ВОСПОМИНАНИЕ
На белой скатерти экрана
идет трофейное кино.
Там любят истово и рьяно,
а нам, мальчишкам, всё смешно.
Смешно, как вычурный наследник
губами делает «сю-сю»,
и мы свистим в рядах последних
и улюлюкаем вовсю.
… Носы на холоде синели
от долгих битв на мостовой.
Мы гордо мерили шинели,
что пахли гарью и тоской.
Там, где назло всем расставаньям,
пришел с войны домой отец,
с рассветом матери вставали
под колокольный звон сердец.
Мы с детства знали тайны спален,
но не из книг Гертруды Стайн,
а просто — там, где подрастали,
ни спален не было, ни тайн.
Лишь оставались без ответа
молитвы девочек седых,
кого сразили рикошетом
осколки взрывов фронтовых.
Их обделенные любовью
глаза, что высушила смерть,
тогда такой светились болью,
что больно было в них смотреть.
А тут — кино… Сюжет хоть глупый,
но где-то за душу берет.
И бродит за стенами клуба
голодный сорок пятый год.
ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ
Обыденно, совсем не для красы,
с надеждой привести меня к удаче,
запущены песочные часы,
мне впереди границу обозначив.
Нехитрое устройство. Действо в нём
от глаза не укрыто — честно, голо;
бесстрастное в могуществе своем,
поток секунд держащее за горло.
Здесь сразу видно то, что быть могло,
и в каждый миг — что есть на самом деле.
… На старте время медленно текло,
переливаясь книзу еле-еле.
Казалось, финишная точка далека,
разгон велик — смогу свершить такое!
Но вот в отсеках поровну песка —
и время вдруг помчалось, как шальное.
Я не готов. Мне темп не сохранить.
Мой труд — клубок раздумий и сомнений.
Остановиться бы, чтоб не порвалась нить,
да жаль — часы не знают исключений.
Последняя песчинка, кончив путь,
стремительно упала — и пропала.
И, значит, надо всё перевернуть.
Ну что ж… Попробуем сначала.
ЗА ПОВОРОТОМ
Дороги выбитой петлянье,
обычных дел обычный шквал.
Неукротимо в нас желанье
свернуть туда, где не бывал.
Влечет он — стрелкой обозначен —
изгиб пути в конце аллей.
И мнится нам — там всё иначе, —
честней, прекрасней и добрей.
И мы всё ближе… рядом… вот он!
И прошлых дней уже не жаль…
… А там, за дальним поворотом,
и радость та же, и печаль.
И те же страсти бьются в сече,
и те же мысли поутру,
и так же быстро гаснут свечи
на обжигающем ветру.
И так же рокот барабанный
перекрывает скрипок зов.
И так же часто ноют раны —
Медали славы храбрецов.
Мы так же глупо близость губим,
и наши души в знак вины
ко всем, кого так трудно любим,
щемящей нежностью полны.
А дни идут, проходят сроки,
нас что-то снова вдаль зовет,
и по извилистой дороге
спешим за новый поворот…
НОЧЬ. САН-ФРАНЦИСКО
Когда в лохани океана
закат свой алый плащ полощет,
деревья медленно смыкают
стволов нестройные ряды.
В остроконечных шапках серых
дома бредут толпой на площадь,
чтоб при свечах столбов фонарных
о временах судить-рядить.
Съедает черное пространство
высокомерье тонких башен
и остужает наши души,
подобно черному костру.
А в тишине забытых мыслей,
что нам оставил день вчерашний,
залив на арфе Голден-Гейта
перебирает струны струй.
Витая меж двумя мирами,
пока в один из них не впал ты,
клочок плывущего сознанья
неслышным звукам удели, —
и ты поймешь, как, ударяясь
о шкуру влажную асфальта,
минуты длинные стекают
с часов, придуманных Дали.
КАЛИФОРНИЙСКАЯ ЗВЕЗДА
Когда душа во мраке стынет
и ходит горе у ворот,
одна в густой небесной сини
звезда заветная встает.
Нет у нее размеров строгих
и очертаний нет литых,
пятиконечная для многих,
шестиконечна для других.
Мерцает свет ее над кругом,
где бьется жизнь в добре и зле.
Как много значит лишний угол
на этой мнительной Земле!
Как важно ссорам — и потерям —
пожатье рук предпочитать;
у звезд, в которые мы верим,
числа углов не замечать.
И знать, что счастья ждать не поздно,
и старой дружбой дорожить,
и просто пить целебный воздух,
и в этом мире — просто жить.
…Мечтая в снах о дальних странах,
уходят в полночь города.
Плывет над Тихим океаном
Калифорнийская звезда.
ИЕРУСАЛИМ
Здесь повсюду белый камень
в самой белой из столиц,
только легкими мазками —
очертанья темных лиц.
Те цвета, что в плен забрали,
как другие ни зови —
черный цвет моей печали,
белый цвет моей любви.
Я над городом, на круче,
в рой видений вовлечен,
в тайны каменных излучин,
в глубь темнеющих времен,
где пронзил тела и души
долгий и тернистый путь.
Он не раз бывал разрушен,
но сумел сюда вернуть
то, с чем так и не расстались
в гетто всех материков…
Оттеняет белый талес
строгость черных сюртуков.
Здесь не вязнет безвозвратно
память в скалах и песке.
… Леса синь в белесых пятнах
ловит взор мой вдалеке.
То ли снега отблеск дальний
с хмурым утром пополам,
то ли саван погребальный,
скрывший мрак расстрельных ям.
И звучит бессменный кадиш —
скорби песнь и веры нить.
С болью медленно, но сладишь,
раны трудно залечить.
Бинт листа — целитель спорный…
сквозь набор знакомых слов
проступает контур черный —
строк запекшаяся кровь.
… А кругом — цветы и «Узи»,
ливень шляп, чалма, берет.
Тут в тугой завязан узел
свиток многих тысяч лет.
Он лежит, неисчерпаем,
бег веков не торопя —
древний Иерушалаим —
ключ к познанию себя.
Всё, как прежде, как в Начале.
и прошу: благослови
черный цвет моей печали,
белый цвет моей любви.
ОКЕАН
Набегают, сменяя друг друга, валы,
словно крутит их сбоку шарманщик.
Как усталой душе эти волны милы!
Как их вид безмятежный обманчив!
Океан, ты всегда с человеком дружил,
ты ласкался щенком у порога,
омывал и лечил, и голодных кормил,
слыл надежным щитом и дорогой.
Беспристрастно взирал на людской кавардак,
плотик легкий покачивал плавно,
не забыв подавать выразительный знак,
чтобы помнили все, кто здесь главный.
Вздумал Остров однажды царить над тобой —
ты ничем вспышки гнева не выдал,
но раздался в ночи хохот твой неземной —
и под воду ушла Атлантида.
Ты шутил иногда — морякам невдомек —
гладкий путь перед ними раскинув.
А когда устремлялись ладьи на восток,
низвергал их с улыбкой в пучину.
Ты бываешь порой буйной злобой объят,
поднимаешь над мачтами днища,
в бедняка превращая того, кто богат,
загасив искры жизни у нищих.
Насладившись гульбой, где разбой да грабеж,
снова в небо глядишь голубое —
благодушный добряк, каких мало найдешь,
с белой лентой в петлице прибоя.
И укрывшись на дне от излишних забот,
среди в бурях добытого рая,
твоя совесть глухая частушки поет,
драгоценности перебирая.
… Так приятен игривый на берег набег!
Знак любви? Недовольства? Каприза?
Океан, океан, ты — почти человек:
всемогущ, благороден и низок.
СВЕТ РАМПЫ
Первый акт.
Незнакомые лица.
Сзади двое в плащах семенят.
И партнерша из дальней кулисы
как всегда, ободряет меня.
Говорят, не совсем я бездарен,
для рисковых свершений не стар.
Но как страшно жесток и коварен
неожиданный в спину удар!
Свой прожектор навел осветитель
на героя,
упавшего в грязь.
И хохочет доверчивый зритель —
тот, что в ложе сидит, развалясь.
Нет итога обидней и горше,
чем забытым лежать на тропе.
Но ко мне наклонилась партнерша —
и я снова уверен в себе.
Снова мчусь ошалело к успеху
под надзором холодных лучей,
и погоне моей не помеха
лесть и зависть вчерашних друзей.
Он так близок, тот миг вожделенный,
где дурманят букеты цветов…
Но выходит партнерша на сцену
и спускает меня с облаков.
А прожектор в неистовстве бьется,
освещая мне путь —
и слепя…
Эту пьесу,
что жизнью зовется,
я не смог бы сыграть без тебя.
***
Когда мы юны, солнце мая
готово вспыхнуть в нас огнём,
что значит “ждать” — не понимаем
и наслаждением живем.
Приносит лето измененья —
костёр ценней, чем горсть золы.
И подготовка и свершенье
теперь нам поровну милы.
Лишь осень — жизни совершенство
и квинтэссенция всего,
где предвкушение блаженства
сильней блаженства самого.
***
Как трудно душу сохранить, —
не запирая
в сейф невозмутимости,
не наряжая
в яркий балахон,
не превращая
чуть не в дом терпимости,
где за пятерку каждый поощрен.
Как трудно совесть сохранить, —
не нанимая
в слуги всем желаниям,
не побуждая
скорый суд вершить,
не укрывая
пледом оправдания,
чтобы ее, больную, излечить.
Как трудно разум сохранить, —
не оставляя
в состоянье завязи,
не оснащая
палкой и кнутом,
не отдавая на съеденье зависти —
она съедает разум целиком.
Себя — супермашину —
нелегко налаживать,
она столь склонна к сбоям,
доводы круша.
Ристалище страстей,
где мы сгораем заживо,
так и зовется —
разум, совесть и душа.
ПОЭТ
Жестокосердьем мира ранен,
пять тысяч страстных, бурных лет
несет поэт свой ветхий ранец,
а в нём — сто бед, один ответ.
Один — своим и инородцам,
тем, кто богат, и тем, кто — голь,
один ответ, в котором бьется
боль — сквозь любовь, любовь — сквозь боль.
Тускнеют ярких флагов краски,
дрожат столетий короба.
Поэт вниманьем не заласкан,
кругом пальба да похвальба.
А он открыт огню — на сцене,
где под прицелом каждый шаг.
Нет привлекательней мишени,
чем обнаженная душа.
Тут и десятка пуль не жалко.
В шеренгу выстроился взвод,
и зал, всегда готовый к залпу,
уже восторженно ревет.
Но тот — убитый — встанет снова,
незримой силою налит,
своё простреленное слово
поднимет бережно с земли.
И в путь опять — тропой печали,
конца которой в мире нет.
И снова ранец за плечами,
а в нём — сто бед, один ответ.
***
Ах, эта скачка! Гудящий воздух
уносит в небо обрывки слов,
и нам навстречу слетают звезды,
почти касаясь лихих голов.
Ах, эта скачка — печаль да ветер,
змея-дорога — то круг, то жгут,
и те мосты, что давно наметил,
не позади — перед нами жгут.
Дышали кони морозным паром,
роняли вишни весенний цвет.
И растворялись в огне пожаров
герои песен ушедших лет.
Но так же рьяно считаем вехи,
и так же гулко припев звенит —
лишь чуть потише нам вторит эхо,
лишь чуть пониже прилег зенит.
Мы не в загоне и не в законе,
еще любимых глаза манят.
Но наши кони — на Рубиконе,
неужто вправду нам их менять?
Неужто клянчить галоп у клячи
в пустых полях, где туман лежит?
Мы, не меняя коней, доскачем
до неприметной вдали межи.
Гудящий воздух рассыплет снова
тревожный цокот по большаку,
в прошитый ветром закат лиловый
влетим и сгинем — на всём скаку.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer8-kur/
