***
Как под вечер ноет спина от грыж,
Так душа болит, будто жмёт в плечах.
У меня есть кот, он мохнат и рыж,
Он приходит ночью ко мне молчать.
Чтобы я могла не кричать, не петь,
Мир рукой придерживать, как живот,
Чтоб во мне дрожала земная твердь,
За края не выпустив ничего.
Чтоб услышать вдруг, как гудит маяк,
Как в морской утробе смеются сны.
У меня есть кот, у кота есть я
И почти что семь часов тишины.
ДВАДЦАТЬ СЕМЬ
Хорошо, что не рок-звезда –
Радость, слышите, благодать.
Двадцать семь.
Все чужие долги отдал,
А свои не успел отдать.
Двадцать семь.
Променял миллиарды строк
На сомнительный результат.
Двадцать семь –
Это, в общем, нехилый срок,
Чтоб в итоге никем не стать.
Двадцать семь.
Не известен, не знаменит,
Не услышан, но что с того?
Двадцать семь.
Что набатом сейчас звенит,
Через год зарастёт травой.
Двадцать семь.
Потерял свой словесный дар,
Тишиной провонял насквозь.
Двадцать семь.
Хорошо, что не рок-звезда –
Может, будет и двадцать восемь.
***
Как, скажи, летать теперь, братец сокол?
У меня под рёбрами зреет солнце,
Я его ношу в себе пятый месяц
И не знаю, сколько ещё придётся
И какая будет за то награда.
Я ползу по льду, прогоняя зиму,
От того внутри расцветает радость,
Плодоносит ужас невыразимый.
Как, скажи, летать теперь, братец сокол?
От самой себя никуда не деться,
У меня под рёбрами зреет солнце –
Там, где раньше билось живое сердце.
***
Бросить пригоршню слов в карман – так себе валюта,
Было б можно за них купить хоть одну минуту
Любви – я отдал бы их сто килограммов брутто.
Чтоб в другого врастать ребром, неотрывной частью,
Променять все свои слова на простое счастье,
Вспоминать о былом, но, в общем, не так уж часто.
Не колоть себя изнутри ни иглой, ни спицей,
Ни строкой, что давно не может никак родиться,
Никуда не спешить, ведь некуда торопиться.
Не глотать чей-то крик и собственный плач до дрожи,
В череде безмятежных дней, как один, хороших,
Оставаться углем, застывшим в янтарной броши.
И понять – променял огонь на потёртый шиллинг,
Ни на йоту не став выносливей и двужильней,
Просто так потеряв всё то, для чего мы жили.
И с тех пор не держать во рту ни строфы, ни строчки,
Замолчать, умереть, воскреснуть, поставить точку.
Чтобы самой обыкновенной весенней ночью
Бросить пригоршню слов в нагрудный карман сорочки.
***
Тишина обступает – ну же, кричи и пой!
Убегай от немого страха любой тропой,
Там, где ночью слова приходят на водопой,
Полон звуками даже воздух.
Но ложится ладонь холодная на плечо,
И под ней обгорает кожа – болит, печёт,
Под нетающим льдом становится горячо –
Не бывает теплей мороза.
Не ищи сотню оправданий, потом причин.
Звёздный отблеск горчит, но сладок огонь свечи.
Острие ищет мякоть – пой же, кричи, кричи,
Немоты заглушая поступь.
Тишина обступает, бей же её под дых,
Разгоняй ледяной туман и горячий дым.
Хватит слово держать во рту, в рот набрав воды,
Пой же – петь никогда не поздно.
***
Слово печёт в груди,
Мама печёт пирог.
Будешь совсем один,
Выскочишь за порог,
Выскочишь за порог,
Станешь босой на снег.
Тот, у кого нет ног,
Не оставляет след.
Надо позвать врача,
Но для того нет губ.
Ноет изгиб плеча –
Тот, что ещё в снегу.
Слово печёт во рту,
Мама пирог печёт.
Греешь под мышкой ртуть,
Ртути не горячо.
Будет сестра кричать,
Будет ругаться мать.
Надо позвать врача…
Можно уже не звать.
***
Мне говорили, что там, по другую сторону, будет легче.
Нет, не то чтобы райские кущи да птички божьи,
Но хотя бы теплее немного и света из окон больше,
Планировка получше, раздельный санузел, большая кухня.
Впрочем, нет, это всё не важно.
Обещали ведь что-то такое, о чём просто так не скажешь.
Нет, не то чтобы тайна, но как будто слова из горла
Не хотят выходить наружу, только звук – беззащитный, голый –
Остаётся во рту и под вечер горчит, как дурной эспрессо,
Не найти на него управу.
Нет, не то чтобы врали, говорили, по сути, правду,
Даже больше чем правду – что-то проще, приятней, краше,
Заменяли небесную манну небесной же манной кашей,
Планировкой получше, светлой кухней, отличным кофе
В белой чашке, до края полной.
Может, просто ошиблись, может, я до конца не понял,
Что имелось в виду, слишком сложные, может, вещи.
Говорили, что боль конечна, боль, конечно, слабей чем вечность,
Говорили, что там, по другую сторону, места нет никаким заботам,
Нет ни радости, ни печали…
Я стою по пояс в речной воде, чтобы солнце ловить плечами.
Слышишь, время и вправду лечит.
***
Не говори, какой нынче чёртов год,
Стали ль мы чуть умнее с тех пор, когда
Не признавали варежек и колгот,
Были через один – металлист и гот,
Пили вино, текущее, как вода.
Не говори мне, сколько с тех пор прошло,
Сколько мы жили, сердце в ладонях сжав,
Стали ль белее шрамы на месте швов
Или морозный воздух не так дешёв –
Тот, что вдыхали жадно на брудершафт.
Стали ль мы чуть выносливей и сильней
Или старей от радостей и хлопот?
Небо сегодня ближе, но холодней.
Я не считаю больше прошедших дней.
Впрочем, и той, что рядом – уже не мне –
Не говори, какой нынче чёртов год.
***
Будет музыка – не слова,
Не земля – трава,
Не осенняя охра – чистая синева.
Будет август лежать во рту и горчить чуть-чуть,
Сентябрю ни на йоту не уступив права.
Будет рваться тугая тишь –
Так узнай, услышь,
Как пищит полевая мышь, как шумит камыш,
Как чужая ладонь спускается по плечу
И как я говорю о том, о чём ты молчишь.
Серп луны будет злей ножа,
Будет время жать
То, что прежде мы не решались с тобой сажать.
И когда, опьянев от радости, закричу,
Приходи – мне на это нечего возразить,
Приходи – мне уже не хочется возражать.
***
Сочетать в себе сотню нелепых, неверных черт,
Состоять из штрихов, где каждый – небрежен, груб.
Нет ни капли гармонии в остром таком плече,
Обнажённом колене, треснувшей коже губ,
Непричёсанном локоне, лишнем тепле руки.
Но когда те, что глаже, правильней, станут в ряд,
Быть красивой привычно красивому вопреки
И несчётным своим изъянам благодаря.
***
В городе всё мне стража и всё – конвой:
Вязкий туман, что крутится над Невой,
Выстрел из пушки, старой, небоевой,
Чей-то протяжный вой:
«Стой, обернись, останься женою Лота!».
Город с любовью тянет меня в болото,
Ведь, чтобы я осталась к утру живой –
Не его забота.
***
Помни: теперь важнее не суть, а форма.
Будешь, как все, удобным, простым, конформным,
Станешь большим, похожим на человека,
Веки уронишь ночью – и четверть века
Вылетят, как из дула, в комок простынок,
Вырастет дочь, рождённая вслед за сыном.
Окна закрой, там дует, ещё простынешь.
Лета течёт за Стиксом и Ахероном,
Раненым горлом, на пол разлитым ромом.
Помни: теперь важнее лишь звук, не слово,
Словно давно приёмник подгрудный сломан.
Кашу заваришь, щедро приправишь кашлем,
Станешь – нет, не мудрее, а только старше.
Вот бы в петлю, чтоб там ни долгов, ни пеней,
Петли дверные смазать, чтоб не скрипели,
Ангелы замолчали, но мы допели.
Лета течёт за Стиксом, а Стикс – за Летой,
Порванной лентой, дверью в чужое лето.
Помни: теперь важнее не смысл, а голос,
Гордость – не знать, но знать это – тоже гордость.
В старости будет время лелеять точность,
Вырастет сын, рождённый за младшей дочкой,
Вырастут все, кого так любили в детстве,
Вырастешь даже ты – никуда не деться.
Я ухожу на небо – как мне одеться?
Лета течёт за Стиксом и перед Стиксом,
Пойманной синей птицей, иглой и спицей…
Нет, не грусти, что не удалось проститься.
