Это была фантастика: только-только сугробы, морозы, дублёнки, и ноги в меховых сапогах разъезжаются по гололёду – и вот уже пальмы, шорты, шлёпанцы на босу ногу, птичий гомон и воздух, напоенный ароматом цветов. Мы – это я, Саша Волчек, по мотивам тёзки-Шурика прилетевший на остров собирать гавайский фольклор – бывший коллега из минского института культуры сделал мне такой заказ. И друг детства Пецька – Петя Селюжонок – он немного старше, учитель рисования в middle-school Анкориджа, вернувшийся сюда в поисках ответа на загадку, мучавшую его уже почти год. Именно год назад он привёз выписанную из Минска молодуху в отпуск на Гавайи, и она вдруг дала ему от ворот поворот из-за местного чувака.
Мы должны были прибыть на остров засветло, однако наш рейс Анкоридж-Гонолулу задержался, и стыковочный самолёт улетел. Пока ожидали следующего рейса при пересадке в Гонолулу, Селюжонок продолжал бубнить то про бросившую его жену, то про гавайку за стойкой «Топ-сандвича», потребовавшую у меня ай-ди за купленный хот-дог. Я бы эти четыре доллара заплатил наличными, но в руках у нас были сумки и кожухи, что в тропиках ни к чему, и я расплачивался кредиткой. Ей-богу, такой мелочи я бы и значения не придал, а он всё нудил и нудил, будто чем-то не приглянулась именно его физиономия. Даже когда мы уже катили по взлётной полосе, он, всё ещё вызывая у меня смех, поносил каждую из этих дам. Хотя, для его нудежа куда больше оказалось причин из-за темени, в которую мы окунулись, стоило выйти из здания местного игрушечного аэропорта. В накрывшем нас чёрном бархате кроме звона цикад не было ни звука, ни шороха. До офиса «car rental» – службы аренды автомобилей – нас довёз их фирменный шаттл, а иначе бы и вовсе хоть задавись. Впрочем, дальше предстояло самостоятельно найти снятую по интернету и уже оплаченную комнату в частном доме городка Капаа, где мы и должны были разместиться на всю неделю нашего пребывания. Выданный нам ветхий «Шевроле» фыркал и чихал, будто старая кляча, вызывая наши большие сомнения в его работоспособности. На одометре значилось целых 75 тысяч миль. Но американское же – значит лучшее… Неважно, что чихает и дёргается!
Машину я арендовал впервые в жизни также, как и впервые оказался на Кауаи – небольшом гавайском островке, самом древнем из всего архипелага и потому освоенном хуже других. Связь с интернетом то и дело исчезала, навигатор ничего не показывал, фонари были один на километр, да ещё Пецька продолжал талдычить своё, и я ехал почти наугад, радуясь, что хоть дорога была без ям. Всё же цивилизация – великая вещь. Когда-то, лет 200 тому, этот клочок земли входил в понятие «Русские Гавайи», тут даже располагались три неприступных форта Российской империи. Но, к радости америкосов, русские бросили свои форты и вообще тропики – им больше по сердцу трескучие Сахалины да Камчатки, и первое, что сделали янки – понастроили дороги. Далеко не отличные, но всё-таки. Иначе так бы и жили тут дикари в шлемах из перьев, с луками за спиной и в тростниковых юбочках вблизи крепостных стен из тяжёлых вулканических плит, воздвигнутых суровыми русскими воителями. Но даже с дорогами тут особо не разгуляться – ведёт, а куда – одному их гавайскому божку известно: ни единого указателя. Петляли мы довольно долго – как-то даже чуть не наехали на корову, мирно жующую жвачку на обочине. Пока не сообразили, что едем совсем в другом направлении – в горы. А нам – к океану.
Тогда я, остановив машину, и, уже не в силах терпеть ни Пецьку, ни спазмы в животе, опорожнил кишечник прямо у обочины, чем и переключил его внимание на другую волну.
– А что будет, когда утром увидят твою кучу? – затянул он новую песнь скрипучим голосом школьного ментора. – Так поступать нель-зя! Не-э-тич-но.
Этой этичностью он меня уже заколебал. Я бы на месте его учеников стрелял бы таких из водного пистолета. Но я резонно ответил:
– Если мы заблудимся, господин учитель, придётся делать это уже вдвоём и не раз. Так что моли бога, чтобы нас не съели, как когда-то Кука. Его ведь сожрали именно на этом острове.
После чего Пецька испуганно замолчал, а я, попетляв по зигзагам дороги и тщетно всматриваясь в скрытые зарослями адреса, наконец разыскал и нашу хижину. К моему удивлению, дверь была не только не заперта, но и раскрыта настежь. Вход охраняла только сетка от комаров. Мы ввалились в предназначенную нам комнату и тут же на пару минут рухнули в кровать. Она оказалась одна на двоих. Да ещё и не King, а Quinn size. Ладно хоть не Twin!
– Да ладно, – отмахнулся я от Селюжонка, который уже раскрыл было рот, как насчёт единственной кровати, так и насчёт отсутствия стола и телевизора. Заодно и по поводу брошенных в машине вещей. Но часы подбирались к полуночи – разбираться охоты не было, а раз дом не запирался, авось и дублёнки наши никто не украдёт – кому они нужны в тропиках! Мне доводилось когда-то быть в Греции, и я знаю – тропики в их переводе – поворот. Значит, тут всё будет не как у нас.
Так оно и оказалось. Хозяин – бодрый малый примерно моих лет, несмотря на поздний час, лениво причащался пивком на заднем дворе, куда мы заглянули в поисках туалета. Думали увидеть что-то вроде навеса или козырька под пальмовыми листьями, с бамбуковой мебелью и площадкой для барбекю. Но попали в обычный житейский хаос прямо под открытым небом. С клеткой для поросёнка, вросшей в жёлтый океанский песок, с охотничьим ружьём, небрежно брошенном на грубо сколоченный стол. Среди пыльных мисок и с грудой окурков в надколотых тарелках. А ещё с неожиданным выходом из гаража прямо на улицу: гараж оказался вообще без дверей. Туда можно было заходить хоть со стороны двора, хоть со стороны проезжей части, по которой весело сновал местный транспорт.
– Хелло, парни! И welcome! Двери? А зачем двери? – отбросил хозяин скомканную баночку из-под пива в служившие ему естественной изгородью заросли. – У нас тут вообще никто не запирается.
Он оглядел нас с головы до ног, будто давая оценку нашему моральному и физическому облику. И добавил с немного насмешливой полуулыбкой:
– Сколько тут живу – не слышал, чтобы кто-то запирал ни дома, ни машины. Разве что вы и откроете сезон первыми.
Обиженный Пецька приготовился было ему ответить, но тот, не взяв его желание в расчёт и немало не смутясь, сунул мне руку. Она была неожиданно крепкая и энергичная.
– Каноа, – представился он с несколько угрюмой вежливостью. – Просто Каноа. Так меня теперь зовут. Значит – свободный. А вообще я Эван Смит из Нью-Йорка. Но прежнюю жизнь я давно зачеркнул, потому просто Каноа. А вы зовите, как хотите.
И, погружая в песок чуть ли не по щиколотку свои жилистые, в глубоких шрамах ноги, развалисто пошагал в дом. Спать. Мы тоже вернулись к своей Qienn-size и мгновенно погрузились в божественный тропический сон.
В следующий раз мы увидели Эвана утром. Он что-то загружал в машину. Она стояла с внешней стороны гаража среди зелени, чуть поодаль нашей, и было странно, что мы вчера, когда парковались, её не приметили. Впрочем, что было заметить в той кромешной темени, которая клубилась до самого утра. Уже и петухи звали рассвет – орали в сотни лужёных глоток, а вокруг было всё также: хоть глаз выколи. Я после всех наших передряг ещё мандражировал и потому не мог понять, отчего скоро семь, петухи поют вовсю, а в окнах черно, как у негра в одном месте. Пока вдруг в один прекрасный момент, будто кто-то выключателем щёлкнул – вспыхнул восток. И сразу – ни дать ни взять – пушки грохнули: взорвался ещё больший петушиный и птичий гвалт, теперь уже тысячный. А со стороны океана полыхнуло исполинским костром, из которого в разные стороны рассыпалось разноцветное, сверкающее самоцветами, зарево. Минут через десять всё небо зажглось алюминиевым светом.
– Эх, жаль, краски и холст с собой не взял, – посетовал Селюжонок. – Карандаш такое не передаст. Поехали быстрее на пляж!
– Песок в дом не натаскайте, – крикнул нам вдогонку хозяин, заводя мотор. – Снимайте на веранде обувь.
Мы рассмеялись. Песок показался нам куда более безобидным, чем паутина в углах и громадный таракан (или жук?), который внимательно изучал Селюжонка в душевой.
Так началась наша неделя на далёком тропическом островке, где в январе стоят стабильные плюс 27, и из-за такой лютой зимы в торговых палатках было не найти купальных плавок, а в ресторанчиках не держали мороженого.
– Это невыгодно – спроса же нет. Зима, – со знанием дела растолковал нам китаец Ли из соседней комнаты. Он въехал неделей раньше – прилетел из Гонконга на какую-то научную конференцию по торговому маркетингу и всякий день поражал нас изяществом манер и сливочного цвета костюмами в комплекте с дорогими брендовыми галстуками. Он их менял ежедневно. Я даже подумал, что когда вернусь домой, тоже оденусь с таким шиком! Ли был вполне ничего, он возвращался домой за полночь, давая нам время вволю посплетничать на его счёт. Несмотря на свою стильную внешность, он не удостаивался внимания даже туземок, постоянно навещавших нашего хозяина. Обычно они сидели на заднем дворе и, напевая, плели традиционные здесь гирлянды для туристов, запивая это дело местным пивом «Лонгборд». Бизнес. Но девчонки с удовольствием вели нехитрое хозяйство – выпаивали молоком его поросёнка, чистили-драили душевую, если он просыпался хмурым. Ли для обеих был как бы невидим. Как и мы, впрочем. Хотя, стоило мне проявить интерес к их песням, запевали они уже громче. Но Пецька, который, как всякий художник, не расставался с блокнотом, не переставал брюзжать по поводу женской безголовости – их поведение наталкивало его на воспоминания о жене. Она сбежала от него из-за такого же охломона, имевшего привычку в любую погоду скакать на доске по волнам. Эван же в своих до колен задранных штанах и растатуированной спине, узор которой скрывал видимые шрамы и вероятно заменял ему рубашку, выглядел даже против нас полным раздолбаем. Чтобы подчеркнуть разницу с хозяином, мы старались приодеться – не пристало нам походить на опустившегося американца с Богом забытого острова. Чем мы хуже Ли?
– А захотите покайфовать, – как бы отвечал он на наш молчаливый вопрос, – сходите в ресторанчик на пляже. Прямо тут недалеко есть превосходные отели. Я туда не попал – места забронированы на несколько месяцев вперёд. А там чудесно, как раз там и поют гавайцы. Нет ничего лучше гавайских песен и танцев. На них спрос. Представьте: ночь, океан, факелы и песни… Эх, раскрутить бы продажи. Но я не инвестор, я – маркетолог. А их песни – чудо. Ну а если зайдёте в кафе во время «happy hour» – с трёх до пяти, любое блюдо по три доллара. И дринки. Обязательно закажите май-тай. Это коктейль на основе чёрного и белого рома. С миндальным сиропом и ананасным соком. Я его очень люблю. В мире нет ничего приятнее, чем май-тай, поверьте на слово.
И показал безукоризненно белые зубы. Под стать машине, которая была у него тоже от кузова до салона в молочной гамме.
Мы иронично переглянулись: изысканный китаёз полагал, что мы не знаем, что такое май-тай!
Вообще-то здесь, на острове, его изысканность значения не имела. Народ тут чаще ходил в шортах или в спортивных штанах. Но нашу абсолютную, не подвергаемую никаким сомнениям зависть он всё равно вызывал. Особенно кафешкой, где каждое утро завтракал. В целях экономии, мы, конечно, предпочитали что-то сами сварганить на эвановской кухне. Тем более что Эван предоставил для этого целый набор разнокалиберных кастрюль и сковородок. Они свешивались с решётки под потолком прямо перед нашими носами, настойчиво напоминая о себе. Да и всякие масла, соли, приправы в кухонных шкафах игнорировать было бы глупо. Мы прикупили в «Фудлэнде» вкуснейшие местные яйца, курятину-говядину, сок гуавы и разные другие вкусности – и кайфовали. Но всё-таки иногда забредали и в тот «куриный рай». «Куриный» потому, что интерьер там был посвящён различным породам местных кур, которых остров насчитывал тысячами. Несушки экспонировались во всю стену: были и снежной белизны, и пеструшки, похожие на тех, что бегают по нашим сельским подворьям, и благородные хохлатки со своими генералами в рясной жемчужной россыпи – глаз не оторвать. Все на длинных ножках и готовые к бою. Фаянсовые, фарфоровые, из металла и папье-маше, даже сплетенные из перьев в натуральную величину, и, если бы не гребешки, ало взблескивающие от пролетавших мимо фар, многих можно было бы принять за живых. Потому что в тусклом люминесцентном освещении такими и казались. В той кафешке мы наедались омлетами и блинами – так называемыми «панкейками» с макадимией – местными орехами, и напивались до отвала превосходного декафа – кофе без кофеина, который к тому же подливали бесплатно – free refill, так что еле вылезали потом из-за стола.
– Эх, живут же люди, – с завистью говорил Пецька. – А тут копейки приходится считать – мне ведь и подарков домой надо. Вдруг моя дура вернётся?
Ещё и по этой причине мы не следовали примеру Ли и столовались самостоятельно. Как говорится, желудок – не зеркало!
Но разговоры с Эваном становились всё интересней – на его дворик стало захаживать ещё больше гавайек. Одна из них, самая красивая, – с высокими скулами и широко разведёнными глазами – нравилась мне, а другая – Пецьке. Вторая – белокожая – больше походила на жительницу материка. И Пецька часто рисовал её в своём блокноте, вызывая одобрительные улыбки остальных. Улыбки их, впрочем, ничего не означали. Вообще их интерес был сродни интересу детей. Только в детских глазах и прочтёшь такой откровенный телесный интерес, в котором не прочитывалось трепета ни от формы одежды, ни от статуса или титула – девчонкам просто хотелось понять, кто мы и что от нас ждать. В этом смысле мы, как и положено взрослым людям, давно научились скрывать своё любопытство за стёклами очков или непроницаемым выражением лица. Гавайки же ничего не скрывали. Они просто смотрели.
– Совершенно не понимают этики, – разочаровался Селюжонок, когда это понял. – Уставятся как козы и смотрят.
– Я вообще-то безработный. Если официально, – говорил Эван, аккомпанируя девчонкам иногда на укулеле – гавайской гитаре, иногда на ипу – лакированном гавайском барабане, напоминающем тазик. – В тропиках работать грех, да и негде, тут безработица около 11% – выше, чем везде в Америке. Вон она – профессиональная музыкантша, – кивнул он на ту, белокожую, – помыкалась-покрутилась на Большой земле. И приехала сюда. А родилась в Филадельфии. Там и музыке училась. Ей это было не сложно, у неё мать – гавайка, а у гавайцев к музыке способности от рождения. Но там музыкой не прокормишься. Здесь жить легче. Не надо столько одежды, сколько, к примеру, вам. И не надо так тратиться на еду, как вам. Еда у нас круглый год возле дома. А океан полон живности. И куры тут дикие – только прикорми. А у меня вообще свой маленький бизнес – сдаю эти две комнаты – и клиент идет бесперебойно, как косяк рыбы, и мой дом на меня работает. Простыни-одеяла автомат стирает. – Пальцы Эвана перешли в такой оглушающий ритм, что я даже подумал, что, наверное, на материке он был ударником в джазе. А гавайки вдруг застыли, глядя на него, а потом зачарованно и закрыв глаза, запели что-то новое. Я быстро набросал мелодию, пытаясь им подпеть. А потом та, что была немного похожа на европейку, захлопала первой в ладоши, что-то лопоча по-своему. И все зааплодировали, а Эван заиграл на укулеле что-то вроде туша.
– Тоже мне, отставной козы укулельщик, – пробурчал ревнивый Селюжонок, продолжая и дальше что-то бормотать вполголоса. Я понял – впереди у меня его монолог в полном объёме.
Наверное, это прочиталось и на моём лице, потому что Эван понимающе усмехнулся, внимательно посмотрев на нас обоих.
– Вы бы, парни, сегодня на пляж не ходили – тайфун может налететь, – вдруг выдал он с многозначительной ленцой. – Утром солнце со стороны горы всходило.
– К-как это? – немедленно оборвал свой нудёж Пецька, и глаза его выразили крайнюю степень тревоги.
– Да так… Восход всегда с востока. А перед тайфуном – с запада. Мы это знаем и – к воде уже ни на пушечный выстрел.
Последовавшая за этим немая сценка привела девчонок в состояние экстаза. Они хохотали так, как хохотал бы целый отель, а может, и ещё громче. До тех пор, пока посрамлённый Селюжонок, да и я заодно, не покинули поле боя без единого выстрела.
– И вот к этому бездельнику они бегают. А импозантный интеллигентный Ли им не подходит, – забыв уже обо мне, уныло констатировал Пецька наше отступление, конечно же, имея в виду себя. Он не учёл, что Ли был намного старше Эвана, а девчонки – и мальчишки, одинаково – все любят общаться с кем помладше. К тому же Ли съехал ещё утром, и на его место уже вселился какой-то аморфный кадр лет двадцати пяти. Целый субботний день он изучал остров по интернету, продавливая диван в ливинг-руме – общей комнате, где стоял старый кургузый телевизор – это было единственное место дома, напоминавшее о цивилизации.
– Педик наверняка, – брюзжал Пецька, исследуя в душевой содержимое новоприбывшего розового футляра с розовой же зубной щёткой. Паста в футляре тоже была розовая. – В субботний вечер дома сидит.
Я хотел было защитить парня, но Пецька завёл такую долгую галиматью на эту тему, что я отступился и ушёл на пляж один. А когда вернулся, застал друга в компании уже новых постояльцев – «педик» съехал. Вместо него на кухне гужевалась парочка молодых япошек. Уж точно что педиков. «Коничуа-сайонара…» С традиционным смехом – обычно узкоглазые смеются по любому поводу и без повода, чем бесят неузкоглазых – и тем же «Лонгбордо». Они что-то лопотали Селюжонку об их традиционно-японском понимании взаимоотношений полов, а он знакомил их с примерами из собственной жизни. В запале он даже описывал размеры собственных гениталий, подкрепляя этим свою версию причин ухода жены. И при этом силился вытрясти ответ на жизненно-важный для него вопрос «почему она так поступила». Японцы традиционно смеялись и пили пиво – они не знали ответа. Гавайки, которые были тут же, тоже не знали. Так что дискурс продолжался до полуночи и мешал мне спать. Чтобы хоть как-то отвлечься, я стал раздумывать о том, что за неделю в доме Эвана не было и часа простоя! Один постоялец тут же сменял другого.
– Так ведь это у вас всё упирается в деньги, – отмахнулся он, когда я об этом заикнулся. – А я на сей счёт не парюсь. У меня дружок был в Калифорнии – работал-работал, копил-копил, всё ждал, когда накопит парочку миллионов, вложит в дельце и заживёт с процентов. А в итоге напился, упал с яхты – и так и не нашли. Жизнь – она ведь, как падение с яхты: можешь выплыть. А могут и не найти. Или вот ещё: ты идёшь себе по улице. Дышишь всеми лёгкими. Солнышко. Птички. А тут – драка. И тебе не пройти, потому что пути ни назад, ни вперёд – ты как в клещах, хочешь-не хочешь, а ввязывайся. Ну, засучиваешь рукава, сжимаешь кулаки… Ты бьёшь, тебя бьют. И когда уже нет сил ни уклоняться ни самому бить, вдруг понимаешь, что это сон. И просыпаешься… в другой сон. И этот новый сон тебе понятен и приятен. А кроме того, ты его в любой момент можешь сам выключить. Что ты выберешь? Я выбрал остров.
– А не скучно одному? – Селюжонку наш разговор не показался интересным, и он повернул его в привычное русло.
– Мне? – Эван не сразу понял, о чём он. И ответил, как несмышлёнышу:
– Ты часто видишь меня здесь одним? К тому же, я вот дружка себе усыновил.
И кивнул на клетку с молочным поросёнком. Сосунок уже приучился к бутылочке, и Эван надеялся, что, когда он подрастёт, будут вместе ходить на охоту. Что будет делать на охоте поросёнок, я так и не понял. Гавайские трюфеля, что ли, вынюхивать?
– Вот такое у меня усыновление. А вот насчёт скуки… Дружище, по-моему, у тебя тоска о миражах, – заметил он, вгрызаясь в сочную мякоть ананаса. – Хочется сладкого потрясения реальности? Ну-ну… – он окинул Пецьку скептическим глазом. Лёд его радужки не растопили даже тропики. – Скука – болезнь бездельников. Просто психическая проекция, – сказал он тоном, каким, наверное, говорил бы доктор с пациентом. – И всякая там беспредметная тоска – тоже. Упёрся носом в точку – и ничего другого не видишь. Любые комплексы – это прореха в психике, воронка, своего рода спираль. Не миражи тебе нужны, а приключения. Когда у тебя охота к приключениям, этого добра найдёшь, где угодно. Но всё равно они – твои отражения из внутреннего. Психику лечить надо. Так что – в дурдом, парень. Если сам выпутаться не можешь.
Селюжонок вытаращился. Такого ему ещё никто не говорил. Даже сбежавшая жена, хотя она могла выразиться и покруче.
Я делал Пецьке усиленные знаки глазами – не суетись, мол, дай послушать! – потому что он уже налился багровым румянцем и кряхтел от злости.
Японцев-пьянчуг, усевшихся с пивом сзади, Эван также не принял в расчёт, как и своих девчонок-гавайек, пальцы которых по-прежнему плели гирлянды из орхидей. Он вообще никого не брал во внимание, когда говорил. Он просто выражал свою точку зрения. Наверное, на этом диком острове так было принято.
– Совершенно неэтичный человек, – шепнул мне Пецька, решив, что просто что-то не так понял, и я ему потом всё объясню.
– А за что боролся, на то и напоролся, – так же тихо ответил я, хотя наш хозяин не понимал по-русски.
– У нас говорят «любви без печали не бывает», – подал голос один из японцев.
– Да? – развернулся к ним Эван, и на лице его прописалось недоумение. То ли оттого, что он забыл об их присутствии, то ли эта мысль не вписывалась в его концепцию. – Может и так… Но другая ваша пословица говорит, что потребность в пище выше потребности в любви, – немного подумав, сказал он. – На голодное брюхо и песня не идёт. Ведь что такое любовь? Цветок, орхидея, например. – Он взял в ладонь готовую гирлянду и слегка встряхнул её. Комната наполнилась тонким ароматом. – Сколько ей жить, орхидее? Час? День? Ей невдомёк, что где-то под землёй, не видя света и не зная воздуха, день и ночь качают воду корни. Перестанут качать – и нет цветка. По сути, цветок паразитирует на корнях. Можно жить и так, конечно. На материке так многие живут. Ну а я выпал из этого процесса. Я сам себе и корень, и листья. А воды здесь много. Потому я хочу радости от того, что вижу вокруг себя. Хочу принимать и вбирать в себя. Просто быть. И мне совсем не важно, есть цветок или нет его. Цветы преходящи – сегодня есть, завтра – лепестки опали. Как там у вас «Какие свежие розы – и увяли»? – Он порылся на полке над столом – там стояло несколько книг, просто нам было не до чтения. Эван вытащил небольшой томик на английском.
– «Как хороши, как свежи были розы», – немедленно уточнил учитель Селюжонок. – Это Тургенев, – добавил он и покосился на гавайек.
– Тур… Чур-Гений? Нехилое имя для поэта. Но суть та же – мгновенность и недолговечность.
– Любовь вечна как мир, – пафосно парировал Пецька, наблюдая за реакцией девушек. Но те уже заваривали для Эвана какие-то травы и с насмешкой наблюдали за ним.
– Моя жизнь была долгой конфронтацией самому себе, – не отреагировал Эван. – Потом я оказался в Ираке. Вы не знаете, что такое хамсин? Нет? Ну так о чём тогда говорить? А мне они до сих пор снятся. И мой самолёт, по самое брюхо врытый в песок, тоже снится. И ещё стихи Киплинга. Знаете, какие?
Напрасно! Впустую!
Хоть выложись весь,
Но гонка вчистую
Проиграна здесь!
Это вам не Чур-Гений. Я ведь до той «Бури в пустыне» тоже, как ты, циклился на юбках и считал – ах, какой я несчастный, меня не любит Элейн. Вот вернусь с кучей денег и брошу к её ногам… Всё это чушь, парни. Детский сад. И безутешно рыдать никто не будет, и, если что, никакая куча денег не спасёт. И нас у тех проклятых арабов не бабы спасали, а ящерицы. Мы их чуть ли не живьем пожирали. И не забивайте себе головы химерами. Ушла-пришла… Когда с огромной высоты видишь цель только по приборам, тебя долбанёт по мозгам: вот он – город, люди – пых – и нет ничего и никого, были верблюды – бах – даже шерстинка не летает в воздухе. А своя собственная жизнь с пылинку покажется. Потому лучше просто быть! И ни у кого не отнимать этого «быть».
Он посмотрел на нас обоих так, будто только что собрал вселенную в фокус и на наших глазах создал новую.
– Один мой друг после Ирака оказался в инвалидном кресле. А я вовремя демобилизовался – успел «with honors», как говорится. Бросил Нью-Йорк и спасся этим островом. Я ушёл от их бега по кругу навсегда. Только иногда старые раны достают… Но зачем нам нужен был тот Ирак? А Югославия, а Ливия, а Венесуэла?.. Гренада? Давно уже на земле нет ни одной страны и ни одного островного государств, куда бы мы не сунулись. Американские базы, кстати, стоят на всех гавайских островах, даже тут рядом, на этом райском островке. Видели вывески на пляже: «осторожно, можете наткнуться на неразорвавшийся снаряд…»? Когда-то Бог изгнал нас из рая потому, что нам всё чего-то не хватало: яблок, земли, неба. Кто же перепрограммировал нашу генетику, парни? Обосрал нам рай. Минутку!
Эван развернулся и исчез на своей половине. И не вернулся. Внезапно лёг спать? Был он небрит, бледен и глаза его окружали тёмные круги. Наверное, в эту ночь ему снилась «Буря в пустыне».
– Отставной козы барабанщик, тьфу – снова съёрничал Пецька, когда из хозяйской половины раздалась яростная дробь барабана ипу, и белолицая гавайка – красивая девушка с длинными волосами кинулась туда со своим отваром, так и не одарив Пецьку взглядом.
– И чего им надо, этим бабам? – сумрачно буркнул он, разглядывая себя в зеркало, отражавшее нашу убогую комнатушку.
Япошки гужевали до утра. А утром на их место вселилась немолодая велосипедистка – англичанка лет шестидесяти с породистым лицом и спортивной фигурой. Дама, как она сказала, уже исколесила всю северную часть острова и утром собиралась посетить южную. Чтобы посмотреть на заросшие нашим отечественным мятликом стены русского форта.
– Говорят, ваши опять готовятся к войне?
Я лишь плечами пожал: кто – ваши? И кто говорит? Зачем?
Моя тетрадь была сплошь заполнена гавайскими мелодиями, я их собрал более ста. Мы оба с Пецькой выглядели теперь как настоящие дикари. Только вместо тростниковых юбок носили чуть ли не до пупа подвёрнутые шорты, которые тут же и сбрасывали, стоило добраться до пляжа. Вообще-то Пецька и тут не забывал, что он учитель, и носил расписную гавайскую рубаху. Это, конечно, не стильная экипировка Ли, но всё-таки. У него набралось несколько блокнотов зарисовок – там красовались и курчавые шапки баобабов, которые раньше я видел разве что на картинках. И стайки девчонок среди рождественских сосен – высоких и стройных, таких, какими изображают их у нас на новогодних открытках. И ползущие по песку огромные черепахи, о которых доводилось только слышать. Самым смешными были рисунки снеговика и Деда Мороза (или Санты?) среди пальм и груд бананов с ананасами. Мы ведь приехали сюда как раз на наш старый Новый год (пойди-ка объясни здесь кому-то это странное словосочетание!). Но атрибуты Кристмаса тогда ещё не убрали, и мы очень веселились, представляя Деда Мороза в трусиках. А пляжи здесь были везде отменные, они окаймляли остров со всех сторон: выскочишь из дома – и через дорогу прямо по тропинке! Но что за радость – один и тот же? Тем более что на одних всегда вскипали молоком волны, на других они ласково лизали ступни. Ну а третьи давным-давно облюбовали любители серфинга. Мы и меняли адреса в зависимости от настроения, которое напрямую зависело от количества выпитого май-тая – превосходный коктейль, надо признать! Но так хорошо оно, наверное, только тут, в тропиках. Для нас, жителей северных широт, привычнее что-то покрепче. Но с май-таем или без него океан здесь был всегда живым существом. Со своим характером и своими лицами: то фиолетово-синий, то бирюзовый, то голубиного крыла, переходящим в зелень. Он вёл с нами негромкий диалог и без всякого нажима со своей стороны, как бы исподволь, принуждая нас пазл за пазлом вписывать себя в свою систему координат, и менял нас, как истинный маг или искусный фокусник, у которого в обшлаге рукава всегда таится, чем изумить простодушного зрителя. Океан любил изменчивость.
И мы то резвились в млечном разливе прибоя, то заплывали далеко-далеко в дымчато-сизую его гладь, откуда до берега, как до луны. Хотя нас тут же предупредили, что этого делать нельзя – акулы! Заплывают иногда. Редко, да метко. Что было странно. В нашем Чёрном море и дельфины давно повывелись. А вчера мы стали свидетелями удивительного водного шоу: средь быстро опускавшейся мглы по волнам носился некто с факелом. Он взлетал на самый гребень, задерживаясь там на какое-то мгновенье, а потом ухал вниз, помогая себе веслом. При этом факел в другой его руке взлетал верх-вниз уже впотьмах и, когда он внезапно погас, Пецька забубнил было что-то про неудачные мозги здешних любителей острых ощущений. Но вскоре умолк и только смотрел, как бьются о коралловый риф могучие тела волн. Их мягкая и упорная мощь пробивала со временем сквозные отверстия даже в вулканических монолитах, что угрюмо вздымались неподалёку от берега. Огромная и мрачная пещера в северной части острова, где мы, подобно героям известного фильма, оставили на камне надпись «Ляксашка и Пецька тут были», тоже стала свидетельством этому могуществу. Ведь пещеру вылизали всё те же ласковые на вид, бирюзовые языки, что толкались в его брюхо, когда ещё, подобно слепым сосункам, берег стелился у самой воды. С тех пор прошли века…
– Да, кто не живёт в тропиках, тот впустую прожигает жизнь, – вздохнул зачарованный Селюжонок.
– Несмотря на базу НАТО, – подтвердил я.
– Не меня обсуждаете? – раздалось над нами, и в кромешной тьме кто-то, помигав фонариком, нарисовался на смутно белеющем рядом шезлонге. – Это я, Эван. Люблю вечером пробежаться по волнам.
Мы ошеломлённо молчали. Он-таки рисковый парень, этот Эван. Правда, в его руке оказался вовсе не факел. Обыкновенный водонепроницаемый фонарик с программным управлением, который переключался одним пальцем. А всё равно – я бы так не смог. И Пецька бы не смог. Всё-таки цивилизация и в раю не помешает.
Впрочем, уже наутро мы от души поминали чёрта – Эван дал нам в дорогу большущий ананас, и запасливый Селюжонок утрамбовал его в чемодан. А зоркие лучи камеры слежения, через которую протащили наши вещи, явили глазам полусонных местных секьюрити… бомбу. И рай в одно мгновенье рассыпался. Крохотный аэропорт пришёл в лихорадочное состояние боевой готовности. Зазвякали миноискатели, защёлкали наручники. Суровые молодцы в камуфляже оттеснили нас с Селюжонком в сторону, с большой осторожностью вскрыли чемодан. После чего, хмуря брови, заставили нас съесть сей фрукт без остатка. И… от рая ничего не осталось…
