Пролог
Из архива префектуры Парижа: показания мадам Жанны Ловитон 3-го декабря 1945-го года
Месье комиссар, попытаюсь из последних сил смирить обуревающие меня чувства и изложить все спокойно, по порядку.
Ничто, казалось, не предвещало в тот мокрый декабрьский день ужасной, непоправимой беды. Правда, Деноэль ужасно нервничал, но думал он отнюдь не о смерти, а о возвращении к активной издательской деятельности. Заверяю: мысль о коварном выстреле ему даже и в голову не приходила.
Да, считаю необходимым сразу же предупредить вас, мсье комиссар: между мною и Деноэлем никогда не было ничего такого, что имело бы хоть какое-то отношение к любовной связи или даже флирту, хотя весь Париж уверен в совершенно обратном, но это, на самом деле, досужие слухи, буквально ни на чем не основанные. Я была всего лишь юридическим советником у Робера Деноэля и весь год готовила его к выступлению, которое должно было состояться 8-го декабря нынешнего, 1945-го года, перед комиссией по очищению наших издательств от греха сотрудничества с нацистами. Деноэль был готов во что бы то ни стало оправдаться, ну и спрашивал моих советов, интересуясь всякими юридическими заковырками, могущими содействовать его оправданию (а ему грозил запрет на издательскую деятельность во Франции). Так весь год мы и проработали и почти были готовы к решительной битве, которая вот-вот должна была начаться.
В тот же роковой день (второго декабря) мы много часов кряду разбирали нескончаемые договоры — всего за годы оккупации Деноэль выпустил более ста книг, а именно, — сто тринадцать, — порядком устали и решили развеяться. Он позвонил в кассы театра Аньес Капри «Гитэ де Монпарнас», заказал два билета, и уже через час они преспокойненько покоились на дне моей театральной сумочки, а я вовсю предвкушала приятный вечер, ничуть не подозревая, что моим предвкушениям так и не суждено будет сбыться. Вечер-то настал, но был он поистине ужасен, как вы уже знаете, месье комиссар; он был катастрофичен даже, для меня во всяком случае.
Да, после утомительнейшего разбора издательских договоров оккупационной поры, мы еще отправились за город, к друзьям, и получился весьма приятный и даже оживленный аперитив. Деноэль отошел слегка и смог уже выдавливать из себя нечто, вполне напоминавшее улыбку.
И оттуда уже, из гостей, мы как раз и стали собираться в театр. Но тут Деноэлю кто-то позвонил, разговор был довольно долгий и, как видно, не из самых приятных. Как только он был завершен наконец-то, мы буквально ринулись к машине и помчались в театр, но попасть туда нам было уже не суждено. Билеты, так и не использованные нами, могу предъявить, господин комиссар: они сохранились у меня.
На углу улицы Гренель и бульвара Инвалидов Деноэль вдруг резко притормозил. «Лопнула шина», — объяснил он мне. До начала спектакля оставалось минут пятнадцать, никак не больше. А Деноэль просто терпеть не мог опаздывать.
Место было чрезвычайно мрачное, похоронное даже и пустынное, особенно в тот зимний вечерний час. Вокруг почти одни присутственные места, и они уже были закрыты. Но где-то поблизости, я точно не помнила где, должен был быть комиссариат, и я ринулась туда, чтобы позвонить и вызвать такси. Молоденький постовой, заметив мои метания, указал мне на здание комиссариата и еще успел заметить, что, кажется, совсем рядом были слышны выстрелы и что будто бы кто-то ранен. Однако в спешке я не обратила на его слова ни малейшего внимания и бросилась к комиссариату в надежде получить доступ к вожделенному телефонному автомату.
Так все и произошло. Я вызвала такси и попросила шофера довезти меня до угла улицы Гренель и бульвара Инвалидов, чтобы забрать моего спутника и ехать на Монмартр, в театр. На машины Деноэля на месте уже не было (как оказалось, ее уже отогнали в участок полицейские).
Сам же Деноэль лежал на земле, смертельно бледный. Ничего не понимая, я в небывалой растерянности оглянулась вокруг.
И рядом вдруг оказались невесть откуда взявшиеся два моих приятеля-адвоката: Пьер Ролан Леви и Гийом Аното (со вторым я даже служила в одной адвокатской конторе). Они объяснили, что появились тут чисто случайно, были недалеко, подбежали сюда на звук выстрелов и успели увидеть, как кто-то из автомата выпустил очередь в спину Деноэлю.
Только тут, поняв весь ужас происшедшего, я бросилась на мокрый асфальт, опустилась на колени перед Деноэлем, стала гладить его по лицу и причитать, что вся эта непоправимая беда произошла по моей вине, что мне не надо было никуда не отлучаться. Деноэль никак не реагировал ни на мои слова, ни на меня саму: он был без сознания, но все еще жив.
Подъехала карета скорой помощи. Выскочившие из нее санитары мигом погрузили в карету бесчувственное тело моего клиента, меня же, сотрясаемую рыданиями, осторожно, заботливо усадили рядом с водителем. Отвезли нас в госпиталь Неккер.
В госпитале врач сказал мне, что жизни в Деноэле на полчаса, не более, и попросил забрать с собой его верхнюю одежду (плащ), что я и сделала. Врач как видно решил, что я жена Деноэля, и я, месье комиссар, не стала его разубеждать, ведь это уже не имело никакого значения — Деноэль, сильный, бешеный, беспощадный издательский зубр, умирал.
Я ведь вовсе не обязана была, месье комиссар, говорить этому врачу, которого видела в первый и, надеюсь, в последний раз, что Робер Деноэль всего лишь мой клиент, которому я пыталась помочь в его делах и всячески сочувствовала ему?!
Да, признаюсь, и не до объяснений в тот момент мне было. Я все время рыдала, кричала, стонала и была близка к обморочному состоянию.
На следующий день (то есть сегодня утром) я опять пришла в госпиталь. Несчастного Деноэля уже не было среди живых. Бедняжка покинул этот мир!
Но я застала в госпитале Сесиль, жену, а вернее уже вдову Деноэля. Мы обнялись, но я рыдала, глаза же Сесиль были абсолютно сухи (у нее с Робером давно уже были отношения весьма натянутые) Я попросила у бывшей мадам Деноэль что-нибудь на память об ее покойном муже. Сесиль благородно отвечала, что я могу забрать все что мне угодно. Я попросила записную книжку «Гермес», принадлежавшую Роберу; Сесиль обещала прислать её мне, что незамедлительно выполнила.
Вот и все, месье комиссар, что известно мне об этой и страшной, и загадочной истории.
Я лично думаю, что все происшедшее второго декабря на эспланаде Дворца Инвалидов есть всего лишь странный случай и не более того.
Убийство Деноэля вряд ли планировалось заранее. И никто заранее просто не мог знать, что мы вдруг окажемся вечером второго декабря на пересечении улицы Гренель и бульвара Инвалидов (сама наша поездка в театр была экспромтом, и о ней никто из наших друзей не был заранее предупрежден).
И тем более никто не мог знать, что на углу Гренель и бульвара Инвалидов у Робера вдруг лопнет шина и я побегу вызывать такси. Так что все происшедшее там есть именно случайность, пусть и трагическая.
Что же касается хранившегося будто бы у Деноэля досье на писателей и издателей, сотрудничавших с нацистами, то мне об этом совершенно ничего не известно, мсье комиссар. И вообще я не думаю, что он стал бы составлять и тем более держать у себя такое досье.
Не знаю я ничего и об архиве Деноэля, и о том, что он где-то мог прятать сотни тысяч или тем более миллионы франков. Как я понимаю, Деноэль вовсе не был богатым человеком; во всяком случае, когда у нас появились общие дела, он уже не был богатым человеком. И он мне ничего не платил за юридические услуги, которые я ему оказывала: я работала на него — признаюсь откровенно — совершенно бескорыстно.
Кстати, буквально утром второго декабря он с нескрываемой грустью сообщил мне, что располагает лишь двенадцатью тысячами франков, ибо нацисты нещадно штрафовали и обирали его и еще довольно-таки сильно урезали его в бумаге, что, естественно, сильно сказывалось и на доходах.
Во всяком случае, мне лично об огромном состоянии покойного Робера Деноэля ровно ничего не известно, мсье комиссар. Ваши вопросы на сей счет, признаюсь, даже несколько изумили меня. Но я уверена, если бы не трагическая случайность, происшедшая второго декабря этого года, если бы Робер Деноэль остался бы жив, он бы еще стал настоящим монстром книгоиздания и, конечно, неслыханно разбогател бы. То, что он был не совсем при средствах в 1945-м году, было чисто временное явление.
Это все, что я могу сообщить о моем клиенте, книгоиздателе Робере Деноэле.
ЖАННА ЛОВИТОН, адвокат и писатель
В КАНЦЕЛЯРИЮ ПРЕФЕКТА ПАРИЖА
ПРИПИСКА К ПОКАЗАНИЯМ ЖАННЫ ЛОВИТОН, СДЕЛАННАЯ СТАРШИМ ИНСПЕКТОРОМ ЖАНОМ РИКАРОМ:
Мадам Жанна Ловитон, строго говоря, наш единственный свидетель, но пользоваться ее показаниями практически невозможно. Все дело в том, что они даже не полулживы, а исключительно и беззастенчиво лживы.
Без всякого сомнения, мадам Ловитон была возлюбленной и даже невестой книгоиздателя Робера Деноэля. И это отнюдь не досужий слух. На всех парах шел бракоразводный процесс Робера и Сесиль Деноэль. Робер снимал гарсоньерку, где встречался регулярно с Жанной. А она еще летом 1945-го года объявила литературному классику и своему возлюбленному Полю Валери, что уходит от него, ибо выходит замуж за Робера Леноэля. Валери впал в отчаяние и через три месяца от неутешного горя скончался.
Жанна Ловитон совершенно официально числилась невестой Деноэля и совершенно серьезно собиралась за него замуж. Как же она посмела в своих показаниях написать, что между нее и Деноэлем никогда ничего не было, что она просто его юридический советник?! Наглость вопиющая. И не только наглость, а еще и невероятная самонадеянность. Неужто о на думает нас обмануть, неужто считает нас за кретинов?! Или она просто смеется над нами, полагая себя безнаказанной?
Жанна ведь переспала буквально со всеми крупными адвокатами, прокурорами и дипломатами, обожаема голлистами и полагает, что ей все сойдет?! Видимо, так. Эта в конец обнаглевшая сучка так и думает, как и видно. И все ж таки, она была невестою Деноэля.
Второе. Деноэль все ж таки составил досье, в коем были максимально охвачены связи французских писателей и издателей с нацистами, и мадам Жанна Ловитон многократно это досье держала в руках и даже досконально изучала. Вообще у Деноэля от нее, судя по всему, тайн не было.
Сотрудники издательства, давая показания, сообщили мне, что Деноэль демонстрировал им досье и при этом в кабинете неизменно находилась мадам Ловитон. Более того, именно она по просьбе Деноэля из своего изящного портфельчика извлекала объемистую папку из черной кожи и показывала кой-какие компрометирующие материалы на Галлимара и других столпов. Так что досье таки было, и Жанна об этом отличнейшим образом знала, даже держала его в руках и не раз.
Теперь о деньгах. Мадам Ловитон, безусловно, и тут солгала нам. Да, нацистские бонзы вынуждали его делиться доходами. Но Деноэль сумел организовать целую цепь издательств, формально ему не принадлежавших.
Кроме того, он необычайно нажился, выпустив гнусную антисемитскую книжонку «Руины» («Мусор») нашего местного фашиста Люсьена Ребате. Он был чрезвычайно продуктивным кинокритиком, но знаменитым его сделали только «Руины».
Впоследствии, вернувшись из заключения, Ребате продолжил «Руины» книгой, которую выразительно и точно озаглавил так: «Мемуары фашиста». Однако феноменальный успех пережила только одна его книга — «Руины», — буквально потрясшая Францию. Она вышла в сорок втором, и тогда Франция приветствовала нацистские и антисемитские высказывания Ребате буквально ревом восторга.
Шестидесятипятитысячный тираж «Руин» разлетелся в считанные дни. От населения поступили заявки еще на двести тысяч экземпляров. Немцы бумаги больше не дали. Но Деноэль, как нам доподлинно известно, сунулся на черный рынок, раздобыл еще бумагу и тайком выпустил еще «Руины», удовлетворив страшную жажду читателей в обличительной антиеврейской литературе.
Гастон Галлимар был в самом настоящем бешенстве. Он отказал Ребате и, конечно, жалел потом страшно, что упустил такую грандиозную прибыль и такой потрясающий успех. Правда, когда немцы ушли, Галлимар очень любил припоминать тот свой отказ как доказательство своей принципиальности и своей нескрываемой ненависти к нацизму. Но тогда, в 1942-м году он, конечно же, страшно жалел о своей оплошности и безмерно завидовал прыткости Деноэля.
Галлимар знал, весь Париж знал, а Жанна совсем не знала? Это совершенно невозможно.
Кроме того, как невеста Деноэля и одновременно его юридический советник мадам Ловитон не могла не знать не только об официальном, но и о настоящем состоянии его имущественных дел — она ведь на пару с ним уже начала управлять издательской империей Деноэля.
Собственно, именно поэтому она, как видно, и выпросила у Сесиль Деноэль записную книжечку «Гермес»: в ней Деноэль вел свою «черную бухгалтерию», и значит, именно в ней был ключ к тому, чем на самом деле владел Деноэль.
Заполучив эту книжечку, мадам Ловитон навсегда скрыла от органов правосудия то, чем на самом деле владел Деноэль и что потом досталось ей. В общем, книжечка «Гермес» была очень даже ей нужна, и она ей досталась.
***
С досье и деньгами в целом мы сейчас, как будто, разобрались, как мне кажется. В общем у Деноэля было и то, и другое, как бы Жанна ни пыталась скрыть это от нас.
В описании самого убийства Деноэля, надо сказать, также содержится масса самого беспардонного вранья.
Так, от начала и до конца была выдумана Жанной история с билетами в театр.
В театр Деноэль и мадам Ловитон в тот вечер вовсе не собирались — это очевидно. Билеты были приобретены предварительно. С какою целью? Кто-то что-то задумывал, какую-то каверзу. Кто? Деноэль или Жанна, или оба вместе?
Но вот что мне известно определенно: Деноэль билетов в театр никогда не приобретал: ему, когда он стал довольно крупным издателем, директора парижских театров присылали их даром. Кроме того, Аньес Капри, державшая на Монпарнасе свой театр, была приятельницей и даже любовницей Жанны Ловитон, и для того, чтобы попасть в «Гитэ де Монпарнас», Робер и Жанна должны были просто предупредить ее по телефону или запиской, а заказывать билеты вовсе не надо было.
Итак, билеты мадам Ловитон нам предъявила, но провести нас ей не удалось. Мы только поняли: что-то готовилось заранее, на вечер второго декабря, что-то замышлялось.
Я предполагаю, что на этот вечер Жанна, с согласия Деноэля, запланировала одну деловую встречу, которая должна была произойти на углу улицы Гренель и бульвара Инвалидов. Поездка в театр была маскировкой, и такой же маскировкой была лопнувшая шина.
На самом-то деле шина совсем не лопнула. Когда Деноэля смертельно ранили, прибежали полицейские и сразу же преспокойненько и без каких-либо препятствий отогнали его автомобиль прямо в участок.
Для чего же понадобилось придумывать эту историю с лопнувшей шиной? А понадобилось это для того, чтобы потом в полиции можно было объяснить, почему Деноэль остановил свой автомобиль на углу Гренель и бульвара Инвалидов.
Итак, автомобиль вдруг остановился. Первой выскочила Жанна, потом вышел и Деноэль. Думаю, что под мышкой он держал досье или саквояж с золотыми слитками, или и то и другое.
Да, Жанна отнюдь не побежала в комиссариат звонить, вызывать такси (это она сделала потом, когда Деноэль лежал смертельно раненый на асфальте). Она стояла рядом с Деноэлем. Тут к ним и подошли Леви и Аното, якобы случайно оказавшиеся на этом месте, но на самом деле вызванные туда Жанной (это были ее прежние приятели).
Однако переговоров не получилось. Леви сидел в лагере Заксенхаузен, Аното участвовал в Сопротивлении. Ребята были очень уж обижены на пособников нацистов и не слишком сговорчивы.
В общем кто-то из них двоих вырвал из рук Деноэля заветное досье или саквояжик с золотыми слитками, или и то и другое, а когда Деноэль поднял шум и крикнул: «Воры!» — и побежал в сторону комиссариата за подмогой, то ему выстрелили в спину. кто-то из них двоих: или Леви. или Аното.
Маленькое отступление.
Сотрудники Деноэля рассказывали мне, что он отложил девятьсот тысяч франков, чтобы дать взятку комиссии по очищению книжных издательств, если угроза в виде обнародования досье на членов комиссии, у которых и самих рыльце в пушку, вдруг не слишком сильно подействует, вдруг подействует не так сильно, как надо.
Поэтому я предполагаю, что Деноэль и Жанна на всякий случай явились на встречу и с золотом, и с досье.
И когда Леви и Аното стали неспешно удаляться, чтобы не привлекать к себе внимания постового, Жанна и ринулась в сторону комиссариата, чтобы вызывать такси и отработать для дуралеев следователей версию с посещением театра и лопнувшей шиной. Только вот билеты-то были куплены настоящие, а шину она не проткнула, как видно, забыла второпях.
Однако я дуралеем себя вовсе не считаю и полагаю, что вполне разобрался в случившемся на углу Гренель и бульвара Инвалидов тем темным и мокрым декабрьским вечером. Так и доложите месье префекту.
Но вот как заставить мадам Ловитон сознаться в том, что она является соучастницей преступников, совершивших убийство, я покамест совсем еще не представляю. Да, алиби свое, признаюсь, сия ушлая адвокатесса и по совместительству писательница подготовила просто виртуозно. Наверное, это и есть ее лучший роман, лучший и наиболее тщательно выстроенный.
И сознаваться она явно не захочет. Не для того все было столь тщательно задумано и столь точно исполнено, чтоб потом признавать свою вину.
Но то, что она не захочет сознаваться, особого значения, пожалуй, не имеет. И я все-таки я не оставляю надежды справиться с прелестною Жанной, хоть и предполагаю заранее, что сделать это будет совсем не легко и даже очень сложно.
Однако мадам Ловитон еще появится на скамье подсудимых! Непременно появится! Должна появиться! Я надеюсь на содействие префекта.
Ну, конечно, она вряд ли может быть главной обвиняемой, но вот пособницей убийц является точно: ведь Жанна явно содействовала своим приятелям-коммунистам, возжелавшим отомстить издателю, выпускавшему в годы оккупации нацистскую литературу. Да, Деноэль пал жертвой праведного отмщения.
29-го декабря 1945-го года.
Комиссариат седьмого аррондисмана. г. Париж.
ЕФИМ КУРГАНОВ,
доктор философии.
Критика показаний мадам Жанны Ловитон, предпринятая в свое время старшим инспектором Рикаром, во многих отношениях была весьма основательна. Основные моменты, когда Жанна лгала, давая показания, инспектором были подмечены довольно точно. Но, увы, главный свидетель так никогда и не признал себя соучастником преступления. Так что инспектор, можно сказать, зря старался.
Официально Жанна осталась до самого конца единственным свидетелем, но не более того: она так и не получила никогда статус обвиняемой.
Парижская префектура начисто проиграла, оставшись при своих страшных подозрениях. Мир ухищренных столичных крючкотворов-адвокатов едва ли не единым строем стал на защиту мадам Ловитон.
Кроме того, истинные мотивы преступления инспектор Рикар определил, как мне кажется, не совсем верно.
Дело тут было вовсе не в досье и не в саквояже, набитом золотыми слитками, хотя досье, судя по всему, реально существовало и золотой запас у Деноэля, явно, был. И все это (досье и слитки) потом и в самом деле таинственно исчезло, странным образом растворилось в дымчатом парижском пространстве. В общем пропали бесследно и досье, и слитки. Но, как я понимаю, убили процветающего издателя Деноэля отнюдь не охотники за досье и за золотом.
В общем истинные мотивы преступления, совершенного 2-го декабря 1945-го года на пересечении бульвара Инвалидов и улицы Гренель, коренились, видимо, совершенно не в том, в чем пытался убедить префекта Парижа инспектор Рикар: Деноэля убили не из-за мести, не как человека чем-то запятнанного, его убили, именно, как соперника, чрезвычайно сильного и опасного, и это были отнюдь не коммунисты.
Вот что произошло тогда в действительности, вот как видится мне это страшное происшествие первых послевоенных месяцев сейчас, в 2013-м году, такой же мокрой парижской зимой.
Предлагаю теперь, в ответ на вранье Жанны и предположения инспектора Рикара — резонные, но не во всем — свою реконструкцию. Может, она и не безупречна в каких-то моментах на чей-нибудь взгляд, зато реконструкция эта, как мне кажется, вполне может явиться тонкой, но верной тропинкой к истине, к подлинному раскрытию того, что же на самом деле случилось с Робером Деноэлем.
Разгадка одной загадки.
Дело Робера Деноэля, издателя.
(Слегка беллетризованное расследование в трех частях, основанное на самых достоверных данных)
Часть первая
Вечер у Галлимара
30-го ноября 1945-го года месье Гастон Галлимар устроил у себя в издательстве прием, причем, устроил даже не просто у себя в издательстве, а в своем собственном кабинете, который из чопорного официального пространства был на один вечер превращен в гостиную. полную самого оживленного веселья и чисто светского щебетания. Между тем, готовя прием, месье Галлимар ставил самые что ни на есть серьезные цели. Речь даже шла о том, быть ли его наисолиднейшему во Франции издательскому дому или не быть.
Восьмого декабря должно было состояться первое заседание комиссии по очищению книгоиздательств, и что там будет решено, одному Господу ведомо. Да, Галлимар отказался издавать фашистские книжонки Люсьена Робате, ныне приговоренного к пожизненному заключению. Все это так. Но были ведь и иные обстоятельства, даже совсем иные.
В Париже многие еще прекраснейше помнили, что Галлимар как миленький являлся на заседания Дойче института и даже выступал и даже во вполне арийском духе. Помнили, несомненно, и о том, что он не раз встречался с самим Отто Абецем (его называли Отто Первый), который был не просто германским послом в Париже, но и личным представителем фюрера в Париже. А уж в книгоиздательских кругах точно знали, что Гастон Галлимар, хоть и отказался — честь ему и хвала! — печатать фашистские бредни Ребате, неукоснительно исполнял буквально все указания Отто Абеца. Да и не мог не исполнить, любой бы на его месте испонил, но теперь, в 1945-м году, на все это смотрелось иначе, и очень лаже могли припомнить, что мсье Галлимар действовал по указке бригаденфюрера СС Абеца.
Особенно запомнился случай с «Плеядами». Было такое маленькое издательство в Париже, основал его беженец из России Яков Шифрин, ставший в эмиграции Жаком Шифрэном. Галлимар решил проглотить «Плеяды». И была заключена полюбовная сделка. Жак Шифрэн стал сотрудником издательского дома Галлимара и директором серии «Плеяды», издательство же «Плеяды» перестало существовать. Так положено было начало одной из самых знаменитых галлимаровских серий.
Так уж получилось, что Жак Шифрэн в числе сотрудников Галлимара оказался единственным евреем. После оккупации Парижа посол Отто Абец сказал Галлимару, что его прославленное издательство должно стать арийским, но что для это есть одно маленькое препятствие. Было очевидно, что это препятствие — Шифрэн. И Галлимар незамедлительно уволил директора серии «Плеяды», хотя по договору тот являлся бессрочным директором серии.
Забыть об этой истории было трудно. Серия уже стала знаменитой, Но Галлимар вовсю пытался извратить суть происшедшего. Он с пеной у рта утверждал, что Жак Шиффрэн по своей воле оставил издательство, оставил Францию и еще в 1939-м году уехал в Штаты. Галлимар только боялся, что история всплывет в своем истинном, то бишь неприглядном свете.
Итак, тридцатого ноября 1945-го года был устроен прием. И центральною персоной, истинной звездою этого приема был, конечно же, посол Соединенных Штатов. Галлимар был уверен, что, заручившись его поддержкой, он выйдет из сражения восьмого декабря истинным победителем. Посол беседовал с Галлимаром почти час и был при этом откровенно милостив, на что все, кажется, обратили внимание. Месье Гастон открыто торжествовал, но тут господин посол, раскланиваясь уже, мягко, добродушно даже, заметил: «Да, месье Галлимар чуть не забыл. Меня просил передать вам привет и самые наилучшие пожелания Якоб Шифрин, он теперь в Штатах и с успехом делает издательство «Пантеон букс», некоторый аналог ваших «Плеяд».
Кивнул и отошел в сторону, а Галлимар остался стоять неподвижной статуей и с лицом, покрытым багровой краской. Он чувствовал себя слегка оплеванным, но главное, что члены комиссии по очищению книгоиздательств и ее председатель (они все были приглашены на прием) видели, что посол Соединенных Штатов беседовал с Галлимаром исключительно долго и благосклонно, находясь, видимо, в превосходнейшем расположении духа. Так что на самом деле все шло отлично.
Как только посол раскланялся с Галлимаром, тот бросился разыскивать Реймона Дюрана-Озиаса — это как раз и был председатель комиссии по очищению книгоиздательств от скверны нацизма. Ему не терпелось узнать, заметил ли месье Реймон, что он (Галлимар) не менее часу доверительно беседовал с послом Соединенных Штатов. И как же счастлив был узнать владелец крупнейшего во Франции издательского дома, что благосклонность посла была месье Реймоном вполне замечена и оценена по достоинству.
При этом чрезвычайно занятно, что Дюран-Озиас вполне понял причину того нервного ажиотажа, в котором находился месье Гастон. Ехидно и понимающе ухмыльнувшись председатель комиссии молвил: — Милейший друг и коллега, у вас нет никаких причин для волнений. Ваш великолепный издательский дом будто только процветать и расширяться. Страшные, чреватые грозами тучи вас совершенно минуют. И знаете по какой причине?
Галлимар изумленно-вопросительно поднял брови, а Дюран-Озиас, между тем, продолжал, ничуть не меняя своего издевательского тона:
— У вас, любезный коллега, есть спаситель. И знаете кто это?
Галлимар недоумевающее молчал. Видно было, что он в полном тупике.
— Нет, это совсем не я. Вашим спасителем является никто иной, как Дрю ла Рошель
Услышав это, Галлимар в ужасе отшатнулся.
— Нет, я вовсе не шучу, мсье Гастон. И вас, и издательство ваше вывел из-под удара никто иной, как Дрю ла Рошель. Помните еще его? Именно он, и никто другой. Он взял вину на себя, покончил с собой, унеся в вину эту собою в могилу, и вы, любезный коллега, остались чисты, а с вами и прекрасное издательство ваше. А ведь не покончи Дрю ла Рошель с собой. неизвестно еще как бы все для вас сложилось. Ей богу, любезный…
Пьер Дрю ла Рошель, пламенный фашист и яростный антисемит, 15-го марта 1945-го года покончил жизнь самоубийством, и, в самом деле, это обстоятельство некоторым образом спасло Гастона Галлимара.
Вообще история занятная. Ее совсем не зря припомнил председатель комиссии по очищению книгоиздательств.
В 1940-м, когда Париж был оккупирован немцами, Гастон Галлимар бежал на юг, но потом вернулся. Если он хотел спасти свой издательский дом, союз с нацистами был совершенно неизбежен. Это он понимал. Но одновременно он не хотел рисковать своей репутацией честного и порядочного издателя. И тогда Галлимар ввел в дирекцию Дрю ла Рошеля, откровенно фашиствующего автора. Это было очень умно. Все нацистское в издательстве Галлимара оккупационных лет могло быть списано и было списано именно на Дрю ла Рошеля, тем более, что он уже в свою защиту сказать ничего не мог, ибо находился в могиле. На что как раз прямо и намекал председатель комиссии.
Причем, Гастон Галлимар не просто ввел Дрю ла Рошеля в дирекцию своего издательского дома. Он еще и поставил его во главе журнала «Нувель Ревю Франсэз». А ведь с этого журнала как раз и начался издательский дом Галлимара. Потом уже возникло издательство, которое так и называлось «Ла Эдисьон де ла Нувель Ревю Франсэз», и потом уже Галлимар дал издательскому дому свое родовое имя. И журнал до конца оставался ключевым звеном издательского дома. Так что то, что Дрю ла Рошель был поставлен во главе журнала, было принципиально. Он вещал свои фашистские бредни, и это спасало всех — и издательство, и самого Гастона.
То, что теперь, в декабре 1945 года, Дюран-Озиас подчеркнул, что вполне понимает хитрый трюк Галлимара, подставившего другого, чтобы самому увернуться, было как-то не очень красиво. У месье Гастона что-то заскребло на душе. И он еще раз понял, что от собратьев издателей он вправе ожидать какой-нибудь возмутительной каверзы, что надо быть все время начеку.
Между тем, Дюран-Озиас отнюдь не собирался еще останавливаться, он продолжал говорить, злобная ехидность в нем отнюдь не стихала, и Галлимар даже подумывал о бегстве, только статус хозяина приема не позволял ему опуститься до этого. Да и побаивался он несколько председателя комиссии по очищению книгоиздательств, совсем не желая его разобидеть. В общем остался и стал слушать дальше. И вот что ему довелось услышать:
— Но, хотя покойный Дрю ла Рошель и прикрыл вас, дорогой коллега, своим самоубийством, что, конечно, чрезвычайно благородно с его стороны, одно пятнышко осталось на вас, — неприятное, зато вполне смываемое, — и у вас до восьмого декабря вполне есть шанс исправить положение. Вот что я имею в виду, любезный друг мой. Горя страстью к расширению своего великолепного, спору нет, издательского дома, вы варварски захватили и присвоили себе еврейское издательство «Калманн-Леви». Коли вы вернете его теперь законным хозяевам, то восстановите справедливость и предстанете восьмого декабря перед комиссией совершенно чистым.
Галлимар тут же закивал в знак полнейшего согласия своего головою и молвил: — Я незамедлительно сделаю это. Справедливость будет восстановлена буквально сегодня же.
На этом, собственно, они и расстались. А Галлимар обходил гостей и думал с самым искренним возмущением: «Поразительная все-таки наглость! Он настаивает, чтобы я вернул издательство «Калманн-Леви». Да ведь он сам при немцах и по их указанию занимался ариезацией издательств, то бишь отбирал у евреев издательства и превращал их в арийские. И теперь он смеет возглавлять комиссию по очищению издательств от нацистской скверны и смеет требовать у меня, чтобы я вернул одно захваченною мною издательство. А сам-то он ограбил десятки, если не сотни издательств».
Да, Галлимар был до глубины души возмущен, но тут перед ним выросла громадная ослепительная статуя, — это была Жанна Ловитон — и мысли директора издательского дома потекли в ином направлении, гораздо более приятном.
— Миленочек Жан, — защебетал игриво Галлимар (он назвал Жанну Жаном, ибо в литературе она выступала под псевдонимом Жан Вуалье), — а где же наш милашка Деноэль? Почему же он манкирует моим приемом? А я так хотел с ним поболтать…
На самом деле Галлимар знал заранее, что Деноэль не придет, как и знал, что Деноэль доскональнейше осведомлен, что он (Галлимар) его ненавидит злобно и навсегда.
А дорогу им перебежал еще в 1932-м году Луи-Фердинанд Селин. Тогда это был Луи Детуш, никому в литературе не известный врач. Он послал свой роман «Путешествие на край ночи» в «Галлимар». И комитет «Галлимара» забраковал этот великий роман, точнее потребовал принципиальных переделок и сокращений, на что Детуш (будущий Селин) не согласился. И одновременно он послал свой роман мало еще кому известному в издательском мире Деноэлю. Тот самолично прочел «Путешествие на край ночи», пришел в полнейший восторг и незамедлительно заключил с Луи Детушем договор. Книга вышла, произвела скандал и стала классикой. Галлимар был в ярости, он рычал от бешенства: «Как этот мальчишка, этот никому не известный прохиндей посмел отобрать у меня «Путешествие на край ночи»? Он не имел на это ни малейшего права, да, ни малейшего!
Как он только решился в своем ничтожном, жалком издательстве тиснуть великую книгу Селина?! Он же знал, что вся французская литература в «Галлимаре» и только в нем, писатели буквально всех направлений у меня: Пруст, Камю, Сартр, Валери — все до единого у меня. И я отберу у него Селина, и Селин будет мой».
Но Деноэль Селина не отдал. Более того, все последующие книги Селина выходили исключительно у Деноэля. Началась настоящая война. Дипломатические отношения так и не были восстановлены. И Галлимар был абсолютно уверен, что Деноэль к нему на вечер не придет. Поэтому он смело пригласил их обоих — и Жанну, и Робера. Он знал, что придет одна Жанна, и был чрезвычайно рад этому: ему непременно надобно было с нею потолковать.
Схватив ее под руку, он усадил ее рядом с собой на крошечный диванчик, обитый бледно-розовым шелком, и они стали щебетать. Издали это напоминало флирт, но на самом деле разговор шел наисерьезнейший.
— Жанна, дружочек, я знаю, что вы усердно готовите Деноэля предстать пред комиссией восьмого декабря. Что же вы придумали для него? Как он станет защищаться? Вы же знаете ему грозит запрет на занятия книгоизданием?
— Знаю, знаю, Гастон, — отвечала Жанна игриво и со смехом, — но надеюсь, что до этого все же не дойдет.
— А если вдруг дойдет? — нетерпеливо перебил Галлимар. — Все ж таки твой Робер выпустил ровно три года назад гнусную книжонку Люсьена, не только антиеврейскую (это еще полбеды), но еще антифранцузскую.
— Гастон, — решительно перебила Галлимара Жанна, — но кто же не выпускал тогда этой фашистской дребедени? Кто чист?
— Милая, — совершенно резонно отвечал Галлимар, — ты имей в виду, что Робер, надо признать, чрезвычайно умелый издатель. С малыми затратами он как-то умеет сделать так, что о малопочтенной в целом продукции его небольшого издательства узнает вся Франция. Сумел он привлечь и к «Руинам» Ребате всеобщее внимание. И сей убогий кинокритик вмиг стал знаменитостью. Чуть ли не каждый француз мечтал хотя бы подержать в руках и полистать «Руины». Ну, если не каждый, то хотя бы тот, кто затаил что-то против евреев. Ну и тогда, в сорок втором, Деноэль твой шикарно заработал на бредятине Ребате. А в итоге эта знаменитость «Руин», этот бешеный успех ничтожной книжонки очень даже может сыграть с твоим Робером очень плохую шутку. Восьмого узнаем.
При этих последних словах Жанна явно взгрустнула, поникла и кивнула в знак согласия головой. Галлимар сразу же заметил это, приободрился и с удвоенной энергией продолжил свой натиск:
— Милая, вы в любом случае должны заранее продумать свой ответный ход, если комиссия решит его прищучить как следует.
Тут Жанна распрямила свою божественную спинку, приподняла свои сногсшибательные плечики, придвинулась к Галлимару почти вплотную и шепнула с вызовом: — Гастон, а он все продумал.
Галлимар вздрогнул и крикнул, хотя и вполголоса:
— Рассказывай! От меня у тебя не может быть секретов. Ты ведь девушка «Нувель Ревю Франсэз! Главные твои поклонники — мои лучшие авторы. А уж я не проболтаюсь.
— Гастон, все очень просто, но, мне кажется, логично. Робер заготовил уже бумагу на тот случай. Если комиссия запретит ему заниматься книгоизданием.
— И что это за бумага? Любопытно.
— Ну, будто бы я выкупила у него издательство и, соответственно, якобы являюсь его владельцем.
— И за какую сумму?
— За семьсот тысяч франков, милый.
— Но издательство Деноэля стоит гораздо больше. По меньшей мере, цена его пятнадцать миллионов франков. Никак не меньше.
— Гастон, но это же все фикция. Я ничего не собираюсь выкупать у Робера. Он как управлял своим издательством, так и будет им управлять. И ни за что от этого не откажется, ни при каких условиях.
Галлимар страшно побледнел и вздрогнул, а потом жестко, с расстановкой сказал:
— Выходит, он своей возлюбленной, своей невесте, женщине потрясающей, уникальной, готовит роль подставной фигуры. Ты будешь просто прикрытием? И ты опустишься до этого? Неужто?
— Гастон, да Робер давно уже не делает ни единого шага, не получив прежде моего одобрения.
Галлимар нехорошо как-то усмехнулся и молвил:
— Ну, это между вами, в тишине спальни или в твоем будуаре. Об этом никто не узнает. Вся Франция будет видеть, что ты никакой не издатель, а марионетка, что всем по-прежнему заправляет фашистский прихвостень Робер Деноэль. Да ты станешь посмешищем. И это совершенно точно.
Жанна Ловитон буквально отшатнулась от Галлимара. Необычайно длинные, истонченные пальчики ее дрожали. Галлимар заметил эффект от своих слов, внутренне обрадовался, приобнял Жанну и ласково шепнул:
— Ну, не расстраивайся. Что-нибудь придумаем. Я вообще не представляю тебя марионеткой. Это именно ты дергаешь за ниточки и управляешь другими. Так всегда было, и так будет. Что еще сказано в той бумаге? Есть какие-то дополнительные пункты?
— Гастон, да он же вручил этот документ, буквально сегодня утром, добавив, что я должна проставить свою подпись, если комиссия запретит ему заниматься книгоизданием.
И Жанна нервно открыла свою изящную сумочку, обшитую тончайшим палево-стальным бархатом. Она вытащила оттуда сложенные вдвое листок бумаги и протянула его Галлимару. Тот тут же углубился в чтение, а потом стал рассуждать как бы вслух:
— Да… интересно. Подписи нет, а дата уже стоит…
— Гастон, я должна буду поставить свою подпись только в том случае, если комиссия запретит ему издавать книга. А покамест эта бумажка не имеет никакого значения.
— Понятно. Понятно… А дата сегодняшняя. Подпись же ты сможешь поставить только после восьмого декабря. Все-таки Робер интересную тебе уготовил судьбу, а делает ведь вид, что бешено влюблен. И при этом хочет просто тебя использовать, самому оставаясь хозяином положения. Не красиво. И неблагородно с его стороны. Таково мое мнение. И я не буду его скрывать, ибо я твой истинный друг. Знаешь, я считаю, ты не должна на это соглашаться. Ты должна вести свою собственную игру.
— Гастон, но что же мне делать? Сказать, что я отказываюсь? Но я же просто в миг потеряю Робера, и кто угодно согласится бесплатно получить издательство хотя бы и в фиктивное владение. Может. ты просто хочешь рассорить нас?
— Ну, что ты милая. Ты друг издательского дома «Галлимар», и я всемерно забочусь о тебе. Никаких резких заявлений и жестов. Ни от чего не отказывайся. Делай вид, что исполняешь всего желания. А знаешь, ты ведь с легкостью могла бы управлять его издательством и даже получше, чем он, между прочим. Ставь. Ставь свою подпись. Да хоть прямо сейчас. Не жди заседания комиссии. Используй шанс. Завладей издательством Деноэля.
— Господи, Гастон. Но это же невозможно. Да, я подумывала, признаюсь, что могла бы, но это чепуха. Детские несбыточные мечтания. Очевидно же — Робер никому и не при каких условиях не уступит свое детище. Неужели это не ясно тебе? Тут просто не о чем говорить. Робер живет для своего издательства и с ним не расстанется. Поговорим о чем-нибудь другом.
— Милая, ну тогда не ставь свою подпись. Пусть ее поставит хотя бы Сесиль Деноэль, пока законная супруга. Но если уж ты ставишь свою подпись, ты не можешь остаться марионеткой, ведь все ж таки ты Жан Вуалье, не забывай об этом.
Жанна с изумлением всплеснула руками и прошептала:
— Гастон, но что же в такой ситуации я могу сделать?
Галлимар вдруг как-то даже игриво подмигнул своей собеседнице и заметил, широко, почти безмятежно, улыбнувшись:
— А знаешь, ты просто сделай так, чтобы Робер вдруг исчез или хотя бы отправился в длительное, даже очень длительное, путешествие. Что скажешь на это? За это время ты бы занялась издательством, а я бы выкупил у тебя права на Селина. Потом пусть твой Робер возвращается. Издательство уже твое, и Селин уплыл.
— Господи! Гастон! Ты что? Бредишь? В какое путешествие да еще длительное Робер может отправиться? Он и в отпуск идти отказывается! Он ни на один день издательство оставить не может. А если вдруг захочет путешествовать, хоть это и невозможно, то прихватит с собой меня, это уж точно.
Галлимар взял Жанну за руку, погладил ее, чуть выждал а потом сказал тихо-тихо, почти неслышно:
— Милая, у меня к тебе совершенно серьезное предложение, пожалуй даже, исключительно серьезное. Слушай меня внимательно и сразу не отвечай, не горячись, подумай. Вот в чем дело. Если ты каким-либо образом сумеешь сделать так, что Робер вдруг исчезнет, отправится куда-нибудь на Луну или на Марс (а это будет лучше и для тебя, ведь в таком случае ты станешь полноправной владелицей издательства), то я тут же отблагодарю тебя. Я готов подарить тебе сразу пятнадцать миллионов франков, настоящую цену издательства Деноэля. Если же ты потом захочешь продать мне хотя бы какую-то часть акций издательства, то я вручу тебе еще пятнадцать миллионов франков. Согласись, это щедрое предложение, даже очень щедрое. А ты этим окажешь услугу и Франции. Да, да, милая моя. Бельгиец Деноэль запятнал свое издательство, выжегши на нем нацистское, антисемитское клеймо. Ты можешь теперь запросто очистить издательство, сделав его по-настоящему культурным и приличным, ты можешь снять скверну с издательства Деноэля. Так что, соглашаясь на мое предложение, ты принесешь тем самым пользу нашему многострадальному отечеству, его запачканной репутации. Имей все это в виду, милая. Пойми меня правильно, покорительница писательско-издательских сердец, а уж я тебя не подведу, дам все, что обещал. Будешь, будешь еще купаться в миллионах, ежели только прислушаешься ко мне.
Жанну Ловитон, особу чрезвычайно сильную, волевую (воительницу по сути своей), много чего повидавшую в бурной своей молодости и совсем не пугливую, казалось бы, трудно было чем-либо поразить или хотя бы озадачить. Но тут она вдруг оказалась в полнейшем изумлении, даже потрясении.
Мадам Ловитон уставилась на Галлимара своими широко раскрытыми льдистыми глазами, которые засасывали каждого, кто в них заглядывал, и мысленно вопрошала себя: «Это Гастон шутит со мною так странно и жестоко или он и в самом деле бредит? Это и в самом деле деловое предложение или неприкрытое издевательство?»
Кажется, едва ли не впервые в жизни она растерялась.
Однако Галлимар отнюдь не бредил и не шутил, он был серьезен, как никогда, и Жанна очень скоро это поняла. Впрочем, досточтимый мсье Гастон не стал ожидать, когда невеста Робера Деноэля оценит всю серьезность сделанного им предложения.
Он едва прикоснулся губами к истонченной ручке великолепной, сногсшибательной Жанны Ловитон, а потом стремительно вскочил с диванчика и побежал, дабы продолжить обход гостей. Да, у хозяина приема есть свои права и обязанности, от коих он свершено не может отступать.
Прием на Рю Себастьен Боттэн, где располагалось и располагается до сих пор прославленное издательство «Галлимар», был еще в самом разгаре, и мсье Гастон продолжил обход гостей. Он и в самом деле торопился — ведь ему надо было успеть поговорить с каждым.
Но как ни был Галлимар занят в ту минуту, как ни был озабочен предстоящими светскими беседами, мысленно перед ним роились два образа — это были Жанна и Деноэль, жених и невеста, владелец издательства и адвокат.
Часть вторая
Маленькое отступление о Жанне Ловитон
В мадам Ловитон совсем не чувствовалось сухопарости, субтильности и мелкости, присущих большинству парижанок. Она была тонкая, но очень уж высокая, громадная даже, и костистая, напоминала какую-то большую и хищную птицу.
Тем не менее Жанна была истинная парижанка. Для меня это очевидно.
Бальзак как-то заметил, что мозг парижанки представляет собой сильно натянутые стальные тросы. Так вот эти тросы в мозгу Жанны, без всякого сомнения, наличествовали, и были они очень даже сильно натянуты. В Жанне повышенная женская чувственность и особая привлекательность жили отнюдь не сами по себе, находились не на воле, а в плену — они были в прямом подчинении у этих стальных тросов.
Жанна повелевала не только другими, но и собой, своим собственным естеством. Громадный ум в ней был в абсолютном сращении с чудовищной волей.
Кстати, при всем своем чрезвычайном уме и исключительно тонкой интуиции, Жанна так и не смогла стать настоящим писателем, хотя страшно хотела этого. Она выпустила за долгую свою жизнь четыре романа, но ни один из них не пользовался ни малейшим успехом. Зато величайшим успехом, в качестве компенсации, пользовалась она сама.
Жанна Ловитон управляла крупнейшими адвокатами, дипломатами первой величины, но в первую очередь — творцами слова, и прежде всего теми, кто был гордостью издательского дома «Галлимар». Вот первая шеренга из гвардии ее писателей-возлюбленных: Курцио Малапарте, Сен-Жон Перс, Жан Жироду и, наконец, Поль Валери.
О последнем из этого списка надо сказать особо.
Поль Валери — поэт, критик, эссеист, законодатель французского литературного вкуса конца XIX-первых десятилетий ХХ века — был центральным обожателем Жанны Ловитон.
Их интенсивный и глубокий любовный роман длился с 1938-го по апрель 1945-го года, пока мадам Ловитон не собралась замуж за Робера Деноэля.
Поль Валери посвятил Жанне более сотни любовно-эротических стихотворений. Это целостный свод текстов, который был впервые издан не так уж и давно (Поль Валери. Корона / Коронилла. Стихи, обращенные к Жану Вуалье. Париж, 2008): потомки писателя долгое время не давали позволения. Эта книга — памятник великой любви поэта к потрясающей женщине, которую он называл по-немецки «lust» (желание»).
И когда эта женщина-«желание» оставила поэта, он впал в бездну беспросветного отчаяния. Разрыв произошел в день Пасхи. Валери написал: «Воскресение, обратившееся для меня Положением во гроб». Он еще создал стихотворение, посвященное Жанне. Там были такие строки:
«А Ты… никто не будет любить тебя
так глубоко и сильно, как я.
Музыки, подобной музыке моей любви,
ты не услышишь больше никогда. Никогда».
Ради Деноэля Жанна ушла от великого Поля Валери, а потом решила вдруг, что и с Деноэлем ей не совсем по пути. Что же определило этот совершенно неожиданный и такой крутой поворот?
Думаю, что Гастон Галлимар все ж таки, судя по всему, убедил Жанну, когда доходчиво объяснил ей, что при Деноэле она может быть лишь марионеткой, она, несравненная, неотразимая Жанна Ловитон (вспомним вечер, описанный вкратце в предыдущей главе).
Да, Робер любил ее бешено, даже, пожалуй, до самозабвения, но не до забвения издательства «Деноэль эдисьон». Он как будто на все готов был ради нее, но только не был в состоянии отринуть от себя любимое свое детище или хотя бы понизить его совершенно особую, исключительную роль в своей жизни.
Вот Жанна в итоге и решила выйти не за Деноэля, а за его издательство. Но для этого Деноэль должен был или радикальным образом измениться, или… исчезнуть. Третьего было не дано.
Вообще-то я думаю, что Жанна, как видно, просто не смогла удержаться от искушения.
Она ведь, как можно теперь судить, была всерьез и сильно влюблена в Деноэля и знала, остро чувствовала, что и он ее сильно и преданно любит. Наконец, ей страшно нравился этот умный и бешеный зверь, игрок необычайно дерзкий, дьявольски хитрый и опасный.
Жанна открыто и честно разорвала с великим своим возлюбленным Полем Валери, предупредив его, что собирается в ближайшее уже время вступить в брак с Деноэлем. И тут…
Итак, в апреле 1945-го года Жанна объявила о разрыве. Двадцать второго мая Валери написал последнее стихотворение, оно по-прежнему обращено к Жанне Ловитон, но уже к Жанне, навсегда оставившей поэта:
«День долог… без тебя, без нас, без «Мы», без «Ты»,
Руке моей без пустоты
Знакомые не отыскать колени,
Вторая — вся в тоске о плене
Густых волос… И не могу я, сам не свой,
Сойтись — лицо к лицу — с опасной головой.
День долог… опершись о мой, твой лоб не сможет
Развеять мысли в нем, что так его тревожат.
Не можем заглянуть в глаза друг другу мы,
Не пью я из твоих манящей черной тьмы,
И нет в моих ни слез, ни светлого всполоха.
Как долог день. Мой ум беспомощен. Мне плохо.
Объятье разомкнешь… и смертью засквозит.
И мне родною став, она меня сразит.
И выбор за тобой… решение простое:
Вот ты, вот смерть. И я застыл меж вами стоя,
И знаю я теперь уже наверняка:
Жизнь может оборвать любимая рука.
Через три месяца после того, как разрыв был объявлен, неутешный Поль Валери умер, еще до этого объявив о своем положении во гроб.
А в ноябре того же года Робер вручает своей суженной бумагу, из которой явствует, что он продает свое успешное издательство, надо только вписать имя покупателя.
Вот Жанна Ловитон и не удержалась. Захотелось ей вдруг стать не фиктивным, а настоящим, полноценным владельцем успешного парижского издательства.
Явно в 1945-м году бес попутал Жанну Ловитон, бес в лице двух издателей-соперников, один из которых был ее любовником, а другой — другом. Ясное дело, я имею в виду Робера Деноэля и Гастона Галлимара.
Часть третья
Выстрел в спину
Робер и Жанна второго декабря 1945-го года отнюдь не были в гостях и вовсе не собирались в театр, — им было не до гостей и не до театров.
Весь день они пробыли в гарсоньерке, которую Деноэль снял для их встреч, разбирали издательский архив, уничтожая все, что хоть как-то было связано с оккупационным периодом (переписка с послом Германии Отто Абецем, хотя она была чисто деловая, ничего специфически нацистского в ней не было, в основном то были просьбы о добавочном выделении запасов бумаги — и все же это был компромат. А еще записочки от Селина, в которых тот самозабвенно громил евреев и т. д.). В общем работали как проклятые, лишь отвлекаясь на минуты любви.
Около семи наскоро поужинали и стали собираться. Билеты в театр были загодя положены Жанной на дно ее сумочки. В театр, как я уже сказал, они и не собирались — билеты должны были Жанне пригодиться для будущего объяснения с полицией, которое было совершенно неизбежно в свете того, что мадам Ловитон задумала.
Заблаговременно Жанна запаслась и сертификатом, удостоверявшим, что здоровье ей не позволяет ходить пешком (это для вызова такси, что в 1945-м году было сделать совсем не просто). Сертификат этот Жанна опять же заблаговременно положила в свою сумочку, ибо отличнейше помнила, что в тот день ей придется вечером вызывать такси.
Потом они сели в машину и поехали в направлении бульвара Инвалидов (предварительно они еще заехали домой к Жанне, на улицу Ассомпьон, оставили там чемоданчик с золотыми слитками — Робер решил, что досье его есть более весомый аргумент, чем золото), где на пересечении с улицей Гренель их должны были ждать Леви и Аното, согласившиеся выступить негласными посредниками между Деноэлем и комиссией по очищению издательств.
Слухи о досье, собранном Деноэлем, уже довольно широко циркулировали тогда по Парижу, И вот Деноэль хотел показать его посредникам, чтоб они убедились, что там есть материалы, уличающие самого председателя комиссии. Эти посредники должны были передать потом свои впечатления от досье Реймону Дюран-Озиасу и сообщить, со слов Деноэля, что он обнародует досье, если комиссия попытается хоть каким-то образом наказать его.
Встречу устроила и спланировала Жанна. Она рассказала Деноэлю, что Леви и Аното весьма близки в настоящее время к Дюран-Озиасу, хотя и не являются членами комиссии.
Те уже их ждали в условленном месте.
Деноэль, выскочив из машины, раскрыл папку с досье, но не выпускал ее из рук. Жанна стояла рядом с ним и светила на заветные листочки фонариком.
Леви и Арното внимательнейшим образом изучали материалы. Но Деноэль вдруг довольно грубо сказал: — Ну хватит. Достаточно.
Он решительно захлопнул папку и собирался что-то еще сказать. В этот момент Леви сделал какое-то непонятное и чрезвычайно быстрое движение, и вот уже папка оказалась у него в руках. Затем оба адвоката бросились наутек. Произошло все это в какие-то доли секунд.
— Воры! громко крикнул, даже прорычал Деноэль. Затем, обернувшись к невесте, он бросил: — Жди меня. Я их мигом догоню.
Робер кинулся в погоню, стремительно выкидывая вперед свои громадные ноги и, несомненно, быстро бы нагнал беглецов, но тут произошло неожиданное, немыслимое даже.
…Тут Жанна, оказавшаяся за спиной своего жениха, вытащила из кармана плаща кольт (она с ним не расставалась: время-то почти военное, Париж был весь набит оружием) и выстрелила.
Пуля попала в спину Деноэлю, и он рухнул на мокрый асфальт. А Жанна кинулась вызывать такси.
18-го мая 2013-го года.
г. Париж.
Эпилог
Итак, Жанна Ловитон честно, если можно так сказать, заработала свои пятнадцать миллионов франков: второго декабря 1945-го года Робер Деноэль навсегда выбыл из игры. И уже буквально на следующий день посыльный от мсье Галлимара вручил ей громадную коробку, а точнее большой ящик шоколадных конфет с коньяком. Когда Жанна разрезала розовую шелковую ленту, обшитую жемчужинками, и вскрыла ящик, то оказалось, что он наполнен не конфетами, а купюрами.
Восьмого декабря Жанна явилась на заседание комиссии по очищению книгоиздательств и предъявила бумагу, из которой явствовало, что еще тридцатого ноября Робер Деноэль продал ей сто процентов акций своего издательства. Вдова покойного Сель Деноэль подала в суд, но в итоге проиграла его: бумага была составлена по всем правилам, все подписи были действительные и, кроме того, слишком уж сильны и прочны были связи мадам Ловитон с адвокатско-прокурорским миром четвертой республики.
Через пять лет (как было условлено по устной договоренности), а именно в 1950-м году, Жанна продала Гастону Галлимару девяносто процентов акций своего издательства, заработав вторую половину обещанного вознаграждения, еще пятнадцать миллионов франков. А еще через год, в 1951-м, она отдельно продала Галлимару все права на издания произведений Луи Фердинанда Селина. Через некоторое время он выпустил Селина в своей прославленной серии «Плеяды». Это был триумф, к которому знаменитый издатель шел целые десятилетия.
Жанна Ловитон, последняя любовь Поля Валери, поселилась на авеню Монтень, улице самых дорогих парижских магазинов, символизирующих сверхроскошную жизнь. Четыре романа не принесли ей ни успеха, ни денег, но, тем не менее, она стала по-настоящему богатой женщиной.
Да, а издательство «Деноэль» до сих пор существует и даже процветает в системе издательского дома «Галлимар».
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer8-kurganov/
