«Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?»
Ф.И. Тютчев
«Пока клубится дым воспоминаний,
Душа к душе тянуться не устанет.
Иду к тебе во сне и наяву,
По медленной реке к тебе плыву.»
Б.А. Дижур
Чудесное знакомство и быстрое решение о браке
В моей жизни произошло самое 
страшное из событий — скончалась жена, с которой за 56 лет брака я сросся всей душой, всеми делами, помыслами и надеждами. Мне никогда не приходила в голову мысль, что я могу остаться без нее, безутешным вдовцом. Всегда было понимание нашего общего существования ― она и я, я и она. А теперь единение, пронзавшее весь смысл нашего бытия, закончилось, исчезло. Поэтому и возникла эта потребность рассказать главным образом о том, каким человеком была моя Нина, которую я считал лучше меня по человеческим качествам, несравненно умнее и прозорливей и которая превратила всю нашу жизнь в состояние непрекращавшегося, пронзительного счастья, и о нашей жизни, то поднимавшей нас на жизненный гребень, то опускавшей на самое дно.
Как всегда говорят в подобных случаях, мы познакомились с Ниной случайно. Я уже писал об этом в своей «Очень личной книге», поэтому расскажу здесь о нашей первой встрече лапидарно.
Еще со времени учебы в Тимирязевской академии я привык часто приезжать в центральную библиотеку Москвы (тогда она носила название «Ленинка»), где можно было прочесть любой из российских и большинство иностранных журналов, заказать любую книгу и довольно быстро получить её. В декабре 1957 года я перешел с четвертого курса Тимирязевской сельскохозяйственной академии на первый курс кафедры биофизики физического факультета МГУ. От здания университета на Ленинских горах можно было сесть на автобус, потом на местро и быстро добраться до Ленинки. Поэтому я особенно часто пользовался услугами этой библиотеки в экзаменационную пору, когда читальные залы в МГУ были запружены студентами и часто нельзя было найти ни одного свободного места.
В Ленинке также не всё было одинаково для специалистов разного профиля. Залы для физиков и техников были на верхнем этаже и всегда были заполнены народом, залы для гуманитариев ― на втором этаже, а залы для биологов, медиков и аграриев ― на первом. В последних обычно было меньше народа, чем в других читальных залах, и я придумал способ, как сохранить за собой допуск именно в этот зал (у него был свой номер ― четвертый читальный зал). На третьем курсе физфака я досдал остававшиеся мне экзамены для получения диплома о высшем агрономическом образовании и быстро это сделал. Теперь, имея на руках диплом «ученого агронома», я мог приходить в четвертый зал на законном основании, и никто не мог меня оттуда попросить перебраться в зал физиков и техников.
Во время весенней экзаменационной сессии в 1961 году я пришел в пятницу во второй половине дня в Ленинку, получил у библиотекаря нужные мне книги (пусть они были по физике, но теперь никто не мог меня спросить, а почему вы собственно интересуетесь не профильными для нас учебными или научными пособиями, в пропуске у меня было проставлено, что я читатель четвертого зала). Залов для биологов, медиков и аграриев было два: один огромный, а позади его другой ― поменьше, я прошел в него и увидел, что в нем почти нет читателей. За каждым столом, разделенным высокими разделительными полками для книг на две части, были места для четырех читателей, по два с каждой стороны.
Я увидел, что с одной стороны оба места свободны и занял одно из них. Через два стола от меня с такой же стороны, где разместился я, сидела девушка, поразившая меня красотой. Ничего броского в её облике не было, но правильные черты лица, каштановые волосы, простая и в то же время очень шедшая ей к лицу прическа, стройная фигура, а главное одухотворенное каким-то внутренним светом выражение лица задержали на себе мой взгляд. В зале было мало людей, я мог бы сесть с ней рядом (ведь с каждой стороны стола было по два места для читателей!), но меня всегда охватывала робость в общении с жевушками, и я не мог не то, что первым заговорить с незнакомками, а даже приблизиться к ним. Я сел отдельно, глаз на понравившуюся мне красавицу не пялил, углубился в работу и стал изучать свой предмет. Ушел я при закрытии библиотеки, спустился в метро и доехал до МГУ на Ленинских горах. Красавицы в момент ухода из библиотеки уже не было. Я даже не заметил, когда она ушла.
На следующий день в субботу утром я снова появился в этой библиотеке, получил книги, зашел в зал и увидел, что он забит читателями, как говорится, до отказа. В поисках свободного места я пошел вдоль крайнего ряда, потом вдоль прохода между первым и вторым рядами столов, всё было занято, я завернул в следующий проход, и счастье мне улыбнулось, я увидел в центре большого зала одно-одинешенькое свободное место.
Быстро направившись к нему, я буквально остолбенел, когда увидел, что другое место за этим столом занимает именно та девушка, поразившая меня вчера своей изысканной красотой. Стараясь не смотреть в её сторону, я занял свободное место, положил слева от себя (ближе к месту, занятому девушкой) учебник уравнений математической физики и углубился в работу.
Я выписывал в тетрадь нужные уравнения, старался усвоить логику изложения, последовательность вычислений, что-то писал, снова штудировал учебник. Прошло часа два или три. Я ничем не проявлял свой интерес к этой девушке, когда вдруг, каким-то боковым зрением увидел, что она смотрит в мою сторону. Наши взгляды скрестились, я кивнул ей головой и услышал вопрос: «Как вы можете это понимать?» Она указала пальцем правой руки на тройной интеграл в учебнике, и я обрадованно принялся объяснять, что это значит.
Одна из первых моих фотографий Нины, сделанных в год нашей женитьбы в 1961 году. (Из «Очень личной книги» В. Сойфера, 2011, Новосибирск, «ИНФОЛИО», стр. 7)
Возможно, для Нины было существенно, что я не старался с первой минуты втереться к ней в доверие или пыжился бы привлечь к себе внимание, а наоборот боялся часа два или три взгляд бросить в её сторону. Это могло оказаться в её глазах правильным и что-то ей подсказать.
Мы кратко поговорили, продолжили работу, потом пошли выпить чая в столовой в нижнем этаже, потом вдвоем пообедали. Закончили мы работать перед самым закрытием библиотеки в одиннадцать часов ночи, я пошел проводить её до дома, пьянея от счастья всё больше, и всё яснее осознавая, что рядом со мной идет самое замечательное на свете существо, равного которому нет никого.
Мы договорились снова встретиться утром в воскресенье в библиотеке, прозанимались весь день, по-видимому и Нину мои рассказы чем-то привлекали. Последующую пару дней мы были вместе, готовились к экзаменам (она к выпускным в 1-м Московском мединституте, я к весенним экзаменам третьего курса физфака), но заняты были не столько учебными предметами, а всё более глубоким погружением в наш внутренний мир. Когда же мы перешли от ничего незначащего пустого разговора к такому (теперь говорят интеллектуальному) общению, я увидел около себя человека, глубина и ясность рассуждений которого (не простоватость, а логичность говоримого, смысл, вложенный в слова, интерес и многообразие мышления) раньше мне не встречались. Моя душа разгоралась от восторга всё больше и больше, но я сдерживался в выражении чувств. Наверное, это также было ей заметно и говорило больше, чем мои слова.
Вообще я должен заметить (в своих мыслях на протяжении жизни я много раз обращался к этой теме), что у Нины было развито редчайшее чувство, совершенно мне не свойственное, ― понимать внутренние устремления собеседников по нескольким фразам, по вроде бы ничего не значащим оговоркам, и быстро оценивать моральные качества и глубинные устремления собеседников. В нашей последующей жизни эта её уникальная способность играла исключительно важную роль. Нина много раз уводила меня от первоначальных радужных характеристик при встречах с новыми людьми и всегда оказывалась права. Она будто бы заглядывала внутрь человека и давала ему реалистическую, а не наивно восторженную оценку, нередко свойственную мне.
Валерий Сойфер в декабре 1957 года перед переходом из Тимирязевки на физический факультет МГУ. Фото Б.Г. Сахарова. (Из «Очень личной книги» В. Сойфера, 2011, Новосибирск, «ИНФОЛИО», стр. 213)
Эти первые дни нашего знакомства слились в моей памяти в один совершенно феерически счастливый отрезок жизни. Осознав, что я встретил человека, ради которого стоило жить на этом свете, я вдруг понял, что должен действовать. Через пять дней после нашей первой встречи я предложил ей стать моей женой. Она осчастливила меня тем, что не отказалась от моего предложения.
Как это могло произойти? Было ли это набором случайностей, оказавших на нас столь сильное впечатление? Или чья-то РУКА ОТТУДА сначала привела нас в одно место, где мы оба произвели, не осознавая этого, благоприятное впечатление друг на друга? А потом та же РУКА на следующий день попридержала место рядом с Ниной пустым до момента, пока я приду в библиотеку? И уж, конечно, чисто ли случайно я штудировал закомуристый том уравнений математической физики Тихонова и Самарского, а не учебник марксизма-ленинизма (предмет, который Нина всю жизнь осознанно отвергала)? Теория вероятностей не может объяснить произошедшее с нами, и остается понятие ЧУДА, стечения такого числа именно чудесных обстоятельств, которые невероятны для их материалистического объяснения.
Владелец соседнего с нашим дома в пригороде Вашингтона, Джоэл Шлезингер ― дипломат, работавший послом США в нескольких африканских странах и занимавший крупный пост в американском Госдепартаменте, узнавший из моего недавнего рассказа о нашей первой встрече в библиотеке и о решении пожениться на пятый день знакомства, сказал мне на днях:
— Вэлери! Вы должны понимать, что ваша с Ниной встреча и столь быстрый брак не могли произойти случайно. За годы жизни соседями с вами мы с женой видели Нину тысячу раз, когда она работала в саду или около дома, и считали её ангелом на земле. А ваш рассказ о первой встрече и быстром решении соединить жизни в одну неопровержимо утвердил нас в мысли, что Нина и была настоящим Ангелом с Небес. Это она придерживала место рядом в библиотеке специально до вашего прихода туда. Вы должны ясно себе это представлять.
Когда я услышал от Нины согласие стать моей женой, я позвонил в Горький своей маме, и она одобрила мое желание, еще не видя Нины (позже мама часто и подолгу жила с нами, и Нина поддерживала прекрасные отношения с ней). После разговора с мамой, в тот же самый день, я при встрече с Ниной сказал, что должен позвонить её родителям в Белорецк и попросить их благословения на наш брак. Мне показалось, что это старомодное предложение её слегка удивило, но мы тут же отправились на Центральный телеграф, заказали разговор, к телефону подошел Нинин папа, она объяснила ему цель звонка и передала мне трубку. Я сказал, что мы с его дочерью готовы вступить в брак. В ответ Илья Михайлович без минуты раздумий ответил, что они с женой всегда доверяли разуму и чувствам своей дочери, и раз она решила это сделать, то так тому и быть.
Опять-таки я не знаю, какой след в сердце моей жены оставила эта моя просьба обратиться к её папе и маме за подобным согласием. Отнеслась ли она к моему желанию спросить её родителей об их отношении к нашему будущему бракосочетанию как к чему будничному, или она увидела в нем нечто более важное и положительное для оценки моих взглядов. За годы нашего супружества я так и не решился задать ей этот деликатный вопрос. Но вот сейчас, когда её не стало, я вспоминал всю нашу долгую жизнь вместе и могу твердо сказать, что с первого нашего разговора о жизни вдвоем и до последней минуты этой жизни мы смогли пронести не просто взаимную растворенность друг в друге, не просто дружеские, любовные и взаимно уважительные связи. У нас установились самые доверительные отношения по всем вопросам. Никогда за всю жизнь не было тайн, чего-то припрятанного, запоров на замках, потаенных мест, не бы— ло скрываемых друг от друга сведений или даже мыслей. Мы никогда не следили друг за другом, она никогда не подглядывала в щелочку, никогда не прислушивалась к моим разговорам по телефону, я ни разу в течение всех 56 лет супружеской жизни не шарил в её сумочке, не знал, что лежит в ящиках её письменного стола, или в её ящиках в комодах, или тумбочках, равно как и она никогда не рылась в моих записях, не проверяла мой портмоне, портфель или дневник. После её смерти я вдруг понял, что не знаю совершенно, где Нина держала ту или иную вещичку в доме и до сих пор не решаюсь открыть ящики её стола или комода. Всё стоит на тех же местах, как стояло при жизни моей жены, и многому мне приходится учиться, чтобы готовить себе пищу, убираться в комнатах, поливать цветы.
Конечно, я не раз спрашивал её, почему она так легко и быстро ответила согласием на мое предложение стать женой. Она со смешком рассказывала, что этим же интересовались её подруги в группе в мединституте, недоумевали, почему она вот так сразу решилась на то, на что многие не могут пойти годами, и она объясняла им, что ждала того момента, когда кто-то закрутит её, захватит, не будет ходить рядом, вздыхая и постанывая, а остановит на бегу и поведет за собой. «Валера оказался таким, мне некуда было деваться!» Но я понимал, что было нечто совсем иное, что нами обоими одновременно овладело чувство взаимного притяжения друг к другу, что каждый из нас поверил безоговорочно в пришедшее к обоим счастье и постарался не упустить его. Это было настоящим ЧУДОМ, и слава Богу, что мы не прошли мимо него.
Можно, кстати, заметить, что жизнь нас сводила в одно место и до встречи в библиотеке. Весной 1942 года мне шел шестой год. Мы жили в Горьком. Шла война с фашистами, мой папа из-за туберкулеза не был послан на фронт, но был мобилизован и отправлен военкомом в Бутурлино. Мама в один из дней ранней весной уехала за Волгу копать землю на участке, который был выделен нам для посадки картофеля. Все в СССР, кроме начальства, не могли бы выжить без так называемых приусадебных и загородных участков земли, на которых выращивали картофель, капусту, какие-то овощи. Без таких наделов большинство жителей страны просто умерли бы с голоду.
Мама проработала весь день на этом участке, посадила клубни в землю, когда уже смеркалось, и не успела на последний катер, перевозивший через могучую реку Волгу таких же, как она, хозяек из Горького. Они остались ночевать на берегу за рекой. А я спал в маленькой комнате нашей квартиры на пятом этаже шестиэтажных Домов Коммуны, расположенных в самом центре города.
В Горьком работали во всю мощь крупнейшие в СССР автомобильный завод, выпускавший во время войны танки, самолетостроительный и судостроительный заводы и множество не столь гигантских, но важных индустриальных предприятий. Через Волгу был перекинут единственный на большом протяжении автомобильный мост, десятью километрами подальше существовал железнодорожный мост через Оку.
Немцам было важно разрушить все эти предприятия и мосты, поэтому вражеские бомбардировщики часто рвались достичь целей и уничтожить их. В самом центре города было установлено много артиллерийских орудий, огромных прожекторов и командных пунктов, к которым были протянуты телефонные линии, использовавшиеся круглосуточно. Немецкая армия стояла в ту весну близко к Москве, в их распоряжении оказалось много аэродромов в Европейской части страны, на них базировались истребители и бомбардировщики.
В ту ночь фашисты осуществили самую мощную попытку разбомбить ненавистный им город Горький, и со всех аэродромов, захваченных ими, были подняты в небо сотни самолетов. Небо, как это было каждую ночь, но гораздо эффективнее, чем обычно, бороздили лучи прожекторов, вылавливавших самолеты, артиллерийские орудия пытались попасть снарядами в эти мишени. Пальба была ужасной.
Где-то часа в три ночи немецкая бомба попала в наш дом, она летела наискосок, под углом, пробила крышу и вылетела через стену комнаты шестого этажа, прямо над моей комнатой. Я, конечно, слышал этот жуткий грохот над собой. В ту ночь немцам удалось разбомбить какие-то из цехов Сормовского завода, но, тем не менее, противовоздушная оборона города оказала сопротивление, мосты остались целыми, большинство заводов не пострадало.
И вдруг в одном разговоре с Ниной я услышал, что они с мамой в ту ночь видели эту битву в небе, так как приехали на пару дней в Горький повидаться с Ильей Михайловичем, закончившим обучение в танковом училище и готовившимся отправиться в действующую армию на фронт. Училище располагалось в части города неподалеку от Окского моста. Так что мы оба были на небольшом расстоянии друг от друга и запомнили ту ночь. Нине шел пятый год, мне шесть с половиной. Мы оказались в одной точке на земле.
Другой раз судьба свела нас вместе в одном зрительном зале, когда Нина видела и слушала меня, еще не подозревая, что мы окажемся вместе. Как-то (через несколько лет после женитьбы) мы гуляли с ней по Волжскому откосу в Горьком, где мы в каждый приезд в мой родной город любили пройтись и посмотреть на заволжские дали. Мы стали вспоминать студенческие годы, и Нина вдруг промолвила, что её подруга пригласила её однажды на заключительный концерт смотра художественной самодеятельности студентов Московского университета. Тогда был показан спектакль под названием «Целинная поэма».
Я был ошеломлен, так как я написал сценарий и весь текст этого представления, был его постановщиком и вел его вместе с Мариной с нашего курса (уже не помню её фамилии), и эта постановка заняла тогда первое место на конкурсе МГУ.
— А что тебе запомнилось из «Целинной поэмы», — спросил я.
— Представление вели молодой студент и студентка, они стояли с двух сторон сцены и читали стихи или что-то рассказывали, а в центре сцены другие студенты разыгрывали сюжеты из целинной жизни, — сказала она.
— А что за студент читал текст? — спросил я.
— Он был хорошеньким, со звучным голосом и произвел впечатление на слушателей, — сообщила мне жена.
— Так этим хорошеньким студентом был я, — выпалил я в ответ.
Нина замерла на месте и стала вглядываться в меня. Она не могла поверить, что это я был в тот вечер на сцене Дома Культуры МГУ и вел спектакль.
Получалось, что судьба сводила нас в одно место не один раз, даже дала возможность Нине посмотреть на меня со сцены и послушать выступление.
Нина Ильинична Яковлева стала Сойфер только в 49 лет, когда мы оказались волею судьбы в США и вдруг узнали, что большинство американцев не могут прочесть без запинки её last name — Yakovleva. Фамилию Soyfer все произносили без затруднения, а вот на слове Yakovleva запинались.
Нинина семья
Нина родилаcь почти на два года позже меня и была вторым ребенком в семье. Её папа, Илья Михайлович Яковлев, выходец из среды простых крестьян, поселившихся на Урале, начал работу на Белорецком металлургическом комбинате в «горячем» цехе — самом тяжелом — и физически, и морально. Он сумел расти по служебной лестнице и от рабочего поднялся сначала до поста мастера, потом начальника цеха, одновременно с работой учился, затем началась война с немецкими захватчиками, его взяли в действующую армию, подучили в танковом училище в тогдашнем городе Горьком, присвоили звание младшего лейтенанта, отправили на передний фронт, и там он дорос до капитана танковых войск. В последнюю неделю войны его тяжело ранило. Лечили его в госпитале в Вене, затем демобилизовали, и он вернулся в Белорецк. Там его вскоре назначили заместителем директора комбината по быту — должность высокую и ответственную. Ведь половина, если не больше, жителей города работали на комбинате.
В последний год жизни Нина решила оставить воспоминания о своей семье и жизни в Белорецке, но написала лишь полстраницы. Больше она ничего не успела добавить, хотя несколько раз говорила, что продолжит работу. Но времени у нее на это катастрофически не хватило.
Сейчас, когда после её ухода из этого мира, мне приходится готовить себе пищу, стирать белье, убираться в нашем немаленьком доме, ухаживать за садом и вообще следить за порядком (а у нас никогда ничего не валялось, где попало, всегда всему было определено место и всё раскладывалось по этим местам), я понял, какой огромной энергией обладала моя отнюдь не могучая с виду жена, каким фантастически собранным и аккуратным человеком она прожила всю жизнь, и какой скромницей оставалась при любых обстоятельствах. Ведь ни разу в жизни — ни в молодости, ни в старости (а она дожила в этом активнейшем, деятельном состоянии до 79 лет) — она не сетовала на усталость, недомогания, извинительную забывчивость или неаккуратность. Все детали налаженной ею жизни сохранялись годами прежними. И мы жили вроде бы без забот. А все заботы ложились на её отнюдь не богатырские плечи, всё делали её нежные и, как мне казалось, не старившиеся с годами красивейшие руки.
Я уверен, что эти качества были в ней воспитаны мамой и папой, которым Нина следовала в своем поведении и которых беззаветно любила.
Её папа был обязан заботиться о жилище работников, о дорогах в городе, об условиях работы всех городских служб быта, иными словами, быть если не хозяином города, то исключительно важным ответственным лицом в Белорецке. Одно то, что Илью Михайловича держали на этой должности десятилетиями, позволяет с уверенностью утверждать о его высочайшей репутации. На комбинате сменилось несколько директоров, а Яковлев всё оставался на своем месте. Значит, ему доверяли все его начальники.
Его жена — Дарья Павловна Глонина (в семье и в городе её звали не иначе, как Дора Павловна) была также, как и муж, человеком заметным. Она руководила профсоюзом медицинских работников самого города Белорецка и Белорецкого района. Поэтому она была вынуждена нередко выезжать в города, поселки и деревни своего района, взаимодействовать с медперсоналом больниц, поликлиник и медпунктов довольно большого региона Башкирии. Так что и муж, и жена были в городе людьми уважаемыми. Я не раз имел удовольствие убеждаться в этом.
Нина с папой, Ильей Михайловичем Яковлевым. Фото В. Сойфера (Из «Очень личной книги» В. Сойфера, 2011, Новосибирск, «ИНФОЛИО», стр. 376)
Зарплата у обоих родителей позволяла жить без больших забот о хлебе насущном, но в те времена никаких излишеств, «черного нала» и возможностей обогащаться за счет «откатов», мздоимства или откровенного воровства не существовало. Если хватало зарплаты на то, чтобы не занимать денег перед получкой, пусть неброско, но прилично одеваться, кормиться и воспитывать детей, то это считалось жизнью достойной и даже зажиточной. Илья Михайлович купил одним из первых в городе только что появившуюся в стране автомашину «Москвич» и сумел в течение немногих лет расплатиться за такое существенное приобретение. Потом появились машины у нескольких его друзей, и они по воскресеньям уезжали компанией за город, в горы или ловили хариусов в реке Белой, устраивали на природе пикники, охотились.
Нина с мамой, Дарьей Павловной Глониной. Фото В. Сойфера (Из «Очень личной книги» В. Сойфера, 2011, Новосибирск, «ИНФОЛИО», стр. 374)
В 1929 году у Яковлевых родился сын Владимир, а в начале 1938-го дочь Нина. Володя закончил институт, стал инженером, сначала, как и большая часть жителей города, работал на Металлургическом комбинате, потом перешел на строительство какого-то важного государственного (даже правительственного) объекта вблизи Белорецка, где стал чуть ли не главным инженером. Он рано скончался от сердечной недостаточности в конце 1970-х годов. Старший брат обожал младшую сестренку, как мог баловал её, учил кататься на его мотоцикле и вообще любил, чтобы на заднем сидении, обхватив его за пояс, была родная Нинуля. Пока он учился в институте в Магнитогорске, он выкраивал из стипендии какие-то крохи на подарки сестре. Он привозил ей то косынку, то носочки, то однажды белые туфельки, о которых сестренка проговорилась, что хотела бы их носить вместо привычных в Белорецке валенок с резиновыми галошами.
Володя был музыкально одарен (как был одарен его отец), играл на нескольких инструментах, славился своим юмором. Было известно, что его называли завидным женихом многие сверстницы, некоторые из которых даже признавались позже Нине, как они пытались обратить на себя внимание её старшего брата. Но он, как и сестра, вступил в брак самостоятельно — и на всю жизнь.
От брата Нина усвоила некоторые народные присказки, бытовавшие в их краю. Так, когда она училась еще в начальной школе, один из соседских мальчишек подлавливал её на улице и бежал за ней с дразнилкой «Нинка ― жидовка». Она как-то пожаловалась брату на его приставания.
― Да не обращай внимания, ― посоветовал старший брат, — еще раз пристанет, скажи ему, что он «Пузырь с говном» и покажи ему язык, он навсегда от тебя отвяжется.
Нинина семья ― мама, Нина, брат Володя и папа. Публикуется впервые
Младшая сестра послушала брата, и этот мальчишка действительно присмирел и никогда больше обидными словами в её адрес не бросался. А спустя лет пятьдесят, когда мы с ней приехали в Белорецк, она вдруг услышала от местной учительницы, с которой Нина когда-то училась в одном классе, что этот мальчишка много раз в кругу близких признавался, что девочка Нина ему очень нравилась, но не обращала на него внимания, вот он и приставал. А ему хотелось подружиться с ней любым путем.
Но, кстати сказать, эта поговорка сохранялась в памяти моей жены, и когда она встречала в нашем кругу напыщенных и пустых по сути людей, она могла мне наедине охарактеризовать их этим двусловным, но метким выражением. Вообще она помнила многие народные выражения, и в наших с ней разговорах (никогда на публике, а только между нами) могла их применить. Например, задавак, тех, кто вечно приводил в качестве положительного примера себя любимого, она (памятуя о лексиконе своих дошкольных лет и об уроках словесности, полученных от брата) характеризовала двумя предложениями — вопросительным и утверждающим, следующими друг за другом без перерыва: «Я ли, не я ли? Говно в одеяле!».
Она восприняла местные народные выражения еще от одного часто бывавшего у них в семье человека. Это была простая женщина, которую все звали Бабка Лукерья. Она ухаживала в прошлом за кем-то из семьи Яковлевых и жила неподалеку в Белорецке. Обитала она, правда, не в доме, а в землянке, вырытой на склоне, спускающемся к реке Белой. Ступеньки в землянку были сделаны из земли, внутри она обогревалась буржуйкой, так называемых удобств не было никаких, но Бабка Лукерья сохраняла бойкий и живой настрой, не убивалась от такой судьбы, а, напротив, олицетворяла собой оптимистический характер простых людей. Нина в раннем детстве любила её, нередко бегала к ней в землянку, а Лукерья часто навещала их, принося с собой задор и веру в хорошее. Её любимой поговоркой было такое выражение: «Помирать буду, а ногой дёрну!»
Нина поступает в медицинскийинститут в Москве
Нина закончила среднюю школу в Белорецке, а потом поехала сдавать вступительные экзамены в медицинский институт в Москву.
Почему вдруг девочка из глухой провинции решилась на такой шаг? Мы к моему стыду никогда не обсуждали серьезно этот её поступок, поэтому я выскажу здесь лишь свои предположения. Мне кажется, что на выбор профессии оказала самое большое влияние мама Нины. Дочь видела ближе всего именно мир медицинских работников, с которым взаимодействовала мама, знавшая довольно близко всех ведущих врачей Белорецка. Нина не могла не замечать, с каким уважением к врачам разных специальностей относились окружающие, и это оказало решающую роль в выборе жизненного пути.
Но почему не в ближайший Магнитогорский мединститут, или мединститут в Уфе (столице республики Башкирия), а сразу в Москву? По-видимому, большое влияние оказало то, что Белорецк ― город маленький, но вполне культурный — держал высоко уровень общего образования в средних школах. Да и не был захолустьем, забытым Богом местом этот маленький город с пятидесятью тысячами жителей в те годы. В Белорецке каждое лето гастролировал театр оперетты из Свердловска (кстати, как поговаривали, второй по уровню такого рода театр в СССР после Московского), и Нина на все спектакли неизменно ходила.
В этот уральский город в годы большого террора выселяли «неблагонадежных» интеллигентов из столичных регионов, туда же после 1945-го года переселили многих интеллектуалов из Манчжурии и Гонконга, и те организовали в Белорецке эстрадные музыкальные ансамбли. Белорецкие новопоселенцы поддерживали связи со многими ведущими людьми искусства и культуры в стране, их дети учились вместе с Ниной в средней школе, это питало интеллектуальную среду городка, и тому подобное.
Важным было и то, что каждое лето группу школьников из Белорецка отправляли под присмотром их учителей в Москву, Ленинград, на Кавказ, и Нина неизменно оказывалась в этих группах, поэтому она своими глазами видела столицу страны, побывала в главных музеях, на выставках. Страх перед столичными трудностями, привычный большинству простых людей из глубинки, у нее отсутствовал. Кроме того, она часто вспоминала в годы нашей совместной жизни, что её папа любил читать книги по истории дипломатии и тома энциклопедий, и она за ним проглатывала те же книги. Мама любила слушать по радио оперные спектакли, и дочка с детства пристрастилась к тому же. Она знала по именам лучших оперных исполнителей, выдающихся музыкантов (её с детства учили игре на фортепиано), она вообще исключительно много читала ― и не только классиков русской литературы, но и переводные произведения, и научно-популярные издания. Фамилии Перельмана и его книги о занимательной физике, также как и других авторов подобных произведений держались в её голове с детства.
Надо отдать должное мужеству её родителей, которые без всякой с их стороны дрожи, профинансировали поездку дочери в Москву для сдачи вступительных экзаменов в мединститут. Нина с легким смехом вспоминала не раз, как одна из главных докторов в Белорецке сказала как-то ей, что она закончила 2-й мединститут в Москве и рекомендовала поступать именно туда, а не в Первый медицинский институт.
Так Нина и хотела сделать. Она приехала в Москву, нашла в пригороде своего дядю (родного брата мамы), остановилась у него и поехала на электричке в столицу. Там спросила кого-то на вокзале, не знает ли он, как добраться до Второго мединститута? Ответ, который она получила, был прост — за 5 копеек доехать на метро до центра, там сесть на троллейбус (номер был назван), через минут 10 троллейбус остановится на Пироговской улице, там и будет мединститут. Нина поехала, как ей сказали — и оказалась у здания с табличкой «Ордена Ленина 1-й Московский медицинский институт имени Сеченова». Рядом висела большая доска с надписью: «Приемная комиссия» и стрелкой было показано, куда надо нести документы поступающим. Деваться было некуда, побрела приезжая в приемную комиссию, у нее взяли аттестат об окончании средней школы с прекрасными отметками, выдали экзаменационный листочек и сказали, куда и когда приходить на первый экзамен.
С этого момента зажглась самая счастливая, самая необычная и завораживающая своей таинственностью путеводная звезда Нины Яковлевой. Те, кто поступал в вузы в Москве в середине 1950-х годов знают, какой была обстановка для рвущихся в ведущие вузы столицы. А «Первый медицинский» был исключительно популярен у выпускников средних школ, особенно выпускниц. Конкурс в этот институт зашкаливал — несколько десятков человек на место, и к юношам было значительно более приветливое отношение, чем к представительницам иного пола. Попадали туда, как считали многие, нередко «по знакомству», а исключения из этого правила были редки.
Нинины телеграммы, которая она посылала родителям, извещая их об отметках на вступительных экзаменах в 1-й Московский медицинский институт имени Сеченова. Публикуются впервые
Обычно резали всех на экзамене по химии. Но 1-я средняя школа Белорецка славилась своими учителями. Не зря город был местом выселения неугодных режиму интеллектуалов из крупных российских центров. Многие из них шли преподавать в школы, а Первая школа была лучшей в городе, и там учителя математики, физики, химии, биологии, географии давали глубокие и современные знания учащимся. Нина неизменно была лучшей по большинству предметов, а уж химия была её коньком, и потому, когда экзаменатор начал задавать ей вопросы не по материалу школьной программы, а про окислительный потенциал и другие премудрости, она давала правильные ответы, и экзаменатор, как Нина не раз вспоминала, только вскрикивал: «И это знаешь! Ах, молодец». Следовал еще более заковыристый вопрос, девочка из провинции снова отвечала правильно.
В результате она получила по всем предметам пятерки. После каждого экзамена она посылала родителям телеграммы: «Сочинению химии получила пятерки Целую Нина; Физику сдала пять = Нина; Английский сдала пять = Нина; Зачислена институт целую = Нина».
Она была принята студенткой сразу, без многолетних пересдач и мытарств. Для тех, кто не прошел экзаменационный барьер, такое везенье казалось настоящим чудом.
В первые два года в Москве Нина, как она вспоминала многократно, очень тосковала по дому, не знала, как унять душевную неудовлетворенность, оторванность от родных, от привычного уклада повседневной жизни. Интересы сокурсниц-москвичек были ей далеки, дружба с некоторыми из девочек из их группы установилась после второго-третьего курса, а в начале учебы она бежала из института домой (бежала не фигурально выражаясь, а именно бежала, а не шла).
Здания, где первые два года в их мединституте шли лекции и проходили практические занятия, располагались в самом центре, на Моховой. После занятий она выходила на Манежную площадь, добегала до памятника Тимирязеву на Бульварном кольце. Оттуда было рукой подать до её съемной комнатенки. Я пишу бежала, а не шла, потому что она действительно первые несколько лет предпочитала совершать перемещения по Москве бегом, вдоль тротуаров, без остановок и отдыха.
Она любила бегать, но главная из причин такого поведения была связана с её отношением к возможным приставаниям молодых ухажёров. Она была привлекательной, а центр Москвы был запружен любителями уличных знакомств, которые не давали прохода хорошеньким девушкам. К бегущей с портфелем в руке ведь не пристанешь с вопросами типа «Дэвишка, а дэвишка, а Вас как завут?» (продолжения этих диалогов каждый знает).
Однажды она рассказала, как классе в третьем один мальчик из их класса (обучение в Белорецке было совместным для мальчиков и девочек, хотя, когда я учился в школе двумя годами раньше Нины, школы были раздельными — мужскими и женскими) передал ей записку с таким предложением «Нина, давай дружить!» Прочитав записку, она выбежала из школы и помчалась домой.
Жили они в построенном самими маленьком деревянном доме на три комнаты и кухню. Обогревали дом печками, и осенью надо было запасать дрова на зиму. В этот день мама Нины с братом Володей пилили во дворе купленные бревна, потом Володя колол распиленные чурбаны на дрова.
Нина растворила калитку ворот и, заливаясь слезами, влетела во двор. «Что случилось? Чего ты ревешь? Кто тебя обидел?» — запричитали мама и брат. Зареванная дочь протянула маме злополучный листок бумаги, та прочла её вслух, и оба взрослых захохотали. Но для маленькой Нины эта записка была невыносимым посягательством на её независимость и гордость. Такой она осталась до конца своих дней. Она никого чужих не впускала в свой мир, но была безмерно открыта для близких. Также она отсекала любые посягательства всяких прилипал и любителей «клубнички». Для них места в сердце Нины Яковлевой не было даже в минимальной степени. Она сберегала себя для большого чувства, а не для мелких похотей.
Отсюда проистекало желание бежать с занятий в институте по улицам Москвы. Она убегала от необходимости реагировать грубо на приставание ненужных ей особей другого пола. Она не оставляла возможностей тем, кого бы могла привлечь её внешность. Если вдуматься в то, какой она нашла выход из, казалось бы, неизбежной жизненной ситуации, когда надо противостоять вмешательству в твою жизнь, нельзя не признать, что её способ был, во-первых, необычным до крайности, и, во-вторых, гениально простым.
Правда, не всегда удавалось спастись пробежками от назойливых любителей «потусоваться». Ей особенно противно было ходить на Центральный телеграф на улице Горького. Но деваться было некуда: именно там она получала письма от папы и мамы «до востребования». Центральный телеграф был заполонен в основном молодцами с Кавказа, любителями фраз «Дэвишка, а дэвишка, а Вас как завут? А-а?». Они неизменно гуртовались на ступенях перед входом на телеграф и ждали хорошеньких девушек. Нине, видимо с тех пор, стал ненавистен вид пристающих молодцов с усиками и наглыми манерами.
Другим отвлечением от тягот жизни стали походы в кино, театры и музеи. Нина неизменно хорошо училась все годы в мединституте, значит, корпела над учебниками, но постигала премудрости медицинской специальности легко, память у нее была отменной и потому свободное время всё равно оставалось. Она тратила его на то, что называли собирательно «культурным времяпрепровождением». Она даже удивлялась, что подруги-москвички в её группе, особенно начиная с курса третьего, не раз спрашивали с удивлением: «Яковлева! (у них в группе московские барышни ввели обращения друг к другу исключительно по фамилиям, а не по именам: Яковлева, Лыкова, Мордвинкина, Полатовская, Федосеева, хотя Нина между нами звала их только Рита, Элла, Элеонора или Татьяна) Когда ты успеваешь и учиться хорошо, и все заметные спектакли посмотреть, и оперы в Большом послушать, и на оперетки сходить, и в музеях побывать?» У них на это времени не хватало, оно расходовалось на нечто иное.
Позже она однажды сказала мне, что её подруги по группе как бы «парили» над трудностями повседневной жизни, их не манили музеи, концерты, выставки, драматические и оперные спектакли, для них голоса Собинова, Козловского или Лемешева ничем друг от друга не отличались (а мама Нины особенно любила последнего, и, когда по радио вдруг звучал неповторимый тенор, просила всех затихнуть и дать насладиться талантом Лемешева). В нашей семейной жизни мы (два провинциала, оказавшиеся в Москве) старались не пропускать важные художественные выставки, выдающиеся спектакли, искали и читали заметные литературные новинки, и Нина часто удивляла меня воспоминаниями о том, как в студенческие годы бывала на том или ином представлении, видела ту или другую выставку. Она была уникальна в своем стремлении к широкой интеллектуальной образованности.
Собранность и аккуратность во всем
Училась она в мединституте серьезно и с интересом. Родители приучили её с детства, что жизнь не состоит только из забав и игр (хотя в годы нашей американской жизни она не раз вспоминала свои детские годы, когда они с соседскими ребятишками носились гурьбой и вечно играли вместе, и жалела американских детишек, изолированных друг от друга всем укладом жизни в США). И папа, и мама постоянно следили за её успехами в школе, учили не относиться поверхностно или хуже того — наплевательски к урокам, призывали к серьезному поведению в школе, к выполнению в срок всего заданного, прививали основательность, спокойствие и разумность во всем. Дочь видела, как отдавали себя работе родители, и её школьная и институтская жизнь была такой же серьезной.
Но у нее с малолетства были также и строго очерченные мамой и папой заботы по дому и по небольшому приусадебному участку. Климат уральский известен своей суровостью, среднегодовая температура ниже трех градусов по Цельсию, поэтому в саду не росли теплолюбивые южные деревья или кустарники, но папа выращивал то, что росло, а дочь была обязана пропалывать морковь и другие овощные грядки, кроме того каждую неделю она мыла полы во всем доме, следила за чистотой окон. Ежедневное мытье посуды тоже входило в её обязанности, и она выполняла еще несколько нехитрых, но требовавших постоянного труда заданий. Поддерживать порядок во всем, умение не разбрасывать всё по углам, не терять нужные для занятий тетрадки, перья, ручки, ластики и блокнотики, складывать в одном месте всё ей нужное стало важнейшей частью характера и сохранилось на всю жизнь.
Во время последней поездки нашей семьи в родной город Нины ― Белорецк мы сфотографировались на фоне её дома, построенного руками родителей (сейчас дом принадлежит другой семье). Рядом со мной наша дочь Марина, маму обнимает наш сын Володя. 2003. Публикуется впервые
Об упорстве и таланте Нины много говорит и такая деталь. В Белорецке, разумеется, не было никаких ателье по пошиву модной одежды, не проводили показов моды, не нужно было прорываться в залы, где бы по помосту ходили, дергаясь бедрами и изгибаясь картинно, модели (таких залов и дефиле в маленьком городе просто не существовало), а одеться во что-то стильное хотелось. Поэтому, начиная с класса восьмого, она стала мастерить себе наряды сама.
Кто-то привозил иногда в городок кусок интересной ткани, мама покупала этот отрез, а дочь кроила и сшивала кофточку, платье или даже что-то более сложное для себя, а на курсе четвертом института она приехала в Москву с каникул в замечательном зеленом плаще. Не раз, когда она шла в таком наряде с занятий по улице Горького к себе в комнатенку, её останавливали незнакомые женщины и спрашивали: «Девушка, а где вы купили этот замечательный плащ?» Так вот, если говорить о характере, то важной чертой стало добиваться во всем совершенства. Я не раз видел, как она что-то мастерила по вечерам, почти заканчивала кроить и притачивать и вдруг замечала, что какая-то деталь была сделана с отступлением от мысленного проекта. Почти готовая вещь безжалостно распарывалась, снова всё соединялось в нужном порядке, на нужном расстоянии и сшивалось заново. Никаких недоделок или «слегка наискосок» не допускалось. Эти переделки могли повторяться раз пять, но окончательный продукт должен был соответствовать задуманным параметрам. Данному правилу она следовала всю жизнь, этого ждала и от меня, этому учила детей.
Нина также прекрасно вязала и вышивала. Сразу после нашей женитьбы стало ясно, что мой гардероб не выдерживает никакой критики. Но и средств для покупки вещей у нас не было. И она нашла выход из положения. За пару десятков вечеров она связала из купленных мотков шерсти потрясающий свитер с отложным воротником, в котором я стал щеголять. Потом появился еще один свитер, затем третий. Я оказался приодетым, причем нарядно.
В годы, когда мы жили в одной комнате в Институте полиомиелита под Москвой, поздно вечером однажды мне домой вдруг позвонил Николай Николаевич Константинов, который вел у нас раньше на физфаке семинары по математическому анализу и с которым у меня установились добрые взаимоотношения. Он сказал, что вместе со своими подопечными они решили заночевать в лесу во Внуково, но ночь выдалась холоднее ожидавшейся, и кое-кто из студентов нехорошо одет. Константинов сообщил, что они недалеко от Института полиомиелита, и он просит выделить какую-нибудь одежду для его подопечных, чтобы избежать их простуды. Через полчаса вся орава появилась у нас, мы приодели всех мальчиков, чем могли. Одному достался особенно мной любимый черный свитер, связанный Ниной. Мы его тоже отдали. На утро ребята занесли Нине в лабораторию всю нашу одежду. Но когда вечером жена подошла к груде одёжек, сваленных в одном из шкафов, этого свитера там не оказалось. Видимо кто-то из младшего персонала лаборатории «прибрал» чудесный свитер. Я потом много раз вспоминал этот замечательный Нинин подарок и жалел, что мы не уберегли эту вещь.
Позже она частенько вязала спицами узорные вещицы, которые использовала как подстилки под вазы на пианино или как накидки на что-то. Помню, что, когда 29 марта 1987 года Джордж Сорос впервые появился у нас дома в Москве, и мы проговорили с ним часа четыре (рассказывал в основном он — о своей молодости, об учебе в Лондонской школе экономики, о своем тогдашнем учителе Карле Поппере и о многом другом), Нина сидела рядом в кресле у телевизора и вязала. Джордж косился время от времени на нее, наблюдая, как умело и споро Нина управляется с маленькими вязальными крючками и с белыми тонкими нитками, и как вещь удлиняется на глазах. Выглядело это всё как настоящее чудо. В конце концов, Сорос не выдержал, встал из-за стола, подошел к ней и стал наблюдать, как она священнодействует. Я понял, что умение занять себя тем, что миллиардер никогда не видел в своей жизни, покорило его. Я думаю, что именно с тех поздних вечерних часов, которые мы провели вместе у нас дома, Нина завоевала особое уважение в глазах Джорджа, что он не раз демонстрировал нам.
Но возвращаюсь к учебе Нины в мединституте. Начиная с третьего курса, она стала посещать вовсе не обязательные (но поощрявшиеся преподавателями) практические вечерние занятия с тогда еще молоденькими аспирантами, разрабатывавшими новые методы в хирургии. Так она стала участницей команды таких же студенток, помогавших Валерию Ивановичу Шумакову, позже ставшему крупнейшим российским хирургом-трансплантологом.
На последнем (шестом) году обучения Нина стала думать, что ей нужно будет специализироваться по хирургии уха-горла-носа. В Белорецке работал великолепный отоларинголог, и она собиралась вернуться в родной город и работать у этого доктора.
Могла ли она остаться в Москве? Не только могла, но и даже чего-то сверхординарного предпринимать для этого ей не было нужно. Своей внешностью, идеальной фигуркой, манерами поведения и речи она бросалась в глаза многим молодым людям с московской пропиской, которые искали благосклонности этой талантливой уралочки с изумительным, спокойным характером. Их группа была небольшой, как мне кажется, 12 человек, из которых мальчиков было трое или четверо (а в те годы в СССР в институтах формировали постоянные группы студентов после второго, как правило, курса, сохранявшиеся неизменными до конца институтского обучения). Один из молодых людей из их группы попытался поухаживать за Ниной, приглашал её несколько раз домой, познакомил со своими мамой (заведующей секцией ГУМа) и бабушкой (руководительницей музея Всероссийского старосты М.И. Калинина). Отношение к Нине было доброжелательным, маме и бабушке девушка понравилась, но ничего личного не вышло. Дальше поедания вместе конфет «Мишки на севере», которые всегда были в этом доме в вазе на столе, дело не пошло.
Потом сокурсник из соседней группы, сын влиятельного академика, принялся обхаживать Нину, тоже приглашал домой, познакомил с папой, много разглагольствовал, но Нина быстро раскусила, что красавец-ухажёр не для нее и тихо от него отдалилась. Через три или четыре года этот молодой человек стал космонавтом и ухитрился позже испортить жизни трем женщинам, на которых последовательно женился.
Был еще один ухажёр из Первого меда — аспирант, выросший позже до звания академика и поста директора крупного института. Но и его ухажерство ни к чему не привело, как ничем не окончились попытки стать близкими еще нескольких молодых людей. Однако судьбы Нины и моя неожиданно и коренным образом переменились, когда мы решили, что соединим их в одну общую жизнь.
Устройство нашей семейной жизни
По окончании выпускных экзаменов в мединституте в конце мая 1961 года и получении диплома «лечащего врача» Нина отправилась в Белорецк, где начала работать хирургом оториноларингологом. Заведующий отделением хвалил её за умелые руки, за тонкость в проведении операций, а именно в этой специализации утонченность работы хирурга особенно ценится. Я на эти два месяца уехал в Ленинград к тогда еще члену-корреспонденту АН СССР Армену Леоновичу Тахтаджяну на курсовую практику.
Каждый день в полдень я срывался с места и мчался на Дворцовую площадь, где под Триумфальной аркой был центральный переговорный пункт. Я звонил Нине и наслаждался её голосом, казавшимся мне лучшим из всех голосов на свете, её нежностью и заботой.
Только в первую неделю августа мы, наконец-то, смогли прилететь в Горький. В моем родном городе мы договорились оформить наш союз в местном ЗАГСе. Но оказалось, что правила требовали подать заявление чуть ли не за два месяца, а мы не могли и не хотели ждать. Я проявил напористость и пошел к инструктору райкома комсомола, с которой мы когда-то, еще в школьные годы, занимались во Дворце пионеров в драматической студии Т.П. Рождественской. Галя Панюшева согласилась нам помочь, отправилась в ЗАГС в том же здании и по-дружески договорилась, чтобы наш союз оформили без этого выжидательного срока.
В результате 12 августа мы смогли получить свидетельство о бракосочетании, в паспортах были поставлены соответствующие печати, а женщина, оформлявшая весь процесс, громким голосом возгласила «Поздравляю! Теперь вы забракованы». Мы вернулись домой, а мама по древнему русскому обычаю постелила на пол перед входной дверью старую шубейку мехом кверху. Мы должны были встать на этот мех, чтобы наша жизнь началась и продолжилась счастливо.
Но нас ждало серьезное препятствие. В Советском Союзе, где обучение в школах и вузах было бесплатным, существовал порядок, по которому заканчивающих вузы специалистов насильно трудоустраивали не там, где бы им хотелось, а там, где это было важно государственным властям. Нина получила так называемое распределение, то есть место приписанной ей работы, в Белорецк, а теперь я еще оставался в студентах физфака МГУ. И хоть мы и хотели жить вместе в Москве, это нам не полагалось. Как добиться перераспределения, да и где Нине устроиться?
Это было далеко не простой задачей. Я принялся искать начальственных персон в государственной машине СССР, которые могли бы переговорить с чиновниками в Министерстве здравоохранения, способными разрешить это переустройство молодого специалиста в связи с изменением её семейного положения и позволить трудоустроить неподалеку от мужа-студента — в Москве или где-то в пригороде столицы. Но мне было трудно рассчитывать на возможность попадания на прием к таким начальникам.
И снова таинственный по своей причине «счастливый случай» помог нам благополучно заполучить нужное разрешение. Всё происходило так, будто неведомые нам Высшие силы не просто свели нас вместе, но и способствовали укреплению нашего единения.
Расскажу о том, как этот счастливый случай помог нам. После бракосочетания мы приехали в Москву и поселились в моей комнате в общежитии МГУ в высотном здании на Ленинских горах. Осенняя сессия еще не началась, мой сосед по комнате жил пока у родителей, и мы счастливо обитали в общаге. Я на третьем курсе стал председателем культмассовой комиссии Дома культуры МГУ на Ленинских горах и потому каждый вечер мы свободно проходили туда на концерты. В один из вечеров там выступал Аркадий Исаакович Райкин, которого я встречал до этого и с которым был знаком, поэтому настроение у нас было приподнятое.
В тот вечер в МГУ собралась особая публика, способная проникать внутрь здания, известного довольно суровыми правилами прохода. Только те, кто достал билеты через знакомых сотрудников университета или те, для кого были забронированы места в зале, были на этом концерте. В антракте представления, в фойе мы встретились с администратором Дома культуры Надеждой Николаевной Корытовой, которая уже знала Нину и относилась к нам, как к друзьям. Мы остановились поговорить, и Надежда Николаевна познакомила нас с подругой, которую она привела на концерт. Я обмолвился о том, что Нина ищет работу врачом в Москве или в Подмосковье, и эта женщина, всплеснув руками, проговорила:
— Так идите к нам, у нас сейчас как раз ищут участкового врача, я вас представлю нашему главному врачу Матыциной, порекомендую, и я уверена, что вас возьмут. А для нашей поликлиники есть распоряжение Минздрава принимать на работу выпускников любых вузов, потому что наш городок Ивантеевка, в получасе езды от столицы, — важнейший центр текстильной промышленности. Он на особом положении с кадрами. Вы, Нина, без проблем получите разрешение отказаться от позиции врача на вашей родине и получите место у нас.
Именно так все и получилось. Матыциной Нина понравилась, нужное письмо в министерство здравоохранения было получено, с ним мы отправились в это министерство, и там ей разрешили переход из больницы в Белорецке в поликлинику в Ивантеевке. Наша супружеская жизнь могла счастливо начаться.
Устроилась и моя судьба. Хоть я и был на четвертом курсе физфака МГУ, но ни денег на совместную жизнь, ни нужного понимания, как жить семьей, у меня не было. Помог Игорь Евгеньевич Тамм. Буквально на следующей неделе после решения создать совместно семью я рассказал ему о том, что хочу жениться, и он мгновенно решил, как всё нужно устроить.
— У вас же есть уже диплом об окончании высшего образования, вы имеете право поступления в аспирантуру. Поэтому я напишу Вам рекомендацию в Институт атомной энергии АН, где самая высокая в СССР аспирантская стипендия в 1300 рублей в месяц (ставшая вскоре в результате хрущевской денежной реформы 1961 года ста тридцатью рублями).
Расчет оказался правильным. По письму-рекомендации Нобелевского лауреата академика Тамма меня без всяких проволочек приняли в ИАЭ, в Радиобиологический отдел в лабораторию Соломона Наумовича Ардашникова, занимавшуюся изучением действия высоких доз радиации на клетки.
Встречаться с Таммом я начал еще, будучи студентом Тимирязевки, когда, с одной стороны, понял, что завидую старшему брату, получившему специальность физика-ядерщика, а, с другой, уяснил для себя, что понять природу биологических процессов без изучения физики живого, невозможно. Меня представил ему Н.П. Дубинин, и Тамм предложил, чтобы я приехал к нему домой.
Игорь Евгеньевич Тамм выступает в общежитии студентов физического факультета МГУ. (Из «Очень личной книги» В. Сойфера, 2011, Новосибирск, «ИНФОЛИО», стр. 222)
Во время встреч мы в основном разговаривали о новых достижениях биофизики, о которой я знал мало, и о структуре ДНК, о которой знал больше. Игоря Евгеньевича в тот момент живо интересовали новые веяния в биологии. Наверное, чем-то привлекшим его внимание ко мне было упоминание о моем интересе к природе митогенетических лучей, постулированных Александром Гавриловичем Гурвичем. Тамм тут же оживился, стал вспоминать о своих встречах с Гурвичем в Таврическом университете в начале 1920-х годов и дружбе с ним.
Но однажды речь зашла о времени, затрачиваемом учеными на более значимые открытия в науке и о роли трудолюбия в процессе достижения высших результатов. Разговор происходил у него дома (когда он еще не стал Нобелевским лауреатом). Я расположился на диване, он в кресле, развернутом от стола и стоящем передней стороной к дивану. Правая рука академика лежала на столе, левая на подлокотнике кресла.
Зашла речь о том, как много должен в день работать ученый. Игорь Евгеньевич заявил, что перерывов не должно быть во время нормальных рабочих дней. Надо поддерживать рабочий тонус постоянно. При наиболее важных поворотах своего рассказа он шлёпал правой рукой по столу, чтобы усилить значимость тех или иных положений в его рассуждениях.
Потом он стал говорить о том, что помогает достигать лучшего результата в раздумьях и поисках. При этом он как-то заметно оживился, голос его окреп и возвысился, он стукнул крепко себя ладонью по голове чуть выше лба (удар был мощный и хорошо слышный).
— Главное не тут», — произнес он.
После этого он снял левую руку с подлокотника кресла, слегка отклонился от спинки и, оторвав себя от сидения, так же мощно шлепнул себя ладонью этой руки по турнюру (фигурально говоря) и громко произнес:
— Главное вот тут. Жопная сила!
Это выражение осталось в моей памяти на всю жизнь и побуждало к тому, чтобы хранить работоспособность и усидчивость в разных жизненных обстоятельствах, не давать себе скидок на отсутствие работы, неустроенность быта и прочие неблагоприятные условия. После нашей женитьбы Нина неизменно способствовала моим занятиям и помогала выполнять завет, оставленный Таммом.
После, наверное, третьей или четвертой встречи Игорь Евгеньевич поверил в то, что я смогу учиться на физфаке и согласился поддержать мое желание перейти с четвертого курса Тимирязевки на первый курс физического факультета МГУ на только что организованную кафедру биофизики, созданию которой Тамм всемерно способствовал. Я безмерно обрадовался, а Тамм переговорил с ректором МГУ математиком И.Г. Петровским, мы побывали с визитом у Петровского дома, позже ректор дважды звал меня на беседы в его офис в старом здании МГУ, после чего согласился отправить в Министерство высшего образования письмо Тамма с просьбой разрешить перевести меня на физфак. С этого момента моя жизнь коренным образом преобразилась. А теперь вот Тамм помог мне стать аспирантом Атомного института.
А Нина тем временем начала работать участковым врачом в Ивантеевской горбольнице. Решилвопрос нашего жилья. Матыцина нам выделила комнатенку в 7 квадратных метров в только что построенном на территории больницы — рядом с моргом — «коттедже». Правда, это был не коттедж, а продуваемый ветрами наспех сколоченный сарай с тремя разгороженными клетушками, предназначенными для врачей, которых еще надлежало найти. Мы были первыми.
Когда в первый раз мы легли спать в этом жилище, я вдруг увидел сквозь щели между досками луну, а дело было в первых числах октября. Наутро я позвонил в Атомный институт и отпросился на пару дней, а потом начал оштукатуривать внешнюю сторону сарая, чтобы устранить проникновение «свежего» воздуха в комнату.
Затем мы попробовали затопить небольшую печку в комнате, но весь дым пошел внутрь, а не в дымоход. Печка была сложена чисто декоративно, функционировать она не могла. Я поехал в Ленинскую библиотеку, проштудировал там учебник для мастеров печных работ, вернулся домой, разобрал всю эту так называемую печь на кирпичики и переложил её заново. Когда мы снова заложили в топку дрова, печка приветственно запела, тепло пошло в комнату, а плита на две конфорки нагрелась, на ней можно было теперь готовить пищу.
Электрический свет в дом проведен не был, надо было жить со свечками. В тот момент к нам приехал мой друг, Люсьен Дроздов-Тихомиров, с которым мы учились на физфаке, а теперь вместе работали в Радиобиологическом отделе Атомного института. Он походил вокруг нашего «коттеджа», нашел, где стоят столбы с электрическими проводами, и уговорил меня самим заняться проводкой электричества в наш домишко. Сначала я нашел на ближайшей стройке достаточной длины кусок провода, брошенный горе-строителями (все-таки это была Россия, стройки были похожи на свалки, там много всего валялось брошенным). Я исхитрился взобраться на ближайший от нашего дома столб электросвязи, набросил два заранее оголенных конца «воздушки» на провода, идущие между соседними зданиями больницы, мы протащили провод внутрь дома, избежав короткого замыкания — все-таки мы были физиками и что-то в этом понимали, подвесили патрон для лампочки, подсоединили к системе выключатель, и свет в комнате зажегся.
Моя работа в Институте атомной энергии имени Курчатова
Теперь каждое утро я отправлялся на станцию электрички и уезжал в Атомный институт. Дорога до Ярославского вокзала, потом на метро до Сокола и затем на автобусе № 100 до площади Курчатова отнимала больше двух часов в один конец, но как я был счастлив.
Сформулировал я и задачу для исследования. Еще несколькими десятилетиями раньше стало ясно, что увеличение доз облучения клеток до достаточно высоких значений ведет к линейному увеличения числа мутаций, затем частота возникающих мутаций в расчете на число выживших клеток замедляется, кривая выходит на плато, а потом начинает загадочным образом понижаться при еще большем возрастании доз. Еще Нобелевский лауреат американец Герман Мёллер отметил эту аномалию, после него многие генетики подтвердили справедливость заключения о существовании «максимума относительной частоты мутаций», когда дальнейшее увеличение доз до запредельно высоких сопровождается уменьшением частоты мутаций. Выяснить причину такого поведения генома никому не удавалось.
Ардашников согласился со мной, что надо заняться исследованием этого генетического парадокса, а сначала изучить количественные закономерности процесса мутирования и достижения той дозы, при которой кривая начинает уходить вниз. Надо было установить, когда же достигается максимум мутаций. Я предложил возможный механизм возникновения максимума, основанный на только что ставших известными свойствах генетического кода, но теперь надо было проверить эту гипотезу в экспериментах.
Прежде всего, нужно было обеспечить получение всё возрастающих доз мощного гамма-облучения биологических объектов и оказалось, что в Институте атомной энергии возможность облучения сверхвысокими дозами есть. Когда я объяснил мою задачу одному из руководителей института, он сразу же сказал: «У нас есть такая установка. Это мощнейший в мире излучатель, использующий для эмиссии гамма-квантов радиоактивный кобальт. Это несколько тонн радиоактивного изотопа кобальта, заключенных в свинцовую оболочку. Работает на этой установке директор Института академик Анатолий Петрович Александров, и вам нужно получить от него личное разрешение пользоваться установкой».
Конечно, надо было еще найти пути к директору огромного секретного научного центра, но эта задача быстро упростилась с помощью сына Александрова, который работал в нашем же Радиобиологическом отделе института и с которым я успел познакомиться. Он выслушал меня, потом привел к отцу, и тот быстро разрешил мне вести эксперименте на его «Гамма-пушке».
Соломон Наумович Ардашников. (Из «Очень личной книги» В. Сойфера, 2011, Новосибирск, «ИНФОЛИО», стр. 378)
Следующая задача была связана с выбором объекта для облучения. Было очевидно, что для моей задачи любые высшие организмы — растения или тем более животные — были непригодны. Опыты при их использовании растянулись бы на десятилетия и стоили бы невероятно дорого. Кроме того, на тех дозах, которые я собирался задействовать, высшие организмы мгновенно бы погибли. Микроорганизмы были более подходящи, а самым правильным было бы использовать для опытов бактериальные вирусы (бактериофаги или сокращенно фаги). Но я не получил достаточной подготовки для работы с фагами на тех курсах микробиологии, которые изучал в Тимирязевке. Нужно было подучиться.
После консультаций с несколькими специалистами в области прикладной микробиологии я получил сведения о том, где лучше всего в СССР исследовали фаги. Это был отдел вирусологии академика В.Д. Тимакова в Институте имени Н.Ф. Гамалея, а в нем лаборатория бактериофагии профессора Давида Моисеевича Гольдфарба. Он согласился меня принять в качестве стажера. Начальный разговор произошел в его небольшом кабинете в Фуркасовском переулке. Он быстро понял мои задачи, прикрепил меня к нескольким своим сотрудникам, и примерно за два месяца я научился свободно оперировать с непростой лабораторной кухней фагистов. После этого я мог начинать опыты в Атомном.
В течение двух лет я проводил эксперименты с определением кинетики мутагенеза у бактериофагов Т2 и Т4, размножавшихся в кишечной палочке. Первые результаты были уже отправлены в печать, математическая основа проверки моей гипотезы была изложена в виде 48-страничного отчета Института атомной энергии. Её рецензентом был назначен крупнейший специалист в области атомной физики профессор Давид Альбертович Франк-Каменецкий, с которым мы стали встречаться почти каждую неделю и обсуждать мои идеи и получаемые экспериментальные данные. Работа продвигалась вперед успешно, и я был увлечен своими занятиями.
Во всех этих экспериментах меня поддерживал шеф, выделивший для меня даже ставку лаборанта, которая помогала управляться с непростой кухней фаговых опытов. Заведовавший лабораторией, в которой я работал (в Атомном институте с курчатовских времен лаборатории именовали секторами), Соломон Наумович Ардашников, был удивительно талантливым и заботливым человеком.
Хочу заметить одну важную особенность его характера. Он был деликатен, что говорится «не лез в душу», но, если узнавал о трудностях нашего бытия, старался помочь наивозможно. Он никогда не пыжился, не напускал на себя величавую серьезность, как это было присуще некоторым из таких же, как он, начальников секторов. Особенно замеченным в пристрастии к напусканию на себя угрюмой надутости был Сос Исаакович Алиханян, знаменитый тем, что защищал в лысенковские времена докторскую диссертацию о якобы обнаруженном и изученном им процессе вегетативной гибридизации у микроскопических грибов, которой, конечно, в природе не существует. Алиханян обходил после сессии ВАСХНИЛ 1948 года кабинеты больших начальников и повествовал о своем «великом открытии» в лысенковедении, о чем не без презрения рассказывал мне в 1970-х годах Президент ВАСХНИЛ П.П. Лобанов, которому Алиханян тоже приносил свои дутые доказательства.
Хотя Ардашников был в жизни скромнейшим человеком, не претендовавшим на видимую значимость у окружающих, у него в жизни были крупнейшие достижения. Врач по образованию, он стал любимым учеником выдающегося генетика Соломона Григорьевича Левита, создателя первого в мире Института медицинской генетики. После ареста Левита и расстрела его по приказу Сталина как «врага народа» Ардашников какое-то время оставался руководителем остатков Института медгенетики, потом работал одним из первых в мире над проблемами облучения физиков и техников радиоактивными излучениями, его знал И.В. Курчатов и назначил руководить специальным институтом (ФИБ 1, сокращение от Филиала номер 1 Института биофизики АМН СССР) по изучению генетических последствий облучения в знаменитом секретном городе Челябинск-40. Но после 1948 года, когда генетика в СССР была категорически Сталиным запрещена, Ардашникова уволили с занимаемой должности, и он сначала два года мыкался без работы, потом устроился в полуисследовательском институте медицинского профиля, а потом Курчатов назначил его начальником нашего сектора в РБО.
У него дома письменный стол был поставлен впритык к повешенным на стенку книжным полкам. К центральной полке были прикреплены (кнопками, как мне кажется) две расположенные друг под другом фотографии артиста Михоэлса. Снимки выглядели как любительские, были небольшими по размеру (сантиметров пять на десять) и, скорее всего, могли быть получены только от самого артиста. Тогда я смотрел на них и не понимал, зачем Ардашников держал их перед собой на самом важном месте в доме. Только после смерти Соломона Наумовича я прочел в книге вдовы Михоэлса, что Соломон Ардашников был ближайшим другом её мужа — еще одного Соломона, великого актера и режиссера Соломона Михайловича Михоэлса. А с Михоэлсом близко дружил Петр Леонидович Капица. Так что связи с великими согражданами, и в том числе с ведущими физиками страны, появились у Ардашникова не на пустом месте. Он заслуживал дружбы великих сограждан.
Между собой мы в лаборатории звали его Папа Саля. Он и старался быть для нас родным человеком. Я, во всяком случае, чувствовал его отцовскую обо мне заботу всё время, бывал приглашаем к нему домой, где мы вместе читали новые статьи из американских журналов или он переводил мне нужные статьи с немецкого (он свободно владел этим языком, как, впрочем, и английским), он брал меня с собой много раз в Сандуновские бани и открыл для меня это замечательное место в Москве.
Необъяснимый счастливый случай в моей жизни
Соломон Наумович даже знал, какими электричками я чаще всего пользовался, чтобы добираться до дома в Ивантеевке, и поторапливал, чтобы я не опоздал к нужному часу. Но однажды произошел необъяснимый случай. Мы вышли с ним из Атомного в положенное время для моей неторопливой поездки до Ярославского вокзала, откуда отправлялись электропоезда в мою сторону. Сели на автобус до метро «Сокол», там спустились в метро и доехали до станции «Площадь Маяковского», где Соломон Наумович выходил (он жил неподалеку). Я должен был ехать дальше до следующей станции.
По дороге в автобусе и метро у нас завязался интересный разговор, который мне не захотелось прерывать, и я вдруг решил (без всякой на то необходимости, совершенно спонтанно) выйти на Площади Маяковского вместе с ним. У шефа были непорядки с коленным суставом на одной ноге (следствие, как я понимаю, больших доз облучения радиоактивными источниками в ходе прежней его научной деятельности), поэтому мы пошли достаточно медленно. Соломон Наумович даже спросил, почему я не тороплюсь на свой поезд, а на меня что-то нашло, я вдруг потерял нужду в торопливости и беспечно ответил, что выйду с ним на улицу и пройдусь до Охотного ряда. Времени мне хватит.
Когда мы поднялись наверх, он сказал, что ему нужно зайти в книжный магазин на улице Горького (теперь это Тверская улица), и я с радостью ответил, что и я с ним туда зайду, надо посмотреть новинки. Настроение было отменное, желание спешить, куда-то рваться, какое почти постоянно меня сопровождало, напрочь испарилось. Наверное, и погода как-то этому способствовала, и разговоры с шефом были интересными. После выхода из книжного я предложил Соломону Наумовичу проводить его до дома и лишь потом отправиться на вокзал.
На нужную мне электричку я, конечно, опоздал и приехал на вокзал часа на полтора или даже два позже того времени, к которому обычно изо всех сил рвался. Станция почему-то оказалась забита людьми, что было необычно для этого достаточно позднего времени. На боковой стене Ярославского вокзала было огромное панно с указанием конечных станций поездов, времени их отправления и путей, на которых поезда должны были стоять, а в правой колонке обычно ничего показано не было. Но в тот день я увидел, что для всех поездов там значилось «отменен». Я бросил взгляд на табло, прочел эти надписи, но они почему-то совершенно не удивили меня и никаких вопросов в мозгу не вызвали. Я остался совершенно равнодушным, прошел вперед на площадку перед перронами и стал ждать. Люди кругом что-то оживленно обсуждали, но я обдумывал то, о чем мы беседовали с Соломоном Наумовичем, и не прислушивался к словам стоящих вокруг людей.
Потом (нескоро) из динамиков прозвучало объявление, что поезд такой-то отправится с такого-то пути. Все поспешили на эту платформу, я не без труда вошел в последний вагон, протиснулся в толпе внутрь него. Поезд тронулся, и вскоре все загомонили, указывая в окно на дальний путь, ярко освещенный прожекторами. В их свете были видны лежащие на боку в стороне от рельсового пути два или три вагона. «Вон, смотрите, это здесь случилось, вон лежат эти разбитые вагоны».
Я впервые заинтересовался разговорами вокруг и спросил у стоящей рядом со мной женщины, о чем все говорят.
— Вы что не знаете? — удивилась она. Да в электричку, которая отходила в (она назвала то самое время, в которое я привычно садился в поезд) врезался товарняк, опрокинул несколько вагонов, много людей погибло.
Я, оторопевши от сказанного, спросил, а не знает ли эта дама, в голову или в хвост состава ударил товарный поезд, и дама огорошила меня еще больше:
— Люди вокруг говорили, что больше всего погибших было в середине состава, в шестом вагоне.
Вот в это мгновенье я вдруг понял, что свершилось ЧУДО. Я всегда старался сесть именно в шестой вагон, чтобы выйти на пересадочной станции в том месте, где остановится шестой вагон другой электрички — в сторону к Ивантеевке, и надо будет сесть именно в него, чтобы выйти на нашей станции рядом с лестницей с платформы, а оттуда шла дорожка к нашему дому, и я на этом экономил несколько минут.
Получилось, что интересный разговор с Соломоном Наумовичем, неизвестно откуда спустившаяся на меня неторопливость, мне не свойственная (повторю: я вечно старательно спешил) изменили привычные планы, и это необъяснимое ничем опоздание на нужный поезд сохранило меня невредимым и было настоящим чудом.
Когда я зашел в нашу квартиру, было уже поздно, Нина легла в постель, но ей не спалось, она почему-то нервничала, ожидая меня и слушая звуки поездов, доносившиеся из нашего окна. Как только я вошел, она приподнялась, обняла меня и заплакала.
— Что ты плачешь? — спросил я.
— Я изнервничалась, пока тебя не было — ответила она. — Мне чудилось, что с тобой что-то должно было случиться. Какое счастье, что ты жив и невредим.
— А ты что-то знала об аварии на железной дороге? — спросил я.
— Нет, — ответила она. — Но какие-то плохие предчувствия меня одолевали.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer8-sojfer/
