тетрадей, набор авторучек.
В конце концов задачу мы решили. Получалось так, что сдвинуть с места многокилометровую пробку не хватает давления. Но если пробка разбита на множество, между которыми пузыри газа, то каждая пробка сдвигается отдельно, дело идет постепенно и перепад давления нужен не такой уж большой. Надо иметь такие пузыри, но тут уже помогает профиль местности, да, в случае необходимости, можно заранее выполнить нужный профиль трубы с вертикальными изгибами. Надо только транспортировать эту нефть вместе с нефтяным газом от скважины до точки смешения с более легкой. Володя сделал изящную, как всегда, матмодель и все просчитал. При каждом приезде в ЦКБ я привозил ему фрукты, какой-нибудь другой харч небольничного характера и то, что он просил купить в городе. А забирал листочки с выкладками для отчета. К сожалению, дело до внедрения не дошло, потому, что британская фирма, повозившись в Коми, поняла, что в России каши не сваришь и прикрыла дело. Остался на память патент с нашими именами, который я оформил уже после его смерти. Но и на моем договоре Вова заработал пару тысяч долларов, что вполне оплатило все его лекарства и другие московские расходы.
Он, как казалось, пошел на поправку и мы прощались с ним, уверенные в скорой встрече. Мы-то с женой уезжали в давно запланированный отпуск за границу, на целый месяц в Израиль и Грецию. Но когда мы вернулись, оказалось, что его уже нет. Мы опоздали на несколько дней. Приезжала Лиля, забрала его тело, хотела, говорят, со мной встретиться, но вот не сошлось. Для меня это было большим ударом, мы были знакомы и сотрудничали уже почти девятнадцать лет, он стал одним из самых моих близких друзей. Но что тут сделаешь! Мне говорят, что незадолго до смерти он говорил по телефону со своей сотрудницей и ученицей Валей, неожиданно просил прощения за «свой тяжелый характер». Значит — чувствовал близость итога. Но я-то не знал!
В Краснодаре я больше не был, на могиле его так и не побывал, а в январе 1998-го уехал навсегда к сыну в США. Насколько я знаю, его на Кубани помнят, ученики, которых он учил работать в науке и ходить в горы, в том числе Юрочка Просятников, до прошлого года, когда умерла и Лиля, встречались у вдовы в день его рождения 5 февраля. И сейчас добиваются, чтобы его именем назвали перевал не очень далеко от Эльбруса. Дай им Бог удачи! Да и нет ничего удивительного, очень уж хороший и яркий был человек!
Наверное, другие, те, кто ходил с ним в горные маршруты, кто был в одной связке, кто работал с ним раньше, кто был с ним постоянно, расскажут о нем лучше. Но я рассказал то, что помню, что могу. Может быть в этом тексте слишком много меня самого. Ну, так это ж мои воспоминания, я иначе не сумел справиться с задачей.
Послал я этот текст вышеупомянутому Просятникову. Он, в общем-то, одобрил и прислал мне описание некоторых эпизодов, которые я добавил к своему рассказу. Спасибо ему за это.
Светлая память нашему общему другу Владимиру Яковлевичу!
Приложение:
Фото, связанные с В.Я. и присланные мне Просятниковым. А у меня и фото не осталось…
Владимир Фридланд
Владимир Фридланд
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer8-eygenson/
