МОЙ ДЕД
Ранним утром 7 января 1971 года, на Рождество, в беспамятстве, хрипя обрывки рождественских песнопений (мать рассказывала) умер мой дед, отец матери ИВАН ПЕТРОВИЧ ЛЬВОВ. Родился в 1883 году в бедной крестьянской семье в деревне Коняшино волости Спас Волоколамского уезда Московской губернии. Мальчиком 9 лет (записали 11) был приведен в Москву и, как многие из его уезда, определен на работу в трактир к родственнику мальчиком (название должности); шли три дня, в сапогах. Вспоминал, что мать дала ему серебряный рубль и несколько медных монет для церкви. Едва знал грамоту, но устным счетом владел хорошо до старости. Работал, работал, работал… Стал старшим половым и его женили — тогда было принято «женить» — на дальней родственнице Евдокии (Митрофановне) из недалекой деревни. Венчались они в волостном селе Спас после Пасхи, кажется в 1903 году; моя мать потом нашла там свидетельство (нужно было для пенсии бабушке после смерти деда). Что было с чувствами вначале — не знаю; жили мирно, дед был заботлив, а бабушка его очень любила и до смерти ревновала. Именно на Пасху я был в этой работавшей (с перерывом) церкви в 1978 году; были в походе, проснулся спозаранку и пошел в эту церковь, шла служба.
Деду дал в долг денег родственник и он завел свой маленький трактирчик, потом трактир. Было семеро детей — Виталий, Сергей, Татьяна, Николай, Михаил, Капиталина (моя мать 1915 г. рождения); последняя дочь Верочка родилась осенью 1917 года и померла от голода в 1919. В революцию дед всего лишился.
Во время нэпа начал всё сначала и был успешен. Это уже по воспоминаниям матери. Старшие дети помогали, в 1927 году завел и второй трактир. Дед никогда не пил и не курил (и не ругался матом и вообще не любил грубых слов), но разбирался во вкусе водки и пива; еды, разумеется. Семья жила во второй линии домов на Первой Мещанской (проспект Мира). Скромный достаток, квартира из 4 комнат: комната мальчиков, комната девочек, столовая, кухня, родительская спальня (в рассказах мама подчеркивала именно такое расположение комнат). Приходила прислуга для тяжелой работы и прачка. Все учились и хорошо. Старшие дети уже в техникуме, высшее образование было им запрещено. По рассказам дед был немного франтоват, очень много работал, был абсолютно честен (врать просто не умел) и предприимчив в меру кругозора. До революции имел сбережения в банке и немного американских акций (по совету), кое-какие деньги золотом — отняли на обыске.
В 1928 году пришли «в форме» и забрали деда. Остальной семье дали одеться и взять немного носильных вещей и иконы. У бабушки до смерти мочка одного уха была надорвана — во время обыска сережки, подаренные дедом по рождении первого сына застряли. Вырвали из уха, сказав «индустриализация, средства нужны, а вы тут…». Через день бабушка вернулась за забытой на кухне иконой, в квартире уже жили чекисты, женщина была в бабушкиных сережках; икону бабушка нашла на помойке. Деда держали в тюрьме, били и издевались, требуя золота. Золота не было, деньги были в обороте. Золотые зубы вырвали. Деда и бабку выслали, стали «лишенцы». Были карточки — голод коллективизации — но им карточек не полагалось. Дети возили что-то. На всю семью дали закуток в подвале котельной, много прошедшая мать вспоминала его с ужасом.
Потом была другая жизнь.
Всю жизнь дед работал — на кухне, завпроизводством столовой (недолго, ушел из-за тухлятины), швейцаром (имел представительную внешность), сторожем и проч. Сын Миша погиб на Финской, Сережа — на Германской (так говорили). Старший сын Виталий имел инженерные способности, с незаконченным техникумом должен был получить должность конструктора и отдельную комнату; собирался жениться. Друг донес — получил его должность, его комнату и его девушку. Дядя Виталий отсидел десятку (и еще что-то после войны), я видел его один раз — он навсегда стал мизантропом; воевал. Дядя Коля тоже воевал, пришел без руки. Все имели награды и ранения. О тете Тане напишу отдельно, в день именин.
Мы с мамой (реже с сестрой и еще реже с отцом, он часто уезжал) часто навещали «наших», живших на Пресне. Я сам помню дедушку уже очень старым, абсолютно седым с каким-то даже зеленоватым отливом. Аккуратная бородка. Добрый взгляд. Неграмотная речь. Какая-то особая доброта, но не беспредельная. Когда моя много старшая сестра хвасталась, что вступила в партию, дед (она была его любимица) вздохнул, сказал «И ты к ним перешла…». Запомнил я это потому — очень долго висело молчание. Определение «плохой человек» от деда слышал дважды. Дед очень ценил образование и сохранял бескорыстную любознательность до смерти, любил, когда я пересказывал ему научные новости из Знание-Силы и Химии-жизни; мои способности его радовали, а то, что побеждал на олимпиадах — приводила к восторгу. Но несколько раз он, хотя и был разговорчив, говорил мне наедине отдельно и вразумительно — «Быть умным хорошо. Но это не все, надо быть хорошим человеком». Поучать меня не поучал. Под старость заинтересовался баптизмом, ходил к ним на моления. Но и православную церковь не оставлял. Никаких признаков какой-либо ксенофобии я никогда у деда с бабкой не замечал; не было, и семейный врач и детский и взрослый с дореволюционных времен был Фрадкин (и о нем напишу). Они жили в понятиях «хороший — плохой» человек. Жили бедно или скромно. Но для любого гостя заваривали сразу свежий крепкий чай, ставили на стол все, что было. Без гостинцев к нам дедушка никогда не приходил.
О предках и родственниках деда почти ничего не знаю. Семья была совсем бедная, почвы там плохие, промыслов не было заведено; корова была, лошадь временами… В детстве многого я не понимал, а немало при мне не вспоминали или вообще не вспоминали. Был у деда двоюродный (или троюродный) брат в Тверской губернии (длинный день езды, дороги тогда были), служил священником; в коллективизацию комбедовцы (или комсомольцы?) его приколотили гвоздями к дверям храма… По слухам, а у заводилы рука потом отсохла.
Еще до революции деда познакомили с молодым тогда врачом-евреем, знаю только фамилию и называли его в рассказах ДОКТОР ФРАДКИН. Их сблизило то, что дед любил в «мирное время» (до революции) платить золотом — 5 или 10 рублей за визит в семью, а доктор ценил внимание. (К сведению: ходили свободно золотые монеты, бумажные деньги меняли на золотые до 1914; рубль — ¾ грамма золота; сейчас 5 тех рублей примерно 8 000). Доктор лечил семью очень долго, еще и меня в детстве. Брал по средствам пациентов; иногда ничего не брал; иногда давал на лечение. Никогда не отказывал. Всегда был с докторским чемоданчиком и умер с ним в трамвае, едучи на девятом десятке к пациенту. Видел меня после роддома и сказал «Будет профессором, если не помешают».
В мирное время дед, ставши трактирщиком, по праздникам и в хорошее время воскресеньями ел на завтрак с чаем свежий калач с маслом и зернистой икрой; потом с маслом; многие десятилетия потом радовался белому хлебу. Любил крепкий чай с молоком, молочную кашу, блины и оладьи; когда приходил к нам — мама всегда пекла. Бабушка же любила наваристые мясные щи и яйца. Посты блюли. Но если в голод было скоромное и могло испортиться — ели.
Бабушку помню угасшей — череда несчастий сама по себе ее сломила… На финскую взяли младшего любимого сына Мишу, погодка моей мамы; высшей похвалой мне от матери и бабушки было — «похож на Мишу». Срочную он не служил, вызвали в военкомат, предложили как сыну «элемента» идти добровольцем. Цену отказа знал. Пропал без вести. Бабушка никогда никому не жаловалась; детьми старалась гордиться; сидеть на лавочке со старухами и сплетничать избегала. Читать и писать не умела; расписаться могла с трудом. 22 июня 1941 года началась война и товары еще день-два продавались — велела купить иголок, шоколаду, сахару и что-то еще на все деньги; было их немного. Иголки потом долго меняли в деревне на еду, цена мены доходила до целого гуся. Меня очень любила. Во время похорон деда морозной зимой оставался с ней. Пережила деда на два года, мучилась, быстро слабела. Все повторяли «дайте мне деда…».
Дед был общителен и для своих лет очень подвижен. Одет был всегда аккуратно и чисто, тетя Таня следила. В пенсию ходил стричься и бриться в парикмахерскую; обязательно давал 10 копеек на чай. Почти каждый свободный день (до свалившей болезни работал) ходил на недалекое тогда Ваганьково в церковь и на кладбище; сейчас тех ворот нет. Общался. Всегда приносил бабушке гостинец, а жившей с ними тете Тане цветы. Обычно звонил маме и говорил «… Капа, я за вас всех помолился». Легко сходился с незнакомыми людьми; при всей простоте и бедности, видимо, вызывал не жалость, а симпатию и уважение. Познакомившись около церкви с работавшим тогда в Москве ленинградцем в 1950-е получил в наследство (подарок?) от того кладбищенский участок, дав обещание никого не хоронить в его могилу, соблюдать ее в порядке; участок не продавать. Все выполнили, теперь это моя обязанность. Там лежат мои дедушка, бабушка, тетя Таня, дядя Коля и его жена; мои родители. Отец при жизни никогда не говорил о своей смерти, только один-единственный раз (мать тяжело болела) сказал — меня, если что, «к Львовым».
Знакомился и общался дедушка со многими. Примечал он долго в церкви бьющего поклоны нестарого еще бывшего военного. Разговорились. Допускаю, что сказанное далее неправда. Но уж многое сходилось. Дядя Миша, необученный почти сразу попал на фронт в финскую. Вначале были письма. Потом перестали. Если верить рассказу знакомого деда и иным рассказам (и проч.) дядя Миша частично обморозился еще в наступлении, зима была холодная. Окружение? Полуокружение? Был ранен и попал в полевой госпиталь; брезентовая палатка с печкой. Знакомый же деда был тогда (ударник, комсомолец) призван в части НКВД и был послан с какой-то особой группой. Госпиталь вывести из окружения не могли; финны предлагали через парламентеров госпиталь принять и дать кому-то выйти, сложив оружие. Нквдешникам выдали новенькие (буквально) финские ножи и приказ — в момент отхода перерезать всем раненым горло, часть ножей воткнуть в тела и оставить. Иначе финны их замучают…
Бабушке это дед не рассказывал; сказал полуправду. Матери рассказал, и моему отцу и еще одному человеку. Дед был верующим без фанатизма; верно, всем всё простил. Со мной об этом не говорил. Господи, о скольком же мои родные молчали, чтобы я… чтобы меня… Бабушка тоже была верующая, только не любила кладбищенских пьющих попов. Когда-то была умелой и рачительной хозяйкой, щедрой, гостеприимной (вкусно готовила), гордой за семью, мужа и детей, всеми уважаемой; родне помогала. Любила ходить в школу на родительские собрания; все учились хорошо и старались.
Моя мать привела еще будущего своего мужа и моего отца к родителям, в трущобу — знакомиться. Рассказала все, отец сидел. «Ты его любишь? Он тебя? Обеспечить может, зарабатывает?» — спросил дед. С Богом!
ОТЕЦ
Каганский Леопольд Генрихович (1913-1995). Родился в еврейской обрусевшей семье, на идише не говорили и он его совсем не знал. Был в детстве по рассказам шустрым и умным (таким и остался) мальчиком; хорошо бегал на длинные дистанции (стайер), много читал с 4-5 лет… Был ласковый и добрый — а я таким его не помню.
Разговаривал с несколькими ровесниками в юности на тему — изменится ли что-нибудь в стране, если сменятся вожди? С зачетами отсидел более 8 лет, был реабилитирован в 1963. Получил на Беломорканале несколько строительных профессий, был на канале «Москва-Волга» бригадиром и так и остался строителем-монтажником на всю жизнь. Отказывался отвечать, кем хотел стать и мрачнел. Мотался по стране, строил ГЭС во многих местах (мои экологические подковырки игнорировал), монтировал большие промышленные конструкции. Был трудоголиком. Работал до 79 лет (инсульт) — мастер, прораб, долго в тресте «Гидромонтаж» тогдашнего Министерства энергетики и электрификации; завуч на курсах повышения квалификации мастеров — читал лекции (поговорить любил вообще), составлял программы и пособия. Работал и сторожем и вахтером — «в семью хоть копейку». Получил орден «Знак почета» еще в 1948 г, не будучи реабилитирован. В 1970-е «Трудовое знамя». Был рационализатор, кипа грамот, медали ВДНХ. Инженерного образования не имел никакого (вообще никакого образования формального не успел получить) и я не видел, чтоб он читал книги по профессии; справочники держал.
Тщательно и долго скрывал от меня вместе с матерью все такие подробности биографии семьи. О политике никогда не говорил. В газетах читал только спорт. Прятали с матерью от меня «Один день…». Слышал его отзыв — «мне бы так сидеть», хотя конец срока у него был не голодный; условности литературы были от него далеки. Лагерь почти никогда не вспоминал. Разговаривали на эту тему урывками только под его особое настроение. Одна реплика меня ужасает до сих пор. Я спросил про пытки на следствии, уже поначитавшись самиздата. «Да ты что, кто бы позволил, это потом было. Никаких пыток. Ну кормили соленым и пить не давали. Ставили на допросе под киловаттную лампочку (свет проникает даже в зажмуренные глаза) — и что? — «Падал, били пока не поднимался. Снова ставили». Ничего не подписал.
Любил чуть выпив (пьяницей не был, пил редко) говорить — маленький беспартийный недипломированный еврей, а три квартиры есть и сколько народу содержу (мать не работала, помогали маминым родным). Наша двухкомнатная хрущевка на четверых после комнатки в бараке, сестре купил кооперативную чтоб скорее выходила замуж (не помогло) и мне в основном маленькую кооперативную. Мать добавляла — и с таким характером. Тяжелым человеком был мой отец, часто злым, срывался, с матерью бывал несправедлив, взрывался, кричал… Но ее родителям верно помогал и с ними дружил. Они с дедом (мамин отец) все не могли понять, зачем такой короткий рабочий день и много выходных и большой отпуск… Чувство юмора имел до оскорбительности. Ради красного словца. «Ради дела» лез на рожон и спорил с любым начальством.
Меня не только любил но и (понял потом) уважал вместе с матерью.
На импортные джинсы денег я не просил — хотелось, но язык не повернулся. Отец покупал себе вещи только в силу крайней необходимости, был на себя крайне скуп. На книги денег не жалел. Сколько я перечитал научно-популярной литературы, сколько карт висело сменяясь на стенах… Во время учебы работать меня не понуждали, да и потом помогали. Без помощи родителей заняться и заниматься наукой я бы не смог.
Очень гордился тем, что не купил диплом (предлагали) и не вступил в партию (была кампания зазывать реабилитированных). «Ты что, Каганский, партия тебя простила, вон ордена дает, а ты?» Мне потом отец сказал, что струсил ответить «а я не простил».
Прекрасно (и честно) играл в преферанс, в среднем всегда выигрывая; помнил все выходящие карты. Наук не знал и не интересовался. В уроках иногда делал за меня черчение — без линеек и циркулей, прямо сразу рукой. Только разбираясь в последние годы со своими мемуарами (записывает фонд устной истории) понял, как я стал читать карты. Отец брал стопку чертежей и бросал на каждый только один взгляд, только его задерживая и далее. Потом о чертежах говорил. Слышал, как он сказал с досадой подчиненному «Ты что… (разнообразно ругался матом) глазами водишь, ты взгляни, и всё». Так и читают карты, ее не сканируют по строчкам. Мои преподаватели географы и картографы мне такого не говорили. Но вот наш семейный друг Дмитрий Иванович Яковлев, от которого я вообще узнал что есть такая вещь «наука» (лет в 8), старый петербургский геолог строго мне говорил про карты «посмотри внимательно, потом отложи и думай, а потом если не понял, изучи легенду» (условные обозначения).
Иногда у отца проскакивало — да живи мы «там», вы бы срать на кадиллаке ездили. Кадиллак был у американского инженера, русскоязычного еврея с которым отец работал на восстановлении ДнепроГЭСа примерно в 1946 г. (Посадить за это не посадили, хотели взять как повторника попозже, но не все сразу, потом добавлю). Часто я слышал выражение «плановое хозяйство — бардак нормальный».
Лучшие воспоминания о моей жизни с родителями у меня от двух неполных лет в Железногорске-Илимском (ст. Коршуниха) в 1963-1964 гг. Отец руководил маленьким отдельным прорабским участком (около 200 человек) своего треста, начальство было в Братске, в ночи езды поездом. Начальство же строительства следило за графиком и особо не вмешивалось. Строился ГОК — горно-обогатительный комбинат. Родители жили дружно, только вот отца я видел полдня в воскресенье, все остальное время на работе. Смешанный люд, никаких национальных кличек. Сибирская погода. Мороз до 55 и никаких простуд. Елку на Новый год отец со мной просто срубил в лесу. Отца уважали и до меня доносилось. Бывало дядя в наколках уважительно поздоровается со мной первым (там половина было условно-досрочно освобожденных) и на вопрос ответит «Да Леопольда сын. Понятно. Правильный еврей».
Умел многое по хозяйству и никакой работы не чурался. Вот пироги не пек и отказывался есть, на что мать обижалась. Мать отлично готовила, на старости лет обучилась у приятельниц-соседок-евреек делать фаршированную рыбу (долго и хлопотно). Я ее тогда не понял, но гурманы оценили; и я потом оценил. Отец же отлично припускал рыбу (и я сейчас так делаю) и жарил. Яблочное варенье его мне до сих пор непонятно — большие крепкие сочные золотисто-прозрачные ломтики (антоновка) плавают. Делал рубленный бифштекс, я это очень любил — именно рубленный — мясо рубится сечкой. Квасил капусту. У них с матерью получалось разная при тождественном исходном сырье. Но обычно мы делали ее все вместе на зиму. Толкли (не проворачивали) черную смородину с сахаром. Ленивыми мои родители не были… Отец любил ходить на недалекий тогда Кунцевский рынок (его потом перенесли и я теперь хожу, живя рядом), общался с торговцами, умел торговаться. Кое-что из этого у меня проявилось вместе с сединой. Общение с народом (термин) в путешествиях (не в Москве) мне дается. С начальством у меня ровно те же проблемы.
Долго я не понимал источника удовлетворенной фразы отца за столом «Хлеб есть, масло есть, сахар есть. — пауза — И даже лимон есть!». Лагерное.
К власти и партии относился — ну, наверное как к тому, что есть. Но иногда пытался выделить какого-либо деятеля, умелого хозяйственника; кем-то даже и восхищался, потом разочаровался. Временами всерьез опасался, что «народ больше не будет терпеть». Навидался всего в командировках; иногда заходили его рабочие в гости всегда с гостинцами. И боялся — «они и нас не пощадят». Так понимаю, интеллигенцию вместе с партийцами. Страх не высказывал, только за меня. Видел, что у меня «язык не на привязи». Как-то поняв, что мои знакомства могут меня далеко завести (завели до вызовов в КГБ), строго? жестко? сказал. «Тебе нельзя садиться, ты можешь не выдержать. И мочишься ты часто, а ведь оправка в тюрьме два раза в сутки». И мать и отец выделяли типаж «энкаведешник» — относилось не к работе, а к типу. Про одного моего тогдашнего казалось друга сказали, я обиделся. Попали в точку.
Отдыха отец не понимал. Не любил. Почти не отдыхал. Любил футбол, болел за «Спартак». Иногда слушал репортажи по радио, я и сейчас с трудом понимаю, что он представлял. Пытался брать меня на стадион на футбол, легкую атлетику и регби: мне совсем было чуждо. Очень переживал, что не могу научиться играть в шахматы, сам играл прилично, чуть ниже мастера. Мать с сестрой и потом мать со мной отправлял «на море». Денег давал с запасом. Любил собирать, готовить и есть грибы. Я унаследовал, только есть давно нельзя.
Курил так — две пачки чего-то типа «новости» с перерывами на трубку. Бросил в 60 лет, год был совершенно бешеный. Начал бегать по 3 км (?) по утрам. Тогда и рассказал, что занимал места в тройке на первенстве страны на длинные дистанции среди юношей (до посадки).
Безумно, болезненно любил своего позднего внука и в лепешку расшибался ради него. Внук потом ни разу не пришел к нему в больницу. Наверное, отец был к старости психически нездоров, но нельзя было уговорить лечиться… Упрям был предельно. На вольные темы уже заговаривался. Инсульт сохранил подвижность, но привел к расстройству личности. Временами был буен. Большую часть из этих трех болезни отца лет мы должны были держать его в больнице. Одно было просветление несколько недель, когда был дома с матерью, а я тогда жил у них наездами. Все просил у матери прощения, и было за что. Говорил «Мать самая главная». Мы плакали… Все спрашивал, когда на работу и не мог понять, что не надо ходить на работу. Потом умирал тяжело и мучительно. Рвался. Иногда приходилось «фиксировать». Коллеги, сотрудники, внук в больницу не зашли. Приятного не было — безумный неопрятный старик. Первая государственная дума РФ не стала рассматривать законопроект о реальной помощи жертвам репрессий. Забывать это и прощать — избирателям тоже — я не собираюсь.
Про его отца, моего деда, знаю мало, он умер в 1950-е. Отдельно может быть напишу. Родственники отца, кроме его дяди, брата матери — его вдова и семья двоюродного брата, известного советского композитора боялась с ним общаться, а может брезговали, — интеллигенты, музыканты, члены творческих союзов и проч. Дядя же отца, дядя Семен, брат его матери, замечательный был человек, они с моей матерью дружили и он уверял, что моя русская русоволосая мать, дочка полуграмотного крестьянина, «чем-то очень похожа» на мать отца, темноволосую еврейку с бернским, кажется дипломом врача. Один раз отец собрался к этим родственникам в гости в 1976 г. Заставил меня надеть костюм (я не любил) с университетским значком, надел единственный свой приличный костюм с начищенными орденами (специально купил что-то для чистки в Военторге — при его-то экономности), медалями, значками; мать сходила в парикмахерскую по полной программе (никогда ранее) и надела единственный отличный английский костюм (кофта и юбка) из английской же шерсти-джерси (соседке прислал родственник из-за границы) и т.д. Сидел молча и быстро ушел, мы с матерью остались слушать восклицания… Больше с ними не общался.
Вспомнил еще эпизод. Я был в Адлере в 1977 г. на неофициальной базе отдыха прямо посреди большой стройплощадки. Жили родственники мелких строительных чинов из Москвы, фамилии наши записали в книгу, посмотрев паспорта. Нам устроили экскурсию в Красную Поляну. Как-то оказались на площадке маленькой тамошней ГЭС. Что-то нам показывали, и мы уже собрались уезжать. Вдруг мужик в спецовке и монтажном поясе (чтобы работать на высоте) хватает меня крепко и кричит вверх — «идите сюда, живо (..). тут сын самого Каганского».
Эту историю из жизни нашей семьи очень любил мой покойный друг Саша (Седов Александр Евгеньевич — писал о нем в фейсбуке). Отец и мой и Саша были чем-то схожи — неугомонные говоруны, в разговоре увлекались и их заносило. Беседовали они с нескрываемым удовольствием.
Осенью 1965 года отец работал начальником маленького прорабского участка от треста «Гидромонтаж» на строительстве ГОКа — горно-обогатительного комбината в Железногорске-Илимском (200 км от Братска, тогда ночь езды). Нравилось. Справлялся. Платили хорошо, еще и были «северные» (надбавки). На работе был все время. Виделись только по воскресеньям. Почти все работяги были условно-досрочно освобожденные, бывшие зэки. Как-то здоровенный мужик подошел к нам во дворе четырехэтажного дома, мы пилили дрова; в холода отопление не справлялось, нужно было дважды в день топить печь. Достал нож и сказал — «Леопольд, обидел ты меня. Пойдем поговорим, при сыне ничего не буду». Хорошо, что тогда мало что понял… Потом замерзнув пришел домой, пустела литровая бутылка «спирт питьевой», отец был нетрезв, мужик — незаметно. Сказал мне — «правильный мужик твой отец оказался, чуть ошибка не вышла». Мужика не так рассчитали, но отец был не причем.
Работали на высоте. Отец дважды брал показывать. По узеньким мосткам сновали люди, иногда с грузом — до низа было метров 20. Легко расходились. На всех были монтажные пояса, но никто их не закреплял на тросе. Внизу отец надел мне пояс. Наверху закрепил на трос и сказал — надежный, прыгай. Я задрожал от страха, не мог преодолеть даже видя у отца — огорчение? Досаду? Жалость? Отвращение? Он сошел и повис. Потом вернулся. Я так и не смог.
Еще тогда я почувствовал запах и внизу спросил отца — да они же пьяные… Терпеливо объяснил мне отец, что они не пьяные, а похмелившись, без этого не могут работать, и он до смены каждого проверяет, пьяных не допускает.
Это все заслонил юбилей — решили праздновать 50, хоть и было отцу 51 год. Ноябрь. Пироги, икра, мясо, черемша, медвежатина… Приезжала моя сестра из Москвы. Подарки, горой. Начальник всего строительства — многие тысячи людей — подарил детские носочки.
Как-то отец вернулся домой вечером (не ночью) и сразу лег. Не разговаривал. Мать сказала — «не трогай, большие неприятности». Все писал какие-то бумаги, на работу почти не ходил. Считал дни до нового года.
Перед самым новым годом пришел — облегченный. «Подарю, что захотите». Принес под шубой матери цветы — там это было невозможно.
Многие годы спустя разъяснилось. Окончательно — весной 2017 года в разговоре со глубоким стариком в Иркутске, бывшим тогда стажером в прокуратуре и слышавшем об этом деле.
У отца с высоты упал рабочий. Насмерть. Экспертиза нашла алкоголь. Отца отстранили (домашний арест?). Молодой борзой прокурор, зять обкомовца, хотел посадить. Отец подтвердил, что сам, лично выпустил на работу. Грозил реальный срок. Объяснения про необходимость похмелиться отцову вину усугубляли.
Мог и сесть. При таких работах «полагалось» (допускалось) сколько-то жертв на некий объем монтажных работ за год. Если больше — следовало кого-то посадить; строгое правило. В тресте отца уже двое погибло, если б еще один — то пришлось бы садиться отцу, один из кандидатов был чей-то родственник, а другой — комсомольский работник с перспективой, брошенный на укрепление… Никто больше не погиб. И еще тесть прокурора слетел; приехавший более опытный ситуацию понял.
Мы пошли с отцом в лес чрез дом от нас — в подлеске большой тайги были елки. Отец срубил и принес домой. Игрушки делали сами.
НЕРОДИВШИЙСЯ СТАРШИЙ БРАТ
По рассказам матери, немного дедушки (маминого отца) и чуть отца. С 1944 года (шла война) мои родители с сестрой (6 лет) жили в бараке на окраине тогдашнего полуразрушенного Запорожья. Отец работал на восстановлении ДнепроГЭСа. Я еще не родился.
После голодноватой Москвы Запорожье было сытым. Дали огород, все работали — на черноземах многое росло, держали птицу. Мать «штопала» гусей — заталкивала им в горло кукурузу. Потом мать выписала из Москвы ослабевшего на карточках деда — приободрился, купили на барахолке белый костюм; вдовы даже поглядывали — было ему тогда 65. Еще при карточках (то есть до конца 1947 г.) мать собрала продуктов, отец достал пропуск купить билет и повезла в Москву своим матери (моей бабушке) и сестре мешок. Обещали встретить — не было; мать растерялась, но доверила донести и довезти мешок инвалиду-фронтовику за хлеб — ночь, трамваи, долгий путь пешком вдоль Ваганькова. Донес, ничего больше не просил.
Народу было много разного. Жили мои у чудом уцелевшей немки; мужчины были неизвестно где (известно). Вербованные из разных мест, вернувшиеся фронтовики; много зэков. У отца в его бригаде монтажников-высотников (известную песню не терпел) тоже; ладил (сам сидел). Американские инженеры ставили оборудование, ходили в гости два русско-американских еврея, ровесники родителей, за тридцать. Звали отца Лео, сочувствовали и изумлялись.
Отцу в 1948 дали орден «Знак почета»; но реабилитирован не был. Осенью 1949 стали дергать повторников, кто уже раньше сидел. Вызывали. И возвращались, и не возвращались. Мать была беременна. Отца вызвали. Мать помчалась к жене одного из начальников всей стройки, оказывала той какие-то услуги по торговле на рынке; начальник знал и ценил отца, но не любил. Несла последнюю брошь, ценную, хранимую на самый крайний случай, с небольшим хорошим изумрудом. Даже в войну бабушка не дала продать. Ворвалась, дала брошь — та долго рассматривала. Разбудила мужа. Ругаясь, он стал звонить. Мать слышала, как он орал (конечно, это не дословно). «Да потом хоть расстреляйте, без него монтаж встанет, он с зэка работает на высоте, туда вольных не пошлешь — бьются. Да, с меня будет».
Длилось долго… Мать ушла, отца не было. Выкидыш. Отец вернулся под утро — очередь. Больше не взяли, даже за американцев.
Через шесть лет родился я. Семейный еще с дореволюционных лет доктор Фрадкин, увидав меня недельного, сказал «Профессором будет, если не помешают».
ТЁТЯ ТАНЯ
Львова Татьяна Ивановна (1907-1977), старшая и единственная сестра моей матери, старше восемью годами.
Помню её со своего детства. Старая, скрюченная, беззубая; неуклюжая. Очень ласковая и доброты трудно представимой. Сердиться и обижаться не умела вовсе. Прощать — она и так прощала. Была предана своим родителям, ухаживала за ними, как и сколько могла; ездила к ним в ссылку. Чистюля, все мыла, стирала и убирала. Мои дедушка и бабушка всегда были чистенькие. Гостеприимная, выставляла все что в доме было на стол до конца, самое последнее. Любила крепкий чай, но не умела его заваривать. Была просто глупая и знала это. Даже я ребенком чувствовал то, что потом узнал словом «душевность». Очень любила цветы. Никогда не жаловалась на жизнь. Племянники звали ее просто по имени — Таня… Когда сидела со мной в детстве — все пела мне песенки; мама петь не умела.
Только потом я со стыдом понял, что когда мне было 10 лет (1964), и я помнил все кусками, но отчетливо — она была много моложе меня теперешнего, ей было 57 лет…
Как все в семье кроме моей матери была музыкальна, ходила учиться пению. Была очень красива; ее желание на могиле поместить ее фотографию в вуали в 30, до войны — выполнили. Красивая дама, таинственность.
У нее было три жениха. И она всю жизнь тосковала по своей семье.
Первый жених был из семьи «нэпманов», сын торговца, как и мой дед (не употребляли они этого слова — нэпман); что-то сходились — расходились. После помолвки все кончилось. Деда посадили, семью выкинули на улицу. Жених, как бы это сказать, «перешел к ним», отрекся в газете, вроде потом поступил в партию.
Второй жених появился нескоро, не знаю как и где познакомились… Инженер не из новых… Вдовец, много старше. С его детьми подружилась, они были не против. Болела, он не приходил. Побежала к нему — все двери на площадке опечатаны; 1938 год. Более не объявлялся и узнать о нем ничего не удалось.
В войну работала в госпитале. Будучи смолоду очень здоровой, тетя все сдавала кровь как донор. Летчик, тоже не такой молодой. Командир эскадрильи штурмовиков, ранения и ордена. Посидел немного в лагере и вышел, потому и был только капитаном. Хотел чтоб они поженились. Почему не получилось — не знаю. Во время наступления в Белоруссии в 1944 был подбит над немецкой территорией, посадил продырявленный самолет в лесу. При приходе Красной Армии его штурман выкрутился, сообщив, что все это капитан сделал намеренно. Был расстрелян СМЕРШем. Узнала от однополчан. Все сдавала и сдавала кровь, пока не лишилась здоровья.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer8-kagansky/
