(рубрика «София культуры»)
Геннадий Бакуменко: Уважаемый Борис Петрович! В контексте общей темы нашей беседы о сакрализации прекрасного позвольте поинтересоваться, не уходит ли безвозвратно нечто сакральное из календарных праздников?
— Увы, уходит. Процесс этот неостановим и невозвратим. Старое, отжившее свой срок, необходимо отмирает, заменяясь новым, более адекватным духовным требованиям исторической эпохи. И это в полной мере касается области «сакрального». Причем тенденция «де-сакрализации» превалирует относительно своей противоположности.
Сакрализация, превращение социально значимого в наделенное качеством «святости» и, соответственно, свойствами близкими к «табу», является необходимой стороной идеологической деятельности родового субъекта общества. Благодаря приданию «нечто» качества «неприкосновенности», государство как ядро современного общества обретает необходимую духовную опору, обеспечивающую ему исполнение функции самосохранения. Обществу ведь для выживания в качестве родового субъекта антистихийной природы остро необходимо то, что в первобытную эпоху существовало в качестве мифологической ритуальности, в условиях цивилизации — обнаруживало себя духовно консолидирующим популяцию институтом религии, а в новое историческое время заявляет себя, прямо и непосредственно, «чистой манипуляционной идеологией». Идеологией, возводящей нередко в ранг «высших духовных ценностей» то, что на самом деле подчас является выражением сиюминутных интересов правящих в обществе социальных сил[1], с изменением структуры и соотношения которых трансформируется и «номенклатура» «священных дней», официальных праздников и проч.
«Сакральное», заметим, по самой своей природе, претендует на адекватность красоте, ситуации совпадения-тождества реальности и идеала. Однако на самом деле, конечно же, названное тождество выполняется далеко не всегда. И это прямо относится, в том числе, и к претендующим на «сакральное содержание» календарным праздникам, среди которых в наше историческое время особое место занимает такой, как День (принятия) Конституции. О специфике моментов «сакрального» и «профанирующего»[2] в отношении «Дня Конституции» как праздника, содержанием своим указывающего на особую определенность[3] идеологического предмета, я и хотел бы высказаться здесь.
I
Для демократически организованного государства, в условиях нашей современности, Конституция как «Основной закон» является духовно-организационным фундаментом общества, обладает статусом, вполне сравнимым с системой мифологических «табу-представлений», цементировавших первобытное человеческое общежитие; со «священными писаниями» мировых религий, детерминировавших уклад жизни средневековых народов. Древние римляне говорили: «закон (механически) суров» и, с точки зрения изменчивых человеческих интересов, это — «плохо», но он — «Закон» и исполнение его является сакрально-обязательным для всех, независимо от того, «нравится» ли кому-то этот закон, или — нет.
Как известно, область духовного общественного бытия[4] необходимо связана с объективным базисом общественной жизни: уровнем развития производительных сил антистихийной природы, способом общественного производства и проч. И в этой необходимой связи способны возникать (и постоянно возникают) несоответствия между «материально-производительным базисом» и «социальной надстройкой». Интервал соответствия, в масштабе которого «базис» и «надстройка»[5] обнаруживают свою относительную гармоническую слаженность, как бы обрамляется «зонами перехода», где на первое место выходит уже не «гармония», а дисгармония и, соответственно (обращаясь к римскому афоризму), «основной закон» из — «закон суров» оборачивается в — «закон плох». Для того, чтобы «Основной закон» превратился из «сурового» в «плохой», несоответствующий требованиям исторического времени и, соответственно, нуждающимся в своей «де-сакрализации», пересмотре, переустановлении, таким образом, необходим уже не просто «конфликт частных интересов», но возникновение фундаментального противоречия между материально-производительным базисом и оформляющим этот базис социальной надстройкой. Именно такого уровня противоречие и ставит действительный предел «сакральности» («неприкосновенности») «Основного закона» государства, как, впрочем, оказывается наиболее глубоким основанием в парадигме любой «сакральности»[6].
…Специфическим основанием для превращения[7] «Основного закона» современной российской государственности в то, что необходимо безусловно менять[8], является «несостыковка» двоякого рода. Во-первых, это обнаруживающее себя в Конституции противоречие между отражающейся в сфере политики «экономической глобализацией» и «национальным суверенитетом»[9]; во-вторых, противоречие между претензией государства на статус «социального», «подлинно-демократического» и тем социально-правовым статусом, которым обладает личность в своей способности действительно определять политику родового субъекта, соответственно его «Основному закону».
II
…Увы, вместе с неокапиталистической «перестройкой» в Россию «плотно», «навсегда» пришли транснациональные корпорации. Таково было важнейшее из условий «перестройки», — преодоление монополии государства на собственность в сфере производительных сил в целом и средств производства в частности. Преодолевая монополию на средства производства, Россия входила в «глобальный мир». …В Россию хлынул международный капитал.
Некоторые из транснациональных корпораций, занявших ключевые позиции в российской экономике, в основном сырье-добывающие, были российского происхождения; некоторые (а точнее ― абсолютное большинство) ― иностранные. Глобальный монополистический капитал, с 1990-х годов и фактически поныне, чувствует себя в России вполне комфортно, существенно определяя векторы как внешнеэкономической, так и внутренней политики страны. По крайней мере, трудно назвать в после-перестроечной России такие шаги ее правительств, которые шли бы четко вразрез с интересами транснациональных монополий. Страна поставила перед собой курс на такую перестройку ее экономики и производной от экономики (точнее, от материально-производительного базиса) социально-политической и духовной надстройки, которая отвечает стратегии глобализации, стратегии врастания России в глобальный мир. Этот момент вполне очевиден, ясен[10]. Он и не нуждается в специальном доказательстве. Нуждалось бы в особом подтверждении другое: если бы мы вдруг взялись доказывать, что Россия имеет иную стратегию своего развития, противоположную линии глобализации, отрицающую в принципе превращение ее территории в особенный регион «всемирного хозяйственного» и «планетарного культурного единства».
III
Между тем, как известно, глобализация имеет отрицательное значение в отношении укрепления национального суверенитета.
Поэтому, осуществив исходную констатацию ведущей тенденции в социально-экономическом, социально-политическом и культурном развитии России, давайте посмотрим на ситуацию с другой стороны. Поставим простой и вполне наивный вопрос: зачем необходимо России «врастать» в глобальный мир, если названный процесс имеет весьма сомнительные следствия для ее суверенитета, — как государства, способного ставить и решать проблемы бытия, что называется, за свой собственный счет; если сия стратегия разрушает уже сложившиеся «сакральные» институты общественной жизни, например такой, как «русская идея»? «Русская идея», как «сакральный институт», теряет свой смысл в глобальном мире[11].
Действительно, как только капитализм перерос национальную форму и стал транснациональным, то, что называется «национальными государствами» и «национальными правительствами», стало ему излишним, стало более мешать развиваться, нежели помогать. «Любовь» транснациональных корпораций к России, под таким углом зрения, выглядит не «любовью в стремлении помогать другу», а скорее, как нечто прямо тому противоположное: нейтрализация «врага», который должен быть «подавлен», находиться под полным контролем для того, чтобы был не врагом, «равным по силе», а «рабом». Национальные государства, для преодолевших этот масштаб субъектов экономики, являются обузой, надстроечной формой, неадекватной переросшему национально-ограниченный уровень экономическому базису. Опираясь на соответствующие выкладки социально-экономической теории марксизма, мы вполне можем констатировать здесь противоречие такого уровня, в котором разрыв между социально-экономическим базисом и его надстройкой, социально-политическим оформлением «базиса», перешел грань, за которой трансформация на уровне «количества» должна преобразовывать целое в новое качественное состояние.
IV
…Мир, на уровне материально-производительного базиса, созрел к тому, чтобы быть глобально-единым. Осталось совершить «революцию», привести в соответствие с экономическим базисом его социально-политическую надстройку. В ходе сей «революции» национальные государства должны исчезнуть, устраниться из сферы реального бытия человечества как потерявшие в себе необходимость. Субъектом «революции» является, правда, не «мировой пролетариат», а сами транснациональные корпорации, не заинтересованные в продолжении существования такого мирового порядка, в котором они оказываются не обладающими полной самостоятельностью, полной властью над находящейся на их стороне собственностью и ресурсами.
Овеянные такой «любовью» к национальным государствам и национально-государственным правительствам, всяческой «сакральности» национально-ограниченной жизни, транснациональные корпорации объективно заинтересованы в том, чтобы сии государства были социально слабыми, чтобы между народами, эти государства населяющими, и правительствами, организующими все стороны жизни народов в такого рода государствах, не было единства, чтобы народы не верили своим собственным правительствам, а правительства позиционировали себя перед народами так, чтобы сие недоверие имело достаточные основания, было вполне, причем разумно, оправданным[12].
V
«Польза» для транснационального капитала от сего разлада, в котором «верхи» не могут заставить народ поверить в свою способность успешно в пользу народа управлять страной, а «низы» уже не хотят верить оглупляющей народ демагогии «верхов» относительно того, «как хорошо и успешно бюрократия государства служит своему народу, именно так управляя страной и ее ресурсами», исполняя сего народа интересы, очевидна.
Во-первых, такие, оторвавшиеся от своего народа «верхи», легче управляемы со стороны транснационального капитала. Их легче склонить к принятию законодательных решений, которые были бы выгодны транснациональным монополиям, нежели если бы между государством и его гражданами имела место действительная гармония интересов и государство в своей деятельности опиралось на ресурс мысли и воли всего народа, а не лишь кучки достаточно условно выражающей действительную волю народа его «избранников».
Во-вторых, транснациональному капиталу непосредственно выгодно, чтобы бюрократия и политические «верхи» в национальных государствах существовали в роскоши (причем фактически независимо от того, достигается ли сей роскошный уровень жизни законными или не особенно легитимными средствами). Высокий уровень потребления на стороне социальных «верхов» порождает и поддерживает на стороне последних иллюзию их статусной принадлежности к действительной экономической власти, обеспечивая одновременно зависимость от «щедрот» последней (принадлежащей транснациональному Капиталу) и деятельность в законодательной сфере таким образом, чтобы названная связь не ослаблялась, но только укреплялась. Законодатели, «посаженные на иглу» от транснациональных корпораций, куда более «послушны» последним, нежели не облеченные названного рода зависимостью.
Наконец, в-третьих, прямой интерес транснациональных корпораций — в том, чтобы бюрократия была не только «разжиревшей» от щедрот сих корпораций, но также и в том, чтобы она отличалась качеством «вороватости». И суть здесь заключается в той простой истине, что деньги свои, сбережения (нажитые как честным, так и не особенно честным путем), люди хранят в банках. Последние же либо сами являются субъектами глобальной экономики, либо принадлежат последним. Как результат, если бюрократы той или иной страны грабят воровством и мошенничеством свой собственный народ, то это очень даже выгодно глобальному капиталу, поскольку награбленные средства воры несут в банки, принадлежащие сему капиталу, объективно содействуя усилению мощи последнего.
Результатом же всего этого, результатом проявлений «любви» глобального капитализма к национальным государствам, является захиревание последних, формирование устойчивой антипатии населения к собственным правительствам, быстрое «загнивание» и самоотрицание национальных государств, причем, что называется, «с полного согласия с этим на стороне сих государств граждан», которые не хотят жить там, где им плохо.
VI
Итак, некоторый абрис во взаимоотношениях между национальными государствами и глобальным капиталом сделан. Имеет ли сей абрис некоторое действительное отношения к специфике России? Может быть, все-таки с ситуацией в России он не имеет ровно никакой связи?
Для ответа на поставленный вопрос и одновременно для иллюстрации сказанного, проведем следующий виртуальный эксперимент…
Представим себе, что глобальный капитал, в его интересах рационализации социального управления в территориях, просто и непосредственно победил[13], и, по мановению некой «волшебной палочки», в современной нам России вдруг разом исчезнет существующее сейчас государство, исчезнут бюрократы и обюрократившиеся «народные избранники», учреждения государственной администрации, «законодательные собрания», «аппаратные» политические партии, псевдонародные «массовые политические движения» и проч., проч., проч. Никто и ничего не будет отменять, не будет бороться за политическое лидерство и власть… просто все это вдруг разом испарится так, как будто бы ничего никогда и не было.
Вопрос: будет ли сие означать, что в стране перестанут работать магазины, в которых продаются товары мировых производителей, что прекратится добыча нефти и газа, закроются банки, исчезнут рестораны типа «Макдональдс», что российские люди вообще заметят принципиальные изменения в своей жизни, кроме тех, которые связаны с устранением паразитирования «привычного» бюрократического госаппарата?
Конечно, в некоторых достаточно ограниченных пределах, аппарат административного управления окажется все же необходимым и никакое («далеко находящееся» и действующее строго выражая интерес корпораций) мировое правительство не сможет отменить: например, в качестве судов и полиции, — обеспечения административного порядка в гражданском обществе; в качестве органов народного территориального самоуправления, — обеспечение управления в «лакунах безвластия корпораций», в которых нет на стороне сих корпораций специального интереса, ибо кто же, как не сами люди должны решать то, где им построить новую больницу, школу, а где разбить «парк развлечений», если они «не работники корпораций и члены их семей». Для всего этого нужны и налоги на тех, кто способен оплачивать потребности мирной жизни населения. Соответствующие налоговые средства, наверное, в какой-то части будут способны предоставлять и сами корпорации, хотя, по логике вещей, «платить должен тот, кому это более необходимо».
Однако все это несоизмеримо с замашками современных государств, аппарат которых тяготеет к тому, чтобы сравняться с численностью всего работоспособного населения, а стремление его функционеров-чиновников к воровству трансформирует внутри-бюрократическую жизнь в «джунгли». В масштабе «глобального государства» корпорации вполне способны создать органы социального управления на «эффективной-рентабельной основе», жестко расправляясь с теми, кто ворует деньги не из «казны-кучи», а из «личного кармана хозяев», и не содержа не имеющие реального предмета деятельности властные структуры: типа департаментов «укрепления семьи и брака», «улучшения налоговой политики» и т.п.[14].
Увы, за пределами необходимости во «фрагментах государства современного (национального) типа» последнее (в масштабе регионов «глобального государства») не особенно нужно. Ведь глобальные корпорации прекрасно способны сами решать то, где и как следует им размещать производство, организовывать сбыт производимых продуктов и не нуждаются ни в том, чтобы с них брали налоги на содержание разделенного на множество государств госаппарата, на содержание армий, флотов и ракетных войск якобы все еще готовых «вцепиться друг другу в глотку» национальных правительств, ни в том, чтобы им указывали, что не они есть действительные хозяева на той планете, которая зовется «Земля». Ведь, в конечном счете, они и сами способны организовать органы общественного управления относительно своих собственных работников и их семей, способны даже заниматься благотворительностью и «кормить» «люмпенов». Поэтому, если у национального (в том числе и федеративного типа) государства на той или иной территории нет реальной собственности, которая способна стать «бесхозной» в случае устранения сего государства, то тем более малозаметным для жизни территорий окажется ситуация, если вдруг данное государство «испарится»; ведь исчезнет не необходимый для существования человеческой популяции орган, обеспечивающий этой популяции существование, а то, что стало уже излишним, потеряло свою функциональную значимость, омертвело.
Замечу, однако, что сия «страшная картинка», которую я «нарисовал» своим воображением, касается взгляда на «испарение» аппарата национального государства преимущественно лишь со стороны субъектов-корпораций, для которых рамки сих национальных государств стали тесными, которые нуждаются в органах административного управления уже не «локального-национального», а планетарного масштаба и которым сия «мелкота национальных государств» мешает «нормально жить». Мнение же «простого массового человека», не «бюрократа-законодателя», а обыкновенного «жителя», при таком взгляде учитывается недостаточно.
VII
Корпораций, субъектов глобального промышленного производства, как известно, безусловно мало заботят личные интересы людей это производство осуществляющих (если только сии люди не являются собственниками и необходимыми для осуществления производства работниками сих корпораций). И этот факт подтверждается не идеологическими уверениями в «любви к людям» и «заботе о процветании последних», а жесткостью экономических расчетов, стимулирующих, увы, не «заботу» о «человеке-производителе», а освобождение от него, в качестве главного вектора автоматизации, развития общественных производительных сил. Между тем гражданское человеческое общество вовсе не так уж согласно с перспективой «голодной смерти», уготованной ему монополистическим капиталом в случае организации жизни населения «строго по экономическому расчёту» или, иначе говоря: «кто не работает, тот — не ест»[15].
Поэтому, во взгляде на проблему «необходимости национального государства», совокупное гражданское общество видит в последнем не только «обузу бюрократов», но также и силу, способную защитить его от произвола монополий. «Свое государство», с демократическим гражданским самоуправлением на его территории, сему гражданскому обществу необходимо не только для поддержания порядка в сфере межличностных отношений, но также и для того, чтобы заставить мировых производителей заботиться, кроме собственного экономического благополучия и собственных работников, также и о всех людях, населяющих территории, в которых развертывается деятельность мировых производителей. Иначе говоря, в условиях ставшей глобальной экономики, «локально-территориальное государство» необходимо гражданскому обществу, прежде всего, как инструмент отстаивания его собственных, не столько родовых общественно-экономических и социально-политических, сколько совокупно-личных, этнических, национально-культурных и религиозных интересов. Такое государство предполагается «народным», «демократически-социальным» и т. п., повернутым к «народу как к простой совокупности образующих его людей», а не к «транснациональным корпорациям» или «кастоподобным социальным группам» типа «олигархии».
VIII
Государство в народной мечте предполагается «работающим на народ», на «каждого человека» и «на всех граждан». Оно, в той же самой народной мечте, предполагается инструментом реализации личной свободы, средством удовлетворения потребности «счастливой жизни» на стороне «каждого» и «всех», и оно должно сохраняться несмотря ни на какие «концентрации капитала» и утверждения «глобального рыночного хозяйства». И, соответственно этому, «массовый человек» заинтересован в «сакрализации народовластия», в том, чтобы ядром конституции было не просто положение о том, что «человек есть высшая ценность» (для того, кому этот «человек» нужен), а что «народовластие есть высшая ценность», т. е. прямое утверждение (вплоть до «сакрализации») положения о том, что человек, передавая свой политический голос депутату, не «дарит» его последнему, но сохраняет полноту контроля и право отзыва в случае, если реальная политическая деятельность депутата — «народного избранника» — не отвечает тем надеждам и требованиям, которые возложили на него (отдавшие свои политические голоса в управление депутатом) граждане государства.
…Но если государство не удовлетворяет сим гражданским потребностям, если оно проявляет себя не «выразителем народных чаяний», а простым придатком монополий, готовым подкармливать «лучших людей — народных избранников», оставляя без фактической заботы собственно сам народ, оно лишается переживания своей необходимости и «в глазах» сего народа, гражданского общества[16]. Народ, теряющий веру в «свое государство», то государство, которое не «ценит его», а которым он реально управляет, перестает быть патриотом.
И «национальное государство», попавшее в зависимость от транснационального капитала, надо сказать, сию особенность ситуации чувствует достаточно остро, прилагая определенные усилия к тому, чтобы создать видимость себя для народа, как именно «необходимого народу».
Обмануть транснациональные корпорации в том, что они «ни дня не просуществуют» без национальных государств, оказывается куда сложнее, нежели обмануть в том же самом народы, проживающие на территориях этих национальных государств. Монополии, как субъекты глобального экономического пространства, «с удовольствием» простятся со ставшими им обузой национально-государственными образованиями сразу же, как только к тому созреют необходимые условия. Народы же традиционно видят в своей государственной власти основание своего единения и силу общественного порядка, ту самую силу, без которой, как часто кажется людям, «ни дня народам не прожить», просто потому, что это их народная, этнически (а часто еще и религиозно) окрашенная государственная власть[17]. А из этого отношения вырастает уже специфическая политика…
Так, что, отвечая на ваш вопрос о праздниках, их «сакрализирующей» и «профанирующей» сторонах, отмечу, что сакральное (в частности, как «священная мечта» народов о «собственном национальном государстве»), формируется в народном мифологическом сознании веками и тысячелетиями. Суверенитет (как специфическое проявление «Я» субъекта антистихийной природы) — концепт безусловно сакральный, невыразим в простых повседневных утилитарных категориях. Он тесно переплетен с сакрализацией родной земли, родового удела и матери, клочка пространства, в которое из колена в колено род кровно врастал. Чисто внешняя его юридическая формализация и идеологически-популяризаторское провозглашение в качестве «достигнутого блага» общенационального уровня, в словах «Основного закона», типа — «социальное государство», «человек — высшая ценность» и т. п., если они не подкреплены утверждением принципа подлинного (снизу доверху социальной системы) народовластия, — не более чем маркетинговый ход по типу рекламы «мыла» в «мыльных операх»: включи телевизор и узнаешь, что без лака для ногтей дети не родятся, а без «Coca Cola» не бывает праздника.
Однако, по «мечте народа», «сакрализации» (в «Конституции»), если стоит вопрос о необходимости сохранения «национального государства», подлежит не принцип «человека — высшей ценности», принцип, в масштабе которого «человек» есть «нечто ценное для другого», но принцип «действительного народовластия», в масштабе которого каждый человек-гражданин политически определяет жизнь целого общество, но целое общества полностью отвечает за исполнение тех интересов и тех жизненных потребностей, которые находятся на стороне этого общества граждан. Отрицание народовластия, при одновременном подчеркивании «высшей ценности человека», есть профанация (вместо сакрализации) «идеи человека-гражданина».
[1] Примером тому являются, в частности, «профессиональные праздники», получившие свое утверждение в условиях СССР, а также официальные праздники «семьи», «всех влюбленных», «женский день» и т.п. Система праздников, так или иначе, воспроизводит систему ценностей, действующую в данном обществе.
[2] – показывающую своеобразную диалектику «прекрасного» и «анти-прекрасного» в отношении предмета, формально претендующего на «сакральность».
[3] – в названной выше диалектике «сакрального-профанирующего».
[4] – а «сакральное» относится, прежде всего, к сфере духовного бытия, и институты осуществления «сакрального», например, институт права, также является не первичным, а «материализацией духовного».
[5] – надстройка, регулируемая институтом правовых отношений, с ядром в «псевдо-сакральном» «Основном законе».
[6] Сакральность ритуалов в жизнедеятельности первобытного человеческого общества, в данной связи, регулируется вовсе не теми обстоятельствами, в которых «первобытные племенные общины» решались, чтобы вводить в свой обиход некоторые новые ритуалы или праздники, разочаровываясь в потерявших свою силу «фетишах», но, прежде всего, в том способе существования первобытного человека, в котором он рассматривал себя в качестве «дитя богов», добывая и потребляя посылаемые последними «дары». За пределами общественного бытия, адекватного первобытнообщинной общественно-экономической формации, специфическая для последней «сакральность» теряет свою силу. «Миф» превращается в «сказку». И эта специфика имеет универсальный характер, — не менее, чем «первобытности», касается любого исторического времени в существовании человечества, в том числе и нашей современности.
[7] – претендующего, как это и положено для «орг-ядра социальной надстройки», — на «неприкосновенность».
[8] – как «профанирующее сакральный смысл».
[9] – глобальным способом осуществления необходимого современному человечеству материального производства, транснациональной собственностью на основные средства производства и, с другой стороны, традиционной национальной формой государственной жизни, не адекватной глобальности оснований адекватного основанному на автоматизации способа производства.
[10] – подтверждается не только эмпирическими наблюдениями, но также и последовательной политикой, проводимой правительством России, направленной на врастание России в мировое социально-экономическое сообщество.
[11] …То, что транснациональные корпорации желают чувствовать себя свободно в России, — это понятно. Но, действительно, зачем этим транснациональным корпорациям необходима Россия, с ее «национальными идеями», если они, по сути своей, не «российские», а «надроссийские», «транснациональные», адекватны не разделенному на малые и большие по своим территориям государства, а целому глобального мира? Зачем этим транснациональным корпорациям вообще необходимы национальные государства с их «демократическими» (или «не особенно» демократическими) правительствами; с их налогами, в которых каждый так и тянет оттяпать себе от доходов сих корпораций кусок «пожирнее»; с их границами и таможенными пошлинами, которые разделяют единство «тела» транс-национальных корпораций на «куски», превращая в подлинную проблему то, что, по логике, не должно составлять ровно никакой проблемы, ибо, что же это за «Кока-Кола», «Газпром» или «Боинг», если их собственность фактически, в налогооблагаемой видимости (а косвенно, в угрозе экспроприации), принадлежит не им самим, а тем государствам, на территории которых они фактически находятся, которые сии государства могут, причем если надо, то вполне легально (издав соответствующие законы), у него отобрать?
[12] В качестве совершенно конкретных мер, могущих обеспечить сию ситуацию разрыва между социальными «верхами» и «низами», вполне способна была бы быть одновременность существования обеспеченных законом (точнее говоря, «дырами в законодательстве») «продажной бюрократии» и (столь же обеспеченной законом) неспособности народа вполне совладать с сей «вороватой государственной машиной».
[13] Пришли в необходимое соответствие материально-производительный базис человечества и его социальная надстройка, породив единое «глобальное государство» на место «чересполосицы» национальных государств, такое «глобальное государство», в котором определяющим оказываются не люди, а корпорации, «субъекты глобальной экономики».
[14] В качестве примера такой «странной», наполненной дублированием и эффектами «показной важности» структуры власти, можно сослаться, например, на Администрацию Краснодарского края, в составе организации которой имеется, в частности, «Министерство социального развития и семейной политики», с предметом деятельности, безусловно социально важным, но, думается, не уровня, предполагающего, кроме министра, еще и пять «заместителей министра», из коих два — «первые заместители»; с другой стороны, здесь же наличествуют аж четыре учреждения управления финансов уровня параллельно действующих Министерства и департаментов: «Министерство финансов», «Департамент финансово-бюджетного надзора», «Региональная энергетическая комиссия — департамент цен и тарифов», «Департамент по финансовому и фондовому рынку». (См.: Официальный сайт Администрации Краснодарского края).
[15] ...а если и получает «окормление» со стороны родового субъекта, то строго в объеме обеспечения «голодного личного минимума», в который не заложено ни содержание семьи, ни воспроизводство себя в детях; минимума, рационально ориентированного не на умножение, а именно на «вырождение рода» ставших ненужными обществу его членов… иначе говоря, тот минимум, который законодательно назван сегодня в России в качестве «минимального размера оплаты труда» (МРОТ).
[16] Действительно, зачем необходимо рядовым гражданам государство, которое не обладает реальной экономической властью над «мировыми производителями товаров», которое не является самостоятельным субъектом экономики и тратит собираемые в форме налогов денежные средства преимущественно на самого себя, на нужды самоподдержания? Такое государство суть самый настоящий «паразит», устранение которого содержит больше пользы, нежели его поддержание.
[17] Как показала, в частности, история уже постсоветской России, народы способны бороться за «национальный суверенитет» даже тогда, когда практически полностью исчезают объективные экономические основания для сего суверенитета и последний принимает форму «симулякра», образа такой «свободы национального самоопределения», обретя которую, наконец, граждане смогут получить «личное право» спокойно, с чувством «независимой Родины в душе», разъехаться по всей планете туда, где они будут реально востребованы: «милая наивность».
